Да свершится правосудие

Одри       Одри пришла раньше обычного. Встала, когда небо только начало сереть, напекла кексов с изюмом и поспешила в больницу, пока не остыли. В прошлый раз мистеру Эндрюсу понравились, он съел даже два с чаем. Она оставила три штуки в сестринской — для миссис Сэвидж, Элисон и Делайлы, накрыла салфеткой, приготовила чай и понесла поднос в тридцать девятую палату. Странно, но мистера Калхуна не было на месте. Сердце у нее слегка екнуло: куда же мистера Эндрюса могли увезти в такую рань? Потом она услышала его голос и сразу отлегло — он был здесь. Одри открыла дверь в палату, прижав поднос к бедру и замерла в удивлении.       Мистер Эндрюс и сержант Калхун ползали на коленях по полу. Кровать была отодвинута к стене, несколько досок были сняты и лежали рядом с какими то инструментами.       — Труха одна, — сказал мистер Эндрюс, засовывая руку в дыру в полу. Рукава его пижамы были закатаны до локтей. — И лаги гнилые. Здесь все надо менять, если по-хорошему.       — Мистер Эндрюс, это благотворительная больница, — ответил Калхун. — Дай-то Бог, чтобы не рассыпалась.       Калхун снял китель и тоже был в форменной рубашке.       — А гвозди вы не такие принесли. Я же сказал, на шестьдесят.       Мистер Калхун посмотрел на мистера Эндрюса с негодованием, но тот не обращал на полицейского внимания, примеривал новую доску к щели в полу. Одри скрипнула дверью, они одновременно повернули к ней головы и оба поздоровались.       — Доброе утро, Одри.       — Доброе, — ответила она с улыбкой. — Что это вы задумали?       — Меняем скрипучие доски. Одри, вас не раздражает? Вы слышали, как они скрипят, мертвого поднимут, — мистер Эндрюс взял в руку молоток. — Калхун, придерживайте с того краю.       Пол в самом деле очень сильно и противно скрипел в этом месте, а место было между кроватью и тумбочкой, самое проходное.       Калхун, кряхтя, уперся в доску руками и мистер Эндрюс сильными и короткими ударами начал загонять в дерево новые гвозди. Одри поставила поднос на тумбочку, присела на краешек кровати, наблюдая за работающими мужчинами. У мистера Эндрюса так все получалось быстро и ловко, что она залюбовалась. Он рассказывал, что пошел работать на верфь простым плотником и долго поднимался с самых низов. И за столько лет не разучился управляться с инструментом.       — Левую сторону, мистер Калхун, — сказал мистер Эндрюс твердым голосом. — Вы видите, что доска едет влево?       Раздражения в его голосе не было, но были очень сильные начальствующие нотки. Калхун фыркнул в свои седые усы, явно намереваясь что-то сказать, но палату в этот момент заглянула миссис Сэвидж.       — Что здесь опять происходит?       — Они меняют скрипучие доски, миссис Сэвидж, — сказала Одри с затаенной гордостью. — Я принесла кексы в сестринскую, угощайтесь.       — Мистер Эндрюс, — холодно сказала миссис Сэвидж. — Нам всем очень лестно, что вы уделяете столько своего внимания состоянию нашей больницы. Но смею напомнить, что вы пациент, а не плотник. Нас очень часто посещают с проверкой, и если…       — Наступите-ка сюда, миссис Сэвидж, если вам не трудно, — мистер Эндрюс указал на только что прибитую им доску. Миссис Сэвидж поджала губы. Все трое выжидательно смотрели на нее, и она, хмыкнув, прошлась по свежей доске. Одри не услышала всегдашнего противного скрипа, не удержалась и захлопала в ладоши.       — Мистер Эндрюс, вы починили! Ура!       — Только нужно покрасить. Калхун, а теперь скамейка в коридоре, — сказал мистер Эндрюс, поднимаясь с пола. — Вы раздобыли стамеску?       Калхун обреченно вздохнул.       — Сначала позавтракайте, — строго сказала миссис Сэвидж, но тон у нее все равно изменился на чуть более снисходительный. — Подождет ваша скамейка.       — Я принесла кексы, — опять напомнила Одри. — Мистер Калхун, вы тоже угощайтесь.       Гораздо лучше, когда мистер Эндрюс чем-то занимал руки, он словно молодел, глаза загорались. Хорошо, что после свидания с женой он смог себя преодолеть, а то в первый день лежал на кровати неподвижно, точно снова заболел; глаза у него были пустые, а лицо совершенно серое. Только когда он извинялся перед Одри за «недопустимое поведение прошлой ночью» (вот глупости), то на минуту сильно покраснел. Одри совсем было растерялась: слишком многое хотелось сказать, а лучше бы — сделать. Но чем она могла помочь ему здесь? Слава Богу, мистер Эндрюс уже через день сам начал отвлекаться — принялся вновь разговаривать с ней о всяком, а потом вот занялся починкой больничной мебели и пола. Изредка только совсем грустнел, когда смотрел на фото дочери — Одри заметила, что фотокарточка с женой исчезла.       Как ни яростно она отрицала про себя, что мистер Эндрюс может умереть, но на календарь в сестринской не могла смотреть без содрогания. Дни таяли, и она не могла вернуть ни одной минутки. Каждая минута отнимала его у нее, приближала его мучения и, может — на Одри точно могильная плита наваливалась — гибель. Скоро, может, она ничего не успеет для него даже сделать напоследок, чтобы хоть утешить немного. Чем утешишь человека, которого так предали перед тяжелейшим испытанием? Кого он хотел бы увидеть так же, как жену? Но чем все обернулось с ней… И вдруг ее осенило.       Когда мистер Эндрюс вышел из комы, он первым делом спросил про жену. Но звонила-то в больницу, спрашивала о нем его мать. Может, сейчас они тоже захотят поговорить друг с другом? Конечно, захотят! Миссис Эндрюс так переживала о нем, а он с такой теплотой и нежностью вспоминал о матери. Надо как-то дозвониться в Белфаст, мисс Элизабет оставляла номер. Эндрю Морган       Оставалось три дня. Морган сам думал о казни с содроганием, Одри совсем спала с лица, такое оно у нее стало затравленное и опухшее от постоянных слез. Даже Элисон изменилась — Морган не был уверен, что это связано с тем, что Эндрюса ей жаль, но что-то было не так. Все ходили какие-то притихшие, и с пациентом старались не разговаривать, будто чувствовали перед ним вину — даже Делайла. Сам Эндрюс держался стойко. Он был спокоен, дружелюбен, старался улыбаться, будет извиняясь, но от этого другим было хуже. Уж лучше бы огрызался и нервничал, понятно было бы, что у него на душе, и был бы повод помочь ему, поговорить, поддержать. Но он закрылся, вообще не касался этой темы.       Ремонтировал без конца мебель, починил вечно капающий кран, шатающуюся скамейку в коридоре, стул со сломанной ножкой, только дверь в палате не поддалась ему и гордо продолжала закрываться «на бумажку». А Эндрюс еще подолгу смотрел — чаще всего в окно, словно впитывал в себя это лето.       Сегодня по его настоятельной просьбе Одри отправили с внеочередной смены домой. Она вознамерилась все эти дни провести с ним рядом, и Морган даже не отсылал ее помогать с другими пациентами. Наверное, с какой-то стороны это было жестоко, но, глядя в ее глаза, нельзя было поступить по-другому. Эндрюс шепотом сказал, что утром ее сильно качнуло, она была слишком бледная, и вдвоем они все же уговорили ее сходить домой отдохнуть. Одри обещала вернуться вечером и побрела по коридору — маленькая, неуверенными шажками, будто потерявшийся ребенок. Сердце сжималось от жалости к ней, да и к этому несносному ирландцу тоже, и к честным молодым людям, всего лишь призывающих к справедливости, а сейчас чувствующих невыносимую вину. Фрэнки говорила, что Мюир и Тео собирались идти на площадь, где состоится казнь, чтобы своими глазами видеть последствия своих действий; она сама намеревалась идти туда же. Моргану страшно было представить, как такое зрелище подействует на молодую девушку, пусть Фрэнки показала себя не по годам разумной и сдержанной. Но он уже понимал: отговорить ее не удастся, как не получится отговорить идти туда же Одри.       — Морган, — сказал Эндрюс, когда Одри ушла. — Я хотел попросить…       Морган с готовностью кивнул.       — Не могли бы вы пригласить священника?       Он опустил голову, смущаясь.       — Эндрюс… — пробормотал Морган и пациент торопливо добавил:       — Нет, я не сдаюсь, не подумайте. Просто… Ну сами же понимаете, всякое может случится.       Морган глубоко вздохнул.       — Хорошо. Здесь недалеко церковь.       — Спасибо. И еще… — Эндрюс встал с кровати и достал из тумбочки блокнот. — Здесь внутри письма. Позаботьтесь о том, чтобы их передали семье, они все подписаны. Это разрешат, я спрашивал, если… Если я…       — В этом не будет необходимости, — сказал Морган.       — Я же инженер, я должен предусмотреть все, — и тут же горькая усмешка сменила улыбку Эндрюса. — Только с «Титаником» не получилось.       Морган помолчал и добавил:       — Послушайте, я сейчас скажу неприятные вещи. Но вам надо их знать и постараться сделать. Когда вас начнут… наказывать, не напрягайте тело, не уворачивайтесь от удара, чтобы не подставить живот, и не сдерживайте крик.       Эндрюс сглотнул.       — Я постараюсь.       — Не ужинайте перед наказанием, а с утра выпейте немного воды. Вам может стать плохо…       Слегка побледневший Эндрюс кивнул.       — Знаете, что? — Морган серьезно посмотрел на него. — Я верю, что вы справитесь.       Эндрюс улыбнулся в ответ.       — Может быть. Если справлюсь — только благодаря вам.       Морган помолчал. Что еще можно сказать человеку, готовящемуся к смерти?       Эндрюс хотел сказать что-то еще, пригладил отросшие волосы на затылке, явно стесняясь. Морган ждал.       — Вы… вы позаботьтесь об Одри, ладно? Даже если я, — он с трудом произнес это слово, — выживу, ей придется тяжело. Приглядите за ней.       — Конечно, — уверенно сказал Морган, но думать о том, что будет с Одри при любом исходе истязания, было не по себе. Эндрюс наконец понял то, что Морган понял уже давно, и это, конечно, добавляло ему беспокойства. Да еще и жена ушла… Морган не был особенно удивлен, хотя и не знал, что именно ее заставило: угасла ли любовь после того, как муж оказался позорен, или не смогла простить ему ошибок, обошедшихся так дорого, или просто заботилась о ребенке? Трудно женщине в такой ситуации остаться рядом, это верно. Не все и захотят. Ему вспомнилось лицо Лилиан во время их последней встречи, на единственном свидании в тюрьме, ее глухой от боли и горечи голос: «Ты больше не увидишь Айрис, ты умер для нее. Я лучше всю жизнь буду скрываться, чем допущу, чтобы ты приблизился к нашей крошке. Я говорила тебе, чтобы ты держался подальше от Винсента, что он погубит тебя, утащит в пропасть — ты не слушал. Я не хочу, чтобы уже ты теперь утащил в пропасть Айрис». И скоро Лилиан, не дожидаясь окончания процесса, уехала с дочкой в Джексонвилль, где тогда жили ее родители. А по дороге подобрала больных женщину с ребенком и заразилась от них…       — Наверное, все… — Эндрюс оглядел палату, будто вспоминая что-то. — Да, и спасибо вам.       Он протянул руку, и Морган молча пожал ее. Тишина в палате стала тяжелой. Эндрюс вдруг широко улыбнулся:       — Не могли бы вы принести мне как-нибудь бутылочку пива? Только миссис Сэвидж не показывайте.       Морган засмеялся, Эндрюс тоже.       — Принесу, конечно.       Эндрюс кивнул с улыбкой и повернулся к окну.       — Лето-то какое славное…       В глазах его отразилась тоска. Солнце играло бликами на старой штукатурке стен, ветер играл с пышной листвой деревьев. Лето действительно выдалось славным.       Морган вышел из палаты. Калхун дремал на лавочке, седые усы повисли вниз как пакля.       — Сержант! — Морган взял его за плечо, и Калхун открыл глаза.       — Что такое, сэр?       — Узнайте у начальства, может можно будет устроить Эндрюсу небольшую прогулку в больничном дворе.       Калхун молчал несколько секунд, окончательно просыпаясь.       — Ага. Конечно, сэр, спрошу, дело хорошее. Это Уоррен-то решать не будет, он уже приговор вынес, и нос свой совать не имеет права, — он сжал челюсти. — Пусть подышит. Сейчас прямо и позвоню.       — Спасибо, — Морган кивнул ему. Обход он завершил, в больнице все было спокойно. Пожалуй, он сейчас успеет заглянуть в церковь и пригласить пастора. Лучше с этим не тянуть, пока Одри не на смене, да и вообще… Томас       Пастор пришел на следующий день с утра. Говорить с ним оказалось сложно — как снова теребить раны. Тем не менее, Томас постарался рассказать честно о событиях последних лет, вообще о своей жизни, не утаивая ничего, даже попытки самоубийства. И только о жене заговорить он все-таки не смог. Он даже мысленно боялся возвращаться в тот день, когда Хелен появилась ненадолго, подарив ему сначала такую радость, а потом раскрошив все, что осталось от сердца. Он был бы рад считать все это кошмарным сном, но каждый раз, глядя на фотографию дочери — теперь без жены — и на свою левую руку без кольца, понимал, что бежать от правды некуда. Она его оставила, это было правильно, он бы сам не допустил, чтобы Хелен и Эльба обрекли себя на такую жизнь, какая будет уготована ему на краю света — если он выживет… Но как же было больно. Он все же эгоистично надеялся, что она не попросит развода, что они, пусть и далеко друг от друга, останутся мужем и женой… И посмел надеяться на это, когда она отдалась ему — это-то и было самым болезненным. Он поверил, что Хелен будет его ждать, так она откликалась на его ласки и так жарко целовала, и тут же, спустя несколько минут, сказала эти страшные слова…       Но все равно жаловаться на жену человеку, которого видит в первый раз, он не мог — впрочем, священник и не спросил о ней. Сам о чем-то догадался и смолчал, или Морган его предупредил — кто знает?       Вероятно, все же Морган. Пастор-то явился — смех и грех… Розовощекий мальчишка, совершено растерянный, на Томаса поглядывал с опаской, точно на большого зверя. Наверное, ему еще не приходилось исповедовать смертников, а может, о процессе был наслышан. Или читал газеты — в них его образ не вызывал доверия и симпатии. Выслушав Томаса, мальчик потеребил манжеты, кашлянул и пробормотал:       — Ладно, вы… Главное, что вы сожалеете… Раскаиваетесь, — снова кашлянул. — Вас Бог простит. Может, уже простил. И вы сами… простите их, не держите зла. Ну, то есть того человека, вашего помощника, и… судью тоже.       Дай Бог, чтобы этот мальчик и дальше так же не представлял, на себе не ощутил, о чем говорит.       — Насчет завтрашнего дня… — пастор вздохнул и немного приободрился. — Вы старайтесь не унывать. Или Бог вас примет, или оставит жить, и тогда вас еще ждут радостные события… Вы позабудете со временем…       Он снова смутился, смешался, кашлянул и сказал, что, наверное, ему пора.       Неловко вышло, когда священник уже покинул палату. Очевидно, в коридоре его увидела раньше условленного возвращавшаяся Одри, потому что к Томасу она зашла бледная, как полотно. Он попытался было пошутить, ляпнул первое, что пришло в голову:       — Я надеюсь, пастор вас не укусил?       Но она посмотрела с таким страданием, что оставалось только взять ее за руку и сказать как можно мягче:       — Это совсем не то, что вы думаете, Одри. Я просто давно не был в церкви. На Пасху в Саутгемптоне зашел, а на «Титанике» даже воскресную службу пропустил. Вот такой я грешник.       Одри попыталась улыбнуться, но в глазах ее стояла такая боль, что нахлынул острый стыд. Томас больше не мог себе врать: она была влюблена в него. Еще после той постыдной ночи, когда его покинула Хелен, когда он, напившийся до звериного образа, у всякого вызвал бы только отвращение и страх, а Одри смотрела на него с состраданием и страшной покорностью, все ему стало ясно. Захоти он тогда что-то сделать — а ведь мелькнула эта мерзость в пьяном мозгу — она бы даже не отшатнулась… Да даже раньше, пожалуй, понял, когда она, точно обезумев от страха, искала способ спасти его от кнута. Он и здесь поступил, как эгоист, по слабости искал тепла и вот… влюбил в себя молоденькую девушку. Хотя представить, что она им увлечется, было еще сложнее, чем предположить, что с «Титаником» случится беда. Но все сложилось, как сложилось. И теперь ее было страшно жаль.       — Все хорошо, — она наконец смогла улыбнуться, вдруг перешла на французский и прошептала: — Мсье, завтра вы сможете позвонить своей матери. Я придумала, как.

***

      Томас боялся, что, услышав материнский голос, не выдержит. Сердце сжималось от беспокойства за нее, а еще от того, что хотелось расплакаться, как тогда, когда он был маленьким, пожаловаться на всех, спрятать лицо в ее ладонях.       Жаль, что не было виски — Калхун сегодня не дежурил, а Дин, конечно, волшебной фляжки с собой не носил.       Одри придумала хитроумную схему, он бы и не поверил, что она на такое способна, если бы она раньше не озвучивала ему план побега. Она предусмотрела все — Джонсон и Делайла сегодня не дежурили, Элисон отослали на помощь в соседнее крыло, а Дину она сказала, что в палате нужно провести дезинфекцию. Миссис Смит пошла уничтожать якобы найденный в палате зловредный грибок раствором хлорки, а его Одри на положенных два часа отвела под присмотром Дина в сестринскую. Дин уселся на кушетку под дверью и через минут двадцать задремал: его постоянно клонило в сон, если воздух становился свежее, а сестринская была рядом с окном в коридоре. Убедившись, что Дин спит, Одри начала доставать из шкафа патефон и уронила бы его, если бы Том не успел ее поддержать. Они улыбнулись друг другу, как заговорщики. Патефон заиграл — негромко, чтобы не разбудить Дина, но достаточно, чтобы заглушить разговор. Женский голос пел что-то на итальянском.       Одри тихо вышла, прикрыв за собой дверь. Томас с минуту смотрел на телефон. Одри дозвонилась в Комбер, они условились с матерью о времени звонка, трубку должна была взять именно она. Отец обычно был на фабрике в это время, но кто знает, может быть, он изменил своим привычкам. Много чего изменилось за последнее время.       Гудки в трубке казались оглушающими и бесконечными. Каждый из них заставлял его сердце биться все быстрее.       — Алло?!       Он перестал дышать. Все-таки ему повезло, трубку взяла она сама и с такой надеждой отозвалась.       — Мама…       — Томас! Томас… — она сразу заплакала, и он будто наяву увидел перед собой материнское лицо с сияющими теплыми глазами и прозрачные слезы, скатывающиеся по щекам.       — Мама, здравствуй. Как ты?       Она только всхлипывала и Томас терпеливо ждал, пока она не сможет заговорить.       — Пожалуйста, не волнуйся так. Мама?       — Томас. Томас… Томми…       Она все повторяла его имя, и он тронул себя за грудь слева, потер занывший маленький шрам на сердце.       — Мама, прости, я не могу долго говорить…       — Да, да, мальчик мой, конечно, — мама судорожно вздохнула. — Как ты себя чувствуешь, сынок? С тобой все хорошо?       — Со мной все отлично, — он старался сделать голос бодрее. — А ты? Как твое сердце?       — И у меня все хорошо, — она, кажется, немного успокоилась. — Томас, я понимаю, каково тебе сейчас. Если бы я могла хоть чем-то тебе помочь, хоть немного облегчить твою ношу… Я молюсь за тебя каждый день, сынок.       — Я знаю, мама, — он сглотнул. — Ты мне очень помогаешь, правда.       — Милый, твой отец сказал, что наказание кнутом отменили, это так? — голос у нее задрожал, а Том стиснул трубку в руке. Вот значит как. Отец соврал ей. Соврет и он, хотя никогда в жизни, даже в мелочах он не обманывал мать. Но сейчас можно, лишь бы она поверила, лишь бы не переживала так сильно.       — Твой отец буквально держит меня взаперти. Газет уже давно не носят. Я ничего не знаю, Том. Это правда? — в голосе ее была отчаянная надежда.       Томас глубоко вздохнул.       — Да, мама, отменили. Меня ждет ссылка. Но это не так страшно, знаешь…       — Это какое-то средневековье, какая-то древняя чушь! А что это за позорный столб? Кто это придумал? — мама наверняка сейчас махала руками от возмущения, отец как-то смеялся, нет ли у нее в родословной итальянцев, так она эмоционально жестикулировала. Про позорный столб мама забыть не могла.       — Томми, — выдохнула она. — Послушай меня, мальчик мой. Я знаю, как тебе сейчас тяжело, знаю, что это все значит для тебя. Пообещай мне, что ты не опустишь руки. Что ты не сдашься. Ради меня, Томми…       — Я и не собирался, — улыбнулся он. — Правда. Ну, постою у этого столба, черт с ними. И поеду загорать.       Он неловко рассмеялся. Мать тоже — тихо и коротко.       — Ты всегда был такой жизнерадостный, такой веселый. Никогда ни на кого долго не обижался и почти не плакал. Помнишь, как я тебя называла в детстве?       — Конечно.       — Солнышко, — опять рассмеялась она. — Мое солнышко.       — Как там Элизабет, братья? — спросил он дрожащим голосом.       — Элизабет очень старалась тебя защитить, Том. Кажется, она переругалась с кем только можно. Мальчики, они… Ты же знаешь, они всегда слушали отца.       Он кивнул.       — Да, понимаю. Передай им привет. И отцу тоже.       — Не говори мне о нем! — в голосе у матери слышалась непривычная суровость. Томас помолчал. Никогда он не думал, что станет причиной разрыва между родителями. Для него, как и для братьев с сестрой, ничего в мире не было крепче, чем их семья, чем их пример перед глазами.       — Мама, так нельзя.       — Я уговаривала его! Уговаривала его помочь тебе, позвонить судье! Чуть ли не на коленях стояла!       Томас горько усмехнулся. Отец наверняка наврал — никому он не звонил. Странно, что мама сама этого не понимала. Или может быть, просто боялась понять.       — Мама, ну ты же его знаешь…       — Знаю, но недостаточно, — ответила она. — Я не знала, насколько далеко он может зайти в своих принципах. Как и твоя жена в их отсутствие.       Томас помолчал. Да, как бы ни было ему тяжело касаться этой темы, в разговоре с матерью ее не получилось бы обойти.       — Я была о Хелен лучшего мнения.       — У нее не было выбора. В самом деле, что ей там делать, в таких условиях, да еще с малышкой…       — Для меня бы такого выбора не стояло, — она прерывисто вздохнула. — Я пытаюсь ее понять, Томми, и переживаю за Эльбу… Но развод… Мне так больно за тебя, сынок… — И тут же спохватилась: — Прости, Томас, тебе очень неприятно это слушать. Прости.       — Ничего. Мама, постарайся меня понять. Я не хотел всего этого, даже не думал…       — Томми! Не вздумай оправдываться! Не кори себя, ты не виноват!       Томас покачал головой.       — В том-то и дело, что виноват, мама.       — Не больше, чем другие! Я не понимаю, почему именно тебя так наказали? Что за предвзятое отношение?       Одри заглянула в дверь, напряженно вглядываясь в него, сделала заранее условленный знак: Дин вот-вот мог проснуться. Он кивнул ей.       — Теперь это неважно. Мама, мне скоро нужно будет идти.       Он сжал трубку в руке. Шесть лет — шесть долгих лет он не сможет услышать материнский голос. Если только выживет вообще.       — Мама, Одри Марвуд просила передать тебе привет.       Голос матери оживился.       — Передай ей тоже. Какая же она милая девочка! Я благодарю Бога, что она оказалась рядом с тобой. Будь благодарным, Том.       — Конечно.       Он опять глубоко вздохнул.       — Пожалуйста, ради Бога, ради меня самого, не переживай так. Со мной все будет хорошо.       — Мы ведь можем больше никогда не увидеться, сынок, — тихо сказала мать.       Он зажмурился и запротестовал:       — Нет, нет, даже не думай. Мы обязательно увидимся и обнимемся. Ты приедешь ко мне с Элизабет и с Эльбой, она уже будет совсем большой девочкой. Ты ведь присмотришь за ней, правда? Я буду вас ждать.       Мама заплакала.       — Томас, мой мальчик, сыночек, я очень тебя люблю…       — Я тоже тебя люблю, мама.       — Я всегда буду с тобой, слышишь? Всегда, чтобы ни случилось, со мной или с тобой, знай это, где бы ты ни был… Я буду рядом, я буду оберегать тебя от всего…       Он старался проглотить колючий комок в горле, глаза резало от боли и слез.       — Спасибо. До свидания, мама.       Она что-то еще говорила, кажется, даже кричала, но Томас медленно отнял трубку от уха и положил на аппарат. Закрыл лицо ладонями. Тихо скрипнула дверь и Одри, кто бы еще это мог быть, остановилась на пороге. Потом он услышал легкие шажки и почувствовал такое же легкое, почти невесомое прикосновение к своему плечу. Он положил свою руку на ее — такую маленькую, с шершавой потрескавшейся кожей. Взглянул на ее лицо снизу вверх. Он не стеснялся ни своих повлажневших глаз, ни подергивающихся губ — Одри смотрела с нежностью и пониманием. Томас сжал ее руку.       — Нам пора, мистер Эндрюс.       Он кивнул.       — Да, пойдемте. И, Одри… Спасибо за это. Одри       Последний день перед казнью наступил.       Одри как будто не вполне ощущала пол под ногами, с трудом понимала, что ей говорят. Ей хотелось просто взять мистера Эндрюса за руку и вывести из палаты, из больницы, прочь — пусть он сядет на любой корабль, уедет в Ирландию, к матери, к дочке… Может, они помирятся с женой… Что угодно, лишь бы он жил и ему не грозил этот ужас! Но она не могла ничего, даже подобрать хоть какие-то слова, чтобы поддержать его, утешить; все силы уходили на то, чтобы самой сдержаться. Он ведь такой чуткий, не надо ему показывать, что ей тяжело. Пусть хоть этот день проведет в мире, в спокойствии… Насколько возможно.       Утром в коридоре ее остановил доктор Морган.       — Ты говорила со своей кузиной? — спросил он, нагнувшись к самому ее лицу. Одри кивнула:       — Да, все будет.       — Хорошо. Тебе, — доктор Морган заговорил громче, — надо сегодня еще кое-что… подготовить. К Эндрюсу явится посетитель, потом, около полудня, ему разрешили прогулку на полчаса. После возьмешь для него чистое белье и проводишь в ванную… Ну знаешь, так положено…       Одри кивнула, с трудом подавив головокружение. Доктор Морган прятал глаза.       — Приготовишь для него на завтра ту самую одежду, в которой он к нам поступил в апреле. Понятное дело, кроме пальто. А потом… Его велено коротко остричь. Справишься?       На секунду вспыхнул гнев, потом Одри, стиснув рот, кивнула. Конечно, она справится, она стригла мужчин раньше. И если кто-то надеется, что стрижка его изуродует, им придется разочароваться.       Около десяти в тридцать девятую палату вошел невысокий темноволосый джентльмен с аккуратными усами, волосы его были уложены, дорогой костюм-тройка безупречен. Но во взгляде темных небольших глаз виднелась затравленность и безвыходность, под глазами виднелись синяки. Одри видела его на фотографиях и узнала: это был мистер Исмей, которого судили вместе с мистером Эндрюсом. Сочувственно кивнула: завтра этому человеку тоже предстояло пройти тяжелое испытание.       Мистер Эндрюс поднял голову от книги, которую держал в руках. С секунду он смотрел на вошедшего настороженным серьезным взглядом, потом на его лице появилась слабая улыбка.       — Брюс!       — Да, друг мой.       Они пожали друг другу руки. Глаза их встретились, и оба горько улыбнулись. Одри хотела выйти, но здоровяк-полицейский, пришедший с мистером Исмеем, как раз болтал с Калхуном и загородил весь проход, да еще так гоготал, что, кажется, никого бы не услышал. Тогда она встала у двери, но оба мужчины ее вовсе не замечали.       — Рад вас видеть, — мистер Исмей нагнулся, похлопав по плечу мистера Эндрюса. — Там, в суде нам ни разу не дали поговорить толком. Вот, выпросил свидание. Завтра нам вряд ли удастся поговорить, а сразу после… — лицо мистера Исмея дернулось. — Сразу после меня посадят на корабль и отправят в Британию.       — Я очень рад вас видеть.       — Как вы?       Мистер Эндрюс пожал плечами.       — Почти здоров. Жду завтрашнего дня. Как, наверное, и вы.       — Варварство какое-то! — мистер Исмей сунул руки в карманы брюк, опершись поясницей на подоконник, возмущенно выпятил губы. — Как это в голову то пришло! Я подал протест, и касательно вас тоже. Без толку, конечно.       — Я знаю. Спасибо вам.       Они помолчали.       — Брюс, я… — мистер Эндрюс вздохнул. — Я должен извиниться перед вами. Это я…       Он не договорил.       — Нет, — мистер Исмей замотал головой. — Мы оба знаем, что это не так.       — Это моя вина.       — Хватит, Томас, — мистер Исмей поднял руку. — Виновных назначил суд, и нам обоим еще достается. Особенно вам. Не будем об этом сейчас. Что было, то было. Я не хочу об этом говорить.       У него задрожал подбородок. Мистер Эндрюс сцепил руки между собой, держа их на коленях, низко опустил голову.       — Мюир был прав. Если бы я только прислушался к нему…       — Мюир сейчас герой, о которым трубят газеты. Ему не повредило даже то, что он выступил в вашу защиту — спасибо и на том, хотя мог бы это сделать до приговора! Удивительно: знать, что вы спасли ему жизнь, и заварить такую кашу! По-хорошему, он должен сидеть рядом с нами на скамье подсудимых.       Мистер Эндрюс покачал головой.       — Он сделал все, что мог.       Мистер Исмей фыркнул.       — Плохо сделал. То, что он оказался прав, не значит, что он невиновен. Позволил кораблю отправиться в плаванье, зная, чем это грозит? Ну сделал бы хоть что-то… Лег бы поперек трапа, в конце концов. Он так же спокойно вошел на борт следом за вами.       Мистер Исмей раздраженно дернул галстук.       — А теперь он рыцарь без страха и упрека, а мы… Читали обо мне в газетах? — мистер Исмей через силу улыбнулся. — Трус, жалкий подлец, как он смеет называть себя мужчиной…       Мистер Эндрюс поднял на него голову.       — Там никого не было, — сказал мистер Исмей. — Никого больше, ни одной живой души рядом. Мэрдок сказал мне сесть в шлюпку, он сам сказал.       Его голос изменился, стал низким и дрожащим.       — Брюс, — тихо сказал мистер Эндрюс. — Если вас это утешит, я никогда не считал и не буду считать вас трусом. Потому что я вас знаю. А они — нет.       Мистер Исмей повернул голову к окну.       — Спасибо, Томас.       Они оба помолчали. Одри застыла, боясь шелохнуться. Она чувствовала: вот так, молча, эти двое поддерживали друг друга — ничего им больше не осталось.       — Скорее всего, после завтрашнего дня мы больше не увидимся, — мистер Эндрюс встал с кровати. — Для меня было честью считать вас другом.       Мистер Исмей улыбнулся.       — Произошедшее научило меня одному — никогда не знаешь, что принесет следующий день. Может быть, мы еще встретимся, друг мой.       Они обнялись.       — Передавайте привет миссис Исмей, Брюс. Она встретит вас?       — Да. И останется рядом. Господь смилостивился, подарив мне такую преданную женщину. С ней я переживу все невзгоды. А миссис…       Он осекся, увидев лицо мистера Эндрюса. Помолчал немного и сказал:       — Мне пора, Томас. Жаль, что все так закончилось.       — Да. Очень жаль.       Мистер Исмей оглянулся в дверях.       — Это был прекрасный корабль, Том.

***

      Отпросившись на полчаса, Одри добежала к себе, захватить оставшиеся с Нового Орлеана парикмахерские ножницы и накидку. Когда она вернулась, то не увидела Калхуна у закрытой палаты и догадалась: мистера Эндрюса вывели гулять.       Высунувшись в окно, выходившее в больничный двор, Одри увидела его и Калхуна, сидящих на скамеечке под кустами сирени, у клумбы с маргаритками, разбитой стараниями миссис Сэвидж. Мистер Эндрюс, подняв голову, помахал рукой с улыбкой:       — Одри! Спускайтесь к нам!       Она не заставила себя ждать.        Солнце было в зените, но скамеечка стояла в тени. Городской шум не долетал сюда, только и слышно было, как стучат лапками по карнизам голуби, да переругиваются поварихи. Сейчас бы сидеть на траве в парке или бегать по пляжу босиком, распустив волосы, чтобы бились за спиной — как Одри в детстве играла с Гектором и подружками в догонялки, или кататься на лодке.       Мистеру Эндрюсу не сиделось спокойно: он то и дело вскакивал, прохаживался, разминался. Без конца поднимал лицо к небу, улыбался, жмурился от солнца. Жизнь проснулась в нем и била ключом, и в этот-то момент…       «Прекрати! Не порти ему прогулку!»       — Нас навестила мисс Уилкс, но я не дал ей поохотиться на птичку, и она, кажется, обиделась, — улыбнулся мистер Эндрюс. — Кстати, а чем так пахнет странно?       Калхун хмыкнул в усы. Одри принюхалась.       — Кажется, прошел продавец хот-догов. Если явится в больницу, миссис Сэвидж его прогонит.       — Немудрено. Судя по запаху, это вряд ли съедобно.       — Да уж съедобнее, чем здешняя стряпня, сэр, — крякнул Калхун.       — Кстати, Одри, поглядите-ка, — мистер Эндрюс, взяв ее за локоть, завел за скамейку и указал на заросли некошеной травы у ограды. Что-то слабо лиловело: как различила она, наклонившись — цветок крапивы.       — Никогда не думал, что крапива тоже цветет. Столько лет прожил на свете, а внимания не обращал.       Он тронул цветы кончиками пальцев.       — Как многого я не замечал, Одри…       Они улыбнулись друг другу, и солнце точно обогрело ее. Мистер Эндрюс тоже перестал поеживаться в тонком больничном халате, накинутом поверх пижамы. Он отвернулся, будто смутившись, и вгляделся за ограду, за горизонт — туда, где в просвете между домами голубело море.       — Скоро вы поплывете на корабле, — проговорила Одри, сама отчаянно пытаясь в это верить. — Встретите новых людей, наверняка замечательных.       — И непременно пришлю вам фотографию кенгуру.       — Ну все, сэр, пора назад, — вздохнул Калхун, вставая. Мистер Эндрюс запрокинул лицо, подставляя его солнцу и ветру, с силой вдохнул.       — Да, пойдемте.

***

      Одри зашла в палату, неся в руках поднос с ножницами и расческой. Он казался очень тяжелым, а ей ведь гораздо тяжелее приходилось таскать. Мистер Эндрюс сидел на кровати, свесив ноги, чуть сгорбленный, глядя на свои колени. Недавно он вернулся из больничного душа, его волосы, намокнув, казались еще темнее.       Одри поставила поднос на тумбочку у стены, там, где лежала его немногочисленная одежда. Все уже готово: кастелянша выстирала и погладила рубашку, почистила пиджак и зашила. Даже галстук и запонки были на месте. Ботинки разрешили надеть те, что ему прислали из дома, чтобы посещать заседания. Правильно, а то прежние совсем покоробились. Она встретилась с мистером Эндрюсом взглядом и вздрогнула. Какие же мелочи ее занимают!       Он посмотрел на поднос.       — Надо вас постричь, — сказала Одри мягко. — Прислали в распоряжении. Да и так волосы у вас отросли.       Он машинально провел ладонью по своим густым волнистым волосам. Одри заметила, чем длиннее у него отрастали волосы, тем сильнее завивались на кончиках в тугие кольца. Красивые у него кудри, чего уж. Она покраснела. Почему нельзя перестать думать о разных глупостях в такое время!       — Садитесь, мистер Эндрюс.       Он сел на стул, Одри заправила ему за воротник накидку. Взяла в руки ножницы, замерла, глядя в напряженный волнистый затылок. Задумалась немного, что ему больше подойдет, окинула оценивающим взглядом, покосилась на его отражение в зеркале. Извинившись, пригладила расческой его волосы, зачесывая назад, чтобы примерно понять, как он будет выглядеть с очень короткими волосами. Потом начала стричь. На пол падали завитки темных волос, с висков посеребренные. Голова у него на глазах становилась все меньше и меньше, совсем мальчишеской казалась сзади. Себя он не видел, видела она. Такого испуганного, но пытающегося сохранять спокойствие, с таким невыносимо виноватым затравленным взглядом. Сердце сильно защемило, она не удержалась, всхлипнула. Мистер Эндрюс повернул к ней голову.       — Одри?       — Я ничего, мистер Эндрюс, — еще раз всхлипнула она, злясь сама на себя, неужели нельзя хотя бы сейчас не добавлять ему беспокойства?       — Одри, — он улыбнулся. — Перестаньте, ну что вы.       — Мне жалко ваши кудри, — сказала она очередную глупость сквозь слезы, видя, как у него удивленно приподнялись брови. Он провел рукой по коротким уже волосам на макушке.       — Они же отрастут, Одри…       — Конечно, сэр.       «Надо верить, что отрастут».       Она продолжила стричь, пытаясь сосредоточиться только на деле, но перестать плакать не получалось, и на пол летели темные локоны, влажные от ее слез. Наконец, она закончила. Смахнула нарочно прихваченной кисточкой остриженные волосы, осевшие на его плечах, стащила накидку.       — Ну вот, сэр.       Он поглядел в зеркало, усмехнулся, приосанился.       — Давно себя таким не видел. Мне идет, как считаете?       — Думаю, да, сэр. Вы стали похожи на профессора.       Он рассмеялся.       — Да уж, профессор Мориарти.       — Ну что вы, сэр!       — У этого негодяя ирландская фамилия. Означающая, кажется, «мореплаватель», — он вдруг задумался. — Кстати, Одри…       Сердце екнуло, потому что она догадывалась: сказать ей мистер Эндрюс что-то хочет именно про то, что завтра будет. Она не ошиблась.       — Одри, я хотел бы вас попросить… Насчет завтрашнего… — он сильно покраснел и быстро проговорил: — Не ходите туда, пожалуйста.       Одри опустила глаза. Ей не хотелось врать мистеру Эндрюсу — и не хотелось его расстраивать еще сильнее перед завтрашним днем. Она не могла не пойти и не попытаться помочь, раз уж не отвела беду.       — Одри? — он ждал ее ответа. Кажется, понял, о чем она думает, и стал успокаивать: — Опасность, думаю, преувеличивают. Сами посудите: кнут — такой же ремень, ну потолще. От него и будет не больнее, чем от ремня, — он опять покраснел и выдохнул. — Я вас прошу, потому что… мне стыдно. Докатился, в сорок лет секут, как мальчишку. Мне будет легче, если я точно буду знать, что этого не видит никто из моих знакомых.       Они оба замолчали, опустив головы. Одри знала, что лгать дурно. Но если это его утешит…       — Хорошо, мистер Эндрюс. Я не приду.       — Спасибо вам, Одри. За все спасибо.       Он встал, положил ей руки на плечи, посмотрел в глаза.       — Мне очень повезло, что я встретил вас. Пожалуйста, постарайтесь быть счастливой, хорошо прожить жизнь. Найти достойного вас человека… И не оглядывайтесь на прошлое. Оно того не стоит.       Неужели он понял? Одри замерла на миг, но осознала, что ей даже уже не стыдно, ей только отчаянно хочется сегодня утешить его, а завтра оградить от мучений и смерти. И сердце разрывалось, когда она понимала, насколько мало может. Она заглянула ему в глаза и прошептала:       — Живите, мистер Эндрюс. Пожалуйста, обязательно живите.       Он тяжело вздохнул, привлек ее к себе и они прижались друг к другу крепко-крепко. Одри уткнулась носом в его грудь, глубоко вдохнула, чтобы запомнить запах — как тогда, когда его уводили в тюрьму, только тогда она обнимала его пальто, а теперь — его самого.       — Вы хороший человек, вы никому не хотели зла, вам обязательно надо жить…       — Мисс Марвуд! — миссис Сэвидж появилась как бы из ниоткуда. — Обрушилась времянка на железной дороге. Раненых привезли к нам, минимум двоих будут оперировать. Ступайте помогать.       Одри, горько вздохнув, отступила от мистера Эндрюса, кивнула ему и пошла в операционную. Снова надо было сосредоточиться на работе: видимо, люди пострадали очень серьезно. «Я еще увижу его сегодня. Помогу с операциями и приду». Но она не успела — когда вернулась, к нему уже не пускали.