Одри
Смириться с тем, что ничего нельзя сделать, оказалось самым трудным. Одри не могла толком спать, есть, все думала о том, как помочь ему, как не дать ему погибнуть. А время неумолимо шло, приближая дату казни, и с каждым часом в груди все сильнее поднималась холодная паника. Одри еще попробовала записаться на прием к губернатору, но ей предложили дату через две недели после предполагаемой даты казни. Она и от этого отказываться не стала: вдруг удастся получить еще одну отсрочку. Доктор Морган поддерживал ее, как мог.
— Пойми, выжить он может. Вероятность — процентов тридцать, но все-таки… — Он с сочувствием посмотрел на нее. — Это тоже шанс, Одри. И не буду скрывать, и нас, и его в этом случае ждет несколько дней сущего ада. Но надежду терять рано. Верь в него, Одри.
И Одри верила, старалась не терять надежду, постоянно молясь — мысленно в больнице, а в выходные часами простаивала в церкви, а то и среди ночи вставала на колени в своей каморке. «Господи, спаси его и помилуй. Он искупит свои грехи, но не дай умереть ему так — в мучении, среди ненависти. Ты один сотворишь чудо. Спаси его».
А мистер Эндрюс между тем совсем притих. Он как будто старался ни с кем ни спорить и ни на что не обижаться, не жаловаться; даже газеты перестал читать. Починил между делом расшатанный стул, но и инструменты для этого попросил у Моргана мягко, неуверенно. И только смотрел вокруг себя как-то иначе и на нее, и на мисс Уилкс, и на кусочек моря, видный в ясную погоду — точно и любовался, и… запоминал.
И хоть от этого болезненно сжималось сердце, Одри старалась не показывать виду. Он должен быть спокоен, набираться сил. Чтобы… выдержать… Одри точно сама заранее ощущала боль, которую ему предстоит вытерпеть, и снова каждую свободную минуту молилась о чуде.
Она по-прежнему часто заходила к нему, старалась накормить повкуснее — пусть хоть печеным картофелем или панкейками — и говорила, говорила и слушала. Мистер Эндрюс постоянно припоминал истории из детства или случаи с кораблями. В такие минуты его лицо разглаживалось, становилось светлее, и изредка даже она забывалась.
— Когда «Олимпик» причалил в Нью-Йорке впервые, он стоял тут несколько дней. Ажиотаж был огромный, весь город ходил в порт на него смотреть. Постоянно фотографировали. И вот, Одри, представляете, наша команда выстирала… м-мм… одежду и развесила прямо на леерах сушиться!
Судя по тому, что мистер Эндрюс слегка покраснел, под «одеждой» он подразумевал белье.
— Несколько снимков с той импровизированной прачечной попали в газеты и выглядело все презабавно, — он рассмеялся. — Мистер Исмей жутко рассердился. Приказал продумать специальное помещение для просушки, но на «Титанике» его и не сделали, не успели, потому что шла уже финальная отделка корабля… На «Гигантике» собираются.
Чтобы он не погрустнел, Одри тут же подхватила:
— Да уж, сэр, представляю: на виду всего Нью-Йорка развеваются рубашки! Будто машут!
Потом приходила ее очередь рассказывать:
— Выходим мы как-то с Джейн после смены, а у порога больницы лежит воробей. Лежит на спинке, крылышки раскинул, но вроде еще дышит. Мы его подняли, несем в больницу, а нам навстречу доктор Джонсон. Куда, спрашивает, вы эту курицу тащите?!
Мистер Эндрюс расхохотался, даже по коленям себя хлопнул.
— «Курицу»! Тоже мне, врач! Выходили воробья?
— Нет, сэр, — вздохнула Одри, вспомнив и погрустнев. — Поздно уже было.
Они по-прежнему много читали, но теперь уже вместе: то по ролям, то по очереди, каждый — через одну страницу. Часто останавливались, чтобы побеседовать о прочитанном, а мистер Эндрюс еще и рассказывал ей о том, что она могла не понять или о чем раньше не слышала. Время так летело незаметно, но каждый раз, выходя из палаты, Одри кусала губы до боли, вспоминая о реальности, о том, что произойдет через несколько дней… Однажды около полудня Одри как раз читала мистеру Эндрюсу рассказ про пурпурное платье, когда он вдруг настороженно поднял голову, прислушиваясь к голосам за дверью, потом вытянул шею. Одри обернулась на чуть слышный скрип двери. На пороге стояла красивая, изящная, прекрасно одетая молодая дама. И хотя Одри и видела ее до того много раз на фотографии, ей понадобилось несколько секунд, чтобы осознать: перед ней действительно была жена мистера Эндрюса.
Хелен
Хелен Рейли Эндрюс вошла в Центральный Нью-Йоркский благотворительный госпиталь, как только часы на ратуше неподалеку пробили полдень. Она прибыла рано утром, но пришлось задержаться в гостинице и переодеться, а потом еще съездить за пропуском в здание суда. Она смертельно устала, но откладывать было нельзя. Ее еще в Ирландии предупредили, что к мужу не пустят без разрешения судьи. Разрешили всего одно посещение. Пропуск ей вынесла весьма развязная наряженная девица, смерившая ее заинтересованным взглядом, но Хелен не обратила на нее внимания. Как только она села на пароход вместе с горничной, все ее мысли были о муже и о том, что она ему скажет. Она все представляла лицо Тома, такое родное и бесконечно любимое, слышала его глубокий голос — что он ей скажет, когда услышит о разводе? Какими глазами на нее посмотрит? Верно ли она поступает? Не прогневает ли Бога своим поступком, ведь она клялась быть с ним с горе и радости… Мысли об этом отвлекли ее даже от извечного страха перед морем, Хелен все путешествие просидела в каюте, плакала и переживала. А когда они прибыли, наконец, в Нью-Йорк, вместо ожидаемой радости, что она ступила наконец-то на твердую землю, Хелен испытала настоящее отчаяние.
Госпиталь был большим, но запущенным — многие окна были с трещинами, с фасада облетела штукатурка. И почему Том отказался лечиться в другом месте? В холле госпиталя миловидная девушка с завивкой сказала ей подняться на второй этаж, в тридцать девятую палату. Посмотрела с интересом, как и та, из суда. В длинном коридоре было пусто, больные отдыхали после обеда. Чтобы найти палату Тома смотреть на таблички с номерами не пришлось — она увидела в коридоре сидящего на скамье полицейского, уже пожилого сухопарого усача. Сердце болезненно сжалось — ее мужа стерегут, словно преступника. Впрочем, в глазах всего мира он и был преступником…
— Добрый день, — сказала она, протягивая пропуск. — Меня зовут миссис Хелен Эндрюс. Мне разрешили навестить моего мужа, мистера Томаса Эндрюса.
Седоусый полицейский удивленно крякнул, потер усы. Читал пропуск сощурившись, близко поднеся к глазам — пора было бы ему завести очки. Господи, о каких пустяках она думает! Сердце заходилось от радости, что Том совсем рядом, за этой дверью, что сейчас она его увидит, обнимет, почувствует его тепло. Даже мысли о разводе отошли на второй план.
— Надо же, миссис, внезапно вы как появились, — добродушно сказал полицейский. — Муж ваш очень будет рад.
Хелен улыбнулась. Известить Томаса заранее она сама не хотела, он бы ждал ее с нетерпением, не зная, какую новость она ему везет… Было в этом что-то жестокое. Запрет звонков и писем был даже на руку.
Седоусый кивнул на дверь, и она, снимая перчатки, а следом и шляпку, шагнула к ней. «Господи, дай мне сил», — одними губами прошептала и взялась за ручку. Из палаты доносился тонкий девичий голос со странным акцентом — французский? Хелен постучалась и, не дожидаясь ответа, открыла дверь.
Томас сидел на кровати в больничной пижаме. Он поднял голову, они встретились глазами, и Хелен замерла на пороге, перестав дышать.
— Нелли? — спустя мгновение спросил он, глаза у него расширились, рот приоткрылся. Он никак не мог поверить в то, что видел перед собой.
— Том, — у нее выступили слезы на глазах. — Милый…
— Нелли? — он подался вперед, вставая с кровати. — Нелли?! Господи, Нелли!
Рывком вскочил, задел что-то на тумбочке, на пол со звоном полетели какие-то склянки, остро запахло лекарствами. Том подскочил к ней, она почувствовала руки мужа на своей талии, и в следующую секунду палата качнулась перед глазами, он поднял ее в воздух и закружил.
— Это ты?! Это правда ты?
— Томас! — засмеялась она, обхватив его за шею. — Это я…
Он был таким же теплым, как она помнила, таким же сильным, так же бережно прижимал ее к себе.
— Хелен, Бог ты мой, как же я рад!
Он держал ее на весу, прижимая к себе, Хелен прижалась щекой к его макушке и только сейчас заметила маленькую медсестру, собирающую с пола то, что уронил Томас. Голова, покрытая платком, у нее была низко опущена. Хелен немного смутилась ее присутствия.
— Том, осторожнее, отпусти меня, ты же еще слаб… — она осторожно сжала плечи мужа, и он опустил руки, дав ей коснуться подошвами туфель пола. Но тут же прижал к себе так, что ей стало трудно дышать. — Ему же нельзя поднимать тяжелое, мисс?
Медсестра подняла голову, Хелен увидела совершенно красное, почти детское лицо с огромными зеленоватыми глазами.
— Да, миссис Эндрюс, нельзя, — сказала девушка сдавленным голосом. — Я сейчас приберу и уйду, извините.
— Ничего, не торопитесь, — с улыбкой сказала Хелен и подняла голову, жадно осматривая Тома, тут же забыв о присутствии посторонних. Он тоже не отрывал от нее взгляда. Она провела рукой по его волнистым волосам, в них прибавилось седины, виски стали совсем серебристые, но волосы так же непослушно вились. Она вспомнила, как пыталась уложить их перед зваными вечерами, с досадой вздыхая, когда непослушная прядка каждый раз вылезала из аккуратной прически, и как он смеялся. Он сильно похудел, на лице углубились морщины, под глазами залегли круги, и сейчас он выглядел старше своих лет. И эта застиранная пижама, висящая на нем как мешок… Она так гордилась им, высоким и статным, ему так шли костюмы, подчеркивали ширину его плеч и прямую спину. И все всегда восхищались, когда они шли под руку: «Вы такая красивая пара, миссис Эндрюс!» Куда же все делось?
— Томас, что с тобой случилось?
Только улыбка у него осталась прежней — широкой и искренней. Он провел большими пальцами по ее щекам.
— Приболел я, представляешь? Воспаление легких. Но ничего, теперь все в порядке. Как ты добралась? Все хорошо? Устала?
Она покачала головой, потершись щекой о его ладонь.
— У тебя веснушки, — Том тихо рассмеялся, жадно рассматривая ее лицо. — Как всегда летом, да? И волосы светлее стали. А пахнут так же.
Он притянул ее к себе и шумно вдохнул носом, прижавшись к ее макушке.
— Это от солнца, — шепнула она. — Мы с Эльбой много времени проводим в саду.
Томас расцвел.
— Как она? Как наша малышка?
— С ней все хорошо. Она такая непоседа и так много лепечет.
Томас заулыбался еще шире, глаза ярко заблестели, стал похож на себя прежнего. Она провела ладонью по его щеке.
— Ты небритый.
Он поймал ее руку и поцеловал в ладонь.
— Колючий, да? А тебе нравилось.
Медсестра наконец встала, держа в руках осколки, Хелен заметила, что у нее дрожали руки. Они оба забыли о ее присутствии, Хелен, смутившись, отвела глаза.
— Простите, — медсестра скользнула мимо них к двери. Едва Том услышал, как аккуратно закрылась дверь за его спиной, тут же накрыл ее губы своими, Хелен даже не успела вздохнуть. Он целовал ее так страстно, что по всему телу прокатилась горячая волна, заставив спину и плечи покрыться мурашками.
— Том… — она прошептала его имя, едва он оторвался от ее губ.
— Как же я тебя ждал… — горячие сухие губы целовали ее щеки, скулы, скользнули на шею под ухом. Хелен запрокинула голову, вцепившись пальцами в его пижаму, кожу жгли его жадные поцелуи.
Что же она за человек? Как она может так поступить?
— Томас, мне разрешили всего одно посещение…
Муж с трудом оторвался от нее, в его глазах было столько отчаяния.
— Всего одно?
— Да… — прошептала она. — Всего на час. Милый, нам нужно поговорить…
Ладони мужа скользнули по ее спине, нашаривая пуговицы платья.
— Ты что, Том?..
— Что? — он выцеловывал дорожку от ее шеи к ключице. Хелен стало жарко, она бессильно положила голову на его плечо. — Я соскучился по тебе, Нелли.
— Не здесь же…
Голова у нее слегка закружилась, губы пересохли. Все ее тело, не подчиняясь ей, отзывалось на ласки мужа, которых она так давно не чувствовала, прижималось к нему и дрожало.
— Подожди, — шепнул Том, подошел к двери и выглянул наружу. — Мистер Калхун, вы не могли бы предупредить, чтобы нас не тревожили? Нам нужно поговорить.
Она увидела из-за спины Тома улыбающееся лицо усача.
— Да говорите, конечно, мистер Эндрюс. Дело-то молодое. И жене веселее будет вас ждать, с подарочком-то.
Хелен почувствовала, как ее щеки стали еще горячее. Что этот полицейский себе позволяет? Боже мой, как она потом выйдет из палаты?
Том, просунув в щель взятую со шкафа и сложенную в несколько раз бумажку, отчего дверь плотно прижалась к косяку, вернулся к ней.
— Теперь никто не войдет, — он развернул ее за плечи спиной к себе и принялся расстегивать платье.
— Томас, нам нужно поговорить…
— Нелли… Я ведь не увижу тебя несколько лет.
Его голос дрожал, а у нее все еще кружилась голова. Она не должна позволять себе и ему этого, это не подобает леди, только не здесь, не в больничной палате, где их могут застать…
— Томас, мы не можем…
— Никто не войдет, Нелли, и подслушивать Калхун не будет. Тебе не хочется?
Ей хотелось, но ведь это не пристало приличным леди. Она не сказала это вслух… Но каким же нетерпеливым он был, какими горячими были его руки, как он ее жаждал, прижавшись к ее бедрам, она чувствовала его твердость… И ведь это был последний раз. Вполне возможно, она его больше никогда не увидит. Хелен глубоко вздохнула, когда Том поцеловал ее в плечо. Его пальцы расстегнули платье и принялись за шнуровку корсета.
— Ты читала о том, как корсет вреден?
Хелен улыбнулась, когда его дыхание защекотало ей ухо.
— Ты читаешь здесь со скуки о вреде женских корсетов?
— Что я тут со скуки только не читал. Но правда, не носи его больше.
Она прикрыла глаза, с наслаждением ощущая, как его руки заскользили по обнаженным плечам. Том нетерпеливо вздохнул, дергая шнуровку внизу, на ее пояснице.
— Раньше вам нравилось его расшнуровывать, мистер Эндрюс…
Она смущенно хихикнула, вспомнив, как он медленно ее раздевал в их спальне, покрывая поцелуями освобождаемое от одежды тело.
— Мне и сейчас нравится, — сказал Томас с учащенным дыханием. — Но я забочусь прежде всего о твоем здоровье…
Корсет оказался на полу, а она — на кровати, прижатая к ней телом своего мужа.
— Томас… — она стиснула колючее больничное одеяло, пока он спускался поцелуями все ниже по ее телу, от шеи к груди. Мучительное чувство вины и неизбежности забывалось, исчезало из головы, уступая место наслаждению. Она не удержала стона, когда он принялся ласкать ее грудь, из уголка глаза скользнула слеза. Это ведь в последний раз. Как же было горько осознавать это.
— Том…
— Что это? — он поднял голову, выпутываясь из ее нижней юбки. Его глаза блестели, рот растянулся в улыбке, на щеках играл румянец. Она засмеялась, глядя на него. Коротенькие панталоны с прелестным кружевом, которые привезли под заказ, произвели на него впечатление. Она переживала, что это было слишком вульгарно, но белье в самом деле оказалось очень удобным.
— Это сейчас модно. Тебе нравится?
— Очень… Безумно.
Он заскользил ладонями по ее обнаженным бедрам, распустил завязки новомодных панталон, потянул их вниз. В палате было слишком светло, в коридоре кто-то разговаривал, но смущение и неловкость исчезли, это было так непривычно и так непохоже на нее… Прохладный воздух охладил ее разгоряченное тело, почти обнаженное, когда Том приподнялся, снимая с себя рубашку. Она коснулась ладонями его груди, по бокам выступали ребра, сильно торчали ключицы, но он был все еще сильным.
— Ты так похудел…
— Я люблю тебя, — сказал он, раздвигая ей колени. — Я очень тебя люблю…
Она закрыла глаза.
Он говорил эти слова так редко, что она глупо переживала из-за этого. А потом поняла, что он просто не любитель разбрасываться такими фразами, это было слишком важно для него, и слишком много он вкладывал смысла и обязательств в эти простые слова. Первый раз она услышала их, когда он делал предложение, весь красный, и, тут же извинившись, ушел, введя ее в еще большее смущение. А на следующий день прислал милое письмо, которое она до сих пор хранила, где извинялся за свое поведение и за свои слова, просил не придавать им значения и забыть эту «досадную неловкость». При следующей встрече ей самой пришлось подойти к нему, сторонящемуся всех, взять за руку и сказать, что она согласна.
Потом она услышала эти слова на свадьбе, в церкви, когда он поднял ее фату, гладя на нее неверящим счастливым взглядом.
Третий раз он сказал о любви, когда родилась Эльба. Он ворвался в комнату, которая пропахла ее кровью и болью, с безумными от беспокойства глазами, взъерошенный, в одном жилете, с расстегнутым воротом рубашки, в его глазах стояли слезы. Она протянула к нему руку со слабой улыбкой. Эльба, только что появившийся на свет их ангелочек, спала на ее груди, посапывала носиком. Том опустился на колени, целуя ее руку, боясь прикоснуться к крошечной Эльбе, только разглядывал ее такими светящимися от счастья глазами. И вот сейчас… Четыре раза за четыре года. Но Том говорил о любви по-другому — заботой, улыбками, делами, лаской.
Хелен выгнула поясницу, тяжело задышав.
— Томас… Прошу тебя…
Необходимость почувствовать его в себе стала нестерпимой, и он понял — они соединились полностью. Она закусила нижнюю губу, обхватив его шею. Сердце оглушительно билось в груди.
Они слишком долго не были вместе, ей стало немного больно, как всегда бывало после долгого перерыва. Томас замер, давая ей привыкнуть, она чувствовала его горячую пульсацию, это распирающее сладкое чувство, и инстинктивно сжала его изнутри. Он простонал, припав к ее шее губами, и начал двигаться. Кровать под ними заскрипела, застучала изголовьем о стену.
— Теперь нас точно услышат… — прошептала Хелен.
— Все равно, — пробормотал он, вжимаясь в нее все ближе и глубже, хотя, кажется, дальше было некуда. За стеной кто-то рассмеялся.
— О, Боже, — вырвалось у нее, и она обхватила его спину, начав двигаться навстречу. — Боже, Том!
Она не сможет оставить его. Будь что будет, она не сможет без него…
— Люблю, — он опять выдохнул ей во влажную шею, под челюсть, где прилипли намокшие от пота волосы. — Люблю…
И доказывал это каждым своим толчком, каждым движением, вторгаясь в нее одновременно страстно и нежно, так, чтобы она непременно почувствовала, как сильно он на самом деле ее любит. «Будто прощается», — подумалось ей. Так глубоко, так нежно прощается, словно стремясь оставить себя в ней, хотя бы частичку себя, впитаться в нее, оставить о себе ощутимую память. Том ускорился, горячая волна накрыла ее с головой, заставив тело выгнуться и задрожать, она громко выкрикнула его имя, не думая уже ни о чем, словно они были в их спальне, на супружеском ложе, а не на узкой старой кровати в больничной палате. Словно не было этой страшной ночи, разделившей жизнь на до и после. Наслаждение билось внутри нее, прорываясь наружу стонами и дрожью, она почувствовала, как муж изливается в нее, и запоздало подумала с паникой — а что, если она понесет от этой близости? Но мысль тут же пропала, осталось только удовольствие, яркое и сильное, которое никак не проходило. Наверное, это от долгой разлуки.
Том, тяжело дыша, положил голову на ее грудь. Она принялась перебирать пальцами его кудри, свернувшиеся от пота в кольца. Совсем как дома.
— Мне было очень плохо, Нелли, — хрипло сказал он. — Но теперь все будет хорошо, да? Мы справимся.
Жалость, вина и безысходность душили ее, не давая вздохнуть.
— Томас… Нам надо поговорить…
— Конечно, — он сильнее сжал ее в объятиях. — Мы обо всем поговорим. Расскажи мне про Эльбу еще. Как ее зубки?
— Сейчас ничего. А то все плакала, бедняжка, резался еще один.
— Бедненькая моя.
— Да, я ведь привезла тебе ее новую фотографию! Она в сумочке…
Хелен покраснела, осознав, что придется встать, а она в таком виде. Томас, живо оправив пижаму, взял с подоконника сумочку и подал. Хелен достала фотографию, сделанную совсем недавно, в начале июня. Эльба, сидя на диване, откинулась на спинку и смотрела на фотографа довольно сердито: наверное, была недовольна, что ей снова солгали про птичку, которая должна была вылететь из объектива. Томас встал у окна и принялся рассматривать фотографию с улыбкой, держа бережно, то поднося близко к глазам, то отдаляя.
— Она так выросла, Хелен! Прошло ведь всего три месяца. Только посмотри на нее, она прелестна, просто ангелочек.
Хелен тем временем оправляла одежду. Тому скоро пришлось помочь ей, и он не один раз поцеловал ее, пока зашнуровывал корсет и застегивал платье. Хелен растерялась было, что делать с совсем разбившейся прической. Том вытащил у нее из волос шпильки, быстро скрутил ей волосы в жгут и уложил на затылке.
— Сможешь заколоть?
— Вы стали разбираться в женских прическах, мистер Эндрюс?
— Так делает моя сиделка. Представляешь, бедной девочке приходилось ночевать у меня в палате, она только волосы распускала на ночь. А утром вот так приводила себя в порядок.
Он нежно заправил ее локоны за ухо.
— Наденешь шляпку и все будет в порядке.
Хелен заколола жгут шпильками и почувствовала, как холодно стало от волнения. Тянуть она больше не могла. Томас словно почувствовал ее волнение, напрягся. В палате повисла тишина.
— Том, — она сглотнула. — Я приехала сказать…
Нет, она не могла этого выговорить. И не могла поднять глаз на мужа, хоть его вопросительный взгляд и заставлял дрожать. Томас молчал, и она тоже. Тишина была невыносимой, холодной, леденила кончики пальцев. Они ведь только что занимались любовью, только что были одним целым… Господи, как же ей выговорить это?!
Хелен глубоко вздохнула и сказала, прикрыв глаза:
— Шесть лет, Томас… И Австралия, это очень далеко, я слышала, что условия там очень трудные. Тропические болезни, почти нет больниц, ядовитые насекомые, климат…
Она наконец решилась на него посмотреть. Губы у него опустились вниз, глаза стали, как у побитого щенка, но он все же кивнул. Хелен, слыша только тяжелый стук собственного сердца в ушах, продолжила:
— Как только разрешат, мы постараемся тебя навестить, но мы… Мои родители категорически против того, чтобы мы с Эльбой переехали к тебе через эти шесть лет.
Он опять опустил голову, безропотно соглашаясь с тем, что она говорит. Вот Хелен почти все уже и сказала, оставалось… довершить.
— Томас, это очень тяжело для меня, и для тебя тоже, конечно, но в таких условиях я не вижу возможности…
Она не смогла это сказать. Могла только смотреть на него — хотя бы это она должна была выдержать, наказать себя за то, как поступала с ним. Смотреть, зная, что его лицо останется в памяти навсегда, вызывая непроходящее чувство вины. До конца ее жизни.
— Ты хочешь развода, Хелен? — наконец сипло спросил муж, лицо у него вытянулось, губы подрагивали.
Она не смогла сказать «Да», просто не смогла. Но это и не требовалось.
— Так будет лучше, конечно, — сказал он торопливо и отвернулся. — Я все понимаю, Хелен, я не виню тебя. Я должен был сам предложить, да… Прости. Если нужна моя подпись, разумеется, я все подпишу. Пожалуйста, не кори себя. Все правильно.
— Томас…
Он судорожно вздохнул.
— Только не дай Эльбе забыть меня, хорошо? Я очень ее люблю, — у него все же задрожал голос, и Хелен заметила, как он, отвернувшись, быстро вытер щеку. — Мне очень жаль, что так вышло.
— Мне тоже, Томас, — Хелен и сама не смогла сдержать слез, она просто не могла поверить, что их совместная жизнь заканчивается, да еще таким образом. Вот и все. Все кончилось. — Мне было очень хорошо с тобой. Ты был заботливым мужем. Я надеюсь, ты найдешь силы простить меня, но я должна думать о Эльбе…
Он отвернулся к окну, его плечи подрагивали. Хелен, чувствуя себя на грани отчаяния, подошла к нему со спины, обняла, прижавшись лицом к его пижаме между лопатками. На мгновение нестерпимо захотелось попросить у него прощения, сказать, чтобы он все забыл, что она останется рядом… Она всхлипнула.
— Мне пора, Томас. Бумаги о разводе тебе пришлют. Прощай.
— Хелен… — тихо спросил он, не оборачиваясь. — Зачем же сейчас… Это было из жалости?
Ответить ему не было сил. Хелен, уткнувшись лбом в его плечо, молча залилась слезами. Неужели он сам не понимает: она точно умирает сейчас, но не может поступить иначе?
Он медленно повернулся, обнял ее, стал гладить по плечам, по волосам. Хелен молча задыхалась от слез. Он осторожно поцеловал ее в висок, в лоб, потом стал покрывать поцелуями все ее мокрое от слез лицо, часто и жадно — так же, как при встрече, или даже более страстно, точно не мог отпустить ни за что на свете. Потом резко отстранился. Хелен ощутила холодок обручального кольца, которое он вложил ей в ладонь. Она не удержала, выронила кольцо, Томас поймал его и положил на тумбочку. Хелен взяла кольцо оттуда - почему-то на тумбочке лежал и католический крестик. Зачем он здесь? Неважно.
Томас отошел на другой конец палаты.
— Прощай, Нелли. Прощай. Иди.
Хелен взяла сумочку. Заметила на тумбочке фотографию, которую Томас всегда носил с собой — она с Эльбой на руках. Что ж, фото дочери у него будет, а это… Взяв фотографию, она поспешно вышла.
***
Хелен осторожно спустилась по продавленным ступенькам больничной лестницы. Конечно, она иногда бывала в подобных учреждениях вместе с другими дамами, занимавшимися благотворительностью, но теперь отчего-то было дико. Так странно понимать, что именно здесь остался Том. Более странно осознавать только то, что с ним сделают… Меньше, чем через неделю.
Хелен сжимала в руках свою фотографию, которую забрала у мужа с тумбочки, но забыла положить в ридикюль. Последний, жадный, сумасшедший поцелуй Томаса еще горел на губах, щеки еще холодили, остыв, его слезы. Второй раз в жизни она видела, как он плачет. Она не помнила, как добралась до здания суда. В голове было пусто, в груди — тяжело. Перед глазами все еще стояло его лицо, мокрые от слез глаза. Теперь уже ничего не вернуть, но она должна была отдать ему последний долг жены.
…Сильнейшая неловкость нахлынула, едва Хелен переступила порог здания суда, и заставила совершенно растеряться в приемной судьи Уоррена. Давнишняя разряженная девица за конторкой воззрилась на Хелен, как на восьмое чудо света, демонстративно завозилась в бумажках на столе и наконец выдала с весьма наглым видом:
— А вы на сегодня не записаны!
— Я не знала, что надо записываться заранее, — растерялась Хелен. — Я даже, если честно, не знаю, как это сделать. Вы мне не подскажете?
Девица скривила обильно намазанный помадой рот.
— Надо было об этом подумать, когда утром приходили. Ну раз уж вы здесь, могу вас записать на следующую неделю.
— Но, простите, я не могу на следующую, завтра отходит мой пароход.
Девица закатила глаза.
— Ох, ну а я что сделаю! Раньше свободных дней нет.
— Но мне срочно нужно поговорить… Мой муж… Его…
Хелен не могла произнести этого вслух. Лицо девицы приобрело какое-то непередаваемое выражение. Фыркнув, она встала и походкой, в которой было что-то очень нарочито небрежное, двинулась к двери в кабинет судьи. Через пару минут также подчеркнуто-плавно вышла и бросила Хелен через плечо, растягивая слова:
— Зайдите там, но вообще заранее записываться надо, мы вам просто навстречу идем.
Хелен, стараясь справиться с волнением, вошла в кабинет.
Сидящий за столом пожилой человек в пенсне любезно приподнялся ей навстречу. Он чем-то напоминал и отца Томаса, и ее собственного. Холодные серые глаза блестели за стеклами пенсне, ухоженные худые руки аккуратно отложили стопку бумаг. Неужели это он вынес такой приговор?
— Присаживайтесь, миссис Эндрюс. Чем могу служить?
— Я пришла… — от волнения пересыхало в горле. — Я хотела попросить вас отменить приговор моему мужу… То есть… Отменить наказание кнутом. Он не какой-нибудь преступник, ваша честь, он совсем не плохой человек и не заслуживает этого!
Судья едва заметно кивнул. Его лицо ровным счетом ничего не выражало.
— Я знал, что вы это скажете. В последнее время меня так часто осаждают с одной и той же просьбой и ровно теми же аргументами, что я даже устал спорить. Порой, правда, искренность того, кто просит за вашего мужа, вызывает сомнения. Вот например, письмо рабочих с судостроительной верфи…
Хелен улыбнулась: те самые рабочие! Да, Томас называл их своими друзьями. Неудивительно, что они вступились за него.
— В искренности этого письма я сильно сомневаюсь, несмотря на силу иных оборотов, которые, правда, не рискну при вас оглашать. Но я отдаю должное старанию, с каким эти люди держатся за свои места.
Хелен хотела возразить, что рабочие были искренны, но судья вытащил из лежавшей передним папки другой лист.
— А вот письмо от стюардесс, служивших на «Титанике», миссис Эндрюс. И честное слово, хотел бы я, чтобы эти милые девицы тоже всего лишь пытались угодить руководству судоходной компании, как и та из них, что настояла, чтобы вашего мужа втащили в шлюпку… Ради вас хотел бы.
Хелен совершенно не хотелось задумываться, на что он намекает, но невольно память стала подкидывать давно забытые, малоприятные случаи. Вот, идя в картинную галерею в редкий выходной Томаса, они сталкиваются с какой-то девушкой в простенькой шляпке, и муж поясняет, что это стюардесса с какого-нибудь «Олимпика» — а девчонка с таким восхищением смотрит на него… В другой раз такая же девушка оказывается копировальщицей с верфи… И так было нередко.
Хелен отдавала себе отчет, что Томас — видный мужчина и нравится женщинам. Сначала ей льстило, что ей завидуют, что их хвалят, как очень красивую пару. Но со временем такие вот случайные встречи, девушки, смотрящие в рот ее мужу, вещай он хоть о какой-то там остойчивости — стали подспудно раздражать. Особенно в сочетании с тем, что муж постоянно задерживался до поздней ночи. Они редко где-то показывались вместе, да и дома он чаще всего проводил время в компании чертежей. Порой Хелен вообще не понимала, зачем он на ней женился.
Эти вспышки темного, злого, ревнивого чувства быстро угасали, стоило Тому улыбнуться ей. Но оказалось, они копились в душе — и от намека Уоррена всколыхнулись.
Он между тем чуть помолчал.
— До вас ко мне лично обращались с просьбой отменить приговор вашему мужу трое. Лечащий врач. Мистер Марк Мюир, великодушный юноша… — Уоррен взял паузу. — И медсестра. Молодая девушка, недурная собой. Кажется, из каджунов, судя по акценту.
Хелен замерла. Она запомнила эту глазастую девочку в палате, вежливую и аккуратную, но будто бы… испуганную? Виноватую? И католический крестик на тумбочке - откуда он там еще взялся бы? Но ведь…
— Этого не может быть! — вырвалось у нее. — Томас никогда не давал повода…
— И однако она была у меня. Присси, то есть Присцилла Уайдхаус, моя секретарша, может подтвердить. Приходила, и плакала, и руки ломала.
В груди заныло. Щеки залила краска стыда. «Я ведь понятия не имею, что с ним было в эти месяцы… Он так редко писал… И зачем девчонке в самом деле просить за него?»
— Но я знаю своего мужа!
— Насколько хорошо, мэм? Вы часто бываете вместе, часто говорите друг с другом? Он был откровенен с вами хоть раз? Ни разу не отмахивался от вас и ваших переживаний?
Он как будто знал наизусть ее жизнь, ее боль, ее страхи. Томас, неделями пропадающий на верфи. Томас, лучезарно улыбающийся молоденьким стюардессам. Томас, переводящий любой их серьезный разговор в шутки… Нет, нет, она не должна так думать. Но зачем этому человеку, сидящему перед ней, врать?
«Томас, неужели ты оказался таким негодяем? А что же ты делал, когда якобы задерживался на верфи? А в прошлом году, когда я пару месяцев чувствовала недомогание и не могла исполнять супружеский долг — ты не ночевал дома несколько раз, прикрываясь работой…»
— Да, — вздохнул Уоррен, — браки и по ту, и по эту сторону океана таковы, что супруги зачастую ничего не знают друг о друге. Между тем мужчины нечестивы, их природа низменна. И это я бы всем женщинам советовал усвоить.
Как хотелось закричать, что Томас не такой — но Хелен понимала: ничто не может подтвердить невиновность ее мужа. Ей уже казалось, что она всегда подозревала его в неверности.
— Придется сказать вам прямо, мэм, — добавил Уоррен мрачно. — Когда я сказал девице в лицо, что догадался о ее связи с вашим мужем, она покраснела, но не стала ничего отрицать.
Хелен застонала и закрыла лицо руками, уже не думая о приличиях, не обращая внимания на судью. Она не представляла, как еще не лишилась чувств. Сердце рвалось из груди, хотелось кричать на Томаса, бить его — вести себя, словом, как последняя кухарка. Вместо этого она только поднялась на ноги и, едва выдавив слова прощания, пошла к выходу. Мимо размалеванной Присси, прочь из этого здания, от этого стыда… Но стыд вставал сплошной стеной. Ее трясло. Все это было правдой! И взгляд этой девочки, и слова судьи — глупо было подозревать его в сплетнях, и поведение Томаса, которое вызывало в ней эту, как оказалось, небеспричинную ревность — ей все стало ясно.
«Мерзавец, подлец! А я еще жалела его! Я могла бы ради него погубить себя и дочь! А он всё это время развлекался с этой маленькой французской дрянью! Ну и тварь, лицемерка, крестик сняла, так и с чужим мужем спать не стыдно!» Как она не упала в рыданиях прямо на мостовую? Только привитая воспитанием выдержка удержала ее. Хелен добралась до гостиницы, без сил упала на кровать и расплакалась.
«Негодяй. И меня еще попрекали невинными встречами с Генри Харлендом, в то время как мой муж позволял себе… Как же вовремя я от него избавилась. Пусть его бьют посильнее! А если он выживет, уж я позабочусь, чтобы Эльба сама не захотела ехать к нему!»
Одри
Одри долго провозилась с миссис Палмер, у которой разболелся живот, а когда та, наконец, уснула, был уже поздний вечер. Мистер Эндрюс наверняка уже спал, она решила проверить его чуть позже. Одри немного себе врала, конечно. Из-за приезда его жены смотреть ему в глаза было бы трудно. Она направилась к сестринской, чуть морщась от боли в пояснице и ощущения, будто руки отболтаны. В сестринской сидели Делайла с Элисон, пили чай. Делайла о чем-то рассказывала, как всегда блестя глазами и переходя с возбужденного шепота на громкие возгласы.
— Я была в соседней палате и все слышала! Эти благородные леди только строят из себя святош, а под мужчинами стонут и вопят не хуже портовых девок!
Лицо у Одри словно в кипяток окунули. Она поняла, о чем речь. Делайла покосилась на нее с усмешкой.
— Думала, они кроватью стену разнесут, а она все повторяла его имя. Видать, он не только корабли умеет строить, — она натянуто рассмеялась, а Одри отвернулась, чтобы не выдать себя. Элисон кашлянула.
— Ну, они давно не виделись. Все же она законная жена ему. Хватит это обсуждать, Делайла.
Одри подула вверх, надеясь, что выступившие на глазах слезы быстро высохнут. Она сделала вид, что копошится в своей сумочке, стоя к ним спиной.
— Знаешь, что меня больше удивляет? — сказала Элисон. — Что она вообще с ним легла… После всего, что она о нем узнала.
Одри невольно повела плечами, ежась. Обернулась — Элисон спокойно смотрела на нее своим прямым честным взглядом.
— Мне было бы противно прикасаться к нему.
Одри поняла, что в сестринской, пожалуй, не останется: она не могла и не хотела сейчас слушать ни Делайлу, ни Элисон.
— Я, пожалуй, пойду, — сказала она тихо. Делайла опять отпустила какую-то скабрезную шутку, пришлось поскорее выскользнуть за дверь, жалуясь на духоту. Одри побрела по коридору. Слова Элисон не шли из головы. Ну что ж, наверное, Одри никогда не поймет подругу, не поймет, как можно отказывать в любви человеку, который не умышленно сделал зло, а лишь оступился и страшно раскаивается. Ведь каждый в чем-то грешен. Если бы все были так строги друг к другу, как Элисон кажется правильным, пожалуй, и любви бы не осталось. «Хорошо, что миссис Эндрюс не такая», — подумала Одри вдруг. Да, пусть ей самой больно, тысячу раз больно — но мистеру Эндрюсу нужна любовь жены, так пусть он это и получает дальше. Может быть, это заставит его бороться, спасет от смерти.
Она сама не заметила, как добрела до тридцать девятой палаты. Калхун сидел на скамье, что-то читая.
— Одри, — сказал сержант. — Ты чего тут бродишь?
— Я хотела проверить…
— Ты иди, — Калхун потер усталые глаза. — Пусть он один побудет.
Одри нахмурилась. Случилось что-то нехорошее, предчувствие заныло в груди. Что могло произойти? Он был так рад приезду жены, так улыбался… И то, о чем рассказывала Делайла — это ведь значит, что у них все хорошо?
— Мистер Калхун, — спросила она шепотом. — Вы знаете, что случилось? Что с мистером Эндрюсом?
Калхун тяжело вздохнул. Он, кажется, и сам был рад рассказать о том, что его растревожило.
— Плачет он, Одри. Не ходи туда.
Одри замерла на месте. Вся кровь отхлынула от лица.
— Плачет? Но что, почему?..
— Жена его бросила, — словно камни, ронял слова Калхун. — Сначала вот приласкала, а потом… Развод потребовала. Кто же так делает-то, когда парня такое ждет? — он тяжело вздохнул. — Попросил вот виски ему раздобыть. Ты уж меня не выдавай, Одри. Ему так полегче будет, пусть выпьет.
Одри поднесла руку ко рту, прикрывая задрожавшие губы. В голове не укладывалось только что услышанное. Миссис Эндрюс его бросила? Как, зачем? Вот почему у нее было такое лицо, когда она вышла, а Одри, дурочка, подумала, что миссис Хелен переживает за мужа. Господи, каково же ему сейчас! Она должна его увидеть, помочь…
За дверью вдруг раздался глубокий мужской голос, напевающий незнакомую ей мелодию на странном языке. Они с Калхуном переглянулись.
Одри приоткрыла дверь, не слушая Калхуна, и вошла. Мистер Эндрюс сидел на подоконнике, держа в руке бутылку виски. Он был сильно пьян, она сразу поняла это по по тому, как он качался. Он пел, закрыв глаза и уперевшись затылком в стекло. Наверное, это был ирландский — ни на что не похожий, звучавший будто сказочные заклинания язык. Одри вроде бы раньше слышала похожую песню от Дороти.
Она подошла ближе, он услышал звук ее шагов и открыл глаза. Взгляд у него был мутный, расфокусированный.
— О, Одри! Я кого-то разбудил?
Одри покачала головой. Какая же боль была в его глазах, в самом деле будто заплаканных.
— Я тут немного, — он потряс бутылкой, в которой что-то плеснуло. — Ты только не рассказывай никому, ладно? Миссис Сэвидж особенно.
Язык у него заплетался.
— Вам же нельзя… — сказала Одри почти шепотом.
— Да что тут, на донышке осталось… Виски-то у вас пойло еще то. И пиво наверняка тоже.
Мистер Эндрюс слез с подоконника, и Одри подскочила к нему, испугалась, что он упадет, так сильно его качнуло вперед. Резкий запах алкоголя заставил ее поморщиться.
— Не нужно больше, мистер Эндрюс. У вас же сердце еще не оправилось…
— Сердце? — он усмехнулся и дотронулся до левой стороны груди. — Да ничего там не осталось от него, Одри…
Он вдруг поднял голову и громко пропел:
— Ножом она в сердце ударила сына,
Вила Вила Вайла,
Ножом она в сердце ударила сына
У реки Сайле…
— Сэр, — Одри попыталась улыбнуться. — Вам нельзя так громко…
— А что, сдохну раньше времени? — пьяно рассмеялся он. — Или голос сорву? Как же буду потом под кнутом орать?
Одри будто било по лицу каждое его слово, так было больно его видеть таким, слышать это…
— Не переживай, у меня глотка луженая, — мистер Эндрюс сделал глоток из бутылки. — Знаешь, какой на верфи шум стоит? Тебя бы там сдуло как… — он защелкал пальцами, подбирая подходящее слово. — Как пылинку.
— В море? — спросила Одри.
Мистер Эндрюс недоуменно нахмурился.
— Море? Нет, там река, я что, не говорил? Лаган. Ла-ган. Широкая такая. Но море рядом, да.
Он опять отпил, а потом запел:
— Где песни шепчет мне Лаган,
И лилии цветут…
— Сэр, — сказала Одри. — Вы извините, но поздно уже, все спят.
Он икнул, извинился.
— Ой. Молчу, молчу.
Он смотрел на нее несколько секунд и вправду молча, потом вдруг подошел совсем близко. Одри затаила дыхание, глядя на его расстегнутую рубашку, откуда выглядывали резко очерченные ключицы.
— А ты красивая, малышка Одри… — он поднес пальцы к ее лицу. — Тебе это кто-нибудь говорил?
— Нет, сэр, — сдавленно сказала Одри. Он провел указательным пальцем по ее щеке.
— Ну идиоты, значит…
Его пьяный взгляд остановился на ее губах, и Одри сглотнула. Что бы сейчас не произойдет, она должна все вытерпеть, лишь бы ему стало легче. «Господи, не вмени ему. Ведь я сама допустила». Мистер Эндрюс словно очнулся, улыбнулся и опять приложился к горлышку, допил последние капли виски и с сожалением посмотрел на пустую бутылку.
— Что же я так напился? — задумчиво спросил он. — Кстати, Одри. Вот выйдешь ты замуж, представь…
Одри молчала. Хотелось его обнять и уложить спать, прижать к груди его голову и спеть что-нибудь хорошее, светлое…
— Вот выйдешь, значит… И муж твой окажется вдруг негодяем. Нет, конечно, не по-настоящему. У тебя-то хороший будет. Это я гипотити… Гипотете…
Он выругался, извинился.
— Ну ты поняла. Так вот, посадят его в тюрьму. Ты его не жди! Найди себе другого, ясно тебе? И побыстрее.
Одри шмыгнула носом. Мистер Эндрюс, покачиваясь, махал указательным пальцем.
— А когда придешь на свидание, так в лицо все и выскажи. Что, мол, не люблю я тебя больше, такого подлеца, и быть рядом не могу. Только не целуй!
Он пьяно засмеялся.
— Ни в коем случае. Вот когда он был честный человек, вот тогда и поцеловались в последний раз… И это останется вот здесь, с тобой, — он ткнул пальцем в ее грудь, в ямку между ключицами. — А потом мараться не нужно… Не нужно…
Он отошел и поставил пустую бутылку на тумбочку.
— Лучше уж ножом в сердце, чем поцеловать… Поцеловать и уйти…
Одри понимала, что он говорит о себе, что не может сдержать страшную боль внутри себя. По ее щекам потекли слезы.
— Ты что, плачешь, малышка Одри? — мистер Эндрюс вгляделся в нее и нахмурился. — Расстроил я тебя, да? Вот ведь идиот… Я лягу сейчас, не плачь…
Он правда улегся кое-как на кровать, на бок, лицом к ней.
— Как все кружится… Как в шторм на корабле. Ты была в шторм на корабле, Одри?
— Нет. Но Гек рассказывал, это страшно, сэр.
— Да, страшно. Знаешь, корабль, железо, оно стонет, как живое. Как будто ему больно… Стоит такой жуткий бесконечный стон… И все шатает, шатает…
Он вздохнул, похлопал ладонью по свободному месту на кровати.
— Ложись, Одри, поболтаем. Ты такая теплая.
Одри сжала руки под передником, впилась ногтями в ладони до боли.
— Сэр…
— Да шучу я, ты что, — засмеялся он. — Прости меня, дурака… Я пьян, малышка Одри… Иди уже от греха, я шуметь не буду. Все, спать, спать…
Он закрыл глаза и пробормотал бессильно:
— Хоть бы мне не проснуться…
Одри закусила нижнюю губу, не сходя с места. Через несколько минут он засопел носом, тяжело, пьяно дыша, и она позволила себе подойти кровати. Накрыла его одеялом, не выдержав, провела рукой по потному лбу. Всхлипнув, она нагнулась и оставила поцелуй на его виске, где натужно билась тонкая венка, и туда же капнула ее горячая слеза.
