Да свершится правосудие

Эндрю Морган       Морган то и дело поглядывал на часы. Если он правильно рассчитал время, Эндрюса должны были вернуть около двенадцати. Живым или мертвым... Морган заранее попросил миссис Сэвидж приготовить операционную и ждать. Ассистировать она отказалась сразу: «Простите, доктор, боюсь, если не будет обезболивания, я не смогу. Годы уже не те». Глаза у нее были на мокром месте: несмотря на строгий нрав и кажущуюся сухость, миссис Сэвидж обладала добрым сердцем. В самом деле, не стоило ей на это смотреть. Делайла еще накануне выпросила три дня отгула, да и проку от нее было бы меньше, чем от толковой стажерки вроде Кэндис. Пришлось обратиться к Элисон. Та согласилась, даже не побледнев, но Морган не был уверен, что опыта и выдержки ей хватит на деле.       Подумав об Элисон, он вспомнил и о Фрэнки. Она вправду туда пошла вместе с Тео? Можно не сомневаться, Лилиан бы пошла. Странно, Фрэнки, во внешности которой ясно читалось итальянское происхождение, вроде бы не должна была походить на Лилиан с ее скандинавскими корнями и красотой, сияющей, как ясный зимний день — это сравнение пришло Моргану в голову три года спустя после смерти Лилиан, когда он впервые увидел снег — и все же он с первой встречи ощущал смутное сходство между ними. Может, рост и фигура, овал лица… Или ощущение целомудрия, отличавшее Лилиан, даже когда она уже стала его женой и у них бывали жаркие, хмельные от страсти ночи. Сама душа Лилиан была девственной, не знала зла — и душа Фрэнсис тоже.       …Эндрюса привезли в двадцать минут первого, Морган увидел въезжавшую телегу в окно своего кабинета. Кроме тех, с кем он и уезжал, на телеге сидела Одри, Эндрюс положил голову ей на плечо — но это-то Моргана не слишком удивило. Видно, пошла за телегой, а Калхун ее усадил. Бедная девочка, что же она испытывает сейчас... Больше поразило то, что Эндрюс, чья спина с высоты второго этажа казалась сплошным иссиня-красным пятном, сошел с телеги сам. Конечно, Калхун придерживал его под локоть, но Морган ожидал, что придется и вовсе нести.       Да, когда-то, в семнадцать лет, Эндрю Морган тоже встал сам с окровавленной спиной и даже с помощью Джима сел на лошадь. Но ведь ему тогда досталось только три удара, и явно с меньшей силой. Отец даже в самой лютой ярости был расчетлив, ему не нужно было обвинение в убийстве. Но и этого было достаточно, чтобы он потом несколько дней пролежал в болезненной лихорадке в доме своего друга, чьи родители приютили его. А сестра друга, Лилиан, ухаживала за ним...       Меньше минуты понаблюдав за происходящим, Морган спешно зашагал вниз. Встретившейся миссис Сэвидж велел позвать Элисон и убедиться, что больного есть, чем привязать. Вчера Джонсон снова напомнил ему про запрет обезболивания: Уоррен дополнительно распорядился, чтобы в случае применения хоть какой-то меры для облегчения страданий осужденного, того препроводят в тюрьму. С гаденькой улыбочкой Джонсон пообещал, что будет все три дня лично наблюдать, чтобы обезболивающего Эндрюс не получил. И караул у палаты на этот срок заменят. Они предусмотрели все.       Если бы Морган знал за мерзавцем Джонсоном хоть один грешок, не погнушался бы сейчас воспользоваться: все равно сыну подлипалы и бывшему заключенному честь не полагается, можно и шантажистом побыть. Но увы, на его памяти Джонсон не оступался.       Одри как раз закрыла двери за полицейскими, вводившими стонавшего Эндрюса под руки. Глаза его были закрыты, голова безвольно болталась. Он плохо соображал, где находится и что происходит. По всей видимости, Одри сумела его напоить обезболивающим, но Морган знал, что его действие вот-вот прекратиться.       — В операционную его! — крикнул Морган. — И принеси два халата. Калхуну и Месснеру придется его держать.       Джонсон попытался было проскользнуть мимо, но Морган ухватил его за локоть.       — Надеюсь, вы понимаете, что пациента придется зашивать, Джонсон?       Глаза у того бегали.       — Зашивайте, это не запрещено.       Морган ощутил, как в груди поднимается звериная ярость.       — Обезболивающее, Джонсон. Дайте мне обезболивающее, или я вас заставлю ассистировать.       Джонсон побелел и сглотнул.       — Мне все равно полагалось присутствовать. Я должен следить, чтобы вы…       Захотелось ударить его наотмашь.       …В операционной Одри — только сейчас Морган понял, что она задыхается от плача — собирала в мешок оставшуюся одежду Эндрюса. Элисон и Калхун привязывали его руки, Месснер — ноги. Эндрюс лежал на животе, повернув голову на бок и постанывал. «Пусть Месснер ноги и подержит, а Калхун прижмет плечи… Если найдет уцелевшую кожу, конечно».       — Одри, сдай его вещи в гардероб, и чтобы я тебя сегодня больше не видел.       «Послушается она, как же…» Дверь за девочкой закрылась. Морган посмотрел на спину пациента поближе. Как он и думал, от нее осталось сплошное месиво: удары ложились близко, часто скрещивались. Под левой лопаткой торчала обнаженная кость. Мышцы, как он и предполагал, оказались рассечены. На миг вспомнился несчастный бычок, хрипящий от боли, и Джим, заряжающий ружье. И он сам, тщетно отгоняющий мух со спины бедного животного и ищущий, где можно зашить шкуру. «Отойдите, масса, теперь уж только застрелить его, чтобы не мучился…»       Морган присел рядом с операционным столом.       — Эндрюс, — тихо позвал он. Тот поднял глаза — захотелось отвернуться. Так же, обреченно, с отчаянием, ужасом и мольбой — смотрел тот мальчишка, которого…       — Мы должны обработать вам раны, — Морган постарался, чтобы его голос звучал одновременно сочувственно и твердо. — Это болезненная процедура. Но мы постараемся закончить побыстрее.       Эндрюс тихо вздохнул.       — Сэр, — тихо сказал Калхун и показал на силуэт фляжки в кармане своего кителя. — А может, ему это… виски дать? Раньше-то, когда всяких хлороформов и прочего не было, говорят, обезболивали так.       Да, Морган слышал. Именно по этой причине накануне казни взять отгул на три дня заставили Данбара — да еще прихватить из кабинета весь запас спиртного, что у него хранился: и виски, и джин, и коньяк. Понимали, что добряк Данбар первый не выдержит и напоит пациента до беспамятства хоть силком. Еще и остальных врачей проверили, и даже кухню и сестринскую: не завалялась ли где бутылка. Морган уже готов был согласиться на предложение Калхуна, несмотря на риск, но тут в палату вошел Джонсон.

***

      Элисон заставила Месснера и Калхуна тщательно вымыть руки и повязала на них халаты, раздала перчатки. Калхун, покряхтев, залез под халат, и выудил оттуда небольшую плоскую фляжку, принялся откручивать пробку на цепочке.       — Кому это вы собрались это давать? — спросил Джонсон, натягивая перчатки, его лоб весь собрался морщинами.       — Ему же, вестимо, — сказал спокойно Калхун, кивая на Эндрюса. — Про виски в приговоре слова не было, доктор Джонсон.       Джонсон перевел взгляд на Моргана. Тот пожал плечами.       — Сложно отнести виски в современным обезболивающим средствам.       — Однако алкоголь притупляет чувствительность нервных рецепторов, вам ли не знать, доктор Морган.       Калхун крякнул.       — Там осталось-то на дне. Побойтесь Бога, доктор Джонсон, дайте парню хоть губы смочить. Можете потом на меня кляузу написать, так уж и быть.       Джонсон нервно усмехнулся. Элисон молча и сосредоточенно подоткнула под Эндрюса чистые простыни, подвинула столик с инструментами. Он все это время постанывал, привязанные руки, сжатые в кулаки, побелели.       — Доктор Джонсон не будет писать кляузы, — сказал Морган. Дождавшись, когда любитель инструкций посмотрит на него с удивлением и подозрением, спокойно сказал:       — Кстати, вы помните мисс Смит, свою пациентку? Вы ее выписали с температурой после женской операции прямо перед комиссией.       Джонсон вытаращился на него, кадык на тощей шее задергался. Морган понял, что его блеф удался. Та история, про которую ходили смутные слухи, когда он только устроился в госпиталь, оказалась правдой. Но потом Джонсон не позволял себе так рисковать. Козырь был один единственный.       — Зачем разбираться в причинах никак не проходящего воспаления, когда можно просто намухлевать с градусником, верно? И не портить себе статистику, и сохранить место, вы же тогда только пришли из ординатуры.       Джонсон обвел присутствующих затравленным взглядом, но на него никто не смотрел. Элисон готовила инструменты, Калхун с жалостью поглядывал на Эндрюса, Дин поднял голову и заглянул в глаза Моргану. В его взгляде виднелось отвращение. Морган усмехнулся ему — да, и не такое бывает.       — Я думаю, пару глотков виски нельзя считать анестезией, — сказал Джонсон. Глаза его бегали. Вряд ли Морган бы доказал что-то в этой старой истории, но Джонсон был прирожденным трусом, и сейчас это было на руку.       Калхун, который явно плевал на разрешение Джонсона, приподнял голову Эндрюса за подбородок вверх.       — Ну-ка, сынок, глотни.       Эндрюс опять мучительно застонал. Виски в самом деле было немного, он сделал всего три или четыре глотка.       Морган подождал с минуту, надеясь, что это небольшое количество алкоголя хоть немного притупит сознание бывшему кораблестроителю. Слишком мало для такого здоровяка… Он взялся за скальпель, прикидывая, откуда начать срезать висящие лохмотья кожи.       — Хорошенько держите его.       — Да за что же взяться то, доктор? — Калхун удрученно покачал головой.       — Держите за предплечья. Заденете раны — не беда, хуже, если он будет брыкаться под ножом.       Калхун вздохнул, взялся ладонями за предплечья Эндрюса. Тот дышал часто и тяжело. Морган зажмурился на миг. Пора приступать. Как обычно, все отошло на второй план, он сосредоточился, словно превратился в машину.       Элисон подошла ближе с лотком, и Морган быстрыми уверенными движениями принялся срезать с этого месива истрепанную кожу, висящую на тонких лоскутках. Эндрюс честно пытался крепиться пару минут, только стонал сквозь зубы. Потом дернулся всем телом вверх, скальпель надрезал от его рывка и так исполосованную мышцу, обильно засочилась кровь, и крикнул:       — Господи, не надо! Не трогайте!       — Держать! — рявкнул Морган, не прерываясь. И добавил жестко: — Джонсон, приступайте. Надо как можно быстрее его обработать.       Джонсон приступил. Морган сначала посматривал — справляется ли. Джонсон работал медленнее, чем он, но скальпель не дрожал. Простыни быстро пропитались кровью, закапало на пол.       — Умоляю, не надо! Пожалуйста, не надо!       — Элисон, физраствор. Ставь в медиальную вену.       Джонсон и здесь умудрился повернуть голову, цепко следя, какой флакон Элисон берет из шкафа. Она протерла спиртом кисть пациента, ловко ввела иглу, разместив флакон на подставке.       — Лучше убейте меня, Морган, пожалуйста! Господи, как же больно, Господи! — рыдал Эндрюс.       Калхун, кажется, шмыгал носом, но смотреть на него не было времени. Элисон, не дожидаясь приказания, щедро залила спину Эндрюса обеззараживающим раствором. Самые страшные удары пришлись на середину спины, там живого места не было, не осталось ни кусочка кожи, кнут впивался глубоко в мышцы, оставляя борозды до самых костей. Он щипцами раздвинул края длинной раны, увидев в глубине колышащиеся ребра с насечками от кнута. Вокруг блестели острые мелкие осколки. Морган принялся их вытаскивать. Щипцы чуть постукивали, задевая кости. Эндрюс взвыл, подняв мокрое от пота и слез лицо:       — Убейте меня! Будьте людьми, убейте меня!       Морган сжал зубы, прогоняя воспоминания о том самом мальчике, который, заходясь рыданиями, точно так же умолял его убить… Но его брат хотя бы позволил напоить как следует. Калхун, глаза у которого влажно блестели, нагнулся в затылку Эндрюса и забормотал:       — Сынок, ну ты что… Потерпи, скоро уже.       Что делать с куском лопатки, выглядывающим из этого месива, Морган не знал. Закрыть его было нечем, оставалось одно. Он взглянул на Джонсона, показал глазами на кость. Тот сощурился.       — Иссечь соседние ткани, закрыть и зашить.       Морган кивнул. Мышцы срастутся неправильно, но это лучше, чем оставлять дыру на спине. Это единственный выход, но что опять придется пережить Эндрюсу?       Они приступили.       — Хватит!! — взвыл Эндрюс и снова дернулся всем телом после нового надреза. — Перережьте мне горло, пожалуйста, у вас же нож! Господи, зачем вы меня мучаете, еще и вы...       Руки у Джонсона задрожали. Морган коротко сказал ему:       — Я сам.       Он работал четко и быстро, не обращая внимания на крики и стоны, и замер на мгновение, только когда Эндрюс простонал:       — Одри! Где Одри? Одри!       Дверь в операционную тут же распахнулась, Морган повернул голову и увидел Одри. Он уже знал, что это зрелище останется навсегда в его памяти, как остались тот изувеченный им мальчишка, как Лилиан в солнечном свете, падающем в окно их спальни, как искаженное от ярости землистое лицо отца… Вся серая, словно оледеневшая, Одри смотрела остановившимися глазами на этот ужас на столе, на потеки крови и полный лоток отшметков плоти.       — Томас…       Морган не удивился тому, что она назвала его по имени. Эндрюс повернул голову и сквозь рыдания хрипло сказал:       — Одри, скажи им, пожалуйста…       Элисон молча поставила поднос с инструментами, подошла к Одри, взяла ее за плечи и попыталась развернуть к двери. Одри была какой-то прямой, негнущейся, и Морган понял, что Элисон с ней сейчас не справится.       — Мисс Уилсон, не теряйте времени. Возвращайтесь к пациенту. Одри, подойди тоже.       Одного кивка Моргана хватило, чтобы Одри поняла, чего он хочет. Да наверное, она и сама этого хотела тоже. Уместившись под руками Калхуна, она села на пол рядом с Эндрюсом, принялась поглаживать по голове, по лицу.       Он стих, только всхлипывал и изредка что-то бормотал по-ирландски: видимо, совсем обессилел, а может, близость Одри немного успокоила его. Только пару раз вскрикнул, но, по сравнению с тем, как проходила операция, закончили они относительно спокойно. Морган, правда, понимал, что скоро Эндрюс начнет опять страшно мучиться и от боли в обработанных ранах, в свежих швах. И как назло, едва они осторожно переправили больного в палату и привязали к койке, явился какой-то новичок-полисмен, чтобы заменить Калхуна и Дина. Если Одри и достала обезболивающее, удастся ли ей сделать инъекцию? Хоть Джонсон к концу операции буквально позеленел, он был слишком упрям и слишком наслаждался внезапно полученной маленькой властью, чтобы прекратить следить за ними.       Морган увел девочку из палаты, она вышла, только убедившись, что за Эндрюсом присмотрит побледневшая миссис Сэвидж, а ему сейчас надо по возможности прийти в себя, и ей тоже. Эндрюс впал в прострацию, так что даже не заметил, как Одри ушла. Морган привел ее к себе в кабинет и налил немного чаю им обоим. Коньяка бы туда, да чертов запрет...       — Ты сядь, в ногах правды нет.       Она опустилась на диван, мертвенно-бледная, с мутными от усталости глазами, обхватила стакан двумя руками. Морган внезапно вспомнил, какой увидел ее четыре года назад, когда Гек первый раз привел ее в больницу. Чуть загорелая, с ярким румянцем, с блестящими быстрыми глазами — даже дорожная усталость будто не отразилась на ней. Сейчас она была изжелта-бледная, с окровавленными руками, глаза смотрели в одну точку и не отражали ничего, а лицо, такое юное, вместе с тем будто бы постарело на целый век.       Он не стал ее ни о чем спрашивать, не стал утешать. Есть боль, о которой лучше молчать и которой никакие слова не помогут. Они просто молчали. Когда до его кабинета долетели крики, она поставила стакан на стол и так же молча вышла. Элисон       Безусловно, судья Уоррен вряд ли знал, что в больницу накануне казни Эндрюса поступят несколько пострадавших. Тем не менее, решение о запрете обезболивать осужденного в любом случае было негуманным по отношению к другим больным, пусть их и постарались в последний день до казни по возможности переместить подальше от тридцать девятой палаты.       Элисон, конечно, за пять лет работы успела столкнуться с самыми страшным повреждениями — более страшными, чем срыв кожных покровов и рассечение мышц. Тем не менее, нельзя не признать, что состояние Эндрюса было… плачевным. Еще хуже, наверное, приходилось Одри, которую, кажется, до души пробирал каждый его крик и стон — а ведь она еще наверняка ходила на площадь в наверняка тщетной надежде помочь… Как ходил и Тео, чтобы наказать себя за благой поступок с последствиями, что не пришлись ему по душе.       Скорее всего, теперь ему едва ли легче, чем самому Эндрюсу. Элисон только надеялась, что Фрэнки и Марк проследят за ним, не дадут наделать глупостей, поддержат… Покуда она не сможет забрать его.       Никогда еще она так не спешила с работы. Она понимала, что Тео, скорее всего, надо искать в кафе «Похлебка» — туда и отправилась, едва кончился рабочий день, там его и нашла. Встретила ее Роза, очень бледная, потрясенная.       — Ты что, тоже ходила? — удивилась Элисон: вроде на Розу хотели оставить кафе. Кузина помотала головой.       — Нет… Но его везли обратно по нашей улице, а я как раз высунулась и не смогла уйти. Он жив?       Элисон коротко кивнула. Подробностей лучше не знать ни Розе, никому-то еще из их компании.       Марк и София, видимо, уже ушли, но Тео еще сидел в углу, оперев голову на руку. С первого взгляда Элисон поняла: он пьян, как никогда в жизни не был. И в небывалом отчаянии.       Отчаяние плескалось и в глазах Фрэнки, которая крепко держала Тео за руку и посмотрела на Элисон с мольбой.       — Он жив, Элис?       Пришлось снова кивнуть.       — Кажется, нужен экипаж.       — Нет, я с-сам… — Тео попытался встать, но его шатнуло. Он тяжело плюхнулся на стул, вцепился в волосы и простонал:       — Я не могу понять, что же мы сделали не так. Почему настолько отвратительно на душе. Ведь мы не могли поступить иначе, правда? Если бы мы промолчали, эти люди могли остаться на своих постах, и сколько бы они тогда народу еще погубили…       Да, ради этого все и затевалось. И еще потому, что невозможно оставить без наказания виновных в смерти полутора тысяч человек, нельзя пренебречь горем их родственников. И никакой высокий пост убийцы не должен быть ему индульгенцией.       — Но если мы погубили хоть одного этого человека, мы не лучше, не лучше! — Тео стал раскачиваться. — Из-за нас его замучили…       — Никто не мог подумать, что наступят такие последствия, — Фрэнки погладила его по плечу. — Что суд применит такую кару.       — Да, это верно, — согласилась Элисон. — И вообще, Эндрюс сам выбрал свою судьбу, раз за разом уступая заказчикам и отвергая предложения Марка. А мы кругом правы.       Тео и Фрэнки оба посмотрели на нее, точно увидев впервые. Потом Тео, потупившись, медленно спросил:       — Но почему я себя правым не чувствую?       «Потому что ты слишком добрый человек», — подумала Элисон. Фрэнки тяжело вздохнула:       — Господи, какой же там был ужас…       Она закрыла лицо руками и пробормотала:       — Нам надо было больше стараться, чтобы такого не допустить.       Элисон отчаянно кусала губы. Вот уже чего бы она не хотела, это чтобы страдали те, кто добивался справедливости и правды. Разве Тео, ее нежный и кроткий, точно голубь, жених, заслужил, чтобы ему сейчас было так плохо?       Как бы она хотела, чтобы он не пропускал через себя чужую заслуженную боль, чтобы научился подчинять чувства разуму, чтобы охладел… как она. И не страдал. Но любила бы она его такого?       … Вместе с Розой и Фрэнки они довели шатавшегося Тео до экипажа. Элисон велела ехать к ней домой, поближе. С помощью кучера помогла Тео подняться по лестнице. Он был вялый, как тряпичная кукла, и вряд ли только из-за выпитого вина: его явно разбило потрясение.       Элисон надеялась, он сразу уснет, едва она уложит его в постель. Надеялась, им не придется обсуждать случившееся, он не спросит, что она думает… Хотя как же гнусно таить, умалчивать о том, чего вовсе и не стыдишься! Но ей было бы легче, если бы он забыл о том, что она сказала в кафе. А Тео, едва голова его коснулась подушки, тяжело вздохнул и спросил:       — Элис, ты правда так думаешь? Что Эндрюс сам выбрал свою судьбу?       Ну что ж, вот и настал момент истины.       — Да, правда.       — И поэтому ты не хотела нам помогать?       Если честно, Элисон мало чем могла помочь. Тетя Сьюзен тоже поддерживала приговор, считая, что запугать судостроителей и судовладельцев нужно любыми способами. Она приложила бы все силы, чтобы не размещать материалы в защиту Эндрюса и Исмея. Бобби, сойдя на берег, однажды побывал на митинге за скорейшую казнь. Но главное-то, Элисон и не хотела противостоять приговору, в котором — именно для этих людей — не видела ничего ужасного. И не начала видеть теперь, когда самой пришлось обрабатывать Эндрюсу живое мясо на месте спины. Может, на секунду и мелькнула жалость — но исчезла, едва Элисон вспомнила обезумевшего бородача и женщину, которая пыталась вскрыть вены. Им было больнее. Да, может, ее отец и мать смогли бы сострадать и убийце, и жертвам. И на митинге против казни они были бы в первых рядах. Ее отец и мать были так же неразборчиво добры, как Тео и Одри, но куда это их привело? Сначала в могиле оказалась мать, заразившись в приюте для падших женщин, где помогала, тифом от какой-то проститутки, за которой ухаживала, а после и отец поторопился за ней, оставив Элисон и ее братьев круглыми сиротами… Тогда-то Элисон и начала осознавать: доброта должна быть разумна. Тем более, та несчастная шлюха помощи и жалости была куда более достойна, чем Эндрюс. Тео молча смотрел на нее, тяжело моргая, будто веки его были неподъемными. Элисон глубоко вздохнула и сказала:       — Да, поэтому. Я считаю приговор справедливым, а то, что случилось с Эндрюсом и Исмеем — заслуженным. Их преступление беспримерно, Тео. Жертв их жадности немыслимо много.       У него исказилось лицо, будто от боли.       — Если бы ты там была, если бы видела…       — Я видела Эндрюса после казни. И все-таки стою на своем.       Ну вот, камень с души свалился. Тео молчал, и это ранило. Возможно, Элисон придется принять свою судьбу: он оттолкнет ее, как оттолкнул Артура. Не выдержав все-таки, она снова заговорила сама:       — Во мне нет милосердия к преступникам, Тео — тем более к тем, кто погубил столько невинных людей. Лучше мне сразу честно в этом тебе признаться, чем потом лицемерить всю жизнь. И я вряд ли изменюсь, потому что не считаю, что неправа. Даже ради того, чтобы ты был рядом, не откажусь от своих принципов и не буду притворяться. Конечно, я надеюсь, что мне и не пришлось бы, что ты готов любить меня настоящую. Я никого больше не полюблю так, потому что лучше тебя нет человека на свете, но мне легче потерять тебя, чем себя.       Она выдохнула. Тео медленно сел на постели, сцепил руки в замок. Его силуэт в темноте освещал лишь фонарь за окном. Он потянулся за одеждой, сложенной рядом на стуле.       — Куда ты? — встревожилась Элисон.       — Прости. Мне нужно подумать. Побыть одному.       Что ж, она подозревала…       — Нет. Куда ты пойдешь пьяный? Я могу выйти, но оставайся здесь.       — Я пойду, — сказал Тео тихо, но так твердо, что Элисон поняла: она не отговорит его. Может, он остался бы из жалости, если она начнет умолять, плакать, но последнее, чего она хотела — вызывать в нем жалость. Так что она вышла в гостиную и встала у окна, спиной к двери в спальню. Она видела, как Тео вышел, держась за стену, избегая смотреть на нее, потом услышала, как хлопнула входная дверь. Ну вот и все. Осталось убедить себя, что сейчас нисколечко не больно. Больно было видеть раздробленную голову отца, а сейчас — так, пустяки. Эндрю Морган       Когда Морган вышел на улицу, уже вечерело — небо залилось усталым румянцем, хотя оставалось таким светлым и высоким, каким бывает только в разгар лета. Мир снаружи казался нереальным, будто сказочным, тихим и красивым. Настолько он отличался от того, что происходило в последние часы в больнице. В глазах все стояла окровавленная, порубленная в клочья спина, в носу — сырой кислый запах крови, в ушах — крики и стоны.       — Мы не можем держать Эндрюса без обезболивающего три дня, — тихо сказала миссис Сэвидж, остановив Моргана в коридоре. — Не говоря о том, что это для него значит, это пытка для всей больницы.       — Если написать жалобу на то, что Эндрюс мешает другим больным, его могут забрать в тюрьму. И полицейский наблюдает за всяким, зашедшим к нему в палату, — Морган посмотрел ей в глаза. — Можно ли его отвлечь каким-нибудь… естественным способом?       Миссис Сэвидж потерла острый подбородок.       — Я подумаю над этим. А вы идите и отдохните, — ее голос звучал совершенно не властно, а скорее с грустной заботой старой тетушки. По сути, ею миссис Сэвидж и была для всех здесь — и пациентов, и медсестер, и врачей.       Он слабо улыбнулся, вспоминая их разговор. Достал сигарету — покрутил ее в пальцах, понюхал, но так и не закурил, хотя хотелось. Фрэнки — как и Лилиан когда-то — не нравился запах сигарет, он замечал, как она морщит тонкий носик от горького дыма. Ничего, покурит потом. Морган посмотрел на часы — у него было минут двадцать, может, полчаса, пока Эндрюс снова забылся мучительным коротким сном-полудремой. Он быстро дошел до «Похлебки», надеясь, что там будет мало посетителей. Так и было, в кафе сидело человека два, скрытые в полумраке углов. За барной стойкой скучала кузина Элисон, а Фрэнки не было видно, и Морган покрутил головой, высматривая ее.       Он заметил ее тонкий силуэт за стеклом двери в подсобку. Толкнул дверь — девушка обернулась. Он увидел заплаканные глаза, дрожащие тонкие руки. Фрэнки молча кинулась к нему на шею, он прижал ее к себе. Ее тело вздрагивало. Она начала всхлипывать. Он не представлял почему-то, что она может так плакать.       — Тише, милая Фрэнки… — Морган погладил ее по голове, как ребенка.       — Как же так… — забормотала она. — Как же это возможно…       Он обнял ее покрепче. Какая же она худенькая.       — Он… он жив?       Морган кивнул.       — Жив. Мы сделали все возможное.       — А дальше?       — Дальше все в руках Бога, Фрэнки. Помолись за него.       — И за всех нас, — пробормотала она. — За тех, кто это допустил.       — Зачем вы туда ходили? — Морган с жалостью посмотрел в ее лицо. — Ну зачем?       Фрэнки вытерла щеку.       — Мы не могли не пойти. Мы должны были видеть, что сделали. И… там был Тео. Я должна была ему помочь.       Морган не почувствовал ревности, только уважительное понимание.       — Как он?       — Плохо, — Фрэнки вздохнула. — Он сильно напился, доктор Морган. Элисон его увела.       — Она о нем позаботится. А я о вас. Пойдемте, выпьем чаю. Мне скоро нужно будет вернуться.       Фрэнки сделала им обоим чай с лимоном, они присели за столиком у окна. В кафе где-то под столом пел сверчок. Забрался, наверное, с улицы. Фрэнки задумчиво звенела ложкой о стенки чашки, перемешивая давно растворившийся сахар. Потом подняла на него глаза — чистые и полные боли и вины.       — В него кидали камни, доктор Морган. После того, как все кончилось… Там были люди, которые спорили на деньги — закричит он или нет, а после, когда он все же закричал, — она сглотнула. — Они поспорили, потеряет ли он сознание. Там были те, кто смеялся… Те, кто требовал еще… А когда его повезли назад, снова стали кидаться камнями… Целились в спину… Марк попытался скрутить одного такого, его стали бить, чуть не разорвали… Хорошо, что там оказался наш знакомый, Джон Калверт, художник, он заходит сюда иногда. Он помог Марку вырваться. И еще один человек вмешался и буквально закрыл нас от толпы. Такой, знаете, рослый, крепкий, с рыжей бородой. Откинул несколько человек, как котят, остальные побоялись к нему подступать.       — Надо бы Марку обратиться в больницу.       Фрэнки покачала головой.       — Здесь мы с Софией промыли ему ссадины, перевязали. Он говорит, всё в порядке. Но понимаете… Когда Марка стали бить, я увидела Артура… Помните его? Он стоял и смотрел… И улыбался.       Морган взял ее за руку.       — Фрэнки… — он смутился, наконец осознав, как фамильярно обращается к ней, но по ее потеплевшему взгляду понял: именно это ей сейчас и нужно. — Иногда люди открываются с самых отвратительных сторон. К сожалению, именно тогда, когда больше всего нужна их доброта. Но вы оказались не такими, как Артур. Вы проявили лучшие качества.       Она покачала головой.       — Мы ничего не сделали… Кроме того, чтобы разбудить в людях зверей. Помните, вы говорили о несчастной слонихе? Почему мы о ней сразу не вспомнили? Не подумали, что человека растерзают еще охотнее?       Морган тяжело вздохнул, погладил ее по запястью и сжал пальцы. Он хотел бы сейчас снова прижать ее к груди и шептать слова утешения, пока она не уснет.       — Потому что вы сами на такое не способны. А того, кто был способен и хотел этого, вы сразу не разглядели. Человек, не способный к злу, часто не подозревает в других этой способности.       Как в нем не подозревала Лилиан…       — Но все-таки это не повод начать подозревать всех, понимаете? Я не хочу, чтобы случившееся сегодня сломало вас… Любого из вас.       Фрэнки помолчала, только мягко высвободила руку, но лишь затем, чтобы ласково провести ею по его лицу. Морган закрыл глаза от ее нежности.       — Меня не сломает. Ведь у меня есть вы.       Неважно, в какую минуту слышишь, что ты есть у кого-то… Земля под ногами крепнет, расправляются плечи.       Они посидели молча несколько минут. Потом он встал, поцеловал ее в макушку.       — Мне пора. Выпейте перед сном немного вина или коньяка. Поговорите с кем-нибудь о чем-то отвлеченном, почитайте книгу. Старайтесь не думать о… о том, что видели. Я обязательно зайду завтра.       — Хорошо, — Фрэнки покраснела и благодарно посмотрела на него. — Спасибо вам. И извините, что я так… расклеилась. Вам самому, наверное, нелегко пришлось сегодня.       Морган слабо улыбнулся.       — Легче, чем многим.       В больницу возвращался он быстро, как только мог. Мало ли, что могло случиться за это время. В вестибюле его ждала миссис Сэвидж.       — Я кое-что придумала, не знаю, насколько это естественно, правда. К Джонсону я отправила ипохондрика из шестой палаты, сами понимаете, тот нескоро отвяжется. Остается надеяться, Антония не подведет.       — Антония?       — Но ведь когда стоишь на посту, все равно хочется есть, правда? Одри       Она пыталась перестать плакать. Но как только слышала глухой полукрик-полустон, в груди будто кололо ржавым ножом и слезы сами собой текли из глаз.       Она в который раз вышла в освещенный желтыми больничными лампами коридор, крики гулко разносились по его длинному пространству. Свежевымытые полы блестели. Коридор этот будет являться ей в кошмарах, гулкий, мертвый, пустой. Наполненный болью.       Мистер Эндрюс, совершенно измученный, время от времени сам впадал в забытье. А потом приходил в себя и снова кричал — не беспрерывно, явно пытался терпеть, сдерживаться, но надолго его не хватало. Как нарочно, когда Одри заходила в палату, полицейский оборачивался и следил за каждым ее движением, так что использовать давно приготовленное обезболивающее она пока не могла. А чем отвлечь его внимание — тоже не могла представить. Когда мистер Эндрюс кричал, ее точно парализовывало, начинало трясти от плача — что уж сообразишь? Она только бесцельно бегала туда-сюда, приносила воды, чистые полотенца, будто это могло помочь.       Доктор Морган, вернувшись из «Похлебки», куда отлучался поужинать, велел ей оставаться в палате Эндрюса и быть наготове.       …Она зашла в палату в очередной раз. Его подушка упала на пол, мокрая насквозь, лицом он уткнулся в матрас, простыня сползла в сторону.       Не сползла, поняла она, подойдя ближе. Он разорвал ее зубами. На привязанных к решетке запястьях виднелись глубокие ссадины.       Спина, то, что от нее осталось, чуть заметно вздымалась, но даже от этого движения раскрывались края многочисленных глубоких ран, из которых сочились сукровица и кровь. Простыни были красными.       Ему больно дышать, мелькнуло у нее в голове. Каково это, когда каждый вздох приносит такие мучения?       Одри обошла кровать и села на колени у изголовья. Он глухо стонал. Лицо его было мокрым от слез, искаженным от невыносимой боли, глаза крепко зажмурены.       — Мистер Эндрюс…       Он застонал, руки напряглись, вцепившись в решетку.       — Потерпите… — она шмыгнула носом. — Скоро будет полегче.       — Я не могу, Одри, — сорванным сиплым голосом прошептал он, не открывая глаз. — Я не могу больше…       — Вы сможете. Я буду рядом.       Она протянула руку и обхватила его пальцы поверх решетки. Если бы только она могла взять хотя бы часть его боли на себя.       — Уйди, — прошептал он. — Пожалуйста, уйди…       Он не хотел, чтобы она видела его слабость.       Полицейский заглянул в палату.       — Мисс?       — Я ничего ему не даю, — сказала Одри и показала раскрытые ладони.       Полицейский кивнул. Его лицо побледнело, когда он взглянул на спину Эндрюса, он отвел глаза и вышел.       — Уйди, — из последних сил прошептал Эндрюс.       — Я не могу, — она с нежностью провела рукой по жёсткому ежику коротких волос. — Вы уж простите меня, мистер Эндрюс, я вас сегодня ослушаюсь.       Он лицом уткнулся в матрас и глухо зарыдал. Одри сложила ладони, подняв голову вверх и, не замечая собственных слез, зашептала молитву. Ей нужно было дождаться того, на что явно намекал доктор Морган, но сил уже не осталось. Полицейский все торчал в дверях.       При каждом выдохе мистер Эндрюс стонал, уже бессильно и очень тихо, но в стонах чувствовалась такая боль, что Одри, всхлипывая, лишь сжимала его руку. Если бы можно было взять часть этой боли на себя, хоть немного… Незнакомый полицейский все стоял в дверях. Она бы сделала укол обезболивающего и при нем, лишь бы мистеру Эндрюсу стало бы легче, но если бы полицейский кому-то рассказал, мистера Эндрюса забрали бы в тюрьму. А это означало бы для него смерть.       Все, что было нужно для укола, сквозь одежду жгло кожу, это было облегчение от его мук, а она не могла ему этого даровать, потому что кто помог бы ему, когда действие обезболивающего закончилось бы. И все-таки ненавидела себя за трусость. Глаза уже резало от слез, и она промокнула их платком.       Господи, как же ему помочь? Если бы ей не пообещали, что полицейского отвлекут, она бы уже сейчас не выдержала.       Оставалось только гладить мистера Эндрюса, Томаса, по затылку, лицу, нежно сжимать руку, стараясь избавить от боли через эти прикосновения, молиться и ждать. Сквозь стоны стало доноситься бормотание, и Одри приблизила свое лицо к лицу мистера Эндрюса. Глаза его были закрыты, густые темные ресницы слиплись от слез.       — Почему…       Она сжала его пальцы. Прокусанные распухшие губы слабо шевелились.       — Почему я не умираю?       В грудь ей будто вонзили ржавый клинок, Одри задохнулась от жалости и боли. Всхлипнула, проведя по его лбу.       — Потому что вы сильный. Очень сильный. И Бог хочет, чтобы вы жили…       — Тогда… — прохрипел он, не открывая глаз. — Тогда Он очень жестокий, наш Бог…       И опять мучительно простонал, дернув веками.       «Господи, прости его, — горячо зашептала про себя Одри, плача. — Он себя не помнит. Смилуйся над ним, Господи…»       Она поцеловала его руку, слезы все катились и катились по щекам. Откуда в ней столько слез? И тут в коридоре раздался зычный голос Антонии:       — Эй, красавчик! Ты, ты! Начальство тебя накормить велело! Да не морщись, яду нет. Что ты тут будешь сутки голодный торчать?       Полицейский неуверенно оглянулся. Потом опять посмотрел на них, Антония загремела кастрюлями. И он, еще раз взглянув, все же исчез из проема. Одри не стала тратить время даром… Уильям Уоррен       Уильям Уоррен редко позволял себе излишества. На самом деле не очень-то и хотелось: с детства он был равнодушен к пище и одежде; когда вырос, обнаружил, что и похоть не туманит ему головы так сильно, чтобы затмевать разум. И сегодняшний ужин, конечно, не был безумным пиршеством, скорее данью традиции: ведь победы следует отмечать. А вспоминая, как Эндрюс, этот гордец, закричал с третьего удара и разразился рыданиями, как крупно вздрагивал и вопил каждый раз, когда кнут впивался в тело, как потешалась над преступником толпа, когда его сводили с эшафота, Уоррен не мог лгать себе: победа была несомненной и бесповоротной. Даже взбежавшая на эшафот любовница Эндрюса пришлась кстати: что он еще и развратник, обнаружить было самое время.       А главное, Уоррен видел, как многие люди, расходясь, улыбались. Особенно запомнилась ему женщина в черном, в которой он узнал миссис Ребекку Ли, свидетельницу. Сегодня она вся сияла: ее сын и муж наконец были отомщены, как и сотни других. В ее горе - Уоррен понимал с тех пор, как увидел ее - ее не утешили бы формальные извинения или тем более деньги: что за мерзость вообще, откупаться от горя и потери, которые нанес другим? Она жаждала, чтобы человек, убивший ее мужа и сына, претерпел боль, подобную ее боли хоть отчасти - и получила желаемое.       Правосудие свершилось, и, что еще важнее, Уоррен принес утешение тем, кому неоткуда было больше ждать его, вытер их слезы. Значит, все было не зря. Нельзя говорить, будто ты жалеешь пострадавших или погибших, и ничего не делать ни в помощь им, ни ради мести — тогда лучше уж честно признаться, что на самом деле они тебе безразличны. Если вера без дел мертва, то жалость — тем более, и сегодня Уоррен делом доказал свое милосердие, свою сострадательность и доброту.       …Ужин Уоррен разделил с Питером, своим младшим: славно насладились и стейком с кровью, и тонко нарезанными фруктами, и красным вином. Питер выспрашивал про нюансы процесса, и Уоррен охотно ему все объяснял, по возможности доступно. Мальчик скоро должен был выбрать поле деятельности; его соблазняла юриспруденция, и Уоррен не был против. Предупредил, правда, что помогать не станет, но Питера не страшила самостоятельность. Да, можно было себе не лгать: Питер определенно был его любимцем, хотя, пожалуй, каждый из его детей мог бы стать поводом для гордости любого уважающего себя человека.       Все они с детства отличались послушанием, а когда Уоррен счел возможным брать их — вместе с женой — смотреть на исполнение приговоров, то убедился также в их хладнокровии и высокой нравственности. Ни разу ни один из них не отвернулся, не зажмурился, не заплакал и тем более не стал просить за осужденного. Даже Мэри, его единственная дочь, проявляла твердость, несвойственную юной девушке. Вот и сегодня она наблюдала за казнью, сидя совершенно неподвижно, хотя Нил, ее старший брат, слегка занервничал, забарабанил пальцами — Уоррен потом сделал ему выговор за недостойное мужчины поведение — а Вера, ее мать, поднесла к лицу надушенный платок.       Да, по счастью, детям от матери досталась лишь внешность: темные вьющиеся волосы, бледная кожа, серо-голубые глаза и детский, чуть выпуклый лоб, на котором были тонко вырисованы переломленные посредине брови. Вера до сих пор — в сорок пять — была очень хороша собой, но выбрал он ее, пожалуй, не поэтому и не из-за весьма солидного приданого. Он сам в то время мог осчастливить любую бесприданницу. Но Вера с ее кротостью, доходящей до безответности, должна была стать идеальной женой — и стала. Он не мог пожаловаться на судьбу. Его жена была самой покорной и самой чистой женщиной в Штатах. Разумеется, Уоррен никогда не был в нее влюблен — для брака это лишнее — даже не питал особенного влечения, но всегда ее оберегал и направлял, как подобает мужу.       Пожалуй, именно из-за Веры он решился обличить Эндрюса перед его женой. Жаль стало женщину, такую же чистую и нежную, которая, выходя замуж, и не представляла, во власти какого чудовища она оказалась. Уоррен почувствовал, что его долг — открыть ей глаза хотя бы на ту сторону натуры ее мужа, которая для любой женщины важнее всего.       У Веры часто болела голова, и Уоррен разрешал ей в таком случае пропускать ужин; разрешил и сегодня. У Мэри не было аппетита, она только съела тост и выпила чашку чая. Должно быть, сказала она, сегодня на балконе ее продуло. Нил уехать ужинать к приятелю, там же хотел и заночевать.       …Из окна тянуло скорой грозой. Уоррен зевнул, отложил роман, который читал на ночь; «Дженни Герхардт» — весьма поучительно, хотя в конце автор и скатился в сентиментальность. Отлично сегодня прошел день; и роман он дочитал, и даже пасьянс сошелся, а ведь вечно не везло. Уоррен прикрыл окно, погасил свет, устроился поудобнее и вскоре погрузился в глубокий, освежающий сон.