***
Укол Томасу должны были сделать на ночь, чтобы он выспался, а до того Морган велел по возможности терпеть. Томас старался, тем более, Одри и тут помогала ему: отыскала где-то в сестринской шашки, и он стал учить ее играть. Но к вечеру она ушла: ей давно пора было отдохнуть, а теперь она могла быть уверена, что хуже ему не станет. Томас сам так ей и сказал, хотя она тревожно хмурила бледное личико. Жаль смотреть на нее было, она стала похожа на запуганного зверька. А ведь когда-то — Томас смутно вспоминал — была совсем не такая. Как будто в другой жизни он проснулся однажды, она лежала на подоконнике, укрывшись большим платком, но крошечная розовая ножка из-под него выставлялась, и роскошной черной волной рассыпались, свешиваясь, кудри, а на разрумянившемся лице играла самая безмятежная улыбка… Негоже женатому человеку любоваться другой женщиной, да и на подоконнике, должно быть, ей дуло. Но Томас тогда почему-то был слишком слаб, чтобы подойти к ней и разбудить. И он просто любовался на нее спящую, одновременно ощущая стыд и удовольствие. Сегодня, не считая одной ее отлучки, был первый вечер, который ему предстояло за много дней провести одному — и до определенного момента при ясном сознании. Наверное, именно от этого было немного тревожно. Томас открыл было одну из книг — Одри, уходя, положила пару поближе, чтобы ему удобнее было брать — но понял, что с трудом разбирает буквы. Должно быть, это из-за сильного чувства голода: он и не помнил, когда как следует ел в последний раз. Одри поила его бульоном, компотом и какао, давала мед… А больше он и проглотить ничего не мог, даже от бульона, признаться, тошнило. Томас сглотнул слюну: даже воспоминания об отвратительном здешнем бульоне взбудоражили аппетит. Вскоре, однако, о чувстве голода пришлось забыть напрочь: спина постепенно заливалась болью. Раны ныли и чесались, так что скоро он вцепился в края кровати, а после стал думать, можно ли самому себе связать руки, лишь бы не поддаваться искушению с силой потереть спину. Это было самым тяжелым — выдержать последний час перед уколом. Говорят, человек ко всему привыкает, но к боли он привыкнуть так и не смог. Она лишала его разума, спокойствия, будто превращала в животное. «Когда же уже явятся с обезболивающим?» Томас понял, что злится не на шутку. Он ворочался на постели, насколько мог, потянулся было снова за книгой, но уронил ее, а потом неловким движением затолкнул глубже под кровать. Выругался, стукнув кулаком по матрасу. Тут дверь отворилась, и в палату вплыла мисс Уилсон. Он смутно помнил, что эта девушка за что-то не любит его, поэтому ее появление его скорее насторожило, чем обрадовало. Хотя она наверняка принесла то, что ему было нужно. Так оно и оказалось. Мисс Уилсон действовала совершенно хладнокровно, обращалась к нему скупо. Иглу вогнала болезненно, он даже не удержался и охнул. Ей, впрочем, явно было все равно: она подняла с пола книгу, положила на постель и так же молча вышла. Тишина угнетала Томаса, и он был готов даже окликнуть эту неприветливую девушку, но сдержался. Вскоре боль ослабела, сознание подернулось привычной уже пеленой. Глубоко вздохнув, Томас погрузился в сон… Фрэнсис — Ite, missa est! Воскресная служба окончилась, собравшиеся расходились. Фрэнки, уже перейдя улицу, невольно оглянулась на скромную церковь и осенила себя крестным знамением. Может быть, так хоть немного дольше задержится в сердце благостная тишина, воцарившаяся после причастия. На службе она молилась за всех их, соединенных общим порывом и общим грехом, и за человека, который чуть не погиб из-за них, и за любящую его девушку. Но особенно горячо ей хотелось молиться за доктора Моргана: потому что не позволил им стать убийцами, потому что ему с его самоотверженностью что-то должно было укреплять силы… И потому что ее сердце отныне принадлежало ему, и она бы всё отдала, чтобы решиться ему об этом сказать. Удивительно все-таки, что счастье пришло к ней после самого неправильного наверное, поступка в жизни, после поступка, за который она не сможет себя простить. И не она одна. Слабо утешало, что, кажется, самое страшное позади. Эндрюс, как сообщал доктор Морган, забегая выпить чаю, понемногу шел на поправку. Но ведь в этом не было их заслуги, это Бог их помиловал почему-то, не дал жить с пониманием, что их поступки привели к чьей-то смерти. Бог послал помощь — не они. Нью-Йорк, напившись крови, кажется, успокоился. Если люди и сходились на митинги, но те касались, как и раньше, в основном их трудовых прав или прав женщин, но не требовали расправы ни над кем. Пожалуй, газетчики поступили разумно, не упоминая больше «Титаник», Эндрюса и Исмея. О новостях из больницы Фрэнки написала Тео, на следующий день после казни уехавшему в Кливленд, к родственникам. Он уже присылал небольшое письмо, где сообщал, что добрался благополучно и чувствует себя хорошо. За него, совершенно раздавленного зрелищем казни, все-таки еще было страшно и больно; вдвойне беспокоило, что Элисон почему-то не поехала с ним — вроде бы не могла оставить больных. Но ведь Тео в ней так нуждался… Чуть легче стало несколько дней назад, когда в кафе зашли Марк и София. Оказалось, Марк тоже собирался в Кливленд: там тоже была верфь, может, для него нашлось бы место. Ведь в Белфаст он теперь вернуться не мог, а на верфи в Нью-Йорке его почему-то не брали. — Очевидно, им тоже есть, в чем себя упрекнуть, — рассмеялся Марк тогда невесело. Он обещал навестить Тео, поддержать его. Сам он оправился от произошедшего с удивительной гибкостью; Фрэнки подозревала, это не от черствости, просто такова уж была его жизнелюбивая, энергичная натура. Он рвался вперед, и ничто не могло его остановить. Может быть, его присутствие прибавит Тео сил, заставит вспомнить, что жизнь все-таки продолжается. Хотя это так странно: продолжать жить, дышать, видеть солнце — и понимать, что из-за тебя, в том числе из-за тебя, другой человек этого не смог бы, если бы не нашлись те, кто помог ему. Думал ли о том же и Эндрюс после того, как затонул «Титаник»? А о чем он думает сейчас, как будет жить после того, что с ним сотворили? Если даже у нее, посторонней, до сих пор стоит перед глазами его изуродованное кнутом тело? Несмотря на солнечный день, душу будто заволокло холодное облако. Фрэнки тихо вздохнула, понимая, кто смог бы лучше всего его разогнать. Но вряд ли сегодня она его увидит. …Однако сегодня ей решили, видимо, подарить чудо: доктор Морган ждал ее у поворота. Фрэнки готова была уже поверить в совпадение, но он смущенно объяснил: — Я заходил к вам домой, хотел пригласить на прогулку, но мне сказали, вы ушли в церковь. Надеюсь, вы не сердитесь? Фрэнки покачала головой, радостно на него глядя. — Я понимаю, сейчас предлагать прогулку неуместно, вы устали после службы… — Ничуть, — Фрэнки позволила себе немного сжать поданную ей руку, но тут же опустила глаза: так неловко стало от радости. — Мы будем гулять, пока не устанете вы. Он засмеялся. Какая замечательная у него улыбка, будто лицо осветилось солнцем. Однако она заметила и круги под глазами, и чуть впалые щеки. — Учтите, я выносливый. Так хорошо было просто идти рядом, не разбирая дороги, вдвоем — среди всей толпы на улице, уже не напряженно-злой, а привычно-равнодушной, расслабленной. После казни толпа стала пугать Фрэнки, она вспоминала те ужасные минуты, когда Марка у нее на глазах чуть не разорвали, когда были готовы растерзать их всех. Страх отступал только в церкви — да рядом с доктором Морганом. «Эндрю. Я хочу назвать его так. Храбрец». Она сама удивилась такой мысли, и, конечно, озвучить ее не отважилась. Они шли молча, посматривали друг на друга — все-таки не решались заговорить. Обоим было понятно, что, к сожалению, заговорить захочется об одном и том же, и оба, видимо, стыдились чего-то… Хотя чего стыдиться доктору Моргану? — Мне кажется, лучше, если мы не будем отмалчиваться, — Фрэнки сильно покраснела, но если разговор нужен им обоим, правильнее ведь взять слово, не так ли? — Если вас что-то беспокоит, мучает… Или просто вертится на языке… Скажите мне об этом. Я постараюсь понять все, правда. Он потупился и завел руку за спину. — Я думаю… Думаю о том, что стал уменьшать дозу обезболивающего, положенного Эндрюсу. Сами понимаете, пока не возникло сильное привыкание… — Вы боитесь, что ему снова будет больно? — Не только и не столько этого. Боль должна быть терпимой. Хотя… тут доктор Морган передернул плечами. — Легко говорить, когда терпеть не тебе. Понимаете, сейчас он находится в пограничном состоянии. Отмена обезболивающих вернет его в реальность, и ему придется заново осознать все, что с ним произошло… Он вздохнул. — Знаете, на его месте я бы не смог, наверное, простить людей, которые могли облегчить ему ужасную боль, но трусили. А ведь он надеялся, что мы поможем. Фрэнки опустила голову. Ей даже представлять страшно было, что творилось в больнице в первые дни после казни. И насколько же доктор Морган пропустил чужую боль через себя… — Я могла бы сказать, что у вас не было другого выхода, но вы бы ответили, что другой выход есть всегда. Но я знаю, что вы его не выбрали не из-за трусости… Он был неразумен. — Пожалуй. Но разве легче человеку, который мучается, что с ним поступили разумно? Что, пока он кричал не своим голосом, — тут у самого доктора Моргана голос сорвался, — пока просил убить его… Другие рассуждали, как разумнее поступить? — Но вы ведь не могли не рассуждать! — с болью вырвалось у Фрэнки. Она остановилась, положила руки на плечи доктору Моргану — вот уж о приличиях думать точно было не время — посмотрела в глаза. — Вы ведь про каждого больного должны рассуждать хладнокровно, в этом спасение для него. Я уверена, умный человек это поймет. А если нет… Вы все равно выполнили свой долг. — Я в этом не уверен, — вздохнул Морган. — Именно в этом случае… Он мотнул головой. — Простите, что расхныкался тут. — Ну что вы, — Фрэнки провела пальцами по тыльными сторонам его ладоней. — То, что вы со мной откровенны… Для меня нет ничего лучше. И понимая, что сказала лишнее, сжала губы и потупилась. Томас Морган твердил, что отвыкание проходит хорошо — так же, как и раны заживают на спине — но Томас не видел ничего хорошего ни в одном, ни в другом. Каждую из ран то кололо, будто по ней проводили ножом, то они разом начинали чесаться так, что хотелось тереться о стену, как свинья о забор, а если погода выдавалась сырая, все разом шрамы ныли, заставляя стонать, прижимаясь ртом к подушке или матрасу. Впрочем, много лежать Морган ему теперь не давал, заставляя все чаще вставать, ходить по палате. И хотя это давалось все легче — Томас снова начал есть, и сил прибавлялось — командный тон доктора начал понемногу раздражать. Томас все больше злился и на себя, потому что, припоминая понемногу случившееся — кажется, он совершил преступление, это было связано с кораблем и айсбергом, его за это почему-то изранили и теперь он скоро должен куда-то уехать — всё сильнее ощущал подкатывавшую тревогу. Она разрасталась до паники, когда выпрыгивало из груди сердце и бил озноб, то гасла до смутного беспокойства, но почти никогда не проходила полностью. Том ждал укола на ночь, чтобы погрузиться в забвение, но и срок отдыха для него неумолимо сокращали. — Одри, может, сделаешь, как раньше? — просил он по вечерам, замечая, что обезболивающего раз от разу меньше. Не надо бы говорить с девушкой так фамильярно, но он постоянно забывался. — Нет, сэр, нельзя, — отвечала она, точно объясняя глупому ребенку, почему не может дать ему объедаться сладким или совать руку в огонь. — Вам нужно отвыкать сэр. Поверьте, так лучше. Сейчас неприятно, но это пройдет. «Неприятно, но пройдет!» Попробовала бы она сама… Томас мотал головой, злясь на свое малодушие, приказывал себе не ныть, терпеть, но кажется, от его умения подчинять эмоции воле и разуму совершенно ничего не осталось. Он сделался слабым, жалким, презренным существом, какой-то пародией на мужчину. Но почему? Что с ним такое случилось? Он пробовал спрашивать у всех — у Моргана, у старика Калхуна, который чаще других караулил его палату, у Одри. Мужчины отшучивались очень невеселым тоном: мол, что было, того уже нет, прошло, живите дальше. Одри, когда он задал вопрос, оцепенела, как кролик перед удавом, и пробормотала совершенную чепуху: — Вы упали спиной на стекло, сэр. — Я помню тонущий корабль, — возразил Томас. — Да. И там вы упали на стекло. — Меня за что-то судили и должны сослать. Одри нервно мяла края передника. — Это не связано, сэр, правда. Они все жалели его, черт побери! Давать ему нормальную дозу обезболивающего не хотели, но сказать правду о том, что с ним случилось, казалось им почему-то слишком жестоким. Ладно. Томас уже выделил для себя человека, который жалеть бы его не стал. Осталось дождаться, когда мисс Уилсон придет делать ему укол, подменяя Одри. Едва она на сей раз явилась в палату, Томас сразу спросил ее: — Я хотел бы знать, что со мной случилось. Почему у меня раны на спине, почему меня караулит полицейский? — Вы не помните? — кажется, впервые на лице мисс Уилсон он видел столь сильную эмоцию: раньше ее ничто так не удивляло. — Конечно, не помню, иначе не спрашивал бы, — грубо, но у Томаса под вечер не оставалось сил и терпения быть вежливым. Мисс Уилсон посмотрела на него, словно о чем-то размышляя. Потом начала говорить: — Вы строили корабль, «Титаник». Он затонул в первом же плавании. Погибло множество людей, вас признали виновным в этом, приговорили к ссылке в Австралию, а предварительно — к публичной порке кнутом. Порка состоялась, и вас поместили сюда лечиться. Не посылать же вас в Австралию сразу. Публичная порка? Звучало дико, но Томас смутно, как во сне, припоминал целую толпу, клокочущую от ненависти, причем он как бы возвышался над ней… А потом был столб, гладкий, свежевыструганный, который то приближался к лицу, то чуть отдалялся — и боль, да, терзающая спину боль. Неужели… — Я могу принести вам завтра газет. — спокойно сказала Элисон. — Все равно выходной и у Одри, и у доктора Моргана. Освежите в памяти. Если мисс Уилсон говорила правду — а лгать ей было совершенно незачем, и рассказанное ею объясняло все его смутные, обрывочные воспоминания — то освежать в памяти остальное он совершенно не хотел. Однако был должен. И когда наутро она вместе с завтраком принесла ему пачку газет, он, забыв про оставленный на тумбочке поднос, кинулся их читать. …Все воскресло. Его радость и гордость, когда «Титаник» вышел в плаванье, смертное отчаяние роковой апрельской ночи, сотни погибших — тех, кто не успел подняться к шлюпкам, кому не хватило места, потому что так было спроектировано в том числе им. Мучительный процесс, свидетели с опустошенными глазами, проклятия толпы. Ожидание смерти, которое раз за разом обманывало. Позор гражданской казни и удары кнута, оставившего те самые шрамы, к боли и зуду от которых он стал привыкать — а может, неприятные ощущения просто стали уже меньше. Сколько прошло времени? Ночи стали такими черными… Дело движется к августу. И вот теперь ему предстоит жить, покрытому вечным, несмываемым позором, о котором уже знают все его родные — как же они держатся? — все друзья, весь мир. О котором расскажут его дочери, когда она вырастет. Ему не спрятаться и даже не сказать, что он был так наказан понапрасну. И никогда больше не забыть самому. — Сэр, не заняты вы? — Калхун заглянул в палату. — Тут к вам адвокат пришел, бумаги вот кое-какие принес. Старик выглядел смущенным. Томас вспомнил, что полицейские читали все документы и письма, которые ему отправляли. Мистер Мортон — да, вроде так его звали — как ни странно, тоже выглядел так, будто ему не по себе. Протянул конверт, из которого торчало несколько листов, отпечатанных на машинке. — Кто-то по глупости послал не прямо в больницу, а ко мне… Некоторые формальности, мистер Эндрюс, моя помощь не требуется. Я пойду. И он ускользнул. Калхун, насупившись, тоже вышел. Томас смутно вспомнил холодный, точно издевающийся голос: — Вам сообщат, если ваша жена, дочь или кто-то еще из родных умрет… О Боже, нет, нет! Томас схватился за конверт выдернул листы, стал пробегать глазами. «Решением сессии… Брак мистера Томаса Эндрюса и миссис Томас Эндрюс, в девичестве Хелен Рейли Барбур, считать расторгнутым по причине неоднократного прелюбодеяния с его стороны, доходящего до распутства, что подтверждено мисс Джен О’Тул…» Джен О’Тул? Кто это? А, Дженни, нянька Эльбы — но как она могла подтвердить то, чего и в помине не было? Какое распутство? Не веря свои глазам, Томас вновь перечитал документы. Брак расторгнут… Да, Хелен говорила накануне казни, что уйдет от него. Но зачем же так лгать, клеветать? Они расстались тяжело, но видно было, что ей больно, что она его жалела. Почему она на это пошла, как она могла?! Он выронил листы, схватился за голову. Если Хелен на это решилась… Она не собирается даже навещать его, выходит? И он больше не увидит Эльбу? «В связи с особыми обстоятельствами дела суд счел возможным в данном случае оставить ребенка с матерью…» Конечно, не везти же Эльбу сейчас в Австралию… Но если вот так Хелен относится к нему теперь, что пошла на клевету, лишь бы от него отвязаться, вспомнит ли его девочка когда-нибудь о нем? Перед глазами у Томаса точно карусель кружилась, руки дрожали. Он твердил себе, что ничего иного и не должен был ожидать теперь, но клеветы от женщины, которую любил, он ожидать точно не мог. И жить с тем, что открылось о ней, оказалось так же невыносимо, как с тем осознанием, что погубил сотни человек и был подвергнут публичному позору. Он с трудом держал себя в руках, озирался в палате, стараясь хоть как-то успокоиться. В дверь снова постучали, на сей раз это оказалась худенькая стажерка. — Сэр, меня послали забрать у вас поднос, если вы закончили завтрак. Живо собрав с пола листы с решением суда о разводе, Томас потянул на себя одеяло, чтобы прикрыться: стало стыдно, что сидит тут перед незнакомой девушкой в одной рубашке, да еще с открытой спиной. — Конечно, мисс. Забирайте. Вот так, у него получилось сказать ровно и вежливо, как обычно, только чуть более сдавленным голосом. Вести себя, как обычно — в этом его спасение, только так он среди творящегося хаоса не сойдет с ума. Только пусть Господь даст ему сил на это. Хелен Хелен, теперь уже носящую официально девичью фамилию Барбур, тошнило. Это было уже третий раз за последние дни, когда она, едва проснувшись, бежала в уборную. Да и днем порой накатывала дурнота. Она ловила свое отражение в зеркалах и отмечала непривычную бледность, даже несмотря на то то, что и до этого в последние месяцы спала с лица. И вот, в очередной раз умывшись холодной водой и глядя на себя в зеркало в ванной, она наконец признала то, чего так боялась — все это напоминало дни, когда она забеременела Эльбой. Неужели та постыдная суматошная близость в больнице дала такой результат? Она вновь беременна, беременна от человека, который предал ее, нанес невыносимую обиду, который лгал и притворялся, целуя ее и говоря о любви… Которого опозорили на весь мир, лишив человеческого достоинства. Как же она его ненавидела… Слезы выступили на глазах. Ее состояние и раньше оставляло желать лучшего, а сейчас и вовсе затрясло. Хелен взялась за прохладные гладкие края раковины. Что будет дальше, когда скрывать ее положение уже не получится? Какой же будет скандал! Кто поверит, что она понесла от мужа в единственную их встречу, когда приехала сообщить о разводе? А Генри? Элизабет при последней встрече, случайной, потому что они избегали теперь друг друга, грубо намекнула на некрасивые слухи. Хелен тогда не выдержала: так обидно ей стало. — Замолчи! Не смей так говорить ни про Генри, ни про меня! Твой обожаемый Томас — низкий лицемер, обманщик, теперь я все про него знаю! — Что ты знаешь? — Лиз, кажется, оторопела от неожиданности. — Он завел любовницу в Нью-Йорке! Он спит со своей сиделкой! — Хелен и не представляла раньше, что может так грубо выражаться. — А встречал меня, будто и вправду обрадовался… Негодяй, я ничего больше не желаю про него слышать! Оставь меня! Хелен быстро зашагала по лице, а когда увидела, что Лиз, на некоторое время застывшая, бежит к ней, подозвала экипаж. Генри бывал у них почти каждый день, его поддержка и участие стали ей необходимы. После того случайного поцелуя, когда они в какой-то момент оба отпрянули друг от друга, раскрасневшись, он не позволил себе ничего, только изредка брал ее за руку. Милый, застенчивый Генри сделал вид, будто ничего не было, видя ее смущение, хотя, как настоящий джентльмен, начал говорить о своем долге после этого поцелуя, но Хелен жестом остановила его. Но разве людям можно было это объяснить? Даже в высшем свете благовоспитанные леди и джентльмены с удовольствием смаковали подробности чужой личной жизни. Хелен со стыдом вспомнила, как сама пару лет назад сплетничала о бедняжке Китти. А вот теперь сама стала мишенью для насмешек и слухов — и возможно, скоро их будет еще больше. Болезненный спазм вновь скрутил ее желудок. Хелен прижала руки к животу, где прямо сейчас набирала силу новая жизнь. Господи, что же ей теперь делать?! Хелен вышла к завтраку, боясь, что только от вида еды ей станет плохо прямо в столовой. Малышка Эльба еще спала, так что за столом ее ждали только родители. Подозрительный взгляд отца заставил ее поежится. Мама участливо улыбнулась. Хелен заставила себя съесть тост и выпить немного несладкого чая. Они говорили о погоде, когда отец, отставив чашку, жестом приказал прислуге выйти. Хелен настороженно посмотрела на него. Отец промокнул губы салфеткой и спросил, прямо глядя ей в глаза: — Когда ты собиралась сказать нам, что ты в положении? Хелен мгновенно вспыхнула, прижала ладони к щекам. Мать затеребила салфетку в руках. — Папа… — Наивно надеяться скрыть это, учитывая наличие болтливой прислуги. Это произошло в Нью-Йорке? Хелен опустила глаза на стол. Жгучий стыд не давал ей вздохнуть. — Да… Отец, я не должна обсуждать это с тобой. — Благодаря твоему мужу, к счастью, бывшему, наша семья давно уже лишена возможности соблюдать приличия, — резко ответил отец. — Что ты собираешься с этим делать? Хелен подняла на него глаза. Лицо отца расплывалось из-за слез. — Я не знаю… Джон Барбур встал из-за стола. Золотая цепочка часов на его жилете звякнула о чашку на столе. — Я позвоню доктору Брайту. — Это ведь для осмотра, дорогой? — спросила мать странным дрожащим голосом. Отец бросил салфетку на стол. — Хелен сделает аборт. — Папа! — Джон! — мама тоже встала. — Это опасно! Здоровье Хелен может пострадать. Хелен с трудом сдерживала дрожь. — Не больше, чем ее репутация, если этот ребенок родится. Она молодая здоровая женщина, доктор Брайт — лучший акушер Ирландии. Все пройдет хорошо. А ты поговори с прислугой — его голос стал жестким. — Если хоть кто-то из них позволит себе сплетни, я выгоню всех и позабочусь, чтобы они не нашли работу даже торговками рыбы в порту. — Папа, — прошептала Хелен. — Это же грех… — Грех — заводить любовниц, позоря тебя! — отец стоял над ней, Хелен чувствовала тяжелый взгляд на своем затылке. — Ты видела фото в газете? Эта потаскушка обнимала его у всех на виду! Хелен зажмурилась, вспомнив впечатавшиеся в память газетные фото — маленькая медсестра прижимала голову ее мужа к себе. Как только она не умерла тогда от негодования, стыда и боли! — А теперь ты должна носить его ребенка, рискуя остатками своей репутации? Он будет рожден вне брака, помни об этом, Хелен. От человека, который вытер об тебя ноги! И только представь, в чем будут подозревать тебя! Хелен молча глотала слезы. — Но ведь ребеночек ни в чем не виноват, — тихо сказала мать. — Молчи, Маргарет! — отец всерьез вспылил. — Это пока еще не ребенок, и незачем тянуть! Не порти себе жизнь окончательно, Хелен. Ты уже совершила ошибку, выйдя однажды за этого остолопа, а теперь будешь рожать от него, пока он развлекается с девицами? В тебе есть хоть капля самоуважения? Хелен порывисто встала из-за стола. …Доктор Брайт подтвердил, что Хелен в положении. Когда узнал, какой еще услуги от него ждут, поколебался было, предупредил, что это операция весьма рискованная, что его ждут крупные неприятности, если вдруг… — Никто не узнает, что вы помогли моей дочери избавиться… от последствий легкомыслия ее бывшего мужа, — отрезал отец. — Женщины сплошь и рядом сами теряют детей. Хелен пережила много потрясений, это вредно в ее положении. Стыдно трусить за ту сумму, которую я вам предлагаю. Доктор Брайтон пообещал приехать завтра утром с инструментами и обезболивающим. Хелен точно окаменела. Нужно было ждать много часов, чтобы из нее вырезали ее ребенка. Ребенка Томаса… Нет, она все равно не могла не любить этого малыша, пусть и ненавидела его отца! В ту же минуту, как она услышала, что ее будущий сын — почему-то она чувствовала, что должен родиться мальчик — обречен, она ощутила мучительную жалость и желание защитить его, невольно держала руки перед животом, точно это могло помочь, точно ребенка собрались выбивать из нее. Нет, она не позволит его убить! Томас за все расплатился сам, ребенок не при чем. Но что она может сделать? Отец никогда не менял своих решений, он не сжалится. Сперва Хелен понадеялась на Генри. Он столько раз уже становился ей опорой, поддерживал, когда отворачивался весь мир, он и сейчас придумает что-нибудь! Она собралась уже было ехать к нему на верфь, но представила, как будет проходить разговор — и остановилась. Ведь ей придется признаться Генри, что в Нью-Йорке они с Томом… Стало страшно стыдно, точно это Генри был ее мужем и она по глупости изменила ему. Поддалась на ласки обманщика… А теперь вот будет просить, чтобы Генри защитил ребенка человека, который, пусть невольно, когда-то стал причиной его страданий, его разбитого сердца. Нет, у Хелен совести не хватит попросить у Генри помощи сейчас. Значит… Придется дать убить ребенка Томаса. Хелен со стоном повалилась на кровать. Ну за что ей все это? Неужели только за то, что четыре года назад она ошиблась, выбрала не того, кто любил ее по-настоящему?! Но разве она виновата, что не могла видеть сердца их обоих? Ей казалось, Том искренен с ней… «Если я убью его ребенка, это будет мой грех, а ведь разве я виновата?!» Захлестнула такая обида, что захотелось расплакаться, как в детстве. — Миссис Хелен, дочка ваша плачет! — в дверь просунула кудрявую рыжую голову толстушка Абигайл, новая нянька. Дженни недавно попросила расчет. Говорили, из Белфаста она и вовсе уехала. Суду мало показалось фотографий, где Тома обнимает его нью-йоркская любовница; судья заявил, что она может быть всего лишь медсестрой, успокаивающей пострадавшего. Тогда отец пообещал, что заплатит Дженни, если она заявит, будто Том принуждал ее к близости. Хелен сначала не соглашалась, возмущалась, но отец разбил все ее возражения парой слов: — Хочешь быть честной с ним? А он с тобой был честен? Хелен пришлось признать, что отец прав: Томас не заслужил, чтобы она поступала с ним порядочно. Она получила развод, Дженни — деньги. А Эльба недолго скучала по няньке: с Абигайл они сразу поладили, но очень уж шумно возились, да и по мнению отца, она сильно потакала малышке. «Я могла бы сейчас сказать этой женщине, что скоро ей добавится работы — почему-то мне кажется, она бы обрадовалась…» Вместо этого придется избегать ее взгляда, скрывать, что сделала… Эльба подбежала к Хелен и схватила за ноги. Ничего, видимо, не случилось, малышка просто соскучилась. При виде матери слезы мгновенно высохли, Эльба рассмеялась, запрокинув личико с блестящими карими глазами. «Господи, а ведь я завтра убью ее брата…» Хелен пробрала дрожь. Она так и не смогла взять дочь на руки. — Абигайл, я плохо себя чувствую. Угомоните ребенка сами. Взгляд няньки стал чересчур понимающим, но к счастью, она смолчала.***
Утром Хелен не вышла из спальни, не стала завтракать. Мать пришла к ней и пообещала находиться неотлучно. Доктор Брайт, явившись, спросил ее про самочувствие, проверил пульс и сказал, что можно приступать. …Это оказалось почти так же больно, как роды, и ужасно стыдно поначалу — покуда боль не лишила способности думать. К счастью, закончилось все намного быстрее — точнее, боль ослабела, хотя и оставалась внизу живота, пульсируя, точно вена на виске. Ей сделали укол, боль внизу живота стихла. Стены спальни начали расплываться. Мать вытерла пот с ее лба влажным полотенцем, и Хелен блаженно закрыла глаза, а открыть их уже не смогла — провалилась в странный сон, граничащий с реальностью. Ей снился цветущий летний луг, залитый солнцем, и маленький кудрявый мальчик лет двух в голубом летнем костюмчике, бегающий по нему кругами и заливисто смеющийся. Он увидел ее и остановился, наклонил голову, сунув палец в рот, глядя на нее огромными, до боли знакомыми карими глазами, улыбнулся — на щечках появились ямочки, а потом повернулся и побежал. Хелен, обеспокоенная, что ребенок потеряется, кинулась за ним, ей необходимо было поймать этого малыша — но он исчез. Элиза Эндрюс Ей ничего не говорили. С той самой минуты, когда Том положил трубку, окончив их последний разговор, Элиза Эндрюс ничего не знала о своем мальчике. Он сказал, самую опасную часть наказания отменили, но все равно — как он пережил то, что осталось? И где он теперь? Еще в Нью-Йорке, или его уже отправили в Австралию? Элиза позвонила бы в больницу, но как нарочно, сиделку и горничную больше не удавалось ни за чем услать. Да и кто еще возьмет трубку… Вдруг от нее снова отмахнуться, как та секретарша судьи, и она толком ничего не узнает? Да к тому же ей показалось, муж, сыновья и дочь снова что-то скрывают, не смотрят в глаза, улыбаются натянуто и фальшиво, а прислуга косится с жалостью. Сердце, в первые дни после звонка Томаса успокоившееся было, снова принялось то и дело колотиться, как сумасшедшее, разрываться до боли. Элиза ни на что не жаловалась, старалась скрыть от семьи, сиделки и врача, что ей хуже. Она понимала: если они будут думать, что опасность миновала, то не станут так пристально смотреть за ней. И она сможет что-нибудь выведать про Томаса. И кажется, ей поверили. Врач заявил, что пребывание на свежем воздухе ей не повредит, и муж позволил ей бывать в саду. Она, отпустив сиделку чтобы та могла перекусить, по часу проводила, сидя на скамейке, с грустью вздыхая о том, как без нее запустили рододендроны и все клумбы. Теперь у нее был повод отлучаться из спальни — оставалось придумать, что делать дальше. Все эти дни она молилась, чтобы Бог послал сил ее мальчику, окружил его такими же добрыми людьми, как та юная медсестра и его врач — по словам дочери, очень милый джентльмен. Последний их разговор все-таки ободрил ее, она отчаянно хотела верить, что еще увидит своего Томми, услышит его голос. Хотела верить, что он, несмотря на расстояние между ними, чувствует ее поддержку, и ради этого стоит жить. Все изменилось в один миг. В тот день она, сидя в саду, решила проверить как там поживают клематисы - она сама сажала их за восточным крылом дома. Может быть, хоть немного отвлечется от тяжелых мыслей. Дошла туда потихоньку, удрученно покачала головой - отростки поникли, заросли сорнякам. Надо будет отчитать садовника. Элиза прислушалась к голосам, долетавшим из раскрытого окна. Дочь громко возмущалась: — Вытравить ребенка! Ты только подумай! И наверняка опять будет оправдываться тем, что Том сам виноват, как будто ей мало того, что с ним сделали… — Лиз, тише! — воскликнул Уилл. Тишина, наступившая следом, точно ударом обрушилась на голову. С Томасом что-то сделали, что скрывали от нее. «Неужели… Не мог же он…» Не мог же ей солгать в их последнем разговоре? Ее правдивый мальчик… Ее добрый мальчик, так стремившийся ее никогда не огорчать… Он мог ей солгать — и похоже, действительно солгал — как и его отец. Кнут не отменили. Поэтому ее и старались до сих пор ограждать от любых новостей, держали в неведении. Элиза дрожащей рукой оперлась о стену дома, расстегнула пуговицу на платье, воротник будто душил ее. «Нет, этого не может быть! Этого не должно было случиться, ведь я так надеялась! Ведь это так опасно! Томми, Томми!» Элиза прижала ладони к глазам, но бесполезно — слезы все равно катились безостановочно. «У мужа я ничего не добьюсь. Скорее я умру, чем он мне что-нибудь расскажет. Надо действовать иначе». Ждать она не могла. Хорошо, что сиделка как раз недавно уехала в Белфаст забрать лекарства. Но до телефона она бы не добралась, не привлекая внимания сына и дочери. Стараясь не шуметь, Элиза вернулась в дом через черный ход, дошла до спальни, нашла в кошельке несколько мелких монеток. Крадучись пробралась на задний двор, где играл сынишка кухарки. — Идрис, миленький, — она погладила мальчонку по голове. — Сделай одолжение: принеси мне в сад подшивку газет за этот месяц… Я знаю, садовник всегда их составляет. Хорошо? Она вложила в маленькую ладонь монеты. Парнишка с готовностью кивнул. «Надо было попросить его раньше! Меньше бы терзалась…» Элиза вернулась на скамью, надеясь, что ее отсутствия не заметили. Но сразу начать листать газеты, читать заголовки она не смогла. Стало вдруг холодно — так холодно, что пришлось вернуться в дом, в спальню. По дороге ее встретила Элизабет, хорошо, что газеты она спрятала под шаль на груди. Элизабет спросила про ее бледность, Элиза успокоила дочь, сказав, что просто пересидела на солнце, и прошла в спальню. Там она и начала перебирать всю стопку газет — по одной. Сперва о Томасе не было ничего, точно о нем забыли. Вот наконец более ранние номера. «Приговор по делу «Титаника» приведен в исполнение». Беззвучно вскрикнув, Элиза не сразу смогла заставить себя скользнуть глазами ниже — даже зажмурилась сначала. Фотография… Эшафот с двумя столбами… Кто это привязан к одному из них — с табличкой на шее? «Сегодня приведен в исполнение приговор по делу о крушении «Титаника». По приговору суда виновные, мистер Томас Эндюс-младший и мистер Джозеф Брюс Исмей, после процессии по городу полчаса провели у позорного столба, после чего мистеру Эндрюсу было нанесено тридцать ударов кнутом. В настоящее время он находится в Нью-Йоркском благотворительном госпитале, испытывая сильнейшие мучения вследствие запрета обезболивания. Весьма вероятно, он не переживет тех трех дней, на которые распространяется запрет. Подробный фоторепортаж — на следующей странице». «Тридцать ударов… Сильнейшие мучения… Запрет обезболивания… Томми, Томми!» Элиза прижала руку к губам, стараясь сдержать рыдания. Ее сын, ее мальчик, как они посмели?! Вся дрожа, она открыла следующую страницу. Лучше бы она не видела этого никогда. Невозможно примириться с тем, что это твой ребенок смотрит в равнодушный объектив, весь растерзанный, обезумевший от боли, а ты понимаешь, что, когда он так мучился, тебя не было рядом с ним, ты не могла остановить палача, не могла даже телом прикрыть… Не могла потребовать обезболить, сколько нужно. «Мальчик мой, милый мой, солнышко мое, сыночек!» Вдруг она замерла. «Весьма вероятно, он не переживет тех трех дней…» Господи, но ведь не мог же он умереть? Не может этого быть, чтобы он умер без нее, она бы почувствовала! «Господи, нет, верни его, отдай его мне, я не хочу, чтобы он умирал, Ты же воскресил сына для матери, верни и мне моего сына…» Она сползла на колени, хотела молиться, но сил не было. По груди разлилась адская боль — такая же, какая, наверное, терзала Тома, когда она ничем не могла помочь. «Сыночек, сыночек… Томми…» Она прошептала его имя и обмякла. Боль ушла, стало тепло. Она снова была молода, гуляла с детьми на лугу. Маленький Уилл жался к ней, сидя на руках, он едва научился держать головку, Джон бегал за Джеймсом, а Лиз пристроилась к Тому, пускавшему очередной кораблик в ручье. Вот он обернулся, помахал ей рукой. Вот побежал к ней, смеясь, и остальные ее малыши — тоже. Она обняла их всех и от счастья уже ничего больше не видела.