Да свершится правосудие

Томас       Табличку поставили на тумбочку рядом с фотографией Эльбы. От нее словно разило холодом, как от ледяного океана в ту ночь, как от огромного куска льда… Томас сразу же спрятал снимок дочери под подушку, точно эти страшные, заостренные белые цифры на черном фоне могли как-то повредить ей. Тысяча четыреста девяносто шесть человек. Столько он убил. За стольких он должен ответить. Тысяча четыреста девяносто шесть мужчин, женщин, детей… Стариков.       Как же страшно было думать о завтрашнем дне — постыдно, недостойно страшно, до комка тошноты в горле, до стона. Как тогда, когда он стоял в курительном салоне первого класса, упершись руками в каминную полку, слыша панические крики и жуткий, утробный стон тонущего стального гиганта. Тогда такой же жуткий леденящий страх заполнял душу, как его корабль заполняла бирюзовая вода Атлантики… Было ли сейчас страшнее? Его тогда не тяготил позор, его еще любила жена — пусть и оплакивала бы потом, как положено безутешной вдове. Зачем он выжил в ту апрельскую ночь, для чего?       Кнут словно уже нависал над спиной и грозил обрушиться жестокими ударами — несравнимо больнее, чем три хлыста от отца или школьные розги, на которые он пару раз успел нарваться. Ну что делать, порой не спать на уроках латыни у старика Клиффорда было просто невозможно, а помериться силами с верзилой Картером стоило того, чтобы пропустить урок, посвященный Шекспиру. Воспоминания вертелись в голове, словно калейдоскоп.       По большей части счастливые воспоминания все же. Какой простой казалась жизнь…       Приезжая к дяде на верфь, любуясь кораблями, Томас никогда не думал, какие трагедии могут быть с ними связаны. Читал, конечно, но и представить не мог, что однажды окажется участником и виновником трагедии, превосходящей то же Варфоломеевское утро. Это казалось невозможным, это происходило где-то далеко, не с ним, не с его кораблями. Даже когда «Олимпик» попал в неприятности, все были уверены, что кораблю все нипочем — как нипочем будет и «Титанику». Он вновь посмотрел на табличку. Тысяча четыреста девяносто шесть человек…       Как хотелось прокрутить все назад, до точки отсчета… Томас точно наяву видел, как спорит с Карлайлом, с Исмеем, как добивается более высоких переборок, большего числа шлюпок и выходов на шлюпочную палубу для третьего класса, как во время катастрофы особое внимание уделяет их эвакуации… А ведь он вовсе ни о чем этом не думал. И сам не понимал теперь, почему. Каким очевидным кажется решение, которое уже никогда не примешь…       Завтра (или уже сегодня?) — нет, небо еще совсем темное — придет время ответить за непринятые решения. Станет ли этот день последним для него? Если да… Только бы не завыть в кулак от страха и тоски, от желания хоть раз еще увидеть мать и Эльбу. На «Титанике» он был уверен, что погибнет — и все же было не так жутко, или ему это кажется? Он был шокирован катастрофой, потом все же взял себя в руки, старался помогать с эвакуацией, носился по кораблю, подавляя в себе панику, а потом не осталось времени подумать, осознать… Сейчас все иначе. В последние дни до приговора он осознал, как все-таки любит жизнь, как не хочется умирать… Хочется дышать, подставлять лицо ветру, смотреть на море, работать так, чтобы потом ныли мышцы, хочется смеяться, любить женщину и своих детей, отдаваться этой жизни целиком…       Наверное, сейчас стоило бы помолиться — но о чем? Чтобы Господь простил его и принял его душу? Чтобы не оставил милостью Эльбу, и она не несла тяжести преступления ее отца? Чтобы смягчил удар для мамы — если только это будет возможно? Обо всем этом он успел помолиться на «Титанике», но сейчас ожидание сковывало все мысли.       Он встал с кровати, подошел к раскрытой двери — закрывать с вечера запретили. Калхун дремал на скамье, но его новый напарник, появившийся лишь этим вечером, стоял неподвижно, широко распахнув глаза. Может, он спал с открытыми глазами? Очень уж застывшими были зрачки. Но нет — моргнул, потянулся, словно очнувшись от оцепенения. О какой ерунде можно думать — лишь бы не о завтрашнем дне.       Спит ли сейчас Одри? При мысли о ней сердце сжалось от жалости и стыда. Она приходила сегодня еще раз, едва держась на ногах от усталости, но к нему уже не пускали, поставили двойной караул. Он махнул ей рукой, улыбнулся и попросил идти спать. Она долго не уходила, все выглядывала из-за плеча полицейского, а Томас старался держаться — пока ее не увел Морган.       Как же она любила его… Было что-то материнское в ее заботе, и спокойно с ней, такой пташкой малой, было, как с мамой в детстве. Странно как — он ведь старше ее почти на двадцать лет, взрослый мужчина, но так было приятно от ее заботы, от ее любви. К ней тянуло, рядом с ней было тепло.       Тяжело ей придется завтра, но, по крайней мере, все разрешится. Если он умрет, так тому и быть. Если же останется жив… Томас сглотнул, не представляя, что с ним будет в таком случае. Но хотя бы Одри это оттолкнет от него. Не может женщина продолжать любить мужчину, которого подвергли такому позору.       Тут снова вспомнилась Хелен, и точно старая рана от операции на сердце закровоточила. Он должен был ее понять, он сам разрушил их брак… Но как она могла все же? Он должен был желать ей счастья, простить ее… И не мог. Даже понимая, что она прошла, понимая, насколько мягкой, уступчивой она была всегда. А когда осталась одна, что же она пережила? Каково ей было, когда кидали камни в Эльбу? И мистер Барбур наверняка давил… Да и вообще, ехать ей в Австралию, да еще с малышкой — форменное безумие. Но все равно в груди ныло от обиды. Лучше уж ей было подождать, пока его не станет. Лучше было не приезжать вовсе, и тем более не дарить ту последнюю ласку. Хотя он ведь сам попросил, не утерпел, так давно не видел ее и не думал уже, что увидит — до приличий ли было?       А ведь сегодня должна быть годовщина их свадьбы! Он остановился у окна, осознав это. Да, ровно четыре года назад они с Хелен поженились. Так и вспомнился ясный июньский день, торжественный колокольный звон, море цветов, Хелен, прекрасная в подвенечном платье. Братья дурачились на свадебном вечере, и мама была такая счастливая — «наконец-то, Томми!». Он и сам тогда не мог поверить своему счастью, его казалось уж слишком много, так что становилось трудно дышать… А сейчас трудно дышать от боли, воскрешая в памяти прошлое. Вот ведь насмешка судьбы — самый счастливый день в его жизни стал самым страшным…       Вдруг вспомнился ему сон, привидевшийся во время болезни, донельзя реалистичный и в то же время странный: будто бы Хелен приехала, и он ласкает ее, привлекает к себе. Хелен была рядом, теплая, настоящая, но почему-то напряженная, испуганная. Она сказала, что здесь, она поцеловала его, но объятия ее напугали… И еще она была худенькая, с кудрявыми волосами — куда темнее, чем у нее всегда были — и шершавыми руками… Слишком маленькими. А проснувшись, он нашел на одеяле косынку Одри, и она вскоре вернулась с горящими щеками, с непокрытой головой, растрепанная… Неужели это был не сон, она просто притворилась Хелен тогда?       Томас покачал головой. Бедная девочка, не доведет до добра ее сердце. Это все плохо могло кончиться, и Бог знает, кто ей встретится после… Ведь и тогда запросто могла случиться большая беда, как оба жили бы после?       Наконец, стало светать. Стали четче видны цифры на табличке — хотя он будто бы и в темноте их видел. Томас взял фотографию Эльбы, погладил пальцами ее личико. Снова взглянул на табличку и снова погладил фотографию.       По полу зашуршали мягкие лапки. Он оглянулся — мисс Уилкс, подняв хвост, деловито шла к нему. Запрыгнула на кровать, ступила лапками на колено, ткнулась мордочкой в ладонь. Заглянула в глаза своими, умными и серьезными, будто бы и человеческими.       — Ну что, мисс Уилкс? Не дал я тебе вчера поохотиться, извини…       Мисс Уилкс так громко замурлыкала, что Томас побоялся, как бы она не разбудила полицейских. Но нет, все спали, даже новый полисмен наконец закрыл глаза, и ему тоже захотелось прилечь. Кошка тут же раскинула лапы у него на груди, вытянула шею и сощурилась. Приятная теплая тяжесть успокаивала. Томас сам не заметил, как уснул со снимком дочери в руке и кошкой на груди.       Проснулся от того, что Калхун тряс его за плечо.       — Время, сэр. Вставайте. Одевайтесь, берите табличку и выходите в коридор.       Томас вздохнул, осторожно переложил мисс Уилкс на подушку. Она соскочила, возмущенно мяукнув, и принялась встревоженно ходить вокруг него, задевая хвостом.       Он должен был надеть тот же костюм, в котором был на «Титанике». Вычищенные и отглаженные, вещи лежали на стуле. Одеваться при открытой двери было неловко — впрочем, не так сильно, как когда в тюрьме, перед душем, его заставили полностью раздеться. Но вот когда Томас, чтобы завязать галстук, глянул в мутное зеркало, точно мороз пробежал по всему телу. Дыхание сбилось. Он снова точно стоял на палубе корабля, уже уходившей из-под ног.       Томас усилием воли заставил себя успокоиться. Теперь надо взять в руки табличку… Перед этим он поднял с кровати снимок Эльбы, прижался к нему губами — может быть, в последний раз. «Господи, храни мою девочку». Положив снимок на тумбочку рядом с крестиком Одри, взял наконец табличку в руки. Тысяча четыреста девяносто шесть… Небольшой город.       — Выходите, сэр! — поторопил его Калхун, заглянув в палату. Снаружи послышался барабан. Дикость какая-то… Пальцы похолодели. Сжав табличку, Томас развернулся и вышел сколько мог твердым шагом.       Барабанный бой, видно, успел всех переполошить. В барабан бил еще один полицейский, усердно ударяя со всей силы. Больные, медсестры, врачи — все стекались на звук. Полицейские, доктор Джонсон и секретарша Уоррена, у которой глаза горели, точно она на премьеру фильма пришла, отстраняли их. Миссис Сэвидж стояла, поджав губы, явно пылая негодованием. Томас отвел глаза.       Он вдруг понял, что очень хочет увидеть сейчас Одри — и выругал себя за это, а сам все искал ее глазами в коридоре. Вот ему сковали руки за спиной, приказали наклонить голову. Повесили на шею табличку, сразу будто стало тяжело — Томас вздрогнул, сглотнул. Это все точно не с ним происходило.       Рядом кто-то выругался сквозь зубы. Томас повернул голову и встретился взглядом с Морганом.       — Мужайтесь, — проронил доктор, глядя ему прямо в глаза. Томас кивнул.       Барабан все бил. Томас замечал знакомые лица: вот заспанная Делайла хлопает глазками, вот растерянный Данбар прижимает к груди выскочившую из палаты мисс Уилкс, обеспокоенную громкими звуками. Бедное животное, страшно ей. Элисон Уилсон вышла вперед и стояла с совершенно непроницаемым лицом. Да, наверное, будет лучше, если Одри не придет.       Но она пришла. Выскочила откуда-то со стороны лестницы, замерла на мгновение и медленно пошла к нему, к окружавшим его полицейским. Смотрела так, будто вокруг никого не было, не замечая ничего. Не плакала, только сильно закусила губу и была страшно бледна.       — Подходить нельзя, — строго сказал ей офицер. — Держитесь на расстоянии.       Одри будто его не услышала, смотрела ему в глаза не отрываясь, и все шла к нему — пока Морган не обхватил ее за плечо. Одри быстро моргнула, будто очнувшись, подняла руку и перекрестила воздух перед Томасом. Он кивнул ей, но улыбнуться не смог, и она нашла силы кивнуть в ответ.       — Время! — крикнул офицер. Томаса повели сквозь расступавшуюся толпу по коридору.       Вот наконец спустились вниз, во двор, где ждала высокая черная повозка со скамьями по периметру и одной в середине. Томаса усадили именно на нее, спиной к лошади. За кучера был один из полицейских, около него примостились секретарша и Джонсон. Двое других уселись рядом с Томасом, еще один, видимо, должен был идти следом. Процессия тронулась. Они выехали из ворот больницы, и телегу сразу обступила толпа, раздались крики и свист. Толпы стекались с соседних улиц, как ртуть, сливались в одну большую.       Телега ехала медленно, барабанщик позади нее то и дело выбивал дробь. Люди останавливались, смотрели с отвращением, выкрикивали оскорбления. Минут через пять уже почти постоянно слышалось со всех сторон:       — Убийца!       — Тварь! Мразь!       — В петле твое место, подонок!       — Твою семью надо у тебя на глазах утопить, как ты утопил наши!       — Поганый ублюдок!       — Спустите ему шкуру, а потом вздерните повыше!       — Ты должен был уйти на дно со своим плавучим гробом!       Томас старался не думать, что эти страшные слова относится к нему, что люди вокруг готовы растерзать его, не дожидаясь палача. И все же от ненависти вокруг хотелось сжаться и прикрыть голову.       Послышался свист, а потом телега вздрогнула несколько раз, по ней что-то стукнуло — Томас понял, что в телегу кидали камни или мусор, и вдруг полицейский выстрелил в воздух. Томас вздрогнул. До того он держал глаза опущенными, боясь смотреть в это волновавшееся море лиц, искаженных злобой, но тут решился глянуть — и сразу встретился глазами с тем самым рыжим бородачом, которого видел в вечер, когда причалила «Карпатия». Бородач молча поднял фотографию своей семьи. Томас стиснул зубы и снова опустил голову. Что бы с ним ни сделали, ему едва ли будет так плохо, как этому человеку… Или как жене и детям этого несчастного, когда они умирали, не виноватые ни в чем.       Телега вдруг остановилась.       — Пора, сэр, приехали, — пробормотал Калхун, слезая. Томас оглянулся и увидел — неужели это с ним происходит? — стоящий посреди какой-то площади деревянный высокий эшафот с двумя черными столбами посредине. Рядом — люди в костюмах, несколько полицейских по периметру, один стоит ближе к столбу, и что-то у него заткнуто на форменный ремень. На помост уже взводили Исмея — с опущенной головой, страшно бледного.       Не чувствуя ног, Томас спустился с телеги и взошел по ступенькам. Заметил примерно посередине столба два металлических кольца и едва успел задуматься, для чего они, как полицейские за локти подвели его ближе. Его руки освободили от наручников на миг — только чтобы сковать позади столба. Рядом так же приковали Исмея. Один из джентльменов на помосте стал зачитывать приговор.       Значит, они должны простоять еще полчаса… Они с Исмеем обменялись кивками: никак больше было не подбодрить друг друга. Едва чтец смолк, засвистели уличные мальчишки, а после толпа снова принялась выкрикивать обвинения и оскорбления. Томас закрыл глаза, прислонился затылком к столбу. Мыслей в голове не было, и осознание реальности происходящего тоже. Он все ждал, когда проснется.       Время тянулось бесконечно. Слух уже перестал различать, какое именно оскорбление, какую угрозу сейчас выкрикивают. Ноги устали, все тело и особенно руки сильно затекли, наручники больно впивались в запястья. Томас привык к физическим нагрузкам, но не думал, как трудно будет простоять полчаса на одном месте, да еще в таком положении. Костюм был слишком теплым, плотным для лета — скоро Томас начал мучиться от жары. Не думал он, надевая его в холодный апрельский вечер в Атлантике, что будет стоять в нем под жарким июньским солнцем в Нью-Йорке. Стоять со скованными руками у позорного столба, слушая проклятия и ругань. По спине, щекоча кожу, поползли капли пота. Захотелось пить.       Когда снова ударили барабаны, он даже обрадовался. Наручники отстегнули, затекшие мышцы тут же свела боль, Томас принялся растирать руки. Подскочила секретарша Уоррена, сунула ручку, наполненную чернилами, деловито велела расписаться. Он машинально подчинился. Исмея провели мимо, он только успел обернуться и что-то прошептал, кажется:       — Держитесь, друг мой.       Калхун подступил к Томасу вместе с еще одним, незнакомым полицейским:       — Давайте-ка табличку, сэр.       Вырвался невольный вздох облегчения, когда ее сняли с шеи — так сильно она давила, через галстук и воротничок. Незнакомый полицейский стал стаскивать с него пиджак.       — Погодите, я сам, — обернулся Томас и хотел отстраниться. Полицейский покачал головой:       — Велено вас силой раздеть.       Том вспыхнул. Он почему-то забыл, что перед поркой придется прилюдно раздеться, и совсем не подумал, что и тут к нему применят силу. Он сам не знал, отчего, но на несколько секунд онемел от стыда, с трудом сглотнул комок в горле. Между тем Калхун принялся развязывать ему галстук, а другой полицейский — расстегивать запонки. В толпе переговаривались; Томас не слышал, что они говорили, но видел глумливые смешки и замечал наглые взгляды, бесцеремонно его рассматривавшие. И тут одно лицо в толпе бросилось в глаза — лицо Мюира. Мгновенно полыхнул гнев.       «Ну как, добился, чего хотел?!»       Рядом с ним, кажется, была София Сильвестри, но Томас не смог заставить себя смотреть дальше в их сторону. Стыд снова точно дубиной оглушил, он предпочел перевести глаза на крепыша в новенькой форме, который только что вытащил из-за пояса… кнут.       «Значит, вот чем…» Кнут был очень толстый, черный. Мурашки побежали по коже. Как при виде подступающей огромной волны, сердце зашлось от страха, до спазма в горле захотелось жить, просто жить, как угодно…       С него стащили насквозь мокрую от пота рубашку. За руки развернули лицом к столбу. Надавили на плечи — не дают ни единого шанса сохранить достоинство, даже на колени не позволяют встать самому. Вытянули вверх руки и закрепили наручниками на кольцах, которые он заметил раньше. Перед глазами близко оказался столб, от него еще пахло свежей краской.       Ветер холодил спину и грудь, высыхающие от пота. Томас машинально повел плечами. Скорее бы уж начинали, как же страшно ждать. Он должен выдержать, вынести без крика, без стона…       — Сэр, — Калхун наклонился к нему. — Вы не терпите лучше, покричите. Не до стыда будет, уж поверьте.       Добрый старик. Может, последний добрый человек, который встретился ему на пути.       — Да свершится правосудие! — крикнул, кажется, тот же человек, что зачитывал приговор.       Сзади свистнул кнут, и, забыв про инструкции от Моргана, Томас подобрался, напряг тело, стиснул зубы. Удара, однако, не последовало. Он попытался молиться про себя, но смог подумать только: «Прости меня, Господи…» Плечи свело, сердце уже колотилось, как бешеное, он даже барабанов не слышал, но порка все не начиналась.       «Ну скорее же, скорей!»       Может, он простонал бы это вслух, но кнут снова свистнул, и тут же по спине точно глубоко полоснули ножом. Сперва Томас даже не понял, какая это боль, лишь спустя минуту она разлилась по телу, горя, сдирая кожу. На глазах выступили слезы, он прикусил губу.       «Ничего, ничего…»       Удалось даже подавить стон.       Новый удар рухнул на спину, чуть задев свежий рубец, Томаса качнуло вперед, он повис на руках, машинально стиснув браслеты наручников. Не сразу сам понял, что прокусил губу до крови.       «Господи, как же больно…»       Во рту пересохло, в груди что-то сжалось, он невольно втянул воздух и носом, и ртом… И тут третий удар лег ровно на жгучий рубец от первого. От боли перед глазами заплясали вспышки, спина горела.       Томас закричал. Фрэнсис       Они решили, что должны это увидеть — чтобы потом помнить. София предлагала Марку уехать на этот день, он отказался; Тео тоже сказал, что пойдет. Фрэнки не могла допустить, чтобы он проходил это один, София тоже не хотела оставить Марка в тяжелый день, да и не сказать, чтобы они обе были совсем не причастны к тому, что готовилось. Так что их место тоже было там.       Встретились у больничного двора — Тео, Фрэнки, Марк и София — и пошли за телегой, наверное, никем в толпе не замеченные, и только поглядывали иногда в сторону телеги, где неподвижно сидел осужденный. В нем, коротко стриженом, похудевшем так, что не по сезону теплый костюм, кажется, болтался, сложно было узнать Эндрюса — на фотографиях в газетах, даже сделанных в зале суда, он выглядел по-другому, не таким… затравленным, поникшим. Фрэнки в какой-то момент показалось, она узнала маленькую подругу Элисон из госпиталя, промелькнувшую мимо них и затерявшуюся где-то среди народа. Вспомнилось, как эта девушка уговаривала их не опускать руки, не верила, что отмены приговора никак нельзя добиться. «Вечная трагедия любви», сказал доктор Морган когда-то, когда речь зашла об Эндрюсе. Уж не эту ли девушку, Одри, он имел в виду?       Тео выглядел так, точно это он, а не Эндрюс, сидел на позорной колеснице. Фрэнки вцепилась в его руку и старалась закрыть и от вида процессии, и от ненависти, клокочущей вокруг. А сам Эндрюс не шевелился и лишь прикрыл глаза, но был будто бы спокоен. Человек с железными нервами — может, потому Уоррену и показалось, что с железным сердцем тоже? Хотя из чего же сердце у самого Уоррена, чтобы обрекать других на публичный позор, на глумление толпы?       На площади кто-то сдвинул несколько ящиков, чтобы было повыше, и пускал туда за цент. Предприимчивый народ в Нью-Йорке, ничего не скажешь. На ящиках уже столпилось несколько человек: девочка-подросток, по виду сущая отличница — она достала блокнот и явно собиралась делать зарисовки; фотограф с аппаратом; еще два парня, судя по одежде, из состоятельных, которые на что-то поспорили — как потом выяснилось, на то, будет ли осужденный кричать под кнутом или выдержит все молча. В толпе сновали разносчики, девочка с блокнотом купила пирожок и с удовольствием полакомилась. Фрэнки почувствовала, что ее слегка мутит, и кажется, Марку и Софии тоже было не по себе. Тео озирался с детским недоумением. Еще какая-то женщина, похожая на галку и вся в черном, встала рядом с ними. Фрэнки вспомнила ее: кажется, именно эта женщина выступала на митинге, требуя совершить наконец казнь.       Огласили приговор, и потянулись полчаса, которые было тяжело выстаивать даже среди зрителей. Каково же было тем двоим на эшафоте, привязанным к столбам, осыпаемым оскорблениями и угрозами? Фрэнки различила, что оба мертвенно бледны. Невысокий человек с темными усами — Исмей — как будто в изнеможении откинулся назад, прислонившись к столбу затылком, и закрыл глаза. У Эндрюса веки тоже были приопущены, лицо чуть подергивалось, даже отсюда были видны струйки пота, сбегавшие с висков. Наконец снова ударили в барабан, обоих стали освобождать.       — Время! — крикнул один из спорщиков. — Сейчас пороть будут!       У Фрэнки пробежали мурашки по коже. Девочка, утирая рот, снова вскочила на ящик. Женщина-галка точно вся превратилась в зрение. Марк и София взялись за руки. Исмея свели с эшафота и быстро провели сквозь толпу, заулюлюкавшую ему вслед, к телеге. Часть зрителей побежала за ним — но немного.       Эндрюса стали раздевать, и в это время он оглянулся на толпу, заметил Марка и в упор посмотрел на него — как на змею. Тео отвернулся, обхватив себя руками.       — Я не могу, не могу…       — Давай уйдем, — Фрэнки, уже никого не стесняясь, погладила его по волосам. — Ты ведь не выдержишь.       — Я должен, — и Тео снова встал к эшафоту лицом.       — Да свершится правосудие! — провозгласили наверху.       Палач, рослый крепыш в парадной форме, вытащил из-за пояса кнут. Взмахнул в воздухе, пробуя, раздался свист, и Фрэнки увидела, как вздрогнули плечи Эндрюса, он ждал первого удара. Палач потом встал справа от Эндрюса и широко замахнулся. Кнут просвистел и со смачным шлепком врезался в тело. Удар лег наискосок, от левого плеча почти до позвоночника. На спине осталась ярко-алая глубокая рана: кнут сразу рассек кожу, она завернулась лепестками по краям. Фрэнки невольно передернула плечами: ей было даже представить страшно, какую боль ощутил Эндрюс. Внутри нее будто что-то оборвалось, стало мутить.       Но еще страшнее было от того, как его страдания обрадовали людей вокруг. В момент первого удара толпа разом выдохнула, потом взорвалась криками и свистом. Девочка с блокнотом вытянула шею, жадно подмечая, кажется, каждую деталь. Пробравшийся ближе фотограф щелкнул объективом. Женщина-галка радостно улыбнулась. В толпе засвистели, зааплодировали, кто-то закричал:       — Еще! Еще! Сильнее!       На третьем ударе Эндрюс впервые вскрикнул. Широкие плечи судорожно затряслись. «Неужели будут продолжать? Да как же можно?»       — Хватит! — бессильно выкрикнула Фрэнки, но никто не обратил на нее внимания.       — Все, дальше будет орать, — разочарованно цокнул языком один из спорщиков. — Доллар твой, Лайонел.       Тео, чуть ли не задыхаясь, обернулся к ним. По его лицу также текли слезы. Мюир, сжимая руку бледной Софии, посмотрел на спорщиков очень мрачно.       Дальше все длилось, как в кошмаре, отдавало чем-то невозможным. Палач заходил то справа, то слева, удары свистели и ложились новыми и новыми красными ранами, скрещивавшимися, сливавшимися в одну сплошную. Кровь сбегала по ребрам, капала на доски. К десятому удару палачу пришлось стряхнуть с кнута кусочки кожи. Фрэнки схватилась за горло, подавляя тошноту. Эндрюс в наступившей тишине надрывно рыдал.       — Фрэнки, — хриплым шепотом спросил Тео, совершенно зеленый. — Что у него там такое белое торчит? Вон, где лопатка?       Ей страшно было подумать, что такое он мог разглядеть со своей дальнозоркостью. Фотограф еще раз щелкнул объективом, а девочка и женщина смотрели с искренней радостью. Спорщики рядом заключили новое пари: выдержит Эндрюс наказание до конца или потеряет сознание. Тот висел на наручниках, впившихся в запястья до крови, но сознания до сих пор не терял. Эшафот вокруг был залит кровью, ее брызги ярко алели даже на белых манжетах полицейских. А ведь доктору Моргану придется помогать Эндрюсу после всего... Фрэнки помолилась про себя, чтобы у него получилось. Он ведь справится, он всегда справляется.       После пятнадцатого удара седой врач на эшафоте подошел и посчитал у осужденного пульс. Кивнул и отступил, палач снова замахнулся, но уже вполовину не так широко, как для первых ударов. Его шеф, видимо, заметил это. Сразу после удара толкнул в плечо, и до Фрэнки донеслось:       — Ну-ка не мажь! Тут все собрались не чтобы смотреть, как его жалеют. Бей как следует, за халтуру премию не выдадут.       Палач кивнул и подчинился — правда, зажмурившись. Наверное сам осознал, что творит — как и часть людей в толпе, но далеко не все… Кнут с влажным громким звуком прошелся по прежним ранам — хотя, по правде, на спине уже буквально живого места не было. Эндрюс закричал страшнее прежнего, точно взвыл, вскинув голову, раскачиваясь на руках — и закашлялся, сорвав голос. Захотелось зажать уши.       Мюир, прижимая к себе Софию, которая уже давно плакала, крикнул:       — Хватит! Довольно! Прекратите уже!       — Перестаньте, довольно! — подхватили София и Фрэнки. Раздались такие же редкие крики из толпы. Остальные молчали. Казнь заканчивалась в жуткой тишине.       Тео осел на ящики, закрыл лицо руками и разрыдался. Фрэнки склонилась над ним, гладя по голове, и услышала, как он шепчет:       — Прости меня, Господи… Одри       Она слышала щелканье кнута и звонкие удары, за каждым из которых следовал его крик. Между ударами были большие паузы, будто палач хотел, чтобы боль полностью впиталась в тело, прежде чем нанести новый.       Руки у нее мелко тряслись, ноги слабели с каждым шагом.       Он кричал таким незнакомым голосом, чуть высоким и при этом хриплым, уже сорванным. Так кричат от надежды, что с криком боль будет не такой мучительной. Люди вокруг нее молчали, и Одри вдруг заметила, что видит лица среди сплошных спин, и эти лица были одинаково бледные и вытянутые. Их было немного, и она поняла, что люди отворачивались от эшафота.       Они отворачивались.       Она думала, что пробраться к самому помосту будет сложно, но нет, толпа расступалась, едва она касалась чужих плеч ладонями. Они расступались и расступались, а звуки ударов и крики были все ближе, и вдруг она увидела впереди не головы и спины, а что-то ярко-красное и пестрое, что, как она уже знала, намертво впечатается в ее память.       Одри зажмурилась, остановившись, ее качнуло.       Он уже больше не кричал, только глухо стонал. Одри сжала кулаки так, что мышцы заныли на предплечьях от напряжения, и открыла глаза.       Мистер Эндрюс стоял на коленях, раздетый по пояс, высоко поднятые руки его были сцеплены вокруг столба наручниками, закреплёнными на кольцах. Он фактически висел, вытянув плечи, едва касаясь залитых кровью досок коленями.       Палач стоял справа, высокий и плечистый, в такой неуместно нарядной отглаженной форме с блестящими пуговицами. На белых манжетах и воротнике виднелась россыпь алых пятен. Далеко отводя руку, держащую кнут, он делал резкий замах, и кнут, извиваясь как змея, и так же по-змеиному молниеносно, быстро и яростно впивался в растерзанное месиво, что было когда-то человеческим телом.       Одри заплакала.       Лоскутами висела кожа, ошметки ее виднелись на досках внизу, на отшлифованных камнях, даже на ботинках полицейских, стоявших по бокам от эшафота.       Она видела разорванные кнутом мышцы, «musculus latissimus dorsi», всплыло у нее в голове. Да, именно так говорил доктор Морган, когда показывал ей анатомический атлас. «Широчайшая мышца спины»…       Горячие слезы как уксус жгли ей глаза.       Сколько еще ударов он выдержит? Господи, какая бы вина не была на человеке, имеют ли люди право так мучить себе подобного?       — Хватит, — вдруг сказала она и уже громче: — Пожалуйста, хватит!       Стоящие рядом люди повернули к ней головы.       — Он же умрет, — вытирая слезы, продолжила Одри, посмотрев в их настороженные лица, мужские и женские, старые и молодые. — Неужели вам это нравится? Это правда принесет вам покой?       Люди молчали.       Глухие стоны раздавались в полной тишине, прерываемые звонким щелканьем кнута. Ну почему он не теряет сознание? «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он потерял сознание», — молила она, вновь прикрыв глаза.       «Или я. Хотя бы я».       «Но мне нельзя, — вдруг мелькнуло у нее в голове. — Я должна держаться».       Удары прекратились.       — Правосудие свершилось! — услышала она странный голос, похожий на петушиный крик — как будто его обладателю хотелось прочистить горло.       Всхлипнув, она открыла глаза: палач освобождал его руки.       Мистер Эндрюс тяжело обмяк, согнувшись, уткнувшись плечом в столб, выгнутая дугой спина топорщилась вспоротой плотью, как шипами и наростами у диковинного зверя.       Одри шагнула вперёд, судорожно сжимая в фляжку с водой, в которой был растворено обезболивающее, взятое утром у зашедшей в больницу Полин. Слишком заметно обезболивать нельзя, сказал доктор Морган, только чтобы от боли не остановилось сердце. Еще при Одри была ампула во внутреннем кармашке, накануне пришитом к платью. Но ею можно будет воспользоваться нескоро.       — Простите, — обратилась Одри к полицейскому, стоявшему с краю. Ее голос сильно дрожал. — Можно, я передам воды… Осужденному?       Полицейский хмуро взглянул на нее. Одри повторила просьбу и показала фляжку. Калхун, стоявший тут же, заметил ее и о чем-то попросил группу джентльменов. Они переглянулись, и тот, что по центру, кивнул.       Одри живо взобралась по ступенькам — и едва преодолела себя, увидев залитые кровью доски, к которым прилипли кусочки кожи и… мяса? Как на операциях и сложных родах, Одри приказала себе не думать, решить, что это все ненастоящее. Прямо по кровавым лужам, поскальзываясь на ошметках, она добежала до мистера Эндрюса.       Он, конечно, так и стоял еще на коленях. Одри увидела его лицо: страшно искаженное, красное, все сморщенное, из прокушенной губы по подбородку стекает кровь, из глаз слезы в три ручья, со лба каплет пот. Челюсть тряслась — видимо, он судорожно стучал зубами. Но больше всего поразило выражение: бессмысленно-удивленное, отупелое, с остекленевшими глазами, точно от боли он лишился разума.       — Мистер Эндрюс… — она открыла фляжку, поднесла с его губам. Он моргнул, будто выныривая из забытья, взял фляжку трясущейся рукой, стал судорожно глотать. После нескольких глотков вдруг уткнулся лицом в столб и разрыдался. Одри бережно взяла его за запястье.       — Мисс Марвуд, как вы смеете тут находиться?! — взвизгнул у нее за спиной доктор Джонсон, но она даже не обернулась.       — Никак от любовничка не отлипнет, — это, кажется, секретарша Уоррена. Бог с ней.       Мистер Эндрюс поднял голову и посмотрел на Одри чуть более осмысленно, точно собираясь ее о чем-то спросить. Тут обоих накрыла большая тень.       — Одри, ты подойди к телеге, когда мы сядем, — услышала она голос Калхуна. — Подбросим тебя, да и с ним нам поможешь. Сэр, вставайте-ка.       Конечно, сам встать мистер Эндрюс не смог, его подняли за локти, но каким-то чудом он сделал несколько шагов — к краю эшафота, вниз по ступенькам, потом к телеге. Он все время судорожно втягивал воздух ртом и стонал, а когда сел все на ту же лавочку и ему снова сковали руки, на сей раз спереди, впился зубами в пальцы, но все равно продолжал подвывать. Одри чуть полила из фляжки на платок, и когда Калхун помог ей сесть прямо напротив мистера Эндрюса, протерла ему лицо от слез, пота и крови. Потом снова дала пить.       — Ну-ка дайте мне фляжку, мисс Марвуд, — пробрюзжал доктор Джонсон, усаживаясь на козлы. — Или немедленно вылейте то, что там есть. Иначе вы с нами не поедете.       Одри поколебалась. Там вправду оставалось все равно немного. Калхун, тоже усевшийся напротив, побледнел и смотрел на Джонсона с глухой яростью. Одри покачала головой:       — Сейчас мистер Эндрюс еще глотнет, и отдам. Ну же.       — Отдайте сейчас! — взвизгнул Джонсон, но тут как телега как раз тронулась. Калхун бросил на Джонсона какой-то незнакомый взгляд, презрительный и угрожающий, потом забрал у Одри фляжку сам.       — Вот. Я конфисковал. Как полицейский, имею право.       Одри накрыла скованные руки мистера Эндрюса своими. Он положил ей голову на плечо, она принялась гладить его по стриженым волосам и шептать какую-то бессмыслицу, точно успокаивала больного ребенка:       — Тише, тише… Всё кончилось…       Но вскоре после того, как телега тронулась, выяснилось: не всё. Толпа, слегка поредевшая, тронулась следом, обступала телегу, сначала молча, потом Одри стала замечать глумливые усмешки, снова услышала ругательства — сначала тихие, потом все громче. Кто-то свистнул, и гомон стал нарастать. В лицо словно ударила вспышка фотоаппарата, потом еще одна.       — Отделали тебя, тварь? — крикнул какой-то парень. — Вспороли шкуру-то? Надо было всю спустить!       Одри, похолодев, сжала руки Эндрюса и прикрыла его голову ладонью. Она чувствовала, как он зашевелился у нее на плече.       — Что, гад, сладко тебе? А им-то сладко было?       — Вздернуть его надо было! Оклемается же теперь!       — А вот посмотрим, как оклемается…       Одри тревожно оглянулась, но из-за полицейских, окружавших их, толком ничего не видела. И вдруг телега чуть вздрогнула, что-то стукнуло по борту. По пути к эшафоту кидали камни… Неужели опять?       — Отойдите, имейте совесть! — услышала она голос Мюира.       — Ах ты предатель!       — Что?! Заткнись!       — Ну-ка отошли! — рявкнул офицер, поднимаясь. — Отошли, или я буду стрелять!       — Так стреляй!       Одновременно хлопнул выстрел, взвизгнула секретарша Уоррена и вскрикнул мистер Эндрюс — просто взвыл, вскинувшись. Одри с ужасом поняла, что камень попал ему по спине. Сжав ее руку, он задыхался от боли.       — Мистер Калхун, дайте фляжку, — таиться она уже не могла, только не сейчас. Джонсон следил подозрительным взглядом, как Эндрюс жадно припал к фляжке губами. Выпив до дна и вернув Калхуну, просипел:       — В тебя не попали, Одри?       Она помотала головой и понадеялась, что никого не застрелили. Полиция ведь обычно стреляет в воздух.       — Ишь ты, — мистер Эндрюс продолжал хрипеть и уставился удивленно на ее руки. — У тебя на руке десять пальцев… Ты осьминог?       — Мисс Марвуд! — возмущенно воскликнул Джонсон. — Так что у вас было в этой фляжке?! Я сдам ее на экспертизу!       У Калхуна стало такое лицо, будто он готов этой самой фляжкой запустить Джонсону в голову.       — Сдашь, когда я ее отдам, ты, чертов...       Что он сказал, Одри не поняла вообще, а мистер Эндрюс как-то судорожно вздохнул — Одри поняла, что он так теперь смеялся — и пробормотал:       — Ого. Я такого даже на верфи не слышал…       Одри с облегчением увидела, что они въезжают на больничный двор. Доктор Морган обещал ждать и сейчас, конечно, поможет.