Да свершится правосудие

            Уильям Уоррен       Эрни Гаррисон, прокурор процесса, по мнению Уоррена, обещал далеко пойти, парень он был способный. Не в дурном смысле, честь и совесть у Гаррисона были на месте, но он умел подбирать факты, которые произвели бы нужное впечатление. Чтобы воззвать к справедливости, многих нужно было всего лишь впечатлить.       Например, прежде чем возобновить допрос свидетелей обвинения, Гаррисон познакомил суд и публику с некоторыми фактами относительно жизни первого класса на «Титанике». С меню, которое включало устрицы и персики в шампанском. С материалами отделки и стоимостью мебели. Со ценой на билеты. С возможностью сходить в бани, поплавать в бассейне и поиграть в сквош, не сходя с корабля.       Огромные деньги тратились на пустые прихоти богатых пассажиров в то время, когда рабочие верфи жили впроголодь в жалких закутках, когда помещения стюардов кишели клопами. Когда дети умирали от голода и девушки продавали себя за кусок хлеба. И есть некий символизм в том, что бесстыдная роскошь оказалась на дне морском за пару часов. «Пал, пал Вавилон, великая блудница…» О нем, кажется, тоже много плакали корабелы. «Титаник» стал символом рушащейся эпохи, времени, которое безвозвратно тонуло в Лете, как сам корабль в Атлантике. Жаль только, что общество, допустившее такую несправедливость, расплатилось за него таким жестоким образом, путем потери жизней сотен мужчин и женщин.       Допрос свидетелей обвинения продолжился. Выступила некая миссис Элизабет Лайнс, дама явно из богачей. Точно: она сообщила, что ехала на «Титанике» первым классом и тринадцатого апреля слышала разговор между Брюсом Исмеем и тем, о ком ей сказал стюард, что это капитан. Уоррен молча рассматривал ее, она смутилась, нервно перебирая в руках, затянутых в перчатки, носовой платок. Типичная представительница высшего света, наверняка севшая в шлюпки одной из первых. На гладком лице не виднелось ни одной морщинки, в глазах — ни одного вопроса, кроме того, зачем ее оторвали от ее размеренной богатой жизни и вызвали сюда.       — То есть, вы не были лично знакомы с капитаном Смитом? — встрял адвокат Исмея.       — Нет, не была, — немного смутилась миссис Лайнс.       — Но согласитесь: если бы стюард имел в виду конкретного пассажира, он бы, наверное, назвал его фамилию, тогда как говоря о мистере Смите достаточно упомянуть должность, — возразил Гаррисон спокойно и снова обратился к свидетельнице. — Продолжайте, пожалуйста. О чем они говорили?       Миссис Лайнс продолжила:       — Когда я прислушалась, они говорили о том, какой путь корабль проходит ежедневно. Как я поняла, лайнер набирал скорость. Говорил в основном мистер Исмей, и, судя по всему, он надеялся, что они побьют рекорд «Олимпика» и придут в Нью-Йорк. Капитан утвердительно кивал ему.       — Такой разговор был, мистер Исмей? — резко спросил Гаррисон. Исмей сильно побледнел и мотнул головой.       — Я никогда не предлагал капитану идти быстрее, чем нужно по расписанию. Да, накануне я говорил с мистером Беллом, главным механиком… Он сказал, что возможность прийти в Нью-Йорк во вторник есть. Но я не обсуждал это с капитаном.       Уоррен сощурился. Он был уверен, что Исмей не лжет. Люди в таком состоянии — раздавленные, полные отчаяния, лгать не могли — он слишком хорошо это знал.       — То есть миссис Лайнс лжет? Почему, как вы считаете?       — Я не говорил, что она лжет, — смущенно пробормотал Исмей. — Возможно, она меня с кем-то путает… Может быть, я говорил с кем-то из пассажиров об этом. Я уже не помню теперь. Но от капитана я никогда не требовал увеличения скорости.       — Мистер Эндрюс!       Томас Эндрюс, задумчиво глядящий в пол, вздрогнул. Адвокат Исмея обратился к нему:       — Вы хоть раз были свидетелем разговора капитана и мистера Исмея о увеличении скорости?       Эндрюс покачал головой.       — Нет.       — А с вами он говорил об этом?       Эндрюс посмотрел на Исмея, кинул быстрый взгляд и сглотнул.       — Нет. Поймите, наши корабли никогда не соревновались в скорости даже между собой. Мы делали ставку на комфорт…       — …и безопасность, — мягко продолжил Гаррисон. Уоррен улыбнулся. Эндрюс передернул плечами.       — Да. И на безопасность.       — На самом деле, я говорил с мистером Эндрюсом об этом, — Исмей сделал шаг к решетке, бледный и будто весь сжавшийся. — Я спросил у него, есть ли возможность запустить дополнительные котлы. Но ничего более.       — И что он вам ответил? — спросил Уоррен.       — Что запускать машины на всю мощь в первом плаванье нежелательно. Что мы идем и так с такой хорошей скоростью. Но с капитаном я об этом не говорил, уверяю вас!       — Хорошо, садитесь.       Они сели. Оба кинули взгляд друга на друга — Исмей недоуменно-вопросительный, Эндрюс — будто бы равнодушный. Уоррен провел пальцами вокруг рта. Ну ничего, он еще разгадает тактику этого наглеца.       Дальше вызвали полковника Грейси, пассажира первого класса, пожилого человека с пышными седыми усами. Он чудом спасся на перевернутой шлюпке. Выглядел Грейси не очень хорошо, под глазами виднелись круги, щеки были болезненно опухшими. На подсудимых он посматривал сочувственно, но все же рассказал, как, когда шлюпки уже ушли и они с приятелем направлялись на корму, откуда ни возьмись выскочила целая толпа пассажиров третьего класса.       — Среди которых было множество женщин и детей. Они метались, отыскивая шлюпки, но искать было уже нечего. Шлюпбалки были пусты.       У полковника затряслись губы.       — Это было ужасно, сэр. Матери плакали, прижимая к себе детей, поняв, что способов спастись больше нет. Многие были без жилетов, кричали, что они не умеют плавать. Некоторые женщины умоляли меня помочь им, спасти хотя бы детей, но я не знал как…       Эндрюс и Исмей, слушая его, оба сильно побледнели и потупились; Исмей вытер со лба пот. Потом оба опять переглянулись, и у Исмея, надо сказать, вид показывал полное отчаяние. Следующий свидетель пассажиром «Титаника» не был. Морис Кларк, нарочно прибывший из Британии, был инспектором Министерства Торговли, осматривавшим «Титаник» перед рейсом в Саутгемптоне. Высокий полноватый джентельмен, он спокойно поднялся на трибуну свидетелей, оттер лысоватый лоб платком.       — Кто из подсудимых сопровождал вас во время проверки, мистер Кларк? — спросил прокурор.       Кларк повернулся к скамье подсудимых и указал на Томаса Эндрюса.       — Вот этот джентльмен. Мистер Эндрюс. А также два офицера.       Эндрюс слабо кивнул, подтверждая его слова.       — Что именно вы проверяли на судне?       — Лампу Морзе, запуск сигнальных ракет, исправность шлюпбалок, остойчивость.       Гаррисон кивнул, зашуршав бумагами. Потом спросил:       — А сообщал ли вам подсудимый о пожаре в угольном бункере?       — Нет, сэр.       В зале возмущенно загудели. Уоррен взялся было за молоточек, но шум быстро стих.       — Подсудимый, вы подтверждаете слова мистера Кларка?       — Подтверждаю, сэр, — скупо ответил Эндрюс.       — Почему вы не сообщили о пожаре?       Он немного помолчал, потупившись.       — Это… типичная ситуация на судне.       — Вы подтверждаете слова подсудимого, мистер Кларк?       Кларк, нахмуренный и раскрасневшийся, смотрел на Эндрюса тяжелым взглядом.       — Нет, сэр. Это не типичная ситуация ни на одном судне.       — Ну так почему же вы молчали, мистер Эндрюс?       Эндрюс потер висок.       — Мы совещались, а окончательное решение принял капитан! — встрял Исмей. — Корабль должен был… выйти в плаванье, пожар не угрожал безопасности пассажиров!       — Да что вы? — Гаррисон не удержался от ехидного тона. — Мистер Эндрюс, вы подтверждаете слова мистера Исмея?       Эндрюс помотал головой.       — Мистер Исмей не мог оценить масштабы пожара. Я принял решение лично. По сути, это был тлеющий уголь, открытого огня не было. Я был уверен, что мы скоро справимся. Устройство корабля позволяло изолировать возгорание. Я решил рискнуть.       Гаррисон хмыкнул.       — Рискнуть жизнями двух с лишним тысяч человек? Хорошо.       — Я же сказал, тлеющий уголь не нес никакого вреда! Остальной уголь перетащили на другой борт, и тление прекратилось!       Глаза у Эндрюса упрямо сверкнули. Уоррен почувствовал слабое раздражение — то, что уже давно не ощущал. Конструктор корабля, по вине которого погибло столько народа, вместо того, чтобы смиренно признавать свои ошибки, продолжал пререкаться и спорить. Не во всем, впрочем, что и вызывало недоумение.       — Мистер Кларк, к вам вопросов больше нет.       И вправду, ситуация говорила сама за себя. Хорошо бы Гаррисону удалось отыскать побольше свидетелей из третьего класса. Это оказалось не так просто. Не говоря о том, что большинство из них не выжили, а те, кто уцелел, в суде выступать стремились не слишком. Но кое-кого, как Уоррен знал из материалов дела, найти все же удалось, и скоро их должны были вызвать. Фрэнсис       Доктор Морган, сидя перед ней за стойкой, допил пиво, тот самый ирландский Гиннесс, который ему понравился. Фрэнки с досадой взглянула на часы: пришла пора закрываться, а сегодня они и не поболтали толком. Когда он пришел, она как раз мыла посуду. Наверное, у него было много дел в больнице, раз он зашел так поздно, но она, конечно, была рада его видеть. Надо бы найти новую помощницу, Мод теперь выходила на работу нечасто, в ее положении это было нелегко.       — Вы закрываетесь? — спросил он. И, немного замявшись, предложил: — Позвольте вас проводить?       Фрэнки, не успев даже подумать, кивнула. Только потом она подумала о маме, о соседях, и вообще обо всей этой ситуации, ведь неспроста мужчины вызываются проводить молодых девушек. Но отказать она не могла. Хотелось подольше побыть рядом с ним, и не в баре, а просто пройтись по улице, поговорить о чем-нибудь, о чем они обычно говорили — от погоды до мировой политики…       Завсегдатай кафе, мистер Браун и незнакомый ей старичок, очень похожие один на другого, поддерживая друг друга, прошли мимо них. В кафе больше никого не осталось кроме них с Морганом. Фрэнки убрала бокалы, вытерла стол, за которым сидели мистер Браун со старичком, заперла заднюю дверь и выключила оставшийся свет. Морган открыл ей дверь, подождал, пока она закрыла ее на ключ, и помог опустить ширмы на окна. На улице было тепло, темно и сыро. Теплый мелкий дождь то начинался, то прекращался. Фрэнки была в одном платье, утром и днем было жарко, Морган увидел это и снял свой пиджак, накинул на ее плечи. Фрэнки улыбнулась.       — Не нужно, на улице тепло. Я не замерзну.       — Не замерзнете, а промокнуть можете. А это опасно для женщин, поверьте мне.       Она запахнула полы его пиджака, опуская голову к груди. Пиджак пах мужским одеколоном, лекарствами и чем-то еще, непонятным, неопределяемым, но приятным. Морган подал ей локоть, и они пошли по темной улице с редкими пятнами фонарей. Светлая рубашка на плечах Моргана начала темнеть от влажных пятен, и Фрэнки ускорила шаг.       — Куда вы спешите, мисс Смит?       — Не хочу, чтобы вы промокли. Я думаю, это опасно для мужчин так же, как для женщин.       Морган не стал спорить. Почти не разговаривая, они дошли до ее дома. На втором этаже горел свет, ее младший брат Ник еще не спал. Фрэнки зашла под маленький навес на крыльце, сняла пиджак и вернула Моргану.       — Спасибо.       — Не за что, — ответил доктор Морган. Фрэнки не спешила открывать дверь, а он не спешил уходить. Фрэнки провела ладонью по чугунным перилам, собирая ладонью крупные дождевые капли. Металл был приятно-прохладным.       — Что же, уже поздно, — сказал доктор Морган. — Вам завтра с утра открывать кафе.       — У меня завтра выходной, — сказал Фрэнки. — Мод меня заменит. А вот вам рано утром в госпиталь.       — Нет, — ответил Морган. — Это невероятное совпадение, но завтра я тоже отдыхаю.       Они посмотрели друг на друга. Конечно, очень неловко было навязываться, но когда еще выпадет шанс провести с ним несколько часов? Если он хочет, конечно. Но она ведь не узнает, если не спросит.       — Тогда, может быть… — Фрэнки смущенно опустила голову. — Вы составите мне компанию, и мы прогуляемся до Центрального парка? Май в разгаре, а я никуда не могу выбраться.       Морган молчал. Фрэнки виновато улыбнулась, так и не подняв глаза. Что ж, нет так нет.       — Простите, наверное, у вас были свои планы…       — Нет, я был бы очень рад провести завтрашний день с вами, мисс Смит. Но…       Он не договорил, но Фрэнки поняла, что он имеет в виду — «но как же Тео». Она и сама не понимала, как может настолько интересоваться другим мужчиной, когда еще недавно только и жила от встречи до встречи с Тео. Но факт оставался фактом. И ведь еще недавно она думала о том, что нужно наконец отойти в сторону, попробовать забыть человека, который всегда будет верен своей невесте. Фрэнки не собиралась отбивать Тео у Элисон и молилась о том, чтобы преодолеть свою грешную любовь, но сил запретить себе видеться с Тео и говорить с ним у нее недоставало. И вот теперь, когда в ее жизни появился другой человек, она смущалась тому, как быстро увлеклась. А она увлеклась, она ощущала это все отчетливее.       — Я буду ждать вас у ворот парка в десять утра. Не рано?       — Нет, — замотал головой Морган. — Отлично, в десять.       — Возьмите зонт.       — Да. А вы накиньте плащ. Доброй ночи, мисс Смит.       — Доброй ночи, доктор Морган.       Он повернулся и пошел в темноту, надевая на ходу пиджак, а Фрэнки никак не могла попасть ключом в замочную скважину. Дождь прекратился. Томас       Рассказанное полковником Грейси никак не шло из головы. Опасения насчет того, что пассажиры третьего класса погибли из-за запутанных коридоров, подтверждались — иначе почему эти несчастные так надолго задержались на корабле? Но они и тогда могли бы спастись, если бы еще оставались шлюпки. Кажется, Исмей думал о том же. После показаний полковника они с Томасом переглянулись — взгляд Брюса напомнил, как глядели на охоте загнанные, подстреленные звери. Что им обоим было делать с тем, что они, никому не желая зла, погубили сотни людей?       Теперь Томас хотел, чтобы процесс поскорее закончился, просто потому что не хотел еще больше узнавать о людях, которые погибли из-за него. Слишком это было тяжело, невыносимо — каждый день слушать о смертях ни в чем не повинных людей, которых он погубил… Но прекратить разбирательство было не в его власти. Приходилось слушать новые и новые показания. Сегодня стали вызывать немногочисленных свидетелей из третьего класса.       Элизабет Дауделл, гувернантка, ехала в Америку со своей подопечной, дочерью оперной певицы. Она рассказала, на что пришлось идти пассажирам, у которых не было прямого выхода на шлюпочную палубу. Томас, пока она давала показания, не знал, куда деться от стыда, вины, злости на самого себя и отчаяния. Он сжал кулаки и низко опустил голову, а слова свидетельницы будто жгли огнем.       Мисс Дауделл всхлипнула, вытирая платком слезы.       — Простите, мне тяжело вспоминать. Мы были внизу, на палубе для третьего класса. Выхода оттуда не было, и я не знала что лучше — остаться с девочкой здесь, или попытаться вернуться внутрь корабля и опять начать плутать по коридорам. Уже ощущался наклон палубы.       Томас слушал ее, закрыв глаза. Крики и плач людей, запертых на колодезной палубе словно наяву раздавался в его ушах.       — Тогда мужчины принялись поднимать женщин и детей к морякам на палубе сверху. Они сцепили руки вместе, чтобы женщины могли наступить на них и протянуть руки к тем, кто их схватит. Один мужчина, кажется, англичанин, подошёл ко мне и взял мою подопечную. Он пытался поднять ее повыше, но она была слишком мала, чтобы ухватиться за руки над её головой. Тогда он поднял её на плечи. Но она всё равно не могла дотянуться.       Голос женщины дрожал.       — Тогда он сказал: «Встань мне на голову, детка». Она сделала это, и ее наконец подняли. Затем я встала ему на руки и тоже забралась наверх. Пока взбиралась, увидела, что у него сильно поцарапано лицо — наверное, девочка задела туфелькой. И всё же он храбро улыбался, когда помогал мне. «До свидания, мисс, и удачи», — сказал он. Это был настоящий герой.       Гаррисон почтительно склонил голову.       — Скажите, вы встречали потом этого человека среди выживших?       — К сожалению, нет, сэр. Мне так жаль, что я не додумалась спросить его имя. И многие другие тоже храбро помогали, сэр.       Следом вызвали молодую датчанку Озу Людвигсен, стройную русоволосую девушку с кротким лицом. Она направлялась в Миннесоту вместе со знакомой английской семьей по фамилии Джек, помогала им с детьми, тех было пятеро, старшей девочке едва исполнилось двенадцать. Вся эта семья погибла, а сама Оза выжила по чистой случайности.       — У меня в тот вечер было разбито лицо, я, — тут Оза сильно покраснела, — упала незадолго до того, как все случилось. Сильно ушиблась и плохо себя чувствовала. Мой жених, Джейми, попросил стюарда, который стерег запертый проход, выпустить меня, потому что я ранена. Мы вышли, с нами еще несколько женщин и детей. Семья Джек осталась там… Они не спаслись. Никогда себе не прощу, что оставила их там...       Она спешно вытерла слезы. Мортон скучающе кашлянул:       — Это, конечно, очень печально, но вряд ли мой подзащитный, равно как и подзащитный мистера Тернера, может отвечать за действия стюардов.       Гаррисон оживился.       — Мистер Эндрюс, стюардам велено было стеречь запертые проходы, пока не закончится погрузка первого класса?       — Я не знаю, — глухо сказал Томас. — Я не интересовался должностными инструкциями стюардов. Насколько я знаю, входы намеренно не запирались.       — А вы сами спускались в третий класс? Или только заботились о пассажирах первого?       Томас поднял голову, посмотрел сначала на Гаррисона, потом — на Уоррена. Лицо судьи было непроницаемым.       — Я не спускался, сэр.       — Понятно. Ваша честь, позвольте вызвать следующую свидетельницу.       Следующей свидетельницей была миссис Ребекка Ли — невысокая, сухопарая, смуглая женщина лет сорока. Черные волосы и острый нос придавали ей сходство с галкой, глаза горели, как угли, губы она то и дело сжимала. Как оказалось, она была родом из Белфаста, из которого они с семьей решили перебраться в Америку.       — Мой муж хорошо знал этот корабль, он помогал с отделкой. Он быстро вывел меня и Бенджи наверх, на шлюпочную палубу, но Бенджи не хотели брать, а я не хотела оставлять его, — ее голос звучал, как лихорадочный шепот. — Тогда Патрик, мой муж, схватил меня на руки и усадил в шлюпку силой. И ее стали опускать…       Она судорожно задышала, вцепившись в трибуну.       — Бенджи было всего тринадцать! Я видела и других мальчишек, его ровесников и даже младше, которых не пускали тоже. Некоторые из них были в форме — наверное, рассыльные… О них никто не позаботился. Они ведь уже не дети!       Она беззвучно заплакала, опустив лицо и вдруг выпрямилась, повернувшись к подсудимым. Костлявый палец, похожий на птичий коготь, уперся в них.       — Пусть кровь этих детей падет на ваших! Нет горше муки, чем пережить своего ребенка. Я хочу, чтобы вы это испытали.       Томас содрогнулся от этих слов, от ее горящего взгляда. Он никогда не верил в проклятия, но сейчас ненависть, исходящая от этой женщины, была столь велика, что он подумал, может ли она в самом деле быть настолько сильной, что повлияет на судьбу Эльбы… По спине прошелся холодок. Имеет ли он сейчас право сказать, что его дочь не при чем? Имеет ли право вообще поднять глаза на эту женщину, потерявшую мужа и сына? Его безвинная малышка Эльба еще никому не причинила зла, сам он должен ответить за свое преступление, но разве справедливо, чтобы…       Он уставился на грубый шрам у миссис Ли на запястье. Ему вспомнилась одна из ночей — кажется, незадолго до того, как опубликовали интервью Мюира; вспомнились крики в соседней палате, шум борьбы и топот, Одри, пулей вылетевшая в коридор и довольно долго не возвращавшаяся, наконец пришедшая сама не своя. Потом мисс Уилсон сказала, что в ту ночь одна из пациенток, потерявшая на «Титанике» мужа и сына, пыталась вскрыть вены. Неужели именно ее он сейчас видел перед собой?       Мортон недовольно поджал губы:       — У меня только один вопрос, причем не к самой миссис Ли, а к мистеру Гаррисону. Что доказывают ее показания, равно как и показания мисс Людвигсен?       — Присоединяюсь, — засуетился адвокат Исмея.       — Они демонстрируют, — спокойно ответил Гаррисон, — пагубные последствия нехватки шлюпок на корабле. Муж и сын миссис Ли и еще очень многие были бы спасены, если бы шлюпок было больше. Ведь они сумели подняться на палубу до затопления. Что касается семейства Джек, очевидно, что оно стало жертвой как халатного отношения к эвакуации третьего класса, так и общего пренебрежения к подобным им пассажирам, следствием которого и были запертые проходы. Ведь считается, что пассажиры третьего класса, — тут он горько усмехнулся, — все поголовно дурно воспитаны, с преступными наклонностями, к тому же заразны. И запереть их проще, чем толком обслуживать и лечить. Подобное отношение, конечно, скорее в целом характерно для нашего общества, но как видите, оно чревато огромными жертвами. Томас Эндрюс-старший       На ужин должны были приехать Барбуры — Джон и Маргарет, и невестка, Хелен. Томас просил ее переехать сюда, в Комбер, но Хелен, подумав, перебралась с дочкой в родное имение. Оно и к лучшему, пожалуй — в родном доме, с родной матерью ей было бы комфортнее, а Элизе нужен был покой. Вдобавок, Хелен его стеснялась с самого начала знакомства. Он знал, что вызывает не очень-то приятные чувства у молодых леди, все его невестки смущались и терялись в его присутствии, и его это совершенно не волновало.       Элизе опять стало хуже. Весь день она провела в кровати, иссиня-бледная, поверхностно и неровно дышала. Сиделка не отходила от нее ни на шаг. Элиза все просила принести газет и расспрашивала о Томасе, он сам придирчиво вычитывал всю прессу и выбирал те газеты, которые, на его взгляд, не могли вызвать у нее чрезмерного волнения. Таких газет было мало. В основном эти паршивые газетенки будто хвастались друг перед другом в смаковании подробностей судебного заседания, и он прекрасно видел, что главным их стремлением было выставить Томаса жадным дельцом. Сын был виноват, но он был уверен, что оправдываться и извиваться на суде Том не будет.       Судебные заседания, протоколы которых печатали в газетах на первых полосах казались бесконечными. Каждое утро он начинал с их чтения, и не раз газеты оказывались в камине, а он сам с трудом сдерживал раздражение. С их безупречной репутацией было покончено, это было ясно. Пройдут долгие годы, прежде чем его потомки смогут отмыться от всего этого. Главным сейчас был приговор. Что ждало Томаса? Ссылка? Тюрьма? Мортон, тот самый скользкий адвокат, которого он нанял за безумные деньги, говорил, что смертная казнь Томасу не грозит ни при каких обстоятельствах, но в остальном судья Уоррен был совершенно непредсказуем. От этого зависело многое — и здоровье Элизы в том числе. Да и он сам, в конце концов, переживал за парня.       Мортон позвонил после начала процесса и сказал, что Томас рушит всю линию защиты. После того как Томас-старший прочел показания Софии Сильвестри, он понял о чем шла речь — окажись Мортон поблизости, ему было бы несдобровать. Что же, по крайней мере, уважение к женщинам в сыне осталось, как и принципы при выборе методов защиты.       Хотя шурин, Уильям Пирри, содержался под домашним арестом, Эндрюс-старший добился того, чтобы посетить его. Шурин был болен уже какую неделю, почти не вставал. Они молча кивнули друг другу, и Эндрюс-старший присел на стул рядом с кроватью.       — Уильям, — сказал он. — Ты же знаешь, я не люблю долго говорить. Я хочу знать, виновен ли мой сын.       Пирри потер бороду, ставшую совершенной белой за эти недели.       — Томас… Он виноват не более, чем каждый из нас.       Эндрюс скрипнул зубами.       — Меня не устраивает такой ответ. Он был твоим исполнительным директором, значит, от него зависело все?       Пирри поморщился.       — Ты же сам бизнесмен! Ты же знаешь, что в нашем деле нельзя быть независимым, нельзя делать то, что хочется! Есть акционеры, заказчики, поставщики, рабочие, в конце концов. Томасу приходилось лавировать между ними, сглаживать углы, договариваться… И он справлялся. То, что случилось, это просто несчастье…       Эндрюс-старший смотрел шурину в глаза. Кажется, тот готов был расплакаться.       — То, что пишут газеты — это правда?       — Нет, — замотал головой Пирри. — Я не понимаю почему, но он все берет на себя. Все эти решения мы принимали коллективно. Иногда даже без его участия. Он спорил, он говорил мне о выводах Мюира, но…       — Но не настаивал, верно?       Уильям вздохнул.       — Нет. Не настаивал. Потому что знал меня, знал совет акционеров… — он привстал с кровати и сжал его руку. — Послушай, это же Томми, наш славный Томми, слышишь? Не отворачивайся от него…       «Наш славный Томми!» Эндрюс-старший едва удержался, чтобы не поправить его: «Твой славный Томми». Нет, он не собирался отворачиваться или отрекаться от сына, хотя остальные его дети уже пострадали из-за брата. Как долго и как тщательно Джон делал свою политическую карьеру, и как было приятно, когда самая критичная газета написала о нем заголовок: «Политик, которым можно гордиться». И вот у Джона все рухнуло из-за брата, из-за его проклятого корабля. И двое младших тоже пострадали, Джеймсу уже отказали в должности помощника судьи, а ведь он так ждал этого, столько работал, бедный мальчик, он еще совсем молод… Парни держались, никто из них вслух не сетовал, но все понимали, что из-за Томаса им придется на долгое время, если не навсегда, распрощаться с карьерой. О Томми между собой они почти не говорили. Жена, конечно, постоянно заводила о нем разговор, будто искала поддержки, ждала, что все наперебой будут его выгораживать, говорить, что он не виноват, что его все равно любят… Но его мальчики были не из лицемеров. Только дочь вместе с матерью полностью встали на его сторону. Немудрено, Томми с сестрой всегда были не разлей вода.       А может виной тому были мягкость и извечная женская близорукость, неспособность увидеть очевидное, понять и принять тот факт, что их сын и брат оказался малодушным дельцом, разгильдяем! Где же он его упустил, когда?       Томасу еще шести не было, когда он упросил Уильяма взять его на верфь, и потом только и разговору было, что об этих посудинах. И Уильям только подначивал: «У мальчика инженерный талант, Томас, он далеко пойдет». У Пирри не было своих детей, и Томми ему стал как сын, особенно когда в шестнадцать бросил школу, никого не слушая, и пошел на верфь. Переехал в Белфаст и дома появлялся от силы раз в месяц, да и тогда от него только одно можно было услышать: дядя Уильям, дядя Уильям… Вперемешку с рассказами о генераторах и паровых машинах. Вот тогда-то, наверное, он его и упустил, дал ему отколоться от семьи. Нужно было запретить ему самовольничать, заставить доучиться, оставить рядом с собой. Понятно было — шурин приманивал мальчишку, воспитывал для себя, хотел оставить верфь в надежных руках. Но порой так и хотелось напомнить, что Томми не его сын.        А тот еще загордился, нос задирал перед братьями, вставлял свои технические словечки, всюду таскал чертежи. Инженер, как же, не текстильщик, не юрист, птица высокого полета. За ужином приходилось его одергивать, когда разглагольствовал о техническом прогрессе. В церкви явно скучал. А как-то на матче по крикету попросил разрешения играть за верфь, против своих.       — Тебе решать, — сказал ему Эндрюс-старший тогда, но стало обидно в глубине души, а еще горше, когда увидел, как сын прыгает, радуясь, что Белфаст победил. Как будто мальчишка снова разочаровал его, в малом, но предал. Том как раз с приятелями подхватил другого игрока, особенно отличившегося, и раскачивал со всей молодой дури, хохоча, и тут обернулся. Встретился с отцом взглядом — и сразу улыбка погасла, плечи опустились. И посмотрел тогда Том так же, как после того случая, когда его пришлось выпороть — настороженно и без доверия.       Может, он воображал, будто отец его любит меньше остальных детей, хотя это и было не так. Но и Эндрюс-старший все сильнее ощущал отчуждение с его стороны. Они будто расходились в разные стороны — и вот что вышло.

***

      Элизабет извинилась перед Барбурами за то, что мать не может спуститься к ужину из-за самочувствия, все, конечно, понимающе закивали головами. За ужином царило напряженное молчание. Хелен не поднимала головы от тарелки, Маргарет пыталась заговаривать на какие-то отвлеченные темы, Джон Барбур как обычно хранил молчание. Вероятно, сейчас всех волновала одна тема, но каждый боялся первый заговорить о ней. Первой, конечно, не выдержала Элизабет: выслушав рассказ о том, как у Эльбы режутся зубки, посмотрела на Хелен в упор, как она умела, и прямо спросила:       — Так когда ты едешь в Нью-Йорк?       Хелен застыла с чашкой в руке. Потупилась. Эндрюс-старший заметил, как невестка беспомощно взглянула на своего отца. Тот ответил холодным и строгим взглядом.       — Ты же знаешь, Лиззи, я была больна, — пролепетала Хелен.       — Но сейчас, кажется, тебе лучше. А Том, думаю, тебя заждался.       В голосе дочери звучало недовольство, даже легкий вызов. Пожалуй, ей бы стоило сделать замечание, но честно говоря, Эндрюс-старший сам не слишком понимал, почему Хелен как будто не торопилась ехать к мужу. Но в следующий миг ему все стало ясно. Джон Барбур совершенно спокойно проронил:       — В подобной поездке нет никакой необходимости. Томас под арестом, пусть и в больнице; к нему или не пустят вовсе, или разрешат от силы несколько коротких встреч. Хелен все равно ничем ему не поможет, ради чего ей ехать в такую даль?       Эндрюсу-старшему крайне не понравились слова Барбура, он с трудом смолчал, не желая затевать ссору прямо за столом. Элизабет его сдержанностью не отличалась. У нее вспыхнули алые пятна на скулах, она прищурилась и чуть наклонилась вперед.       — Вы бы так не рассуждали, мистер Барбур, если бы оказались на месте Тома: в чужой стране, больной, под судом и совершенно одни!       Наверное, только приличия не позволили Барбуру ответить, что он не оказался бы в подобной ситуации, но по его взгляду и так было ясно, что он думает. Хелен покраснела, у нее, кажется, даже заблестели слезы на глазах:       — Я понимаю, Томас скучает… Я бы написала ему или позвонила, но мне сказали, нельзя… И Эльба, она сейчас совсем не сходит с моих рук, все время капризничает, если я не рядом. Она будет переживать, если я надолго уеду. А брать с собой ребенка в такую даль…       Элизабет посмотрела на нее с презрением и разочарованием:       — Хорошо. Я думала, мы поедем вместе, но я могу отправиться и одна.       Она повернулась к нему и посмотрела прямым упрямым взглядом, как обычно показывая, что его реакция ничего не изменит:       — Я уже купила билет.       А он, конечно, об отъезде дочери узнал в последнюю очередь. В который раз Эндрюс-старший подумал, что надо было меньше баловать детей.       Лишь после ужина с Барбуром удалось поговорить наедине в библиотеке. Он остался выкурить сигару и, кажется, ожидал, что с хозяином дома предстоит неприятный разговор, но решил его не избегать. Что ж, можно было заговорить с ним без обиняков.       — Признаться, я удивлен. Я не подумал бы, что отец способен поощрять дочь не исполнять ее долг.       Барбур позволил себе насмешливую улыбку, однако же возразить ему было нечего. Да, может быть, Элизабет слишком непосредственна, но никто не мог бы упрекнуть ее в том, что она не помнит о своем долге по отношению к семье. Ей не пришло бы в голову оставить мужа в одиночестве, когда он в ней нуждался — а Эндрюс-старший, разумеется, не стал бы мешать ей уехать. Жена должна быть рядом с мужем, что бы ни случилось — в их семье помнили об этом.       Барбур выпустил кольцо дыма.       — Не думаю, что ваш сын имеет право предъявлять претензии после того, как сам неоднократно нарушал долг мужа. Сколько раз Хелен оставалась одна, когда нуждалась в нем?       Эндрюс-старший нахмурился. Он не вмешивался в семейную жизнь сыновей, но, откровенно говоря, сомневался, что невестки имеют основания жаловаться на его мальчиков. Он старался вырастить каждого из них заботливым и ответственным. «Да, ответственным, а еще честным, и тем не менее, одного из них судят за ложь и безответственность, которые привели к гибели сотен человек…» Но отступать перед Барбуром не хотелось.       — Возможно, Томас был слишком увлечен своим делом, это естественно для мужчины. Но разве сейчас подходящее время, чтобы сводить мелкие счеты? Согласитесь, пару раз пропустить семейные праздники или светские рауты — совсем не то же самое, что Хелен позволяет себе сейчас.       — Вы так говорите, словно это Хелен опозорила всю семью, — ответил Барбур чуть раздраженно.       — Разве дело жены — судить о муже?       — Если она этого и не может, то я, ее отец, имею право, и она должна слушаться меня. Я с самого начала — наверное, для вас это не новость — сомневался, что ее брак с вашим сыном будет удачным, и чутье меня не подвело.       Они посмотрели друг другу в глаза. Джон никогда не был в восторге от выбора дочери, а Эндрюс-старший всегда это чувствовал. Но теперь им нечего было скрывать и незачем продолжать поддерживать внешнее дружелюбие.       — Мне остается надеяться, что, возможно, судьба дала Хелен шанс исправить совершенную ошибку. Спасибо за гостеприимство, пожалуй, мне пора.       Исправить ошибку? Вот куда ветер дует. Джон Барбур явно пытается повлиять на дочь и склоняет к тому, чтобы она бросила мужа — возможно, скоро речь пойдет о разводе. Эндрюс-старший с трудом подавил поднимающийся внутри гнев.       — Почему-то Хелен не рвалась «исправлять ошибку», покуда этот чертов корабль не затонул, — процедил Эндрюс-старший. — Может, в вашей семье и принято называть «исправлением ошибок», когда оставляешь близких в беде. Но в таком случае, пожалуй, оказывать гостеприимство я вряд ли вам смогу.       Барбур затушил сигару в пепельнице, буквально расплющивая ее сильными пальцами.       — Смею вам напомнить, мистер Эндрюс, что это не вина Хелен. И не моя. Возможно, в традициях вашей семьи оставаться рядом и поддерживать беспринципного преступника, но в моей вопросы чести всегда были на первом месте. Знаете, Томас, что обнаружил наш садовник у ворот имения позавчера утром? — Барбур был спокоен, только кулаки сжал так, что руки побелели. — Разложившуюся свиную голову с запиской «Так надо и с твоим мужем, стерва». Вы правда считаете, что моя семья или Хелен заслужили подобное?       Он быстро вышел, не дожидаясь ответа. Эндрю Морган       Почему-то сегодня утро начиналось нервозно. Хотя Морган вчера и сильно устал, но проснулся слишком рано; пробовал читать в постели, но не мог сосредоточиться ни на одной строчке. Даже не сразу понял, что схватил сборник рассказов о Шерлоке Холмсе, притом раскрыл на одном из самых странных эпизодов — где Холмс рассуждает о розе. «Мне кажется, что своей верой в божественное провидение мы обязаны цветам. Все остальное — наши способности, наши желания, наша пища — необходимо нам в первую очередь для существования. Но роза дана нам сверх того. Запах и цвет розы украшают жизнь, а не являются условием ее существования. Вот почему я и говорю: пока есть цветы, человек может надеяться»       Странное и не слишком связное рассуждение, но, пожалуй, так и будет рассуждать человек, впервые задумавшийся, как говорится, о высоком. Заставьте Моргана или Эндрюса, Калхуна или вот давнишнего пациента, Гардинера, выразить то, что каждый из них, может, смутно ощущал, глядя, как жена расчесывает волосы или дети играют в солнечном свете — что бы они смогли сказать?       Почему-то роза, о которой рассуждал Холмс, так и представлялась во всей свежести белых лепестков — о ней думал Морган, когда вспоминал Фрэнки. Чистый цветок юга, по недоразумению выросший на севере… Он увидит ее сегодня. Пусть они виделись и часто, но сегодня — особый день, день, который они проведут рядом… просто как двое знакомых, двое друзей.       Морган едва смог позавтракать. Почему-то очень придирчиво выбирал галстук — все казались вульгарными — и раз пять пригладил перед зеркалом волосы. А когда он вспомнил, кого сам себе напоминает, то залился краской. Себя же и напоминал — мальчишкой, собиравшимся в гости к семье Лилиан.       …С Фрэнки они договорились встретиться у входа в парк. Хоть она и была в шляпке, прикрывавшей волосы, и не в темном платье с передником, как он привык ее видеть, а в синей юбке и нежно-голубой блузке, но он сразу узнал ее и поспешил подойти. Пожалел только, что не догадался по дороге купить цветы.       — Я сильно опоздал, мисс Смит? Извините меня, пожалуйста!       — Ну что вы, — улыбнулась девушка. — Это у меня привычка приходить слишком рано. Да сейчас и грех лишнюю минуту не побыть на улице.       Морган с разрешения Фрэнки взял ее под руку, и они двинулись по дорожке, никуда не спеша. Вокруг так же прогуливались пары, иные предпочитали сидеть на скамеечках. Дети бегали взапуски, а чуть поодаль большая группа затеяла игру в жмурки — звенел колокольчик. Цвела жимолость и незабудки, птицы сливались в непрерывный хор. Солнце светило высоко, но еще не заливало все чистым золотом, в воздухе разливалась неповторимая свежесть, из-за которой порой и не поймешь в мае утро сейчас или полдень.       Морган украдкой посмотрел на Фрэнки; непривычная к яркому солнцу даже в Нью-Йорке, она чуть моргала, опустив длинные ресницы.       — Может, поищем тень?       — Нет-нет! — Фрэнки мягко улыбнулась. — Мне хорошо. А на юге сейчас так же?       Морган задумался. Удивительное дело: ему пришлось напрячь память, чтобы вспомнить южную весну! Настолько отвык? Или чего-то не замечаешь, пока оно привычно? Или память услужливо вымарала то, что причиняло боль?       — Там, конечно, другая природа. Больше цветов, и они сладко пахнут. С деревьев свешивается седой мох, знаете, точно космы. Очень влажно и жарко, солнце ослепительное, и оттенок неба куда гуще, почти фиалковый. А какие бабочки…       Он вспомнил летающих красавиц — настоящие живые цветы — за которыми любила бегать Айрис.       — Интересно, почему дети так любят ловить бабочек? Вы не задумывались, доктор Морган?       — Может, какие-то рудиментарные инстинкты… Тяга охотиться… А вы как думаете?       Фрэнки чуть покраснела от удовольствия. Он уже заметил: она любит подумать и высказаться, любит, когда ее слушают — и ему самому было очень приятно слушать ее.       — Мне кажется, у каждого человека есть тяга к красоте. Но взрослые, увидев красоту, не могут позволить себе схватить ее и взять себе, даже если хочется. А детей пока ничто не останавливает.       Морган согласно кивнул.       — Схватить красоту и взять, оставить себе… Некоторые взрослые сохраняют такие замашки. Да что говорить — каждому, кого однажды коснулась красота, не захочется отпускать ее от себя.       — Он не должен забывать, что видит перед собой не олицетворенную красоту, а человека.       — Знаете, мисс Смит, мне сегодня как раз попался тот рассказ, где Холмс рассуждает о розе…       Фрэнки задумалась, вспоминая, потом закивала головой.       — Да, я помню. «Морской договор». Хороший рассказ, мне нравится.       — Так вот, как-то он там выразился… Кажется, пока есть цветы, человек может надеяться. Может, это стоит понимать шире? Пока есть красота, человек может надеяться. Но кто-то слишком боится потерять надежду, поэтому и красоту стремиться не упустить. С другой стороны, порой люди тянутся к такому безобразию, — он гневно покраснел, вспоминая отца и брата, но упомянул все-таки то, о чем Фрэнки и сама могла слышать. — Помните ту несчастную слониху, которую убили током на Кони-Айленде? Целое представление из этого устроили!       Фрэнки нахмурилась, ее тонкие губы презрительно дрогнули.       — Да, я слышала. Вправду омерзительно. А многие у нас в школе мечтали пойти и посмотреть. Да, дети откровеннее во всем.       Морган смущенно дернул плечом. Он и забыл, что всего несколько лет назад Фрэнки была совсем еще ребенком и училась в школе. Она всего на три года старше Айрис. Что он такое делает? Он почувствовал, что начал краснеть.       Фрэнки тронула его за руку:       — Давайте покормим уток.       И они бросали уткам хлеб, потом ели мороженое, отдыхая на скамеечке, потом Морган безуспешно пытался починить губную гармошку какому-то разревевшемуся малышу. По счастью, именно в ту минуту, когда он признал свое бессилие, рядом заиграла скрипка. Мелодия была странной, но достаточно быстрой и бойкой, чтобы ребенок развеселился и принялся притопывать ножкой. Морган заметил, что и Фрэнки чуть роет каблучком землю, и глаза у нее задорно блестят.       — Это фрейлехс, — пояснила она. — Еврейская мелодия. Когда я училась в школе, с нами по соседству жил скрипач, мистер Уайтмен. Родители с ним дружили, и бывало, он нам играл разное.       — Вам нравилось?       — Конечно! Он был такой увлеченный, и мелодии… Точно за душу хватают. Но я даже понимаю, почему скрипачей считали порой одержимыми. Скрипка иногда как будто поет человеческим голосом.       И скрипка вправду словно издала протяжный стон, потом другой, чуть более манерный, что ли, и мелодия потянулась ленивой кошкой, а потом вдруг перешла на быстрый, лихой мотив. А Фрэнки расцвела улыбкой.       — А теперь чардаш! Я так его люблю!       Морган, потерев подбородок, решился.       — Может, станцуем? Но вам придется меня учить, я умел когда-то только вальс, и то с грехом пополам.       Да, чудом на свадьбе не отдавил Лилиан ноги. Фрэнки, смущенно и лукаво на него поглядывая, улыбаясь одними глазами, встала со скамьи.       — Я сама не училась нарочно. Просто… Делайте, что хочется. Например, вот так.       Она принялась притопывать, щелкать пальцами, хлопать в ладоши. Морган, тоже встав, начал повторять ее движения, стараясь не думать о том, как выглядит и что сказали бы коллеги, если бы его видели. Данбар бы не осудил, да и Брайтон, пожалуй, а до Джонсона какое ему дело? Фрэнки закружилась, ее юбка чуть вздулась. Морган осторожно взял девушку за талию, она неуверенно оперлась ему на плечо, но глаза ее уже горели весельем и счастьем. И Морган покраснел от радости. Притопывая все бойчее, они закружились вместе.       Мелодия оборвалась, а они стояли, запыхавшись; у Фрэнки горели щеки, и Морган чувствовал — у него тоже. Из-под ее шляпки свесилась прядь черных волос, такая мягкая, Моргану до покалывания в пальцах захотелось коснуться — и он не удержался, попытался заправить локон Фрэнки за ушко. Она, посерьезнев, накрыла его пальцы своими. В горле пересохло.       — Давайте, — он прокашлялся. — Давайте поищем, где продают содовую. Элисон       Элисон, сидя на посту, устало улыбалась. Хороший сегодня был день — один из редких, когда, кажется, у всех вокруг легко на душе, такой, что преподносит множество маленьких радостей. В буфете наливали отличное какао (угадайте, сколько стаканов взяла Одри и кому она отнесла один), доктор Морган пообещал, что если Элисон решится учиться дальше, он предоставит ей рекомендации. Он вообще после выходных вернулся изменившийся, точно помолодел, глаза светились.       Днем в открытые окна ворвались звуки скрипки — и как хорош был скрипач, как зажигала кровь его игра! Прихотливый чардаш сменился зажигательным ирландским танцем. Медсестры, врачи и больные — все высунулись в окна. В одном Элисон заметила Одри и Эндрюса — и могла бы поклясться, подруга… пританцовывала? Да, точно, а Эндрюс показывал ей движения. Ординатор Рассел и Делайла и вовсе пустились в пляс прямо в коридоре. И так, пока не появился Джонсон и не приказал возвращаться к работе.       И вот Элисон, сонно помаргивая, сидела на посту у входа, вдыхала остывающий воздух майского вечера, врывавшийся в форточку. Где-то в коридоре поблизости Делайла любезничала с ординатором Расселом. Ох уж эта вертушка, а к больным ее не дозовешься… Элисон улыбнулась на себя саму: она потихоньку превращалась, кажется, в сварливую мегеру.       И тут тяжело хлопнула входная дверь. Элисон вскочила, встречая женщину в обносках, которая волокла на себе человека в перепачканном пальто и с невероятно грязными волосами — словом, настоящего бродягу. От него так разило потом, табаком и дешевым пойлом, что Элисон, кажется, успевшая привыкнуть к больничной вони, едва не зажала нос. Но тут же приказала себе сосредоточиться на том, чтобы помочь пострадавшему.       Женщина рухнула вместе с ним на скамейки для ожидающих приема. Бродяга практически сполз к ней на колени. Пальто съехало, открыв грязную рубашку, посредине прорезанную и всю пропитавшуюся кровью. Ясно, ранение брюшной полости, вероятно, ножевое, возможно, с повреждением кишечника.       — Доктор Рассел, сюда! Делайла, зови Данбара! Мужчина, ножевое ранение брюшной полости!       Лучше бы кого угодно еще. Данбар наверняка уже скальпель от ланцета не отличит. Но сегодня дежурил именно он.       — Вы знаете, чем его ударили? — на всякий случай спросила Элисон, подняв голову. И обомлела: из-под полей шляпки, будто бы подобранной на свалке, на нее смотрела… Роза. Ее кузина Роза, утонувшая на «Титанике».