Да свершится правосудие

Эндрю Морган       Увы, Джонсон — почему-то Уоррен именно ему поручил исполнение части приговора, касавшейся обезболивания — вправду их опередил, собрав все обезболивающее и заперев к себе в шкафчик. Выдавал он их под роспись в специальном журнале и лично ходил смотреть, кому и в каком количестве их колят, с таким важным видом, что, будь ситуация хоть немного менее напряженной, Морган непременно бы посмеялся над этим павлином. Как назло, пациентов, нуждающихся в обезболивании, на все отделение было всего двое, поэтому запутать Джонсона было бы сложно. Спорить с ним Морган тем более не стал: зная Джонсона, это было бесполезно. Лучше поискать другие пути помочь.       Часть ночи ушла на то, чтобы записать убедительные возражения против приговора. Ему вправду казалось, что доводы убедительны, но будут ли они такими для Уоррена? Попробовать все же стоило. Закончил Морган далеко за полночь, но в целом выспался. Правда, утром, когда пришел на работу, очень не хотелось на обходе заглядывать в палату Эндрюса: появилась глупая неловкость. Так, отголосок давнего стыда, когда одноклассники замечали его собственные шрамы. Морган сильно подозревал, что теперь Эндрюс вряд ли рад хоть кого-то видеть — в особенности из тех, кто может знать о его будущем позоре. А тех, кто не знает, в больнице и во всем Нью-Йорке точно скоро не останется. Но работа есть работа, тем более, если задался целью сделать так, чтобы пациент выдержал это зверство.       На осмотре предсказуемо царила неловкость, хотя Одри, по счастью, державшуюся сносно, Морган услал в десятую палату ставить мальчику банки. Ему казалось, Эндрюс хочет ему что-то сказать или о чем-то спросить; тот пару раз вдыхал, будто собираясь с духом, но все-таки молчал. В другой раз Морган попробовал бы развеять неловкость шуткой (пусть это у него не всегда получалось), но сейчас было не до того. И даже не до особенной деликатности. Наконец, он спросил напрямую:       — Вы что-то хотели мне сказать, мистер Эндрюс?       Пациент кивнул, залившись краской до корней волос. Сцепил пальцы в замок.       — Ну, я… Словом… Вы знаете о приговоре?       Морган просто кивнул. Эндрюс сглотнул и продолжил:       — Я подумал… Насчет размеров… кнута… — он невольно поежился. — Это будет опасно? Уоррен, как я понял, намекнул на это.       И тут же покраснел пуще прежнего, так что Морган забеспокоился, не поднялась ли у него температура.       Что ответить? Пугать едва выздоровевшего человека хотелось не больше, чем вчера — Одри, но с другой стороны, не будет ли лучше, если Эндрюс отнесется к будущему без иллюзий? Не поможет ли это тому, чтобы… он был более благоразумен?       — В данный момент для вас это смертельно опасно.       Эндрюс вздрогнул, но Морган тут же добавил:       — Я буду добиваться отсрочки исполнения приговора, насколько это возможно. Но даже если вы пройдете это уже здоровым, риск остается очень большим. Особенно с учетом того, что на три дня будет запрещено обезболивание. Поэтому прошу вас: не теряя времени, обжалуйте приговор.       Лицо Эндрюса стало жестким.       — Нет. Уоррен только этого и ждет.       — Да какая вам разница?! — взорвался Морган, едва удержавшись, чтобы не выразиться резче. — Пусть получит, что хочет, и подавится! Пересматривать приговор будет уже не он. У вас есть шанс добиться смягчения.       — Нет. Спасибо, что будете просить об отсрочке, хотя и это, наверное, лишнее, но обжаловать приговор я не буду.       Морган стиснул кулаки, подавляя раздражение. Этот упрямый идиот считает, что у него полегчает на душе, если тело исхлещут в месиво? «А сам на его месте разве не думал бы так же?» Морган не мог солгать себе, вспоминая, как его самого, бесконечно виновного, лжеца и преступника, порой жгли ласки Лилиан — хуже ударов плети. Как после смерти своих девочек, выпущенный из карцера, куда угодил за попытку повеситься, он нарочно нарывался, провоцируя сокамерников почесать об него кулаки, а охранников — дубинки, надеясь, что очередная драка для него закончится смертельным исходом. «Но мне уже нечего было терять».       — Мистер Эндрюс, я считал вас умным человеком, а вы, кажется, не понимаете самых простых вещей. Например, что, если не обжалуете приговор, с большой вероятностью можете никогда не увидеть свою дочь.       Эндрюс опустил голову и стиснул рот. Морган решил, что выбрал правильную тактику.       — А ваша мать? Постовая медсестра, когда вы были в коме, жаловалась, что бедная женщина звонила к нам в больницу каждый день. Представляете, что с ней будет, если она узнает, что вас забили до смерти?       Эндрюс моргнул и опустил голову еще ниже.       — Так что давайте не ребячиться, вставая в позу. Вы никому не сделаете лучше, пойдя под кнут. Искупить вину можно иначе, и вы это знаете. Я надеюсь, вы примете разумное решение.       — Я подумаю, — пробормотал Эндрюс глухо. Морган, повернувшись, прежде чем уйти, увидел, что он спрятал лицо в ладонях. И тут Эндрюс вдруг поднял голову и позвал его.       — Я хотел спросить вас кое о чем. Возможно, это бестактно, неуместно и вообще не мое дело. Что вы сами сделали? За что вас осудили?       Морган помялся. В общем-то, он сам дал повод любопытствовать, так что теперь нечего было бы возмущаться. И он просто ответил:       — Я искалечил человека. Если точнее, кастрировал его.       Степень недоумения, которое выразило лицо Эндрюса, Моргану доводилось видеть очень редко. Больной шокировано моргнул несколько раз, прежде чем спросить:       — Как… А зачем? То есть, почему? Он… — Эндрюс даже почесал за ухом, соображая, при каких условиях подобное действие хоть как-то объяснимо. — Он сделал что-то… плохое? М-м… Оскорбил близкую вам женщину, дурно с ней поступил?       Морган покачал головой.       — Да нет. Он всего лишь был любовником женщины, муж которой имел на меня большое влияние. Осуждать эту женщину не спешите: ей жилось очень трудно. Впрочем, я себя не хочу оправдывать: влияние ее мужа на меня было… только моральным.       Собственно, в тот момент, когда брат целился в пах связанному мальчишке и грозился расправиться с ним сам, если Морган не проведет операцию, конечно, влияние сложно было назвать только моральным. Но не у одного Эндрюса есть гордость, чтобы не плакаться, что совершить преступление заставили.       — Вы что-то недоговариваете? — Эндрюс в упор посмотрел на него. — Вы ведь не трус, вы человек редкой чести. Я не верю, что вас можно было свободно на такое уговорить. Даже угрозами.       — Ну что ж, можете не верить. Причина, по которой я сделал это, мало на что влияет. Двадцатилетний парень остался калекой. Он не сможет никогда быть с женщиной, не сможет иметь детей. Если спросить меня, как я сам думаю, заслужил ли я тот же кнут — скажу, что заслужил в полной мере. Однако мне его не назначили, со мной вообще обошлись мягко: два года тюрьмы — пустяк, по сравнению с тем, что я допустил. Искупил ли я то, что сделал? Не могу судить. Но судя по тому, что мне наконец улыбается счастье, возможно, Бог меня простил.       Морган улыбнулся, вспомнив нежный и глубокий взгляд Фрэнки.       — А что стало с человеком, которого вы… И с тем, кто заставил вас это сделать? — спросил Эндрюс тихо. Морган невольно сглотнул горечь.       — Тот парень выжил, смог сбежать и добраться до людей, которые ему помогли и обратились в полицию. Я рад за него, правда. А этот человек, пока полицейские ломились к нему в дом, пустил себе пулю в лоб.       — Ну и поделом, — процедил Эндрюс сквозь зубы.       — Возможно. Однако я оплакивал его. Он был моим братом.       — Извините… — глаза пациента расширились. — Хотя поверить в это конечно, сложно.       — Что мы родились в одной семье? Но так и есть. В Винсенте странно сочетались благородные, самоотверженные порывы и приступы лютой жестокости. В конце концов жестокость победила. Наследственность, воспитание — на что угодно можно списать. Но его это привело в могилу, а меня мое слабоволие — в тюрьму. Я оставлю вас пока. Подумайте еще. Хелен       Хелен завтракала с родителями. Отцу как раз подали свежую газету, и он перелистывал ее, бурча под нос, когда вдруг остановился, насупился, вчитался и поднял суровый взгляд на дочь. Хелен невольно задрожала. Отец передал ей газету. Первое, что бросилось в глаза — фотография Томаса и большой, на всю полосу заголовок: «По делу «Титаника» вынесен приговор».       — Кажется, они нашли способ угробить старого Эндрюса и его жену заодно, — фыркнул отец. Хелен принялась читать, стараясь сосредоточиться, но буквы так и плясали перед глазами.       В написанное удалось поверить, осознать его реальность далеко не сразу. Она перечитала статью несколько раз, ничего не слыша вокруг. Внутри все замерло, заледенело. Неужели это с ее Томом собираются сотворить такое бессмысленное варварство? Это не шутка? «А если я приеду, мне придется на это смотреть? Но я же не выдержу… Бедный Том!»       Хелен боролась со слезами, когда нянька внесла в столовую Эльбу. Малышка, увидев фотографию отца, радостно взвизгнула и принялась твердить то, что так часто повторяла последние месяцы:       — Папа! Хочу к папе!       Хорошо, что она не решилась брать дочь в поездку, до которой оставалась три дня. Хелен вдруг представилось, как она с Эльбой на руках стоит на площади, среди всех, кто пришел посмотреть, как Томаса… «Боже мой, неужели это так страшно?» Хелен толком не знала, но понимала только, что ему будет очень больно. Надо ли ей там быть?       — Унесите девочку, она сегодня слишком шумная, — приказал отец няньке. — Хелен, заканчивай завтрак. Настала пора серьезно поговорить.       Хелен все равно не смогла съесть ни ложки овсянки, ни даже отхлебнуть чай, поэтому поднялась из-за стола очень скоро. Они с отцом прошли в его кабинет. Хелен очень хотелось прилечь, но она побоялась пожаловаться, что ей нездоровится.       — Что ж, — спокойно проговорил отец, усаживаясь за стол. — Известие, конечно, неприятное, но мы его ждали. Теперь тебе настала пора всерьез подумать о будущем. Если твой муж не выживет, для тебя оно довольно ясно, а вот если останется в живых… Ты готова шесть лет спустя отправиться к нему в Австралию?       Том может не выжить? Она не удержалась и повторила вопрос вслух, чувствуя, как холод пробрал до костей. Отец слегка откашлялся.       — Нет, он выживет, конечно. Я только предположил, но, думаю, учитывая его здоровье, все обойдется. Так вот, что насчет Австралии?       Вопрос застал Хелен врасплох, и она не сумела это скрыть. Да, Лиз говорила ей о ссылке, но Хелен так и не смогла заставить себя задуматься, поедет ли к мужу туда, где ему придется жить. Отец откинулся в кресле, глядя на нее.       — Я заранее, предполагая возможность ссылки, наводил справки и могу тебе примерно обрисовать, с чем ты столкнешься, если приедешь к нему. Начать с того, что он вот-вот станет нищим. Его имущество опишут и конфискуют, материальную помощь принимать он не вправе, и если в суде работают не совсем дураки, то запретят это и его жене тоже.       Заметив, видимо, что Хелен пока плохо понимала, к чему он клонил, отец заявил прямо:       — Итак, ему придется зарабатывать на существование. Ты окажешься женой или какого-нибудь плотника, или грузчика. На приличную должность его не возьмут. Возможно, ты не сможешь даже нанять служанку. Тебе придется самой готовить, стирать, убираться, носить воду. Ты это сумеешь?       Хелен молча замерла, не представляя, что ему ответить. То, о чем он говорил, пугало, но… Как же это — она не поедет к Тому? А отец тем временем продолжал, не сводя с нее взгляда, спокойно и неумолимо:       — Австралия сама по себе — ад на земле. Ядовитые звери, змеи, крокодилы, акулы. Огромные насекомые. Ужасный климат, постоянные лихорадки, малярия. Селиться в большом городе ему запрещено, вы будете жить в какой-нибудь глуши. Там почти нет ни больниц, ни школ, население — бывшие каторжники или их потомки. В таком обществе тебе придется вращаться до конца жизни, Хелен. А где Эльба будет получать образование? Ты подумала об этом?       Хелен оперлась лбом на руку. Отец был тысячу раз прав, но какое же чудовищное решение он явно подразумевал! Это разобьет ей сердце. И Томасу тоже, он и так натерпелся, и его испытаниям еще не конец. Она не сможет нанести такой удар, нет.       А что она скажет родным Томаса? Такого предательства они ей точно не простят! «Но ведь у меня тоже есть родные. А если я уеду в Австралию, то больше никогда не увижу их».       И Эльба… Она уже сейчас такой подвижный, любопытный ребенок… Если в Австралии так опасно, если неоткуда ждать помощи… Даже думать не хочется.       Но допустим, с этой стороны все обойдется… А где ей учиться? В одной школе с внучками каторжников? За кого ей выходить замуж? Опять за внука каторжника? Ведь в приличное общество Томаса больше… не примут.       — Так подумай, стоит ли ломать себе жизнь, — отец точно читал ее мысли. — Тем более, ты ни к чему не обязана. Твой нынешний муж первым обманул всех. Ты можешь сейчас остаться посмешищем для всего города — хотя в Белфасте и раньше смеялись, что твой муж свои корабли любил явно больше — и ждать шесть лет, чтобы в угоду ему похоронить себя и дочь на краю света. Или можешь развестись и остаться здесь. Со временем скандал забудется, ты снова выйдешь замуж и будешь жить, как и прежде, только с человеком, который по-настоящему любит тебя.       Отец помолчал, а потом добавил смягченным тоном:       — Генри Харленд до сих пор по тебе сохнет. Подумай.       Полдня Хелен то плакала, то принималась молиться. У самой никак не получалось принять верное решение. Перечеркнуть эти годы, когда они с Томасом были так счастливы? Она не сможет, это невыносимо больно. Но и выжить в Австралии она не сумеет. Плыть туда месяц, а то и больше — она уже от этого сойдет с ума! И ладно бы, если бы она была одна, она готова была бы ради мужа к любым трудностям, но как же дочка? Оставить Эльбу здесь, сиротой при живых родителях, расстаться с ней на долгие годы она просто не сможет. Да, отец прав, но как же Томас? Что с ним будет, как она сможет сказать ему, что они расстаются?       В конце концов, чувствуя себя совершенно больной и разбитой, она послала горничную с запиской к Генри Харленду. Ей жизненно необходимо было посоветоваться с кем-то, а он за эти выматывающие месяцы показал себя настоящим другом — что бы ни говорила и ни выдумывала Элизабет. И сейчас он не подвел: вечером уже был у них. Посидев для приличия с родителями, вышел в сад, где Хелен нетерпеливо прохаживалась, поджидая его.       Он спешно приблизился, поцеловал ей руку и с искренним сочувствием посмотрел в глаза.       — Я уже читал о приговоре, Нелли. Бедняга Томас. Но, может быть, все еще обойдется? Знаешь, на верфи рабочие сегодня писали письмо этому судье…       Хелен кивнула, подавляя вдруг выступившие слезы стыда. Чужие люди беспокоятся о ее муже, о том, как облегчить его судьбу, а она… Что подумает Генри, когда она расскажет ему, о чем хотела посоветоваться? «Но иначе я сойду с ума. Ведь, кажется, только Генри готов меня выслушать». Она отвернулась — так ей было легче говорить — и принялась пересказывать утренний разговор с отцом, пусть голос ее и дрожал, сбиваясь.       Замолчав, она не смела поднять глаз, покуда Генри совершенно братским жестом не положил ей руку не плечо. Хелен осторожно взяла его за руку и сжала ее крепко, точно последнюю опору. И только потом она отважилась посмотреть на него. Во взгляде Генри не было ни капли презрения, лишь глубокая жалость и нежность.       — Тебе предстоит нелегкий выбор, Нелли. Выбор, который можешь сделать только ты сама — между мужем и дочерью. Увы, но это именно так, ведь твой отец совершенно прав насчет подстерегающих ее опасностей и насчет ее будущего.       Хелен все-таки расплакалась, потому что, как ни любила мужа, пренебречь благом дочери решительно не могла. Но простит ли ее Эльба, когда вырастет? И простит ли Томас?       — Я не смогу сказать Тому, что мы расстаемся. Просто не смогу.       — А если написать письмо?       Хелен представила это и даже вздрогнула от омерзения.       — Нет, нет. Это будет совершенно низко и жестоко. Я должна сказать о расставании, глядя ему в глаза.       Ей хотелось кричать от ужаса при одной мысли об этом, но выхода не было. Генри сжал ее руку.       — Тогда постарайся быть мужественной. Ты сможешь, я знаю. Нелли, я бы поехал с тобой, но боюсь, это… вызовет лишние разговоры. Но я буду с тобой всей душой, всем сердцем.       Хелен горько улыбнулась.       — Томас меня не простит.       Генри посмотрел ей прямо в глаза.       — Если бы я был на его месте, я бы сам предложил тебе это. Он должен понять и простить тебя, если любит тебя и Эльбу. Когда по-настоящему любишь, желаешь счастья, неважно, с тобой или без тебя, — он печально улыбнулся.       Да, кому это знать, как не Генри. У Хелен точно гора с плеч свалилась, и пусть она понимала, что впереди еще много испытаний, ей уже казалось, она все сможет вынести. Ради Эльбы. И потому, что Генри рядом.       И еще она должна там встретиться с этим судьей, Уорреном. Надо попробовать попросить, чтобы он отменил самую жестокую часть приговора. Может, этим Хелен немного искупит свою вину. Эндрю Морган       Пробиться к Уоррену оказалось непросто. Секретарша с наглым видом заявила, что он принимает только в заранее условленное время. Спасибо, потом соизволила заглянуть в кабинет и сообщила, что ему позвонят, когда Уоррен будет готов принять его. Заодно прихватила и заявление.       Из здания суда можно было бы отправиться домой — благо, предстояло два выходных — но Морган собирался зайти в еще одно место. Он чувствовал, что сейчас ему необходимо поговорить с Фрэнки. И не ошибся: она встретила его взволнованная и огорченная. Но все же ее глаза заблестели, когда она увидела в его в дверях кафе, и в груди у Моргана потеплело.       — Вы уже знаете про приговор, доктор Морган?       Он кивнул.       — Собственно, о нем я и хотел поговорить, и не только с вами. Скажите, можно ли собрать сегодня к вечеру у вас в кафе всех, кто начинал это дело? Тео, Мюира… Всех? Ну, кроме мисс Уилсон: я знаю, что она дежурит.       Элисон стала брать дежурства чаще обычного. Кто знает, с чем это было связано.       — Я попробую передать им записки через брата, — быстро сказала Фрэнки. — Но… Если это связано с приговором… Есть какие-то обстоятельства, о которых мы не знаем?       Морган тяжело вздохнул и взял ее за руку.       — Присядьте.       Он, ничего не скрывая, рассказал, чем грозит Эндрюсу это наказание. Выслушав его, Фрэнки явно пришла в ужас и замешательство. Прижав пальцы к губам, она прошептала:       — Несчастный… Мы можем чем-то помочь ему? Как-то… отменить, изменить это?       — Я попробую просить отсрочку, — снова вздохнул Морган. — Что до обжалования… Мало надежды, что Эндрюс вообще попробует это сделать, а если и сделает, пойдут ли ему навстречу… Разве что можно еще попробовать задействовать общественное давление.       Фрэнки тут же согласилась с ним.       На самом деле Морган хотел предупредить зачинщиков процесса о возможных последствиях не только для того, чтобы они помогли повлиять на Уоррена и прочих вершителей судеб. Ему было жаль Тео и Мюира, этих мальчишек, которые не ведали, что творили. Если дело кончится смертью Эндрюса, для них это будет удар, способный уничтожить в них что-то важное.       В пять вечера, когда Морган снова пришел в кафе, почти вся компания уже была в сборе. Правда, Артур не пришел, как и Элисон, зато вместе с Мюиром явилась молодая итальянка, которую Морган раньше видел в больнице, а после на фотографиях, сопровождавших статьи о процессе — София Сильвестри.       Тео был бледен и точно громом поражен; Фрэнки смотрела на него так сочувственно, что Моргана даже кольнула ревность. Может, глупо было ожидать, что прежнее ее чувство, да еще к человеку во всем его лучше, пройдет так скоро? Но при виде Моргана Фрэнки тут же обернулась к нему и взглянула так, точно ждала его вечность.       — Извините, доктор Морган, я уже рассказала моим друзьям то, что услышала от вас.       — И правильно поступили, сэкономив мое время.       — Но если все так, как вы говорите, мы не можем допустить, чтобы казнь состоялась, — Мюир стиснул пальцы в замок и сверкал глазами. — Я пойду к Уоррену и все ему выскажу!       — Марк… — испуганно вздохнула София.       — Не уверен, что это разумный шаг, — Морган покачал головой.       — Но почему? Я не боюсь его и не боюсь ответственности, пусть он меня хоть на эшафот вслед за Эндрюсом посылает!       Вид у Мюира был самый воинственный. Да, такие горят всегда ярко — жаль, сгорают быстро.       — Во-первых, я подал прошение об отсрочке исполнения приговора, во-вторых, не исключено, что Эндрюс все-таки решится на обжалование.       Мюир только фыркнул и забарабанил пальцами по столешнице. Морган поморщился.       — Перестаньте, если можно. Спасибо. В любом случае, я подозреваю, что если на Уоррена начать давить, говорить с ним резко, он будет стоять на своем. Вы можете другое. Выступите в газетах, обратитесь к властям. Сейчас вы герой, к вам должны прислушаться.       — С газетами могут быть проблемы, — вздохнул Тео. — Я заранее проверил почву, потому что подозревал, что от Уоррена можно ожидать какое-нибудь зверство. Мой главный отказался помещать хоть слово в защиту Эндрюса или Исмея, сказал, это убьет продажи. И тетя Элисон… Она не хочет нам помогать. Элисон сказала, что поговорит с ней, но я не уверен, что это увенчается успехом.       — Я попытаюсь поговорить с редакцией «Нью-Йорк кроникал», — предложила София. — Может быть, они согласятся.       — В любом случае, мы можем, например, какое-то количество листовок сделать сами, — добавила Фрэнки. — Написать текст от руки… Распространять, конечно, будет непросто.       Она нахмурилась, точно что-то припоминая. Тео сдавил виски. Мюир ударил по столешнице кулаком.       — Замкнутый круг какой-то! Если смалодушничать — произойдет катастрофа. Но если добиваться, настаивать на своем — она тоже случается! Неужели невозможно добиться правильных результатов? Чтобы корабли были безопасными, а виновный в преступлении получал не больше, чем заслужил?       Вот оно, то разочарование, от которого Морган хотел бы уберечь их всех, юных и пылких, детей с чистыми сердцами.       — Конечно, нет. Правды добиваться нужно. Хотя также нужно помнить, если речь о человеческой жизни, что люди способны использовать власть во зло, и чужое преступление может стать для них лишь поводом, чтобы потешить свою варварскую душу. — Морган вздохнул. — Но все-таки даже от Уоррена вряд ли кто мог такое ожидать. Не вините себя слишком сильно, мистер Мюир, и ты, Тео, и тем более вы, юные леди. Попробуем вместе исправить дело.       Фрэнки послала ему улыбку, полную благодарности.       …На следующее утро, едва придя на работу, Морган встретил в коридоре Одри, такую довольную, что при нынешних обстоятельствах он даже удивился. Остановил ее больше затем, чтобы проверить догадку:       — Эндрюс все же будет просить помилования?       Она энергично кивнула.       — Я уже ходила звонить его адвокату, он попросил вызвать.       От сердца немного отлегло. Впрочем, Тео вчера успел упомянуть, что волнения, замершие на время суда, после приговора возобновились, и теперь люди по большей части возмущены слишком мягким приговором. Все были уверены, что кнут — лишь символ позора, что он нанесет вред только гордости преступника. Кто знает, пойдут ли на то, что еще смягчать приговор… Переубедить разозленных людей будет сложно. Но не хотелось раньше времени отнимать надежду ни у Эндрюса, ни у Одри. Томас       Мортон, склонившись над тумбочкой, скрипел перьевой ручкой. Томас, пусть это было и нарушением приличий, лег на бок и отвернулся, чтобы не смотреть и не думать. Как хотелось остановить адвоката, сказать, что Уоррен может идти к черту, но прошения о помиловании не дождется! Но так было нельзя. Нельзя. Он повторял себе это все время, кусал губы до боли.       После разговора с Морганом — что за дикую историю тот рассказал о своем прошлом, сложно поверить! — Томас еще раздумывал, подать прошение или нет, и все-таки решил было не подавать. В конце концов, позор был заслуженным наказанием за проявленную им страшную небрежность. И пусть даже ему грозила смерть — ну что ж, он уже на «Титанике» понимал, что ему не спастись. Жаль только, агония затянулась на три месяца.       Мысль о матери мучила, правда. Но если, уже заявив, что готов понести наказание, он вдруг попросит пощады, это будет унижением еще худшим, чем публичная порка. Он даже представить не мог, что после этого подумают о нем его близкие.       И вот на следующий день, когда он вроде бы принял решение и успокоился, Одри, зайдя к нему утром и явно волнуясь, спросила:       — Мистер Эндрюс, заранее прошу прощения у вас, что говорю об этом, вы… будете обжаловать приговор? Просить, чтобы… отменили… — она перевела дыхание и все-таки выговорила: — кнут?       Он тяжело вздохнул. Предостережение мисс Уилсон снова вспомнилось, очень некстати. Но нет, глупые подозрения, Одри просто добрая чувствительная девушка, не приемлющая жестокости. И кое-чего не понимающая. Он покачал головой.       — Не буду. Я так решил, и давайте сменим тему, хорошо? Не переживайте так сильно, в самом деле.       Одри мотнула головой, краснея. Такого упрямого лица он у нее еще не видел. Большие темные глаза сверкали, губы были поджаты. Кажется, она даже сжала руки в кулачки.       — Но надо обжаловать, сэр. Вы ведь понимаете, что можете умереть?       — Не думаю, — он пожал плечами. Он это знал, конечно, но не соглашаться же с ней.       — Я говорила… — она оборвала себя. — Я знаю, что можете.       Томас вздохнул.       — Вы лучше меня знаете, что человек может умереть в любую минуту. И все-таки сменим тему, прошу вас.       — Сэр, можете меня отругать, прогнать, но умоляю вас, напишите! Неужели вы не понимаете, как это опасно? Если вы умрете, ваша мать тоже умрет.       Одри проговорила это тихо, хриплым, свистящим шепотом, лицо ее побелело, зрачки расширились. Сейчас она была похожа на одержимую… на ведьму с ее родных болот.       Ее слова снова ударили по тому больному месту, которое он старался прикрыть, не задевать, потому что иначе перед ним вставал выбор совершенно невозможный, от которого выть хотелось. Но Одри должна была понять…       — Одри, если честно, у меня сложились очень неприязненные отношения с судьей. Скажу прямо, весь процесс он давил на меня, стремясь сломать. Если я сейчас подам прошение… Это все равно, как если бы я встал перед ним на колени, — он нахмурился. — Я этого допустить не могу.       — Мистер Эндрюс… — возразила Одри с такой болью, что он вздрогнул, — если бы вашу мать обещали убить, если вы на колени не встанете… Сейчас ведь то же самое…       Его точно током ударило, он даже вскочил с кровати. Это переходило всякие границы, она не имела права… Не имела права так сравнивать, так давить ему на сердце!       — Вы с ума сошли, такое говорить?!       — Потому что это правда. Она очень болеет, мне ваша сестра говорила. И когда ваша мама сюда звонила… Она так меня просила правду о вас рассказать…       Одри быстро вытерла покатившиеся по щекам слезы. Томас отчаянно замотал головой, чтобы только не представлять этот разговор, не думать, что чувствовала мать в те дни, когда не знала о его судьбе, потом — когда он был без сознания, и что она переживает сейчас.       — Не будьте вы жестоким! Я сама перед вами на колени встану, только вы пожалейте ее!       Томас схватил Одри за плечи, испугавшись, что она и вправду упадет ему в ноги — лицо у нее было совершенно отчаянное. Сглотнул ком, вставший в горле, сморгнул слезы, тоже выступившие на глазах.       — Хватит! — он сжал ее плечи, чувствуя, что его начинает трясти. — Вы понимаете, кем я себя выставлю? Болтуном, трусом? Что отец обо мне подумает, братья?       Его самого затошнило, когда он представил, как отец и братья узнают, что он не выдержал, заскулил, вылизал врагу ботинки. «Мэри Слоан, черт бы вас побрал с вашим милосердием! И Дина Месснера с его хорошим слухом!» А Одри не отворачивалась, смотрела ему прямо в глаза. Ее пальчики вцепились в воротник пижамы.       — Вам надо выбрать, что для вас важнее, сэр. Вы ведь знаете, что ваша мама… И ваша жена, сестра, дочка… Они ведь вас любят, вас, а не вашу гордость.       Томас, тяжело вздохнув, выпустил ее. Она была из другого мира, она вправду ничего не понимала.       — Вы действительно считаете, уважающая себя женщина способна продолжать любить человека, который струсил?       Лицо Одри выразило такое недоумение, что он горько рассмеялся:       — Девочка… Ребенок… Что вы вообще знаете о жизни, что вы видели? Что вы знаете о нас? О моей жене? Вас держат здесь, как в монастыре или в тюрьме, заставляют видеть только грязь, страдания и смерть, но ни о женской любви, любви женщин нашего круга, ни о его понятиях у вас нет никакого представления, — он говорил, понимая, что грань позволенного воспитанием и этикетом давно ими перешагнута. Нет смысла что-то скрывать друг от друга, и этот разговор стал откровением. Она должна знать… — Вы говорите в соответствии с тем, что знаете, но поверьте, по отношению к моей жизни это неприменимо. Может, ваша мать и продолжала бы любить вашего отца, может, ваш дедушка или дядя и не отказались бы от сына, окажись тот на моем месте. Но у нас все иначе.       Одри опустила глаза и стиснула маленькие кулачки.       — Может, я и мало знаю о вашем круге, сэр, — проговорила она упрямо. — Только я знаю, что ваша мать больна, и ваша смерть ее убьет. Вы можете попытаться ее спасти, но не хотите — значит, вы будете виноваты в ее смерти. Этим вы ей заплатите за ее любовь. Это несправедливо, сэр. Это эгоизм, так поступать. Думать о своей гордости, а не о тех, кто за вас сам готов умереть… Если бы я из гордости чего-то для человека не сделала, и он умер, это было бы все равно, как если бы я его убила. А хуже греха нет, сэр, чем убить свою мать, и думаю, для аристократов оно тоже так.       Томас опустился на постель, сжал голову руками.       — Перестаньте, Одри. Я не могу это слушать. Не мучайте меня, пожалуйста.       Он услышал, как она подошла ближе, поднял голову. Ее лицо было мокрым от слез, но взгляд — упрямым и твердым.       — Вам придется, сэр. Потому что это правда. Что я знаю о женской любви? У нас прошлой зимой был один пациент с тяжелой пневмонией, его выписали домой, сказали, хорошее питание нужно… Мы потом узнали, что его жена ему на питание зарабатывала… — Одри так покраснела, что Томас понял без обозначения, как именно добывала деньги несчастная женщина. — Потому что она любила его! Какая тут гордость? Вот что я знаю, сэр. Почему вы думаете, что ваши мать, жена, сестра вас любят меньше?       Томас бессильно покачал головой, чувствуя, что сил спорить у него не осталось.       — Одри, и вы считаете, так правильно? Только не говорите, что поступили бы так же, как эта женщина — да мужчину хуже унизить просто нечем. Я бы лучше повесился, чем такие деньги брать.       — А вы понимаете, что эта женщина повесилась бы тоже?       Они мрачно смотрели друг на друга. Томас боялся, что Одри снова заговорит, снова напомнит ему о матери, о том, что он сам рассказывал: какой она была всегда нежной и доброй, защищала его от отца, утешала, поддерживала, как простила ему преступление, не побрезговала сыном, оказавшимся не таким, какого она достойна… Нет, только не думать дальше, самому не вспоминать, чтобы не затрястись от плача прямо у девчонки на глазах.       — Хорошо, Одри, — бессильно сказал он. — Позвоните Мортону. Пусть он поможет мне оставить это… Прошение.

***

      … — Готово, мистер Эндрюс, — Мортон, распрямившись, растер поясницу. — Прочтите.       — Не стоит. Дайте ручку, я сразу подпишу.       Читать это он точно не сможет.       Спешно подписавшись, Томас отошел подальше.       — Мистер Мортон, идите подайте скорее.       «Пока я не передумал».       Мортон, напевая под нос, убрал бумаги и быстро ушел. Томас все-таки не удержался, высунулся в коридор, но адвокат уже скрылся на лестнице. Томас Эндрюс-старший       В последние дни Эндрюс-старший неохотно покидал свой кабинет на фабрике. Только там ему дышалось относительно свободно. За его пределами он — до чего дошло! — боялся посмотреть в лицо любому работнику. Потому что все уже знали: он отец человека, которого за ложь и разгильдяйство, повлекшее тысячи жертв, будут у позорного столба публично бить кнутом. Он вырастил негодяя, который теперь будет навек заклеймен позором. Он виноват, что Томас стал таким.       Он так гордился собой, своими детьми, своим делом. Никто не мог сказать про них ни одного плохого слова, никто. Ни один из его мальчиков ни разу не заставил его устыдиться. Он многое знал о сыновьях своих знакомых — и о карточных долгах, и о распутстве, о внебрачных связях, о легкомыслии, но его дети были другими. Все это знали, у Эндрюсов безупречная репутация. И вот теперь они все будут связаны с воспоминанием не только о преступлении, но и об омерзительном публичном унижении. Какой невыносимый стыд, какой ужас.       Жуткая, отвратительная мысль — что лучше уж было сыну утонуть со своим кораблем — в эти дни все чаще приходила в голову. Как и другая: это было бы менее мучительно для его мальчика, чем то, что его теперь ожидает. Сын был виновен, и Эндрюс-старший не собирался его защищать, но сердце болело всякий раз, когда он представлял, через какую боль предстоит пройти его Томми. И все чаще вспоминалось, как он сам однажды отстегал сына хлыстом. Спина мальчика была прикрыта лишь тонкой рубашкой, а Эндрюс-старший был довольно сильным человеком… И каждый раз потом, провинившись, Томас смотрел на него, точно ожидал, что отец снова так с ним поступит. И вместе с тем умел вывести его из себя как никто другой. Спорил по любому поводу, будто это доставляло ему удовольствие! Там, где другие только кивали, он находил причины возразить, и ведь боялся при этом, но все равно перечил. И жена так переживала из-за каждой их пустой ссоры, а мальчик будто не понимал этого, не видел, как она расстраивается. Уж как жена напустилась на него после случая с поркой — и ведь мальчишка ей не пожаловался, узнала от горничной! — вспомнить страшно. Но ведь тогда было нельзя иначе поступить. А сейчас? Неужели злодеяние его действительно столь беспримерно?       Но ведь его сообщников так строго не наказали! Пирри вообще отделался смещением со всех должностей. Шурин после того, как стал известен приговор Томасу, приезжал к ним домой, являлся и на фабрику, но Эндрюс-старший не велел его пускать. Он не мог бы поручиться, что сохранит хладнокровие. Он только увидел Пирри в окно фабрики: тот стоял, подняв лицо, и будто вглядывался. Может быть, заметил его, опустил голову и ушел.       И правильно, чего он еще хотел? Отобрал сына, испортил его, превратив в безответственного мошенника, и теперь вышел сухим из воды, предоставив парню отдуваться за них всех разом. Хотя, как понял Эндрюс-старший из газетных статей, виновны были все трое в равной степени. И попробовать кнута, выходит, должны были или все, или никто.       Но может быть, шурин нашел способ связаться с Элизой, а может, прислуга оказалась чересчур болтлива, но жена как-то узнала, к чему приговорили Томаса. В тот день она снова молила его позвонить судье, плакала, упала в обморок. Он был готов собственными руками задушить щенка, который своими темными делишками грозил свести мать в могилу — какое уж просить за него! И вот теперь жена снова с ним не разговаривала. Когда заходил к ней в комнату, молчала, только смотрела этим своим невозможно укоряющим взглядом. Он за столько лет так привык к ее голосу, к бесконечным рассказам о детях, о соседях и родственниках, о блюдах на ужин и расцветших розах в саду. Усмехался добродушно, делал вид, что ему все равно на эту женскую болтовню, но сейчас, когда она молчала, он бы отдал все, чтобы вновь слушать ее беспечное щебетание. Но он знал, что этого уже никогда не будет. Всей их спокойной, счастливой жизни больше никогда не будет.       Чертов мальчишка.       У Эндрюса-старшего еще оставалась хотя бы смутная надежда, что, по крайней мере, наказание Томас сумеет принять с достоинством. Чем бы оно ни грозило, но увиливать его сын не станет. Но что же — Джон вскоре привез ему газету, объявлявшую, что сын подал прошение о помиловании! Просил отменить кнут и запрет переписки с семьей.       Прочитав заметку, Эндрюс-старший яростно скомкал газетный лист. Джон молчал, лишь с болью наблюдал за ним. Боже, что Томас делал с ними всеми… Хотелось схватиться за голову.       Обычно прошение рассматривают довольно долго. Эндрюс-старший помнил об этом и старался как можно равнодушнее просматривать газеты, вообще отвлечься на повседневные заботы, насколько это возможно. И на пять дней, казалось, жизнь стала похожа на привычную… Очень отдаленно, конечно. А на шестой, вернувшись с фабрики, Эндрюс-старший увидел у дома автомобиль шурина. В ярости он, сунув шляпу горничной, быстро вошел. Пирри сидел в гостиной, рядом с Элизабет.       — Ты! Как ты посмел! Кто тебя пустил?!       — Я, папа, — Лиз встала, точно готовясь заслонить дядю. — Прошение Тома отклонили.       Эндрюс-старший потянулся ослабить галстук. Ему стало понятно, почему шурин набрался наглости приехать.       — Элиза знает?       — Да, — Пирри поднял лицо, губы у него по-стариковски тряслись. — Надо спасать нашего парня. Я звонил этому негодяю судье, но он рассмеялся мне в лицо!       — Вон отсюда, — тихо ответил ему Эндрюс-старший, все же боясь не сдержаться. — Если с Элизой что-то случится, я тебя убью. А ты мне больше не дочь, если пустишь его!       Не обращая больше внимания на замерших дочь и шурина, он отправился в комнату к жене.       Элиза лежала на подушках, не шевелясь, почти не дыша. Он молча сел рядом, взял ее за руку. Он уже не надеялся, что жена заговорит с ним. Но она повернула к нему голову и чуть слышно прошептала:       — Томас, позвони судье.       Она сжала его пальцы.       — Может быть, мне осталось несколько дней. Может быть, я ничего больше у тебя не попрошу; это моя последняя просьба. Ты не можешь в ней отказать. Если ты любил меня когда-нибудь…       Две слезы скользнули по ее щекам.       — Я не хочу умирать, ненавидя тебя. Но если ты не позвонишь сейчас, я тебя из могилы прокляну. Как ты можешь судить нашего мальчика! — ее впалая грудь тяжело заволновалась. — Ты не представляешь, чего ему стоило пройти через этот процесс, написать прошение…       — Элиза! — он больше не мог терпеть. — Я позвоню, обещаю, только замолчи!       — Дай мне слово, — пошептала жена. Она знала: свое слово он никогда не нарушал.       — Я клянусь нашими детьми. Я позвоню.       Она с облегчением выдохнула и закрыла глаза.