Да свершится правосудие

Уильям Уоррен       Уильям Уоррен не считал современную систему наказаний эффективной. Ссылка и конфискация имущества, запрет переписки и свиданий с близкими — еще куда ни шло, хотя подходит только для самых чувствительных преступников, привыкших к богатой светской жизни. У бедняков отнимать нечего, а часто и некого, им все равно, где жить. Чаще всего именно они отправляются в ужасные тюремные условия, где образуются банды. Порой, правда, условия в тюрьмах бывают и получше тех, в которых жили эти несчастные, вынужденные пойти на преступление ради куска хлеба, Уоррен насмотрелся на таких, когда только начинал.       И разве не отвратительно, что за обычного человека, укради он булку или пырни ножом собутыльника, никто и не подумает заступаться, даже если ему назначат самый жестокий и несправедливый приговор? Зато если на скамье подсудимых знаменитость, богач, аристократ… Тем более, с талантом популиста, умеющий вызвать любовь в тех, из кого сам же кровь сосет…       Уоррена прозвали «Электриком» именно за то, что нескольких таких хлыщей — популярного актера, сына богача, еще парочку — он без колебаний отправил на электрический стул. Томасу Эндрюсу и Брюсу Исмею электрический стул по обстоятельствам дела не полагался. Собственно, это было и ни к чему: гораздо правильнее, чтобы они продолжали жить и мучиться за свое преступление. Но при мысли о лишении свободы Уоррен передергивал плечами. Считать наказанием, что какой-нибудь негодяй несколько лет жизни палец о палец не ударит и будет кормиться за счет честных граждан? Да вы смеетесь! Тем более, семьи Эндрюса и Исмея обеспечат им должный комфорт даже в тюрьме, Уоррен знал такие примеры. А вполне возможно, спустя несколько лет, когда трагедия забудется, родные найдут способ и вовсе освободить их, такое он тоже встречал.       Заключение не заставило бы того же Эндрюса ощутить хоть каплю тех мук, в которых из-за его малодушия и жадности погибали женщины и дети. Такие же, как его жена и дочь. И оно, наоборот, отгородило бы его хотя бы на несколько лет от главного, что он заслужил и чего боялся — вечного позора.       Ссылка тоже отгородит, собственно: в Австралии вряд ли живет кто-то настолько затронутый трагедией, чтобы кричать ему вслед «Убийца!», когда он идет по улице. Но перед ней должно случиться то, что заставило бы его навек запомнить общую ненависть — хотя бы вспоминать каждый раз, когда он будет надевать рубашку, и ткань соприкоснется со шрамами на спине.       Мысль о том, чтобы назначить в качестве наказания публичную порку, пришла в голову Уоррену не сразу. Прецедент Мередита, к которому он прежде всего обратился, предусматривал тюремное заключение и, кстати говоря, позорный столб. Правда, как понял Уоррен из материалов дела и как помнил по слухам, Эдварду Мередиту позорный столб назначили по большей части из мести за его безнравственность, от которой пострадало немало девушек из местных семей. Впрочем, как успел понять Уоррен, здесь Эндрюс от Мередита не отставал.       Исмея в этом плане упрекнуть было не в чем, и к нему Уоррен испытывал даже некое сочувствие, но слишком легко его наказывать было нельзя: все-таки жертвы его неосторожности были слишком велики. По той же причине ссылка, которую назначил Уоррен обоим, была пожизненной. Конфискация имущества — обязательно: пусть попробуют заработать сами на кусок хлеба, поживут жизнью тех людей из третьего класса, которых они так презирали. Отдаленность ссылки — в зависимости от степени вины и раскаяния. Степень последнего была ему очевидна из поведения подсудимых.       Если Исмей был потрясен и раздавлен и даже не имел сил скрыть это, то Эндрюс явно продумал тактику, хм… защиты поведением. Он был в основном спокоен, немного печален, в нужные моменты — например, над фотографиями погибших или при рассказах выживших — показывал сдержанную скорбь, а время от времени демонстрировал благородный гнев или же показную скромность. Уоррен не удивился, узнав, что этого, с позволения, человека «все любили» — и даже, как он успел узнать от осведомителя, которого удачно подцепила Присси, в больнице нашлись те, кто проникся к нему… излишней симпатией. Даже за свое пребывание там Эндрюс успел вскружить голову молоденькой медсестре, Уоррен сам видел при посещении палаты, как она смотрела на него. Такие лощеные якобы джентльмены умело пользовались своей харизмой, внешностью, подвешенным языком, лишь бы получить желаемое — будь то удовольствие или удобства. Перед Уорреном был умелый манипулятор. Который, к тому же, не проявлял ни уважения, ни страха, а лишь основанную на происхождении и воспитании гордыню.       Хотелось сорвать с него маску, заставить визжать от страха перед приговором, какой он точно не ожидал… Ведь так легко говорить, что готов принять любое наказание, если уверен, что ничего страшного тебе не грозит и еще добьешься расположения судьи достойным поведением! Поведением джентльмена, разумеется. А не несчастного раба, которого могли бы до смерти засечь только за то, что он ослушался хозяина.       Отец Уильяма Уоррена сражался в армии Севера и потом некоторое время провел в Джорджии. Его рассказы поражали с детства: как это людям могло прийти в голову, что некоторых из них можно принижать до того, чтобы обращаться с ними, как со скотом! Причем не за дело, а просто за цвет кожи. Когда Уильям вырос, то понял: некоторые поступки действительно делают человека скотом. Но именно поступки — и чаще такие поступки совершают те, кто уверен: скотом их не объявят ни при каких обстоятельствах. Никогда не заставят полуголыми прилюдно визжать под кнутом, не тронут их человеческого достоинства, пусть они на него и не имели бы никакого права.       Сами же они начисто отказывают тем, кому не повезло родиться в богатой семье — богатой, возможно, за счет давнего предательства родины и веры — в праве не только на честь, но и на жизнь. Подумать только, эмигрантам в третьем классе стоило жизни желание тех, кто создавал «Титаник», оградить брезгливых богачей, чтобы их благородный взор не оскорблял вид бедности! И во время катастрофы, конечно, никто толком не озаботился их спасением. Это вызывало у Уоррена даже большее омерзение, чем некачественный материал заклепок и выход в море с пожаром на борту. Риску хотя бы подвергались одинаково все, а вот за высокомерие подобного сорта хотелось втоптать в грязь, сломать начисто эту бешеную гордыню, унизить так, чтобы благородный джентльмен почувствовал себя ничтожнее последней портовой шлюхи. В конце концов, он ничем не лучше любой потаскушки, он давно продал за деньги честь и достоинство, но с невероятным лицемерием притворялся, будто обладает ими больше, чем другие. А теперь его внешнее состояние придет в соответствие с внутренним.       И ведь этот Эндрюс мог бы и выйти сухим из воды, если бы не пара храбрых мальчишек, да не те, кто оказал им поддержку. А погибни он — глядишь, и героем объявили бы. Тем, кто высоко забрался, попасть в герои совсем просто: раз в жизни не быть свиньей.       Тут-то Уоррену и вспомнился случай с пожаром на Миссисипи, когда выжившего после пожара капитана корабля, тоже допустившего преступную халатность, перед отправкой в тюрьму били на площади кнутом. На юге своеобразные нравы, более откровенные, и в данном случае, пожалуй, более справедливые. Как только он прочитал об этом деле, сразу представилось лицо этого хлыща, слушающего приговор. Прилюдный позор — что может быть хуже для таких, как он, одержимых мнимым благородством? А если этот позор грозил реальной смертью…       Итак, сколько же назначить Эндрюсу? Он довольно молод, здоров и может вынести довольно много. Поначалу Уоррен думал о пятидесяти ударах толстым и тяжелым кнутом, но когда посоветовался с одним знакомым врачом, тот заявил, что даже сильный взрослый мужчина не выдержит больше тридцати. Да и тридцать означало мучительную смерть с совсем небольшой вероятностью выживания. Столько Уоррен и прописал в приговоре. Рискованно — но пусть Эндрюс это понимает и боится так же, как боялись люди, которых он утопил. Призрачный шанс на выживание — тоже пытка. Никакого обезболивания — пусть выдержит хоть телом ад, в который других погрузил и телом, и душой.       Что до права переписки и свиданий с родными… Неплохо бы запретить насовсем, но это уже будет наказанием и для родных тоже. Если родителей еще можно обвинить, что они плохо воспитали сына, то нельзя же винить его жену, что она не разглядела чудовище в будущем муже.       Да и потом… Родители Эндрюса уже немолоды, шесть лет для них может оказаться и пожизненным сроком. Его жена, напротив, молода и хороша собой… Кто знает, захочется ли ей шесть лет готовиться к тому, чтобы ради преступника-мужа похоронить себя в Австралии? А дочь тем более забудет отца.

***

      Когда Уильям Уоррен выносил суровые или необычные приговоры, то под любым предлогом приходил потом посмотреть на осужденных и поговорить с ними. Можно было бы назвать их реакцию завершающим штрихом к картине, но приговором борьба почти никогда не заканчивалась. Впереди было обжалование — впрочем, почти всегда бессмысленное, разве что одного мерзкого мажорчика вышестоящая инстанция все же спасла от заслуженного электрического стула. Также часто — что уже вообще нелепо — осужденные пытались наедине повлиять на Уоррена: одни — запугать, другие — воззвать к милосердию, а порой и попеременно. Даже интересно было, как поведет себя Эндрюс, услышавший приговор.       Бумаги для Исмея и его адвоката Присси оформила еще накануне, так что его уже увезли назад, под домашний арест. А вот с Эндрюсом Уоррен ей велел не спешить. И вот вошел в коридор, где в комнате с решеткой вместо двери сидел, ссутулившись, человек, построивший «Титаник».       Ну что ж, в одном Уоррен смог убедиться сразу: приговор Эндрюса явно поразил. Он был настолько погружен в свои мысли, что сначала и не заметил, как рядом с ним появился кто-то, кроме безмолвных конвоиров; пришлось кашлянуть, чтобы привлечь внимание к себе. Эндрюс резко поднял голову, и его взгляд, в первый миг бессмысленный, отразил недоумение и глубокую неприязнь. Но тут же Эндрюс сглотнул и опустил глаза — видимо, не хотел злить, собирался чего-то добиваться.       — Сэр, я хотел бы попросить вас частично изменить приговор.       Уоррен улыбнулся про себя. Ну конечно! Это мы на людях такие стойкие и гордые, а сейчас начнем пятки лизать, чтобы нас помиловали. Даже досадно, что Эндрюс так легко сдался — он казался более крепким орешком.       — Уточните, что вы понимаете под словом «частично»?       Эндрюс не поднимал взгляд, его щеки слабо покраснели. Какое смирение! Какой контраст с тем наглецом, каким он был на последних заседаниях.       — Позвольте мне писать жене. Хотя бы раз в полгода. Ведь я все равно не увижу ни ее, ни дочь. Пожалуйста, — последнее слово будто бы поранило ему рот.       Кажется, он не слишком понимал, что порку кнутом может не пережить, если так легко проигнорировал эту часть приговора. Уоррен помолчал — паузу надо выдерживать — и спокойно ответил:       — Нет, сэр. Никакой переписки. Вам сообщат, если ваша жена, дочь или другие ближайшие родственники умрут. Эндрюс при этих словах вздрогнул, а Уоррен продолжил: — И ничего, кроме этого, вы о них не узнаете.       — Почему? — спросил Эндрюс практически шепотом. Сдерживался, надо отдать ему должное. — Почему вы так решили?       Уоррен пожал плечами.       — Потому что близкие ваших жертв писем с того света не получат. Не получат больше никогда. Я и так недопустимо мягок, вас следовало бы лишить права переписки навсегда.       — Дайте мне хотя бы попрощаться с семьей, — лицо Эндрюса задергалось. — Разрешите мне позвонить им. Один раз.       — Нет, — Уоррен слегка улыбнулся. Лицо осужденного исказилось наконец настоящим отчаянием. Он встал со стула и подошел к решетке.       — Попрощаться даже смертникам разрешают!       — Так ведь вы не смертник, — Уоррен вновь позволил себе улыбку, надеясь, что на сей раз она достаточно выразительна.       Эндрюс прижался лбом к решетке. На секунду замер, после брови его дернулись, точно он задумался о чем-то. Еще миг спустя поднял голову — снова в образе джентльмена, преисполненного благородного презрения к ничтожному крючкотвору.       — Раз уж вы здесь, сэр, позвольте задать вопрос. К чему приговорили лорда Пирри?       Тон жесткий, но голос взволнованный. Разумеется, любящего племянника тоже надо изобразить. Хотя некоторые люди находят даже утешение в том, что беда приходит не только к ним.       Глядя Эндрюсу в глаза, Уоррен ответил совершенно спокойно:       — Да к тому же, что и вас, сэр.       И тут Томас Эндрюс доказал, насколько он разноплановый актер. Его невозмутимость, переходящую в вялость, как рукой сняло. Он взялся за решетку и затряс ей что есть силы, а силы у него были — с притолок посыпалась краска. Уоррен сделал шаг назад, чтобы не запачкать костюм. Эндрюс уже не сдерживал гнев:       — Вы что все, с ума сошли?! Он старик, у него больное сердце! Вы понимаете, что он умрет?!       Уоррен улыбнулся.       — А до вас, мистер Эндрюс, кажется, до сих пор не дошел простой факт: те полторы тысячи человек именно что умерли. Может, конечно, их жизнь в ваших глазах куда менее ценна, чем жизнь вашего дяди и тем более ваша собственная; можно даже с уверенностью сказать, что это так. Но я на этот счет придерживаюсь несколько иного мнения.       По скулам Эндрюса заиграли желваки. Он еще раз дернул решетку, Уоррен жестом остановил подошедшего было конвоира.       — Я же сказал, это моя вина! Только моя! Я готов принять наказание, по отношению ко мне это справедливо, но дядя не при чем! Сколько ему назначили, тоже тридцать? Добавьте это мне к приговору, я это способен выдержать. Слышите, ему должны немедленно пересмотреть приговор, иначе…       Уоррен не удержался от смешка. Шестьдесят ударов? Эндрюс в самом деле так и не понял, чем на самом деле грозила ему порка, метал молнии глазами от негодования. Как же забавно.       — Что — иначе? До меня доберется ирландская аристократия? При помощи ирландских рабочих, из которых сама же и пьет кровь, пока они, доведенные до отчаяния, не сбегают сюда? На их месте я бы дрался за право быть палачом и для вашего дяди, и для вас. Хотя не отрицаю, опасность есть. Однако надеюсь, вы не считаете, будто это меня остановит. А вот вам за угрозы представителю правосудия, пожалуй, я припишу что-нибудь дополнительное к приговору.       — Вы не представитель правосудия… — у Эндрюса прямо губы тряслись от ненависти. — Вы палач! Мясник!       Уоррен приподнял брови.       — С помощью названия которой из двух необходимых обществу профессий вы пытаетесь меня оскорбить? Не думаю, судя по вашему сложению, чтобы вы были против хорошего куска мяса, а для этого животное кто-то должен забить и разделать. А что касается палача, то это именно что представитель правосудия. Тот, кто должен привести приговор в исполнение. В частности, придется полиции Нью-Йорка в ближайшее время озаботиться поисками палача для вас.       — А дядя? — спросил Эндрюс проникновенным шепотом. — Где с ним это сделают?       — Лишат должности и запретят отныне занимать руководящие посты? Ведь именно эту часть приговора я имел в виду, — Уоррен улыбнулся. — В Белфасте, конечно, зачем для этого куда-то возить?       Эндрюс, кажется, пошатнулся. На лбу у него блеснул пот. Взгляд стал такой, точно он пытался испепелить им Уоррена — ну или обратить в камень.       — Вы Горгону-то не изображайте. Она, знаете ли, совсем плохо закончила.       — Могли бы именно это мне и назначить, раз вам так хочется, — Эндрюс ухмыльнулся, всем видом показывая, что овладел собой. — Приговорили бы отрубить голову на эшафоте. Пусть я бы получил то же, что и мои жертвы. Создали бы прецедент.       — Смерть — это тоже избавление. А вы избавления не заслужили. И потом, для таких джентльменов, как вы, кажется, лучше смерть, чем позор? А если я могу сделать с виновным худшее, я это и выбираю. Хотя понимаю, что в данном случае лишаю себя возможности полюбоваться, как вы бы ужом извивались и на коленях меня умоляли, чтобы я оставил вам жизнь.       Эндрюс усмехнулся.       — Правда в том, что вы не можете наказать меня строже, чем я уже наказан.       — И как же вы наказаны, позвольте полюбопытствовать? Потеряли свое блестящее положение? Я бы вам посочувствовал, но боюсь, вся моя жалость ушла на ваших жертв. Тех самых, на чьи фотографии вы так равнодушно смотрели. После этого не стоит мне распинаться про муки совести. Но даже если бы я поверил, что она у вас есть… — Уоррен посуровел. — Знаете, неприятные душевные ощущения так же мало похожи на достойное наказание для вас, как ваше поведение на тонущем корабле мало напоминает героизм и самоотверженность, которые пытался вам приписать адвокат. Вы с такой отвагой уговаривали дам из первого класса сесть в шлюпки, как это трогательно! В то время, как механики поддерживали ток, зная, что обречены на смерть. В то время, когда разве пара стюардов удосужилась помочь выйти женщинам и детям из третьего класса. Вы можете сказать, конечно, что это не вы виноваты, а наше время, среда. Ну вот наше время и ляжет под кнут вместе с вами, и я надеюсь, не встанет оттуда вне зависимости от того, встанете ли вы.       — Я надеюсь на это тоже, — отозвался Эндрюс с задумчивым видом. Да, хороший все же актер.       — Да, мистер Эндрюс, помните, при первой нашей встрече вы удивились, что я так подробно расспрашивал вас о семье. Вы не видели связи между ней и крушением «Титаника», не так ли?       — И до сих пор не вижу.       — А вот я вижу здесь прямую взаимосвязь, — спокойно сказал Уоррен. — Привыкший к безнаказанности и вседозволенности, выросший в роскоши человек, которому плевать на жизни простых людей, родившийся с серебряной ложкой во рту, не понимающий, каким трудом люди порой добывают себе кусок хлеба, рискует их жизнями ради того, чтобы стать еще богаче.       Эндрюс побледнел, даже болезненный румянец стремительно исчезал с его щек.       — Что вы такое говорите?!       — Правду, мистер Эндрюс. Разве это не так?       — Не так! Я никогда не…       — Никогда не что? Не унижали бедняков? Да, вы и вам подобные умеете быть обходительными, очаровывая тех, кого используете. Вы бросаете им подачки, притворяясь, будто вы сама доброта, пока люди калечатся и зарабатывают чахотку на ваших заводах и верфях.       Ноздри у Эндрюса раздувались.       — Вы меня не знаете! Я никогда таким не был.       Уоррен коротко рассмеялся.       — Можете думать о себе что угодно. Что успокаивает вашу совесть? Грошовые выходные пособия, которые вы ввели на верфи? Подмигивания юным чертежницам? Или то, что вы время от времени переодевались в комбинезон и даже пачкали свои руки, чтобы ваши рабочие прониклись к вам дружелюбием? Вы просто образец лицемерия.       Уоррен приблизил лицо к решетке:       — Вы думаете, я не увижу реальной картины, мистер Эндрюс? Всю жизнь вы разыгрывали спектакль перед своими рабочими, но я очень, очень искушенный зритель.       Эндрюс, не мигая, смотрел в глаза Уоррену, во взгляде горели возмущение и злость.       — Думайте что хотите. Я всегда старался жить по совести.       Уоррен удовлетворено вдохнул.       — О, наверное поэтому вы умолчали о пожаре в угольном бункере, когда на борту вашего корабля находилась комиссия? Из-за вашей совести вы отмахнулись от выводов о качестве материалов, из которых сделаны заклепки? Ваша совесть, мистер Эндрюс, не дала вам возможности настоять на двойном борте и повышении переборок? Как и на большем количестве шлюпок, что так хотел предложить ваш коллега, мистер Карлайл? Допустить, чтобы у пассажиров третьего класса не было прямого выхода на шлюпочную палубу, чтобы они не раздражали всяких Асторов с Хокли?       Эндрюс сглотнул, опустив голову.       — Каждый раз, когда вставал острый вопрос, вы молчали. Вы ничего не сделали. Ведь это было чревато удорожанием стоимости судна, расторжением контракта с крупным заказчиком. Как это было бы неприятно и досадно, особенно для молодого, энергичного, только вступившего в должность владельца верфи. Еще, не дай Бог, и разориться могли. Вам так не хотелось ударить в грязь лицом, показать дяде и всем остальным, что он не ошибся в выборе.       Эндрюс не выдержал, его пальцы с силой рванули воротник рубашки под криво повязанным галстуком, треснули тонкие нитки.       — И сталь, и сам «Титаник» полностью соответствовали требованиям Министерства торговли! А что до пожара… Это был тлеющий уголь, а не открытый огонь. Что бы ни говорил Кларк, это не редкость для больших судов. Никто не обращает на это внимания… Это… рутина.       Уоррен удовлетворенно заулыбался.       — Тогда кто же виновен, мистер Эндрюс? Силы природы? Вы ведь не при чем, верно? Но выход-то на шлюпочную палубу, что по поводу него? Вам ведь нечего сказать? Вы в самом деле думали, что ваш корабль совершенно неуязвим, или вам все-таки было просто плевать на этих бедняков?       Эндрюс молчал, не поднимая глаз. Уоррен повернулся с таким видом, будто собирался уходить, но что-то вспомнил.       — Да, вот что: когда будете решать вопрос об обжаловании, уточните насчет параметров кнута. Думаю, это поможет вам определиться. И помните, вас не спасет ни благородная поза, ни заступничество кого бы то ни было.       Эндрюс побагровел и так сжал кулаки, что у него побелели костяшки пальцев.       — Я приму то, что заслужил, по вашему мнению. Вам, мистер справедливый судья, так не терпится насладиться исполнением приговора?       Уоррен усмехнулся.       — Мне хочется, мистер бесчестный делец, чтобы вы поняли: не на всех действует ваше обаяние. Низость вашей души мне очевидна из поступков, и игра в джентльмена вас не спасет. Не после того, как вы согласились на человеческие жертвы ради своей выгоды. Прощайте. Элисон       Бывает так, что день начинается буднично, и за мелкой суетой забываешь: должно произойти что-то важное.       Так и сегодня. Сначала Элисон застала перепалку Джонсона с ординатором Расселом: старой крысе позарез понадобилось, чтобы ординатор указал причину смерти скончавшейся накануне старушки. Всё бы ничего, но старушке было сто четыре. При этом она ничем не болела, просто вечером задремала и не проснулась. Всем бы так, но Джонсон снова остался недоволен.       Потом Делайла поставила пациенту капельницу, ушла пить чай, ну а про капельницу, конечно, забыла.       Потом ипохондрик из шестой палаты в третий раз за день потребовал градусник.       Потом пришлось выпроваживать разбушевавшегося мужа, изругавшего жену за то, что она не сумела выносить беременность.       Это не говоря о куче обычных обязанностей, которые никто не отменял — и в общем, к трем часам дня Элисон уже и забыла, что именно сегодня должны были вынести приговор Эндрюсу. Она, конечно, замечала, сталкиваясь с Одри, что та очень бледна и взгляд у нее отрешенно-сосредоточенный, но как-то не связывала это с очередным судебным заседанием, на которое увезли конструктора «Титаника» — сколько их уже было. А ведь предупредила подругу накануне сама.       Но в три часа, когда они обедали вместе в сестринской, во двор въехал полицейский фургон, и Одри, заметив это, метнулась в коридор. Элисон высунулась тоже.       Отперев палату, Одри застыла с ключом на пороге. Элисон прислушалась и вгляделась: Эндрюс, шедший по коридору в наручниках, был очень бледен, как будто потрясен чем-то. Седоусый полицейский, Калхун, тоже был заметно растерян. Вместе с Эндрюсом Одри зашла в палату, но быстро вернулась в сестринскую и принялась спешно готовить чай.       — Сам попросил. Устал, конечно. Элис, тебе ведь не нужна вот эта конфета? Тогда я возьму. Всё, приговорили его, — Одри тараторила, руки ее подрагивали, она была скорее озабочена и сосредоточена, чем сильно опечалена.       — К чему приговорили, Одри?       — Говорит, пожизненная ссылка в Австралию. Он расстроился, конечно, это видно.       Маленькое перекати-поле, Одри, видимо, не особенно понимала, насколько человек может тосковать по родному дому. Однако учитывая замашки Уоррена, Эндрюсу грех было жаловаться. Можно сказать, старый Электрик теряет хватку. «Или длинные руки ирландской аристократии и через океан дотянулись до правосудия». Зря Тео и Мюир волновались, что приговор окажется жестоким. Возможно, конечно, будут новые митинги и беспорядки из-за чересчур мягкого, по мнению общественности, наказания. Интересно, удастся ли коллегам Тео добиться от Уоррена каких-то комментариев столь мягкого решения? Впрочем, наверное, какие-то подробности можно будет узнать уже в вечерней газете. Теперь, когда Эндрюс достаточно пришел в себя и Одри могла помогать и в других палатах, ее снова стали посылать за прессой.       … В шесть часов Элисон не утерпела: очень уж разбирало любопытство, и не самое доброе. Все равно никаких срочных дел не было, так что она спешно спустилась вниз и стала поджидать подругу в вестибюле.       Одри вошла, как это часто бывая, на ходу просматривая заголовки. Брови ее сошлись к переносице, глаза удивленно моргали. Она даже не удивилась, когда Элисон торопливо к ней подошла — слишком большое недоумение, кажется, в ней вызвали новости.       — Позволишь?       Элисон забрала одну газету, сверху. Заголовок на первой полосе кричал: «Порка за убийство: новое слово в правосудии». Подзаголовок уточнял, что суд сегодня вынес приговор Томасу Эндрюсу и Брюсу Исмею. И если верить статье, наказание для Эндрюса включало тридцать ударов кнута. Элисон перечитала заголовок еще раз.       Действительно, приговор был в высшей степени странный. Рано она сбросила Уоррена со счетов, пожалуй. Может, не особенно жестоко за полторы тысячи погибших, но оригинально, этого не отнять.       — А мне он про это не сказал, — пробормотала Одри. — Гадость же выдумали. Но я заметила, он чего-то недоговаривает. Это не сильно больно, Элисон, как думаешь?       Элисон пожала плечами.       — Думаю, целью Уоррена было скорее опозорить, чем причинить вред. Так что можешь не волноваться.       Одри, конечно, все равно огорчилась. Элисон не могла не признать, что испытывала странное ощущение. Взрослого человека, мужчину из высшего света, будут публично пороть. С другой стороны, он это больше заслужил, чем какой-нибудь нашкодивший мальчишка.       — О, наши красавицы изучают прессу, — а это, конечно, хмельной и веселый доктор Данбар вместе с трезвым и уставшим доктором Морганом. Морган протянул руку к стопке газет, которую все еще держала Одри.       — Можно одну? Буквально на минуту. Или скажи, в какую палату и кому несли, я передам.       — Седьмая, мистеру Хоупу… Доктор Морган, — Одри перевела дыхание. — Это очень больно, когда бьют кнутом?       Он, конечно, на нее уставился с удивлением. У Данбара тоже брови поползли наверх.       — Кто же тебя так разозлил, Одри? Кто этот злодей, я его в момент отучу…       — Смотря сколько раз, с какой силой и из чего кнут, — собранно ответил Морган медленно, причем лицо у него странно дернулось. — А кого ты в самом деле собралась бить, Одри?       — Не она, — решила Элисон сэкономить время. — К порке кнутом приговорили Эндрюса. К публичной. Одри, нам, наверное, пора.       — Да, идите, — кивнул Морган со странно изменившимся лицом. — Одри, вечером зайди ко мне в кабинет. Эндрю Морган       Морган, нахмурившись, забрал у растерянной Одри пачку газет, отдал кое-какие распоряжения и зашел в свой кабинет.       Писаки стремились переплюнуть друг друга в остроумии, давая оценку приговору. Даже успели нарисовать карикатуры — вот Уоррен, вычурно тощий, с кустистыми бровями достает из затянутого паутиной сундука пыльный кнут. Вот белозубо улыбающийся Эндрюс у позорного столба хохочет от щекотки. Идиоты.       Лишь одна газета ограничилась скупой заметкой, зато привела полный текст приговора. Он не удивился, увидев автора статьи — Тео Шварц.       Морган отдал газеты стажерке Кэндис и велел отнести в седьмую палату мистеру Хоупу, оставил у себя лишь статью Тео. Открыл окно в июньскую жару, занавеска взметнулась вверх, к потолку, ведомая легким сквозняком. Морган налил себе воды и принялся читать. Этот монстр Уоррен предусмотрел абсолютно все. Почему-то больше факта самой порки ударила по воображению одна деталь — на шею Эндрюсу повесят табличку с числом погибших. Но когда он начал читать про само наказание, старые шрамы на спине под рубашкой отозвались давно забытой ноющей болью. Ублюдок все-таки решил казнить, но так извращенно и завуалированно, что современный мир, давно забывший о кнутах и позорных столбах, даже не поймет всей жестокости приговора. А если поймет, будет поздно.       Морган еще раз перечитал о толщине кнута, количестве ударов, надеясь, что все-таки опечатка… Куда же таким бить? Он вспомнил, как отец однажды до смерти забил таким молодого бычка, когда тот поломал загон. И заставил их с братом смотреть, благо, хоть не приказал бить им самим. Привязанный бычок ревел, топчась на месте и вставая на дыбы, шкура висела лохмотьями, потом обнажились мышцы и кости, тогда он уже упал на ноги, хрипя. Да, ударов отец нанес больше тридцати, но и Эндрюс, пусть и молодой сильный мужчина, далеко не бык с его толстой шкурой и плотными мышцами. Тем более, он еще не оправился толком после пневмонии, сильно потерял в весе и был слаб. Это его убьет… Если и не сразу, то в такую жару раны будут плохо заживать, мокнуть, может быть заражение… И как добавление ко всему грядущему кошмару — запрет обезболивания.       Морган постучал пальцами по поверхности стола. Да, Вешатель превзошел сам себя. Смертная казнь не положена? Тогда получите долгое и мучительное позорное наказание со почти неминуемым смертельным исходом. Бычок-то ведь умер не сразу. До вечера хрипел у привязи, пока мухи копошились в кровавом месиве на его спине. Джим потом взял ружье и застрелил его, и отец, напившись, даже не слышал.       Что же делать? Уоррен не отменял приговоров. Но попробовать убедить, как врачу, как профессионалу, все же стоило. Нужно надавить на то, что Эндрюс непременно умрет (а так оно и есть), значит, приговор, учитывая его неумышленную вину, станет несправедливым. Несправедливости Уоррен не терпел. И это был единственный шанс.       В дверь постучались и в кабинет заглянула Одри. Ее огромные глаза были полны беспокойства.       — Садись, — сказал Морган, кивнув на потертое кресло перед своим столом. Одри села, перебирая складки передника. Бедная девочка… Много раз он себя ругал, что приставил ее к Эндрюсу. Но ей уже поручали самых тяжелых больных, и ей удавалось их выходить — она всегда подходила к делу не только ответственно, но и с душой, чего порой недоставало той же Элисон. Кто мог подумать, что к очередному тяжелому пациенту Одри так… привяжется? Женатому, далеко не юному, из совершенно другого мира во всем.       — Ну что, доктор Морган? — робко спросила Одри. — Ему будет очень больно?       В ответ на ее вопрос он молчал долго и мрачно — уже от этого, он почувствовал, ей стало страшно. Но он никак не мог подобрать правильные слова. Потом все же медленно заговорил:       — Пугать тебя я не хотел бы. Но мы, медики, всегда должны хорошо представлять, с чем сталкиваемся. Лгать себе мы не имеем права. А уж что говорить пациентам — другой вопрос.       — Значит, — у Одри затряслись губы, — это совсем не как ремнем бить?       Он просто кивнул.       — Удары таким кнутом, скорее всего, сорвут ему кожу и рассекут мышцы. И довольно глубоко. А учитывая, что драгоценный судья Уоррен запретил обезболивать три дня…       Она сильно побледнела, так что он не утерпел: перегнулся через стол и взял ее за руку.       — Не исключено, что палач будет наносить удары вполсилы.       Сам он в это не верил, но готов был даже немного солгать, чтобы она не так переживала. Одри глубоко вздохнула, пытаясь взять себя в руки.       — Доктор Морган, а он… Он может умереть?       Он опять замолчал. Повернул голову к окну, к летнему солнцу и пению птиц, к шуму большого города, не подозревающего, какая жуткая сцена скоро ждет его жителей.       — Одри…       Она прижала ладони к лицу и судорожно вздохнула, должно быть, силясь не закричать.       — Он очень сильный человек. Ты же видела, какую пневмонию он победил.       — Доктор Морган, — она вытерла слезы с обеих щек. — Неужели ничего нельзя сделать? Только скажите, и я… Что угодно, я на все готова.       — Я не думаю, что поможет, — Морган заглянул в ящик стола, надеясь, что сигареты, которые он купил еще в прошлом году, лежат на месте. Он курил редко, после сложных операций или из-за неожиданных смертей пациентов, в которых был не виноват, но все же… Сигарет не было видно. — Я схожу на прием к Уоррену.       У Одри заблестели глаза, она закивала головой.       — Он к вам прислушается, доктор Морган. Вы же такой уважаемый врач.       — Ох, Одри, давай не будем поддаваться преждевременным надеждам.       У нее опять задрожали руки. Может быть, не стоило говорить ей правду? Как она теперь будет…       — Послушай, — он посмотрел ей в глаза. — Ничего не говори мистеру Эндрюсу. Сам факт публичной порки для него невыносим, не говоря уже о опасности смертельного исхода.       Одри кивнула.       — Просто поддерживай его как можешь. Как ты умеешь.       Он слабо улыбнулся.       — Благодаря тебе он победил страшнейшее воспаление легких, перикардит, победит и это. Будь рядом с ним, Одри, и не показывай паники.       Одри кивнула, серьезная и насупленная.       — А я постараюсь сделать, что смогу.       — Спасибо, — сказала Одри, поднимаясь с кресла. — Вы словно ангел Господень, доктор Морган.       Он усмехнулся, встал и положил руку ей на плечо.       — Не надо таких слов. У нас не так много времени, чтобы поставить его на ноги, — он кивнул на дверь. — Иди и накорми его супом, заставь, угрожай, позови миссис Сэвидж, но пусть съест все.       «Словно бычка на убой, — подумал он с внезапной дрожью. — Его надо откормить, чтобы он был сильным и нарастил побольше мяса…»       Кое-что еще пришло в голову.       — И еще: вероятно, расход всех обезболивающих препаратов будет контролироваться. Я попробую забрать немного, но не уверен, что смогу. Расспроси свою кузину Полин… Словом, нет ли у нее знакомых, которым прописывают что-то подходящее. Понимаешь, да?       Одри насупилась, вдумываясь, кивнула ему и вышла из кабинета, а Морган отправился добывать обезболивающее. Потом покурит, времени было мало. Томас       Он чувствовал себя оглушенным — почти как в тот момент, когда понял, что его кораблю суждено затонуть. К ссылке, к разлуке с семьей он был давно уже готов, хотя все равно одна мысль о том, что кого-то из них, может быть, он больше никогда не увидит, что ни единой весточки не получит о них за шесть лет, вызывала острую боль. Но здесь этот монстр Уоррен прав, Томас заслужил это. Он все-таки будет дышать, мыслить, будет знать, что живы его жена и ребенок… Слишком у многих он отнял это право. Но если бы только ссылка и конфискация имущества… Ладно, хорошо, допустим, он продемонстрировал, что ему нельзя строить корабли — пусть и это… Но порка кнутом? Публичный позор? Как он будет жить после этого?       Его родные, друзья скоро узнают… Каково придется отцу с его гордостью? А братьям? А мама, о, Боже, за что же ей такое мучение… Хорошо, что Элизабет уехала, она бы точно наделала сейчас глупостей в порыве гнева.       А Хелен? Ведь он опротивеет ей теперь. Быть связанной с мужчиной, которого так публично унизили — того ли она хотела? А Эльба? Лучше ему было утонуть, тогда ей бы рассказывали о ее отце только хорошее, ей не пришлось бы его стыдиться, когда она вырастет и узнает… И он, если им еще доведется встретиться, не сможет сказать, что этого не заслужил.       Да, он будет опозорен и унижен. Но жив, черт возьми! Хотел бы он так жить или нет, но жить он будет. В отличие от полутора тысяч человек.       «Уточните насчет параметров кнута…» — зазвучал в памяти глумливый голос мерзавца Уоррена. Вспомнилась его саркастическая ухмылка, когда он сказал, что Томас — не смертник. «Шутка. Очередная скверная шутка». Как про дядю — Томас был готов голыми руками разорвать этого ящера! Хорошо хоть дядя не попал ему в руки. А бедняга Исмей, будто ему мало постоянных измывательств в газетах!       Томас вспомнил бумаги, которые ему показал адвокат, где уточнялся порядок исполнения приговора. Покосился на Калхуна, фигура которого виднелась в дверном проеме — точнее, на толстый кожаный форменный ремень. Сглотнул: от сравнения стало страшно. Ведь неспроста Уоррен намекнул на толщину кнута. «Что, поджилки затряслись? Пощады будешь просить? Да не все ли равно, сдохнешь или будешь жить уже не человеком?» Но где-то у сердца притаился леденящий страх.

***

      В девять вечера, когда было еще совершенно светло, пришла Одри с микстурой. Знает ли она уже? Тому хотелось отвернуться, не смотреть ей в глаза — и одновременно прижать ее к себе, чтобы ощутить хотя бы ее тепло, почувствовать себя живым и не всеми оставленным. О приличиях он сейчас не думал. Хотелось просто почувствовать чью-то поддержку. Но он не имел права на слабость. Тем более, девочка и так была бледной и удрученной. Наоборот, он решил отвлечь ее, показать, что держит себя в руках, успокоить.       — Одри, хотите увидеть кое-что интересное?       Он и сам увидел только утром. Ее личико тут же оживилось, она кивнула. Легонько взяв Одри за плечо, Томас подвел к окну.       — Смотрите вон туда.       Она присмотрелась, вытянула шейку, приподнялась на цыпочки, но явно ничего не видела.       — Простите, сэр, я ничего особенного не вижу.       Ну конечно, что он за дурак? Он ведь заметил это с высоты собственного роста. Однако Одри, кажется, сообразила, в чем дело. Живо придвинув стул, она, извинившись, сбросила туфли, встала на сиденье, а оттуда шагнула на подоконник. Он невольно протянул руку к ее талии, чтобы придержать в случае чего. Одри слегка покраснела.       — Покажите еще раз, пожалуйста. Вон в ту сторону, да?       На сей раз она увидела то, что он показывал: гнездо под окном, в котором, разевая рты, копошились птенцы. Один из родителей как раз притащил им что-то и закинул одному в рот. Остальные, кажется, разгомонились еще пуще: их писк был слышен даже из-за рамы. Одри, наблюдая за ними, улыбалась, прижавшись ладонью к стеклу.       — Спасибо, сэр, — сказала она наконец, обернувшись к нему; лицо ее сияло. — Они такие милые.       Он подал ей руку, она шагнула вниз, но вышла неприятность. Ножка стула, на который она встала, хрустнула и подломилась. Томас успел подхватить Одри за талию, прижать к себе, она инстинктивно вцепилась в его руки и тут же вся покраснела. Они посмотрели друг на друга, а потом Томас, опомнившись, аккуратно опустил ее на ноги.       — Спасибо, сэр, — пролепетала Одри и наклонилась за туфлями.       — Чем вообще занят в этой больнице плотник, если он существует? — фыркнул Томас. Еще и доска одна постоянно скрипит, и под дверь приходится подсовывать бумажку — да что с ней не так?       — Он вроде уволился недавно, ищут нового. Спасибо, что показали мне это гнездо. У нас дома, в Новом Орлеане, ласточки вили гнезда под крышей, — рассказывала Одри, обуваясь. — Каждый год были птенчики, и родителям не было покоя. Потом, когда умерли мама с папой, и ласточки куда-то делись. Но знаете, в самый последний день перед тем, как мы с Гектором уехали, я снова заметила под крышей ласточкино гнездо. Как считаете, это было на счастье?       Томас улыбнулся.       — Вам, Одри, по справедливости всё должно быть на счастье, даже воробья в клетке держать.       — Ну, я бы и не стала, зачем? Он зачахнет в неволе. Это в Ирландии такая примета плохая?       — Да. Народ у нас суеверный.       Одри лукаво улыбнулась, заблестела глазами.       — Он просто больше знает, чем ученые господа. Вы вот не верите, что у вас в стране есть ведьмы…       — Может, и есть, но не так же много! Если верить рабочим у меня на верфи, у каждого второго жена — ведьма.       Одри звонко рассмеялась. Они оба будто забылись, на душе стало легче.       — Они вам жаловались?       Томас кивнул.       — Постоянно! И знаете, что самое удивительное? Пока не женится парень — девица ангел, не иначе. Первый месяц после — тоже. А потом как-то в одно мгновение обнаруживает, что жена — ведьма, ну а дети, если уж пошли — сплошь подменыши.       — Подменыши — это духи, которые приходят к людям вместо украденных младенцев? Видите, я помню.       — Ага.       Повисла неловкая пауза, точно у обоих кончились силы притворяться. Одри вдруг встала и порывисто обняла Томаса, и он, не успев остановиться, крепче прижал ее к себе. Даже прикрыл глаза, ощущая ее тепло. Погладил по голове, покрытой белой косынкой, скрывающей волосы:       — Ну, ничего, ничего. Вы уже знаете, да?       Одри кивнула, не поднимая головы. Томас на миг захлебнулся было от стыда: так не хотелось, чтобы кто-то узнал, что его ждет, что он даже Калхуна попросил никому не говорить. Но газеты наверняка уже все расписали.       — Вот такая глупость. Учудил ваш Электрик так учудил! Еще розги назначил бы. Поздновато меня воспитывать, наверное, не находите? Вроде не мальчишка уже.       — Да уж, сэр, — Одри тихонько шмыгнула носом, подняла лицо и улыбнулась. — Ну зато потом вы будете почти на свободе. Говорят, ссыльных в Австралии взаперти не держат.       — Да… — Томас не сдержал горький вздох. — Только нужна ли она мне будет, эта свобода…       — Всем она нужна. Птицы, и те в клетках не могут, — Одри посмотрела ему в глаза. — Все хорошо будет. Шесть лет быстро пройдут, к вам семья приедет. Будете там жить все вместе. А еще вы там увидите кенгуру. Его еще не видел даже Гек!       — Хм, кенгуру надо как-то сфотографировать и прислать Лиз. Ей понравится, — Томас с благодарностью посмотрел на Одри: сейчас он точно увидел будущее, которое все-таки ждет даже после публичного позора. Может, Морган и прав — все можно пережить. — Как это у вас получается, милая Одри, так успокаивать?       — Вы просто сами сильный и смелый, вот и успокаиваетесь, — Одри совершенно залилась краской и отступила на шаг. Томасу некстати вспомнились намеки мисс Уилсон. Нет, Бог с ними совсем, не сейчас о них думать.