Да свершится правосудие

Томас Эндрюс-старший       Томас Эндрюс-старший вышел из автомобиля, окинув взглядом собственный дом. Несмотря на еще солнечный теплый вечер, он казался мрачным. А ведь когда-то при виде красивых арочных окон, плетущегося по светло-песочным стенам плюща, цветущим розам в вазонах у входной двери, он чувствовал радость и тепло. Этот дом, где его всегда с радостью ждала Элиза, был тихой уютной гаванью, он строил его для нее и детей. Дети со временем разъехались, но в дом все равно хотелось возвращаться. Но теперь он встречал его холодом и молчанием жены. Томас Эндрюс-старший насупился, отворачиваясь от порыва ветра, дохнувшего в лицо пылью. Уже много дней он был способен замечать только что-то раздражающее, неправильное, мешающее, пусть и твердил себе, что так нельзя.       Уже много дней, как приговор его сыну был приведен в исполнение. От Элизы, кажется, удалось скрыть, они все молчали — и дети, и прислуга, а Пирри и вовсе к ним не заглядывал. Говорят, после того, как известие о казни дошло до Белфаста, шурин несколько дней не выходил из дома. Боялся? Переживал? Впрочем, Эндрюсу-старшему до его чувств не было дела. Элизабет бывала у дяди в гостях и передавала, что Пирри хочет помириться, что он сильно опечален всем произошедшим.       Пирри мог сколько угодно переживать и печалиться, но все-таки это из-за его влияния Томас пришел к тому, чтобы быть подвергнутым публичной порке. Не хотелось признаваться себе, но с тех пор, как Эндрюс-старший увидел фотографии с места казни, что-то тяжело сдавливало грудь при каждой мысли о сыне. Да, Томас виноват, но все же хотелось быть в эту минуту рядом с ним, хоть словом, хоть взглядом подбодрить его. Да что там: хотелось отмотать время назад и все-таки добиться, чтобы это варварство отменили. Газеты, смаковавшие подробности, все же не упоминали, чтобы Томас просил пощады — значит, сын сумел хотя бы там сохранить достоинство. Но что же за острый нож была сама мысль о том, что пришлось ему пережить! Он все же был его мальчиком, ошибшимся и заблудшим, но его родной плотью и кровью…       Остальные сыновья молчаливо поддерживали Эндрюса-старшего и друг друга. Он замечал, что всем им неловко, Уилл и вовсе выглядел разбитым. Никто из них не решался говорить о произошедшем, за семейными ужинами царило в основном тяжелое молчание, или они говорили на отвлеченные темы, но было понятно, что боль за сына и брата теперь с ними навсегда. Кажется, Элиза была обижена на сыновей и, конечно, на него самого. Она редко выходила к столу, ссылаясь на недомогание, стала совсем тихой и задумчивой. Каждый раз при взгляде на нее у него болело сердце.       …В гостиной, видимо, шел ожесточенный спор; войдя, Эндрюс-старший только услышал, как Уилл громко сказал кому-то:       — Да хватит, успокойся, ты весь день только об этом и говоришь!       Ну конечно, расшуметься в их семье, кроме Томаса, могла только Элизабет. Надо отдать ей должное, известие о казни она приняла стойко, каким-то чудом сдержалась, только несколько дней ходила бледная и чрезвычайно раздражительная. Потом позвонила в больницу, узнала, что Томас жив, что его лечат и его самочувствие немного улучшилось, и несколько успокоилась. Однако, видимо, что-то снова вывело ее из себя — да так, что она забыла об осторожности. Они же договорились ни в коем случае не обсуждать эту тему в доме, чтоб Элиза ненароком не услышала.       Эндрюс-старший вошел в гостиную в ту самую минуту, когда Лиз вновь принялась в чем-то громким шепотом убеждать брата. Дети замолчали, поздоровались с ним.       — Позволь узнать, что еще тебя взволновало? — спокойно спросил он, усаживаясь в кресло и поморщившись от боли в пояснице. Дочь отчего-то покраснела, поджала губы и выпалила:       — Хелен! Папа, ты не представляешь, что она еще устроила!       Эндрюс-старший поморщился еще раз, но теперь уже не от боли в спине. Он совершенно не горел желанием что-то еще слышать о бывшей невестке — особенно после того, как семейный адвокат доложил ему, к какой низкой лжи прибегли Барбуры на процессе о разводе, чтобы тот состоялся как можно скорее и удалось оставить Эльбу с матерью. Подкупить собственную прислугу, чтобы она свидетельствовала, что хозяин домогался ее! До чего бы Томас ни докатился в Нью-Йорке, Эндрюс-старший был уверен: творить разврат в собственном доме ни один из его сыновей не стал бы. Хорошо еще, заседание было закрытым, иначе он заставил бы ответить за клевету и самих Барбуров, и эту подкупленную ими девицу, их прежнюю няньку, которой, видимо, оказалось даже стыдно оставаться в городе. Но теперь позора им было довольно, ни к чему лишняя огласка.       Итак, о Хелен он ничего слышать не желал; Лиз до недавнего времени разделяла его чувства, по крайней мере, молчала. Что же ее так возмутило?       — Я думал, имени этой женщины и ее родителей больше не прозвучит в нашем доме. Что заставило тебя заговорить о ней?       Лиз нерешительно поморгала и наконец выпалила:       — Она вытравила ребенка!       Да уж, лучше бы не спрашивал. Эндрюсу-старшему всегда крайне не нравилось слушать подобные сплетни, он неоднократно предупреждал домочадцев и прислугу, но слухи все равно просачивались. «Однако странно, зачем ей избавляться от беременности, если это ребенок того прощелыги, Харленда? Она ведь успела бы выйти замуж».       — Это был ребенок Тома, — добавила Лиз очень мрачно. — Нэнси, моя горничная, в родстве с их новой нянькой, и вот та сказала, Хелен потому и заставили прервать беременность, что это был ребенок Тома. А она послушалась, потому что из-за этой гадкой клеветы теперь ненавидит его!       Лиз и здесь продолжала считать брата жертвой оговора, хотя на фотографиях после казни — так и хотелось вздрогнуть при одном воспоминании, хорошо, что ни одна не попала жене в руки — какая-то потерявшая стыд девица в одежде медсестры обнимала его у всех на глазах. У Эндрюса-старшего не было сил спорить с дочерью. Он помолчал, а потом устало спросил ее:       — Как себя чувствует твоя мать?       — Ничего, — ответила дочь немного растерянно. — Она сегодня долго гуляла в саду, но сейчас вернулась и отдыхает перед обедом.       — Я к ней зайду. Уильям, ты ведь останешься на обед? Элизабет, пусть накроют на стол.       Он отправился к жене в комнату. Теперь еще одну тайну придется скрывать от Элизы, о ее неродившимся внуке. Он знал, что все тайное становится явным, что ложь никогда не приводила ни к чему хорошему, но все равно готов был на все, чтобы оградить жену от этой боли. Пусть хоть немного придет в себя.       Его встретила тишина, но он за последние месяцы к этому уже привык. Странным было другое: Элиза стояла у кровати на коленях, уткнувшись лицом в постель. Она была совершенно неподвижна, и сколько он ни вслушивался, мертвая тишина комнаты нарушалась лишь посвистом птиц за окном, да изредка стуком копыт на дороге, но не дыханием. Он замер в дверях, глядя на нее. Легкий сквозняк шевелил кудрявые волосы на ее затылке.       Пошатываясь, но еще не понимая, он приблизился. Собственное сердце билось оглушительно громко. Бестолково провел руками по спине и шее своей Элизы. Открытая кожа шеи стала уже остывать, спина тоже, кажется, холодила сквозь ткань платья. Вот руки, когда он перевернул ее, были еще теплые, а веки не моргали, приоткрытые губы не шевелились.       Он смахнул какие-то старые газеты, разбросанные на постели, и уложил Элизу как следует, сложил руки на груди, бережно закрыл родные, любимые глаза, столько раз глядевшие на него с лаской, с радостью, а теперь навек тусклые, остановившиеся. Ткнулся ей в грудь, еще теплую, и коротко взвыл, сжимая кулаки, еще сам толком не осознавая, сколько потерял в эту минуту.       С усилием поднял голову, посмотрел в лицо жены, ставшее спокойным и загадочным, как всегда бывают мертвые лица. Дотянулся до прикроватной тумбочки, тяжело оперся трясущейся рукой, встал. Едва не поскользнулся на одной из газет, сброшенных им на пол, машинально поднял ее — и увидел на развороте искаженное болью лицо сына.       …Шатаясь, скользя по стене ладонью, покрытой холодным потом, он вернулся в гостиную. Лиз и Уилл еще сидели рядом в креслах. При виде его оба приподнялись, побледнели — наверное, он сейчас выглядел непохожим на себя от горя. При взгляде на дочь Эндрюс-старший невольно закрыл глаза: слишком она походила на Элизу в расцвете лет, до того, как… Как этот негодный щенок чуть не убил ее свои рождением.       — Он сделал это… — пробормотал Эндрюс, падая на диван.       — Что? Кто? Отец, отец, что случилось?! — дети тормошили его, хватали за руки, Лиз налила воды и пыталась его напоить, Уилл тер ему виски.       — Отец, тебе нужен врач… Постой, я хоть миссис Кушинг позову… О черт, она же уехала!       Миссис Кушинг была сиделкой жены. Упоминание о ней немного привело его в чувство. Куда запропастилась эта дурища, как посмела оставить Элизу одну?       — Нет! — он вскинул руки, понимая, что если увидит сейчас эту женщину — задушит. — Чтобы сегодня же ноги ее тут не было!       — Отец, но как же мама?... — начала Элизабет и осеклась, кажется, догадавшись, что случилось. Правильно, он ведь им так и не сказал, не смог.       Уилл тоже все понял, кинулся в коридор к спальне. Лиз побежала было за ним, но на пороге остановилась, вернулась, присела на пол у дивана. Взяла за руки, посмотрела в лицо:       — Папа…       Голос ее дрожал, по лицу катились слезы.       — Лиз, она нашла где-то газеты… статьи… с этими фотографиями… — Эндрюс-старший схватился за голову. — Он убил ее! Убил! Негодяй, проклятый ублюдок!       — Папа… — повторила Лиз шепотом, отшатнувшись. Он встал, подошел к камину. Сердце сдавливала ярость. Мерзавец всю жизнь мучил мать, с самого рождения, не давал ей покоя своими выходками, превратил ее последние месяцы в ад и вот наконец добился своего! Попадись ему сейчас проклятый щенок, он сам бы растерзал его, голыми руками бил бы, покуда силы не кончатся, раскроил бы ему башку!       Но вместо этого он только с яростной силой сжал фото сына — по какой ошибке это его сын, а не подлеца Пирри? — шваркнул о каминную полку так, что разбилась рамка, и бросил в огонь. Лиз тихо ахнула, но не возразила.       Эндрюс-старший прикрыл глаза.       — Сейчас, немедленно передай дворецкому, чтобы собрал все вещи этого негодяя, отнес во двор, облил керосином и сжег. Всё! Все фотографии, одежду, эти чертовы чертежи и модели… — он рыкнул от бессилия хоть что-то изменить. — Надо было драть его каждый раз, как просился на верфь, надо было не пускать Пирри на порог! Чертовы убийцы, оба!       Лиз молча тряслась от плача, как будто не в силах подняться на ноги. Видно, придется самому. Но сначала… Пусть этот ублюдок порадуется: у него получилось. Пусть получит родительское благословение в дорогу — хотелось бы, чтобы прямо в ад! Томас       Томас с трудом поднялся и некоторое время постоял у окна, рассматривая летний день. Странно было видеть, что все осталось по-прежнему: торопятся куда-то прохожие, ветер шевелит ветки деревьев, голуби воркуют под крышей… И всем, собственно, наплевать на то, что с ним случилось, мир не рухнул, не исчез, и не изменился. И «Титаник» уже три месяца покоится на дне океана, газеты лишь изредка вспоминают о нем. Мир продолжил жить дальше, но сможет ли продолжить жить он? Ради чего и, главное, как?       Том хотел вернуться было в постель, спина начала ныть от напряжения, и вдруг одна идея пришла ему в голову. Около двери висело небольшое мутное зеркало в мелких темных пятнах. Он подошел ближе, посмотрел на свое отражение — сам себя бы не узнал, настолько он похудел и осунулся, а главное, изменился взгляд — в нем не было былой уверенности, достоинства и силы. Он повернулся к зеркалу спиной и принялся расстегивать рубашку, снял ее с плеч, не вытаскивая из рукавов, глубоко вздохнул и оглянулся на зеркало.       Он подозревал, что все очень плохо, но то, что он увидел, заставило на мгновение закрыть глаза. Кожи на плечах и спине не было, были глубокие раны, кое-где еще не зарубцевавшиеся, а где-то сверкавшие атласным глянцем свеженарощенного мяса. Не спина — месиво борозд разной длины и глубины, изуродованная растерзанная плоть. Будь у него там кожа, по спине бы сейчас побежали мурашки. Стало даже дурно на несколько мгновений, когда он представил, как это все выглядело на казни. Сам он помнил много крови и запах сырого мяса, и, конечно, страшную боль. Вид собственного изувеченного тела оглушил его.       Господи, что он такого сделал, чего не делали другие, что с ним так поступили? Да, люди погибли… Но он ведь этого не хотел и не отрицал свою вину, смирился, готов был даже к смертной казни. И все же почему с ним обошлись именно так? Как же ему теперь называть себя человеком, мужчиной? Он дернул плечом, не отрывая взгляда от зеркала, спина полыхнула болью. И ведь никто не прекратил это… Все считали это заслуженным, все наслаждались. Он в самом деле такой, что с ним так можно поступить? Такой страшный преступник, чудовище?       На его глазах выступили горячие слезы от жалости к себе, от непонимания и злости. В голове пульсировал один только вопрос: «За что?» Не могут же люди истязать себе подобного, просто потому что он ошибся. Не хотел зла, никого не убивал умышленно и не унижал, старался быть хорошим мужем и отцом, справедливым начальником, и он, черт побери, просто ошибся! Почему у других есть это право, и с них при этом не сдирают кожу живьем на потеху толпе? Только с ним можно так, да? Только он заслужил такое? И ведь никто не встал рядом, не схватил за руку палача, не сказал — «он не хуже нас».       Том вспомнил, как после казни по дороге назад, в больницу, когда ему казалось, что он умер и попал в ад, таким странным и страшным все вокруг представлялось, кем-то брошенный камень угодил ему в спину, в это открытую сплошную рану, как он чуть не задохнулся от боли. Даже это их не остановило.       Он отвернулся от зеркала, скрипнул зубами, вытер слезы. Жалкое подобие человека, вот он кто, которое даже сочувствия не заслужило.       Он принялся застегивать рубашку, Одри нарочно сделала петли побольше, чтобы ему было удобнее. При мысли о ней словно кто-то мягко обнял за плечи. Нет, он ведь все еще человек, раз она его любит? Именно она, такая светлая, чистая девочка, не могла же она полюбить ублюдка, каким он представлялся другим. Вчера принесла поесть домашней еды, сидела рядом, подперев кулачком подбородок, рассказывала о ночной грозе, которая страшно ее напугала, болтала ножкой, сняв наполовину туфельку, наверное, натирала. А он… Он ей залюбовался — и ножкой, и глазами бездонными, и ее чуть влажным розовым ртом. Она не изменила к нему своего отношения, продолжала любить и заботиться пуще прежнего, но легче от этого не становилось. Томас невольно отстранялся от нее, ведь нужно было что-то делать с ее чувством, которое ни к чему не привело бы. Но ему страшно не хотелось ее терять.       Что это с ним? Тянуло к ней с каждым днем все сильнее, и он понять не мог, похоть это разыгралась после пережитого, словно его тело хотело доказать, что еще живо, что может испытывать желание. Или из-за того, что она была рядом в те страшные дни и облегчала ему муки, такая выросла тяга к ее рукам и голосу, ведь само ее присутствие помогало все пережить. Или… Он задумался. Если бы Хелен не бросила его, и он сейчас бы оставался женатым человеком — так же его взгляд скользил бы по стройной девичьей ноге, задерживался на губах посторонней девушки? Прошло ведь всего ничего, а он уже думает о другой женщине, да еще порой так, что от мыслей волнуется кровь и горят потом щеки… Неужели он так легко смог вычеркнуть из сердца все счастье, всю любовь, что познал за четыре года брака — пусть даже Хелен и вправду смогла? Да и сама мысль, что он теперь не муж, еще полностью не впиталась, не уложилась в голове. Наверное, поэтому было так стыдно смотреть на Одри, тем более зная, ее отношение к нему… В этом была некая ответственность перед ней, скромной девушкой, отдавшей ему свое сердце. А как ему было это сердце сберечь, не причинить ей боль, когда сам как корабль после жестокого шторма, истерзанный, с поломанными мачтами и висящими лохмотьями парусами?..       «Нищий и опозоренный, недостойный называться мужчиной». Какое право он имеет связывать судьбу с женщиной, если сам не знает, в кого теперь превратился? Мог ли он отвечать за себя, если даже не сумел выдержать порку молча? И ведь приказывал себе прекратить, покуда в голове не помутилось окончательно, но слезы сами лились, рыдания сотрясали тело, от боли и стыда он на потеху толпе впал в истерику и кричал, кричал без остановки. А потом еще и на операции продолжил… Захотелось ударить со все силы в чертово зеркало.       В дверь постучались, в проеме появилась голова Калхуна. Лицо у него было напряженное и бледное.       — Сэр, — он помялся немного. — Вам письмо.       — Письмо? — переспросил Том. Он уже даже от мысли отвык, что ему кто-то может писать. И вдруг страшное осознание обрушилось камнепадом: написать могут только в случае смерти кого-то из семьи… Он схватил конверт, неаккуратно разорвал его, присаживаясь на кровать.       Письмо было от отца, он сразу понял, узнал почерк, взгляд выцепил несколько разрозненных слов. Но почему кругом кляксы? «Господи, пожалуйста, не нужно…» Он прочитал первую строчку, голова закружилась, захотелось завыть. Там, у столба, понял Томас, было не так больно… Одри       Одри зашла в холл, поздоровалась с встреченной ею миссис Сэвидж. Разделась в гардеробе, надела косынку, передник, застучала каблуками по огромной лестнице. Ступеньки у нее были продавлены тысячами ног посередине, будто потекли, словно это не камень был, а мягкий воск.       Настроение у нее было, даже учитывая все, что пришлось пережить, хорошим. Наступил август, и солнечный свет стал по-особенному мягким. Мистер Эндрюс уверенно шел на поправку, его жизни ничего не угрожало, это было самым главным. Конечно, они с доктором Морганом изрядно испугались оба, Бог весть почему, когда однажды на осмотре мистер Эндрюс совершенно спокойно сказал им:       — Я вспомнил все, что случилось. Понимаю, почему вы скрывали это от меня, но можете не беспокоиться: я способен принять правду.       Он был таким же спокойным и вежливым, как в последние дни перед казнью, но будто отстранился, был молчалив и задумчив, и признаться, от этого порой становилось не по себе. Но доктор Морган велел Одри не надоедать пока мистеру Эндрюсу, дать ему примириться с произошедшим, и она слушалась. Твердила себе, что он просто привык так справляться со всеми трудностями, а сейчас главное — его здоровье. Об остальном она подумает потом. А пока можно даже поулыбаться изредка.       Одри чувствовала, как жизнь постепенно возвращается и к ней самой. Она снова начала прислушиваться к дождям и птичьим трелям, запрокидывать голову и смотреть на бесконечное голубое небо, дотрагиваться до шелковистых цветочных лепестков и ловить в коридорах мисс Уилкс, чтобы погладить ее. Стала подумывать, что надо бы навестить Полин и поблагодарить ее, а еще подготовиться к приезду Гектора: он как-то обмолвился, что в августе «нагрянет».       …Она помыла руки, заглянула в сестринскую — пусто, только коробочка с лимонными леденцами стояла на столе. Взяла парочку, вдруг мистер Эндрюс будет не против. Глянула на себя в зеркало мельком, зарделась, поправила выбившийся локон и направилась к его палате. Дежурил сегодня сержант Калхун; к нему и Дину Одри уже привыкла, как к добрым знакомым.       — Доброе утро, мистер Калхун, — сказала она с улыбкой. Он повернул к ней большую седую голову.       — Привет, Одри.       Она взялась за дверную ручку, и Калхун вдруг сказал:       — Одри, ты пока туда не ходи.       Она встревоженно обернулась.       — Что? Почему?       Он как-то замялся, опустил глаза.       — Он письмо получил из дома. Это очень личное. Пусть пока посидит, обмозгует. Потом зайдешь.       Одри огорченно уставилась на дверь. Письмо наверняка от миссис Эндрюс. Неужели что-то еще насчет развода? Но ведь Одри уже мельком видела бумаги, когда протирала тумбочку.       Она глубоко вздохнула, но все же не выдержала, приоткрыла немножко дверь. Мистера Эндрюса не было видно, только краешек кровати и его тень. Ну правда, пусть посидит, нечего его сейчас трогать. Чуть позже она принесет ему завтрак.       Одри ушла переписывать в журнал учета использованные лекарства, потом проверила соседнюю палату, где лежали пациенты Элисон, помогла той поставить капельницы. С подругой со дня казни они почти не говорили, но та казалась подавленной — наверное, все-таки чувствовала себя виноватой. Но раз она ассистировала на операции и потом помогала спасти мистера Эндрюса, когда он умирал, значит, она не желала ему зла. Одри хотелось поддержать ее, но на первую же попытку заговорить, Элисон улыбнулась с той самой сдержанной светской вежливостью:       — Все в порядке. Просто, видишь ли, Тео уехал к родственникам в Кливленд, на месяц или дольше, и я по нему скучаю. Мы еще не расставались так надолго.       Значит, пока что говорить было не время.       Уже начали раздавать завтрак, в коридор повыходили больные с тарелками. Одри направилась к палате мистера Эндрюса и увидела у двери какого-то молодого человека в сером костюме и кепке. Мистер Калхун читал бумагу, а молодой человек стоял перед ним, сунув руку в карманы брюк.       — Все хорошо, сэр. Разрешение на посещение подписано самим судьей Уорреном.       — Так я могу зайти?       Одри узнала голос Марка Мюира. Странно, зачем он здесь? Калхун поморщился, как от зубной боли. Потом заглянул в бумагу.       — Можете, конечно, мистер Мюир. Но ей-богу, сэр, сейчас совсем не время.       — Почему? Я приехал всего на два дня и скоро должен вернуться в Кливленд, мне необходимо его увидеть.       Одри подошла ближе, Мюир машинально обернулся к ней. Ей пришлось немного пересилить себя: хотя она не раз пыталась понять этого человека, была ему благодарна, что он пытался добиться отмены приговора и заступался за мистера Эндрюса на казни, всё равно ей больно было думать, что именно с него начался процесс, который так ужасно закончился — а мог и еще страшнее, если бы не доктор Морган и еще многие добрые люди: миссис Сэвидж и Антония, ординатор Рассел и Элисон, Калхун и Полин.       — Мистер Мюир, правда, лучше не надо. Он еще не в том состоянии.       — Я звонил в больницу, — ответил ей Мюир хмуро. — Мне сказали, он в сознании и вообще идет на поправку.       Калхун тоже посмотрел на Одри, потом на Мюира.       — Ну… Не надо сейчас.       — Слушайте, у меня мало времени. Разрешение в порядке, вы же сами сказали, — упрямился Мюир. — Я могу зайти или нет? Вы мне препятствуете?       Калхун вздохнул.       — Идите. Только не обращайте внимания если он… ну, нагрубит или еще чего.       Одри сжала руки, шагнула вперед. Почему мистер Эндрюс должен грубить? Разве он кому-нибудь может нагрубить? Да, однажды она слышала, как он бранился, но ведь он был не в себе. А сейчас — что такое стряслось?       Мистер Мюир хмыкнул, открыл дверь в палату и зашел внутрь. Калхун огорченно крякнул, пошарил по кителю на груди, достал пачку сигарет.       — Мистер Калхун…       — Одри, я пойду покурю. Ежели чего, беги на пожарную лестницу.       — Ежели чего? — спросила Одри. — Что случилось, мистер Калхун?       Невежливо, конечно, было спрашивать о содержании личного письма, но сердце у нее прямо заходилось от беспокойства.       — Да так… — полицейский махнул рукой. — Ему бы одному побыть.       Одри посмотрела ему в спину, потом подошла тихо к двери и заглянула в щелку. Ей было очень стыдно, но беспокойство взяло верх.       Марк Мюир стоял перед кроватью, на которой сидел мистер Эндрюс. Одри увидела лицо последнего и замерла. Он был совершенно бледный, со сжатым в тонкую полоску ртом, на лбу выступили напряженные морщины. Бегал потемневшими глазами по строчкам письма, не обращая внимания на гостя. Одри подавила в себе стремление прямо сейчас открыть дверь и вбежать в палату.       Мюиру, видно, надоело молчать. Он кашлянул, потом сказал:       — Мистер Эндрюс!       Тот не реагировал. Тогда Мюир подошел ближе и потряс его за плечо.       Эндрюс поднял на него голову, но смотрел будто сквозь посетителя, не видя. Что-то было в его лице совершенно ужасное, то, что она видела, когда он бредил сразу после «Титаника». Полнейшая безысходность и страшное горе. Одри прикусила нижнюю губу.       — Я уезжаю послезавтра. Решил попрощаться с вами.       Мистер Эндрюс нахмурился, в его глазах мелькнуло узнавание.       — Знаете, я хотел сказать, — Мюир немного замялся. — Я считаю, что не вы один должны были отвечать за все это. Тем более так…       — Вы можете уйти? — вдруг сказал мистер Эндрюс безжизненным голосом. Мюир чуть приподнял голову.       — Я понимаю, что вам неприятно может быть меня видеть. Но я рассказал суду правду. Вам не в чем меня обвинить, я был честен с вами. Хотя… Я должен был рассказать на суде, что вы спасли мне жизнь.       — Выйдите, Мюир, — Эндрюс тяжело вздохнул, прикрыл глаза. Одри повторила за ним шепотом, тоже зажмурившись. Ну почему этот настырный Мюир в самом деле не уходит? Его же попросили! То ли сейчас время, чтобы обсуждать…       — Вот значит, как. Обиделись, — Мюир хмыкнул и покачал головой. — Я ведь вам говорил, Эндрюс. Предупреждал.       — Пошел вон, — с холодным бешенством сказал мистер Эндрюс совершенно незнакомым голосом. Одри перестала дышать.       — Что? — Мюир выпрямился, спина стала прямая и напряженная, как жердь. — Так и не научились признавать неправоту? А может, вам просто неприятно, что мальчишка оказался прав?       Мистер Эндрюс резко встал с кровати, подошел вплотную и схватил Мюира за лацканы пиджака.       — Что тебе еще надо? Ты оказался прав, ты предупреждал, молодец! Что тебе еще от меня надо?!       Он сильно встряхнул Мюира, и тот схватился за его запястья, пытаясь отнять руки. Сердце у Одри застучало быстро-быстро. Она распахнула дверь.       — Мистер Эндрюс! — они крикнули это одновременно с Мюиром.       — Пошел ты к черту! Пошел к черту со своей сталью и заклепками! — громко крикнул мистер Эндрюс, его лицо побагровело. — Иди и радуйся тому, что оказался прав!       — Я не привык радоваться смерти полутора тысяч человек! — Мюир попытался оттолкнуть мистера Эндрюса, но тот крепко его держал.       Услышав последние слова, он побагровел еще сильнее, переместил руки на шею Мюиру, тот мгновенно покраснел. Одри вдруг осознала, что пытается оттащить мистера Мюира за плечи, но получалось плохо. Они вцепились друг в друга, и мистер Эндрюс теснил Мюира к шкафу с лекарствами, оба громко пыхтели.       — Мистер Калхун, доктор Морган! — заверещала Одри, повиснув на руке у Эндрюса. — Хватит! Мистер Эндрюс, хватит!       Она не поняла, что произошло, но в следующую секунду ее швырнуло в сторону, она больно ударилась спиной о спинку кровати, дыхание перехватило и она осела на пол, не в силах сделать и вдоха.       Оба мужчины уже были у противоположной стены, Эндрюс размахнулся левой рукой, ударил Мюира в лицо, а тот, зашипев, с силой пихнул его спиной в шкаф, зазвенело стекло. Спиной… У него же… Одри вскочила на ноги, морщась от боли.       — Перестаньте! Перестаньте, пожалуйста! Хватит!       В палату ворвался запыхавшийся доктор Морган, следом — сержант Калхун. Они кинулись к дерущимся, Калхун принялся оттаскивать Мюира, Морган — мистера Эндрюса.       — Прекратите немедленно! — рявкнул Морган. — Эндрюс!       Наконец, мужчин растащили, и они, тяжело дыша, уставились друг на друга.       — А я, дурак, еще заступался за вас! Еще хотел извиниться, за тем и пришел! Но вы заслужили все это! Все! — крикнул Мюир, над правой бровью у него была содрана кожа и сочилась кровь.       — Пошел вон!!! — крикнул мистер Эндрюс, его всего трясло.       — Эндрюс! — Морган отпихнул его к кровати. — Ей-богу, еще ни один пациент не доставлял нам столько проблем, имейте уже совесть! А вы выйдите, наконец! — он повернул голову к Мюиру.       Мистер Эндрюс, с перекошенным от отвращения и ненависти лицом, повернулся к кровати и взялся за грядушку. Одри с ужасом увидела, что вся его рубашка сзади была залита кровью, прилипла к спине, и кровь, пропитав незаправленный подол, стекала вниз. Кое-где ткань была порвана. Весь пол в палате был заляпан. Господи, он ведь порезался спиной о стекло шкафа!       Мюир тоже это увидел и сильно побледнел. Калхун отпустил его, и он поправил галстук, пригладил волосы.       — Зайдите в процедурную, вам обработают ссадину, — отрывисто сказал ему Морган. — И сами понимаете, лучше вам тут больше не появляться.       Мюир, тяжело дыша, оглядел их всех по очереди. Хрустя ботинками по осколкам стекла, он подошел к двери и вышел, громко ей хлопнув.       — Мистер Калхун, будьте добры, найдите доктора Данбара и скажите ему, чтобы приготовил операционную. Пусть зашьет нашего боевого петушка. И поприсутствуйте там, на всякий случай.       Калхун кивнул, крякнул в усы и тоже вышел. Они остались втроем.       — Одри, надо все тут привести в порядок. Приготовь повязки и свежую рубашку.        Мистер Эндрюс тяжело дышал, стоя к ним спиной, вцепившись в грядушку так, что у него побелели руки. Одри налила дрожащими руками в стакан воды из графина.       — Мистер Эндрюс, попейте, пожалуйста…       Он резко обернулся к ней, и Одри буквально оглушило злостью, которая от него исходила. Это был словно не он. Она вскрикнула, когда он выбил стакан из ее рук, тот отлетел к стене и разбился, веером брызг затемнив стену. Морган дернул ее назад, за свою спину.       — Что вы себе позволяете, Эндрюс?!       — Пошел ты! Пошли вы все! Оставьте меня в покое!       Мистер Эндрюс крикнул это в лицо доктору Моргану, подойдя совсем близко. Тот даже не дрогнул, а вот Одри начала бить сильная дрожь, на глазах выступили слезы.       — Чего вы со мной возитесь, а? Грехи замаливаете? Думаете, вам зачтется сострадание к убийце?!       Он криво, страшно усмехнулся. Его глаза буквально горели, каждая мышца на лице была напряжена до предела, по вискам струился пот.       — Как же я вас всех ненавижу, лицемеры… Добренькие такие… Твари!       Доктор Морган молчал. Одри трясло, она опустила глаза, только начала шевелить беззвучно губами, молиться Господу, чтобы ему стало легче.       — Какого черта вы меня спасали, а? Чтобы меня потом вот так… Чтобы я помучился побольше, да?! Чтобы не сдох раньше времени, пока меня не растопчут?!       Он задыхался, сжал кулаки. Отошел и одним резким движением опрокинул тумбочку, все стоящее на ней громыхнуло, рассыпалось по полу. Одри крупно вздрогнула и прикусила сжатую в кулачок руку.       — А я, может, и хотел сдохнуть! Еще там, в океане! Всем бы было лучше! Я вас просил, просил это делать?! Обязанность врача, да? Спасти, чтобы потом издеваться, как над скотом?!       Мистера Эндрюса тоже начало трясти, но доктор Морган стоял прямо, невозмутимо и молча.       — А после… Вам ведь только минуту надо было подождать! Зачем вы меня опять откачали? Чтобы я теперь жил, как собака? Чтобы мне до конца жизни все плевали вслед? Сами-то не захотели так жить, уехали, и вот теперь вы тут для всех святой, хотя умышленно покалечили человека! А мне и ехать некуда, все знают, везде, да не про одного калеку, а про то, что я тысячи утопил! Вы же… Я же теперь не человек… вы всё, всё во мне убили, всё отняли!       Одри все же подняла глаза и наткнулась на незнакомый, пугающе-безумный взгляд.       — А ты? — он опять криво усмехнулся. — Чего из себя невинность строишь? Думаешь, я не понял, что ты тогда женой назвалась?! Томас, милый… — он передразнил ее тонким голосом, выпятив губы. Одри забыла, как дышать. Только смотрела в его лицо, такое любимое, казавшееся ей раньше самым добрым и честным на свете.       — Тебе же понравилось, да, притворяться ей? Понравилось, когда я тебя лапал? Когда целовал? — он совсем близко встал, уперся в ее сжатые кулачки грудью и зло прошипел: — Только тебе до нее далеко. Ты ей в подметки не годишься.       — Эндрюс! — громко сказал доктор Морган, но мистер Эндрюс даже не посмотрел на него.       — Если бы я тебе тогда юбку задрал, только рада была бы, да? Этого хочешь? Я вашу сестру отлично знаю, понятно, чего ты добиваешься: то волосы распускаешь, то ножки мне показываешь. Я готов, даже просить не надо.       Он рассмеялся жутким холодным смехом.       — Когда у тебя ночная смена, сегодня?       У Одри по щекам текли слезы, в голове было пусто. Нет, не пусто — больно. Страшная боль заполняла ее изнутри, такая, что даже вздохнуть и пошевелиться нельзя было.       — Жила бы ты в Париже, пользовалась бы спросом в притонах. Ну и здесь неплохо получается, да? Шлюшка французская! — это он крикнул ей в лицо, кожу опалило его горячим дыханием.       — Замолчите! Одри, выйди немедленно! — не выдержал доктор Морган, оттащил ее за локоть. Она покачала головой.       — Нет, доктор Морган, я не выйду.       Потом, чувствуя резь в груди, с трудом вздохнула и сказала, опустив глаза:       — Мне очень жаль, мистер Эндрюс, что я так поступила, что назвалась вашей женой. Это непростительно. Это грех большой, и не по-человечески… А я и вам греха взвалила…       Она слышала, как он дышит неподалеку, видела его тень на полу.       — Меня простить за такое нельзя. Я была навязчива и бестактна, и много лишнего себе позволила, вы правы. И не помогла, когда было нужно. Вы меня ударьте, вам легче станет. Правда, ударьте…       Она вытерла слезы со щек, осмелилась поднять глаза. Ей правда хотелось, чтобы он ее ударил. Она все это заслужила.       Он весь дрожал. Его лицо стало растерянным, брови и губы подрагивали, казалось, он вот-вот заплачет.       В палату зашел доктор Данбар, за ним — Калхун.       — Господи Боже, — пробормотал Данбар, оглянувшись. — Вы что здесь устроили?       Калхун только покачал головой.       — Одри, — доктор Морган взял ее за локти и встряхнул. — Иди сейчас в мой кабинет и жди меня там. Никуда не уходи.       — Хорошо, — прошептала она, мельком взглянула на мистера Эндрюса. — Доктор Морган, вы только не ругайте его.       — Не буду, — обреченно вздохнул Морган. — Иди уже.       И она вышла, поскользнувшись на лужице крови, Калхун успел поймать за локоть. В коридоре столпились больные, пришли медсестры из другого отделения. Она увидела Делайлу и миссис Сэвидж с обеспокоенными лицами. Прошла мимо них. С каждым шагом дрожь внутри становилась меньше, слезы высыхали. Она даже плакать не могла. Внутри все будто было высушено, выжжено и превратилось в черную пустыню.