Да свершится правосудие

Эндрю Морган       По правде говоря, срыва Эндрюса Морган ждал давно. Даже раньше, чем когда тот заявил с нездешним спокойствием, что все вспомнил — вопрос, сам ли, ну да ладно, поступки, например, Элисон пусть остаются на ее совести. Но в тот-то момент стало понятно: вот так все и закончится, бурным приступом ярости и отчаяния. Эндрюс был похож на сжатую пружину, только тронь и разлетится к чертям. Это все было ожидаемо, мало кто вообще остался бы в трезвом уме после подобных испытаний. И все же Морган надеялся, это не окажется столь страшно и разрушительно, что под раздачу не попадут те, кто уж совсем ни в чем не виноват. Те, за кого Эндрюс и сам себя не простит. Но увы, так оно все и оказалось.       Морган знал по себе, что в таком состоянии нужно время. Время, чтобы эта ярость внутри растворилась, вышла наружу, чтобы разум вернулся, чтобы начать мыслить, не поддаваясь отчаянию, горю, ненависти и страху. Он дал Эндрюсу два часа, велел только Калхуну стараться незаметно проверять, что тот делает в палате, но сам был уверен, что после такого взрыва у пациента просто не осталось сил ни на что.       Так и было — когда он зашел в палату, Эндрюс сидел на краю кровати, плечи были непривычно опущены, головы почти не видно — так низко она висела.       Морган обошел его и встал у окна, оперевшись поясницей в подоконник. Он молчал, молчал и Эндрюс, только спустя пару минут поднял голову. Глаза у него были заплаканными и красными, полными страдания. Морган вздохнул.       — Томас, — впервые он назвал Эндрюса по имени. — Что случилось?       Эндрюс часто заморгал, кажется, старался не расплакаться. Морган понимал: чтобы такой человек дошел до подобного взрыва, что-то должно было еще сильнее поразить его, какое-то новое горе, которое стало последней каплей. Когда сам ненавидишь себя и хочешь, чтобы тебя ненавидели. Сам он прекрасно помнил, с какой яростью бросался на сокамерников и охранников, когда узнал о смерти своих девочек, как готов был убить и умереть, лишь бы избавиться от этой невыносимой боли. Боль, заставляющая человека так поступать, не остановится ни перед чем, обрушится на всех, не разбирая, кто есть кто. Вот и во время срыва Эндрюса досталось самому Моргану и бедной Одри, только потому что они оказались рядом, приняли на себя эту лавину боли и отчаяния. Ему в ту минуту тоже понадобилась вся выдержка, чтобы не попытаться применить силу, пусть даже, когда Эндрюс выбил у Одри стакан и стал выкрикивать оскорбления, до мурашек ясно вспомнились выходки отца и брата. Но перед ним были не они, а больной, разбитый человек.       Эндрюс тем временем закрыл лицо ладонями и все же всхлипнул, потом отнял руки, вытирая рукавом глаза. Протянул руку к тумбочке и осторожно, за самый кончик взял письмо, словно оно обжигало ему пальцы.       Морган взял его. Письмо было сплошь в кляксах и исчеркано, но почерк все равно был твердым.       Он начал читать.       «Твоя мать умерла. Умерла, узнав о твоем позоре, как я не старался оградить ее от этого, она сама нашла способ добраться до газет.       Я нашел ее сам, уже остывшую, стоящую на коленях перед кроватью, обложенную этими проклятыми газетами с твоим проклятым лицом.       Ты всегда был ее самой большой головной болью. Она чуть не умерла, рожая тебя, я никогда этого не говорил, но теперь знай — ты ее добил, сукин ты сын, довершил начатое. Никаких слов на свете не хватит описать, как я тебя ненавижу и презираю, ты позор, ты черное пятно нашей, уже не твоей, семьи. Мне жаль, что я не могу вытравить память о тебе из твоих братьев и сестры, забрать свою кровь и свое имя из твоей гнилой души. Ты всем разрушил жизнь, ты убил не только полторы тысячи ни в чем не повинных душ, несчастных детей, женщин, мужчин, ты убил собственную мать своей гордыней, малодушием, лицемерием и враньем. Да, в этом есть и моя вина. Я должен был быть с тобой строже, должен был сразу указать тебе твое место, еще когда ты, молокосос, щенок проклятый, только начал выговаривать первые слова и проявлять упрямство. Скажи спасибо твоей несчастной матери, которая так любила тебя. Я буду нести эту вину за тебя до конца своих дней, как и твои братья, которые ни в чем перед тобой не виноваты. Ты всегда считал себя умнее их, и где ты теперь?       Я отрекаюсь от тебя, мне жаль, что я не могу забрать у тебя свое имя. Я хотел назвать так своего первенца, моего достойного честного сына, но твоя мать всегда решала, как называть детей, я отдал ей это право за ее муки и боль. Я не могу забрать у тебя свою фамилию, которую ты опозорил. Изгадил все то, что создавали наши предки без малого двести лет, которые стали символом Северной Ирландии, символом достоинства и чести. Ты все замарал, все, до чего дотрагивался. Но я могу отречься от тебя, что и делаю. Ты мне больше не сын, и никогда я тебя так не назову. Я сделаю это официально, тебя вычеркнут из всех документов, из гражданских книг, я запретил упоминать тебя в своем доме. Все, что тебе принадлежало, твои чертовы чертежи, одежда, модели, твои фотографии, все сожгли, облив керосином по моему распоряжению. Точно так же ты превратил в пепел нашу жизнь.       Будь ты проклят. Я жалею, что ты не утонул, вместе со своим проклятым кораблем, жалею, что ты выжил и сейчас, после этого позора. Я жалею, что ты вообще появился на свет. Я постараюсь сделать все, чтобы твоя дочь даже не вспомнила о тебе и никогда не увидела твоего лица. Хелен — теперь ясно, почему она не захотела с тобой оставаться — будет только рада, ты и здесь опозорился, умудрился найти какую-то потаскушку в больнице, теперь я понимаю, насколько двуличным слизняком ты был. Знай, что твоя жена, узнав об измене, вытравила твоего ублюдка, которого ты успел зачать, из своего чрева. Будь ты проклят еще раз. Знай, что дома и семьи у тебя больше нет. Единственная женщина, который любила тебя искренне, твоя мать, умерла из-за тебя, и ты можешь присовокупить ее к своим бесчисленным жертвам, убийца.       Будь ты проклят».       Морган глубоко вздохнул. Вот, значит, как. Жена Эндрюса подумала, что он и Одри… Поэтому сделала аборт, и вот почему он обрушился на бедняжку Одри. А отец считает его виновным в смерти матери, прислал это письмо, полное ненависти и горя. Да еще и Мюир заявился — его появление в любом случае могло рассердить Эндрюса, такие обиды, пусть, может, и не совсем справедливые, не забываются иногда всю жизнь, а мальчишка полез, когда еще никакие раны, конечно, не успели бы затянуться. Хотя, конечно, Мюир не мог знать… Да уж, всё сложилось как нельзя хуже.       Морган сложил письмо и положил его на тумбочку. Он долго молчал, стараясь подобрать правильные слова, но в голову ничего не приходило. Эндрюс лег на бок, согнувшись, сунул руки под мышки, словно от холода.       — Постарайтесь уснуть, — сказал Морган. — Я вечером зайду вас проведать.       Эндрюс ничего не ответил. Морган поколебался: все же не стоило уходить просто так.       — Люди иногда говорят не то, что думают на самом деле. Особенно, когда сходят с ума от горя. И я не только о вашем отце сейчас говорю.       — Спасибо, — пробормотал Эндрюс. — Простите меня. Что я вам такое наговорил…       — Ладно. Это были не вы. Как в письме был не ваш отец.       Не совсем так, конечно, но это уж совсем дебри, которыми пусть занимается доктор Фрейд. Эндрюс явно хотел спросить что-то еще, но слова очень нелегко ему давались, он буквально боролся со слезами. Моргану пришлось подождать, прежде чем пациент прошептал:       — Где она?       — Спит в сестринской. Я дал ей немного виски.       Отсылать Одри домой в таком состоянии было бы худшим, что можно представить. Она точно одеревенела, даже не пошевелилась, когда миссис Сэвидж и Делайла остановили и обняли ее. И не плакала, что больше всего напугало Моргана, глаза были сухие, пустые и тусклые. Тогда он и увел ее к себе в кабинет, дал виски — не так мало для нее, на самом деле — и долго говорил, объяснял, что она не должна принимать ничего, что случилось, на свой счет. Но сам понимал: это все глупо и бесполезно. В ту минуту, в минуту полного помутнения, Эндрюс вправду хотел сделать ей больно. И принять это от человека, которого любишь и перед которым не виноват — почти смерть.       Наверное, Эндрюс и сам это понимал. Его лицо вдруг сильно покраснело.       — Кажется… Я ударил ее. Оттолкнул локтем, она упала. Пожалуйста, проверьте, не повредил ли я ей.       Надо было думать, что Одри вмешивалась в драку. А ведь он так ее и убить мог. Действительно, надо ее осмотреть, когда проснется.       — Хорошо, проверю.       Они оба помолчали.       — Она меня не простит, — наконец тихо сказал Эндрюс.       — Я думаю, вы сами знаете, что это не так.       Эндрюс поднял голову, глаза у него были покрасневшие, несчастные, постаревшее, серое лицо избороздили морщины. Наверное, таким его хотел видеть Уоррен, чтобы поверить в его раскаяние?       — Я не хотел, Морган. Я будто бы сам был не свой.       — Я знаю.       — Мне нужно поговорить с ней.       — Поговорите чуть позже. Думаю, она проснется и первым делом зайдет посмотреть, как вы. Так что ложитесь-ка тоже спать.       Эндрюс послушно вытянулся на кровати, поморщившись от боли. С левой стороны на рубашке выступили бурые пятна сквозь повязку. Та самая глубокая рана на лопатке до сих пор кровила.       — Обезболивания не будет, не обессудьте, — сказал Морган. — Вас сегодня хорошо обкололи.       — Не надо, — ответил Эндрюс, глядя в темное окно. — Это ерунда. Это совсем не болит…       Морган понял, что он имел в виду. Он выпрямился, кивнул мужчине на кровати и вышел. Калхун       …Сержант Калхун задремал, упершись подбородком в грудь, когда его кто-то потряс за плечо. Он открыл глаза и увидел перед собой мистера Эндрюса.       — Вы чего это?       — Мистер Калхун, — сказал Эндрюс шепотом. — Можно я загляну в сестринскую на пару минут?       Калхун посмотрел в сторону сестринской. Коридор был пустым.       — А зачем вам?       Эндрюс замялся.       — Мне нужно… Мисс Марвуд там.       Калхун понимающе кивнул. Парень, видать, извелся весь из-за утрешнего, а уж что бедная девочка натерпелась…       — Ну ладно. Я там недалече постою. Только недолго.       Эндрюс шагнул было по коридору, Калхун взял его за рукав рубашки.       — Стойте.       Кряхтя, поднялся со стула и подошел к окну в коридоре. Вытащил из небольшой вазы на подоконнике чуть завядшую розу.       — Миссис Бакальери в двенадцатой муж утром букет принес, да что-то не заладилось у них там, отхлестала она его этим букетом по голове. День, видать такой… нервный. Еще и итальянцы…       Он протянул цветок.       — Остальные поломались, а этот я подобрал, хотел своей отнести… Хотя она вчера так брюзжала, вот я и думаю, обойдется. Возьмите, мистер Эндрюс. И хорошенько попросите прощения у нашей Одри.       Эндрбс взял розу и поднес ее к носу, вдохнул тонкий аромат, прикрыв глаза.       — Спасибо вам, сержант Калхун.       — Чего уж, — улыбнулся Калхун в густые усы. Поднял вдруг руку и сжал Эндрюсу плечо. — А отец ваш неправ. В сердцах чего только не наговоришь, жена померла, да и с вами такое горе… Вы помяните мое слово, он сейчас мучается почище вашего.       Эндрюс помрачнел, опустив голову. Нельзя было, конечно, с арестантами фамильярничать, но слишком многое Калхун в этой больнице увидел. Ему в следующем году стукнет шестьдесят, он давно уже должен быть в отставке и многое за годы службы повидал, но эта история с кораблем и с судом, с малышкой Одри, с Эндрюсом и совсем изведенным Морганом, с Электриком — это все особенное, то, что он будет рассказывать внукам, сидя у камина.       — Ну иди уже, сынок, — добродушно сказал Калхун и подтолкнул Эндрюса. Томас       Одри Марвуд спала, свернувшись калачиком на узенькой кушетке. Она была накрыта своим знаменитым русским платком, рука лежала под щекой, вторая, зажав угол платка в кулаке, прижата к губам. Вокруг глаз у нее были припухлости, щеки влажные — долго плакала, прежде чем заснуть. Он сел на колени рядом с кушеткой, осторожно положил розу рядом с ней, предварительно оторвав все шипы со стебля. Одри вздохнула во сне прерывисто, как ребенок после долгого плача, и у него сжалось сердце. Как же у него его проклятый язык повернулся…       У нее совсем детское личико, особенно во сне, и она такая маленькая, в чем только душа держится. Даже не верится, что ей девятнадцать, что она взрослая девушка. Девушка…       Он улыбнулся, не удержавшись, провел указательным пальцем по ее щеке. Ее длинные ресницы затрепетали, она пошевелила рукой, Эндрюс чертыхнулся про себя, отдернул руку. Пусть еще поспит. У нее такая усталость на личике, даже во сне…       Он начал подниматься, как вдруг она открыла свои огромные темные болотные глаза.       — Мистер Эндрюс? — прошептала одними губами, даже еще не осознавая, что проснулась. — Вы плохо себя чувствуете?       — Спи, Одри, — сказал он. — Все хорошо.       Она подняла голову, оглядевшись, нахмурив тонкие брови, будто не понимая, как она здесь очутилась. Увидела вдруг розу. Дотронулась до прохладных нежных лепестков кончиками пальцев. На ее бледных щеках начал разгораться слабый румянец.       — Это что? Это кому? — взглянула на него, и от этого взгляда опять кольнуло в груди.       — Это тебе, Одри, — прошептал он, опускаясь обратно на пол на колени. — Я так виноват перед тобой…       Она все хмурилась, непонимающе смотрела на него.       — Мистер Эндрюс…       — Тсс, дай мне сказать, — он взял ее руку в свою. — У меня мама умерла.       Ее глаза мгновенно наполнились слезами.       — Мне так жаль. Она была такая хорошая, она так за вас переживала…       — Да… — он слабо улыбнулся. — Она была очень хорошая. А отец, он…       Он понимал, как жалко выглядит, пытаясь оправдаться за свое безобразное поведение, но не мог и молчать. Одри сжала его руку.       — Не нужно мне объяснять, мистер Эндрюс. Что бы ни случилось, вы должны знать, что вы хороший человек, слышите? Вы…       — Я просто не знаю, как теперь буду смотреть тебе в глаза, — горько сказал он. Одри робко протянула руку к его лицу, он закрыл веки, почувствовав ее легчайшее прикосновение на своей щеке. Она торопливо начала говорить:       — Мистер Эндрюс, я не обижаюсь, правда. Честное слово. У вас же такое горе случилось… Не переживайте так, не думайте… Всякий может сорваться.       Сам не понимая, что делает, он положил розу ей на колени. Одри застенчиво улыбнулась:       — Это правда мне роза? Мне еще никто не дарил…       У него вдруг сильно защипало глаза, сдавило горло, он отвернулся, уткнувшись в свое предплечье.       — Господи, Одри…       Не в силах больше сдерживаться, он разрыдался, как ребенок, всхлипывая и вздрагивая. Одри гладила его по голове, потом он почувствовал ее тонкие руки на своей шее, и она потянула его на себя, и он уткнулся ей в плечо, горько плача. И было не стыдно и не неловко, было тепло. Томас плакал, вспоминая маму, ее улыбку и голос, ее мягкие руки — как бы ни было больно, как бы он ни ушибался, ей стоило только погладить, и боль уходила. Плакал от обиды на отца, от того, что тот так и не смог его полюбить по-настоящему, от того, что не понял, не поддержал, что обвинил в таком… Плакал от боли, навсегда оставшейся внутри, боли, которую нанес тот кнут и оставил страшные шрамы — и на теле, и в душе. Плакал от невозможности хоть что-то изменить, повернуть время вспять, он бы все отдал, чтобы вернуться назад, в начало апреля 1912 года… Он бы сделал все, чтобы корабль не вышел в море. Плакал от того, что женщина, которую, как он думал, любил по-настоящему, не только не нашла в себе силы быть рядом с ним, но и предала, оклеветав его… Плакал от осознания того, что, скорее всего, никогда больше не увидит дочь и что никогда не возьмет на руки своего так и нерожденного малыша, у которого из-за сплетен и обид отняли крохотную, только зародившуюся жизнь, смыли его в реку кровавым пятном с простыней.       Но больше всего он плакал от жалости к ней, к этой девочке, от злости на самого себя, от страшной незаслуженной обиды, которую ей нанес.       Одри тоже плакала, ее слезы капали ему на затылок, горячие и тяжелые, а руки, эти натруженные, шершавые, покрытые язвочками, но все равно мягкие и нежные, крепко его обнимали.       Томас немного отстранился, взял ее руку и поцеловал ладонь, прижал к своей мокрой щеке и наконец, взглянул на нее. Ее глаза со слезами на ресницах сияли нежностью.       — Я не понимаю, как я мог… — прошептал он.       Одри улыбнулась сквозь слезы.       — Не говорите так, мистер Эндрюс.       — Одри, прости меня. Прости. Прости…       Он целовал ее руку, слезы лились из глаз, ненамного облегчая тяжесть в груди, которая не давала толком дышать.       — Я не сержусь, мистер Эндрюс. И никогда не буду на вас сердиться.       Одри смотрела ему в глаза своими влажными, удивительного цвета глазами, и одно это успокаивало. Он вечность бы сидел с ней вот так, обнявшись, не поднимаясь с пола, и любовался на нее, был счастлив от одного ее присутствия. Как… Как когда-то был счастлив от присутствия Хелен. «Так неужели…»       Да, это была правда: он любил Одри Марвуд. Он сам не знал, с какого момента зародилось это чувство, но сейчас оно жило в его груди, и это было важнее всего.       — Одри, я…       «Важнее того, что я ничего не могу ей дать? Что же, я предложу ей уехать со мной на край света, в нищету — вот с таким, какой я теперь? Оплеванный, сломленный каторжник, которого кнутом публично драли?» Нет, довольно того, что он вскружил ей голову… И наверняка разобьет сердце. Но сейчас он не мог заставить себя думать о будущем, сил совершенно не было. Хотелось лишь еще немного продлить волшебное мгновение, когда они рядом.       И он так и не сказал этих слов: что любит ее больше всего на свете, что жить вряд ли сможет без ее улыбки и этого света из ее глаз. Сердце сжалось от осознания того, что придется расстаться навсегда, едва только он успел понять… Но довольно ему быть эгоистом в самом деле. Она заслуживает лучшего.       Томас удержался от того, чтобы погладить ее по лицу, но вот смотреть перестать не мог, жадно разглядывал сияющие глаза, ее аккуратный носик и губы, которые нестерпимо хотелось поцеловать, так, что его собственные стало покалывать. Как бы глупостей не наделать.       Как бы не хотелось еще побыть с ней рядом, он, вздохнув, встал с коленей, вытер глаза рукавом. Одри еще держала его за руку, заглядывая снизу в глаза, как будто ждала чего-то. Все плечо ее платья было мокрым от его слез.       — Извини за это все, Одри.       Одри тоже встала, обхватив его руку двумя ладошками, поглаживая ее и не сводила с него глаз.       — Мистер Эндрюс…       — Ты, — он запнулся. — Ты отдохни еще, ладно? Я пойду.       Он отнял руку, не в силах смотреть на нее и вышел из сестринской. Пробудь он еще мгновение дольше рядом с ней, не выдержал бы — схватил в объятия и никогда больше не отпускал. Полин       Полин стала замечать, что Дюк все реже остается ночевать у нее. Ну конечно, она должна была казаться ему уже староватой в свои двадцать восемь; скорее всего, он уже подыскивал ей замену. Нужно проверить свои сбережения, прикинуть, на чем можно будет сэкономить, когда он уйдет. В целом же Полин была скорее рада, хотя и неожиданно обнаружила для себя, что даже к этому мерзавцу привыкла — надо же привыкать к кому-то, привязываться, иначе душа совершенно высохнет.       Вспомнился ей недавний разговор с девушкой, показавшейся Полин по просьбе Одри — с Розой, кажется. Кое-какие навыки, чтобы начать выступать, у Розы были, талант, пожалуй, тоже, держалась она не хуже той же Берлингтон — тоже, что ли, из аристократок? — а, главное, была хороша яркой, чувственной красотой. Но это-то и могло стать ее главной бедой.       — Ты должна понимать: актриса защищена от посягательств мужчин еще меньше, чем какая-нибудь машинистка. Конечно, если той захочет воспользоваться наниматель, он тоже сделает это, но по крайней мере по отношению к тем, кого считают порядочными женщинами, у части мужчин есть какой-то барьер. Для нас у них барьеров нет. Конечно, если ты из приличной семьи, можно козырять этим…       К той же Берлингтон наверняка были в начале ее карьеры более любезны…       — Я не буду! — вспыхнула Роза, дернув бровями. Она все-таки была еще очень молоденькой, гордой там, где не надо бы. И, кажется, Полин узнала ее: девушка выступала на процессе «Титаника», вроде как ради этого даже объявилась родным, хотя до того прикидывалась мертвой. Она в самом деле была из приличной семьи — может, это бы кого-то остановило…       — Ну, в Нью-Йорке, если не ошибаюсь, про тебя и так известно. Ты ведь та самая Роза Дьюитт Бьюкейтер?       — Теперь Доусон.       — Все мы берем псевдонимы. Но лучше, чтобы настоящая твоя фамилия нанимателям была известна.       Роза огорченно прищурилась. Да, она не была готова к тому, что мерзавцы встречаются не только в ее окружении. Однако же явно не хотела сдаваться, и Полин пообещала узнать о вакансиях в разных театрах и подготовить девушку к собеседованию.       Теперь, за завтраком, Полин думала еще и том, что стоит съездить к Одри. Она навещала кузину вскоре после казни, но той не оказалось дома, а в больнице постовая медсестра сказала, что Одри провела на работе уже несколько дней подряд. Понятно, почему. По словам постовой медсестры, тот самый пациент был жив, но за ним еще требовался тщательный уход. Однако прошло довольно много дней. Наверное, ему стало лучше, и Одри могла отлучаться.       Полин уже закончила завтрак, когда в дверь номера постучали. Неужто Дюк по ней соскучился? Но на пороге стоял вовсе не он, а… Гектор.       Полин отступила назад, разглядывая кузена. В их последнюю встречу она запомнила его хмурым и гневным, сейчас же ему явно было неловко, он шмыгал носом и не знал, куда деть черные от загара, грубые руки.       — Ну проходи, — проронила наконец Полин. — Хочешь выпить?       Он мотнул головой, отросшие волосы упали на лоб.       — Я уже подкрепился. Я у Одри еще не бывал, как приехал, остановился у подружки своей.       Вот это новость! Что могло случиться, чтобы Гектор не отправился первым делом к сестре?       — Ты меня извини, что нагрубил тогда, — Гек снова шмыгнул носом. — Дурак я был.       — Ничего, поумнел быстро. Давай сразу к делу.       — Давай, — Гектор сглотнул. — Я по поводу Одри. Ты газеты видела? Фотографии эти… Ну, про казнь читала же?       — Бери выше. Сама там была.       Гектор присвистнул.       — Как женщине смотреть-то на такое? Ну… Стало быть, знаешь, что Одри…       — Знаю, — Полин невольно потянулась за мундштуком и сигаретами. — Да, можешь и ты покурить.       — Вот от этого не откажусь, — Гектор вытащил сигареты из кармана. — Что делать будем? Я так ведь и знал…       — По-твоему, мы можем что-то сделать? И должны?       — А как же! — он прямо подскочил, чуть не свалил со столика ее пудру. — Ты же должна понимать… Чего ей ждать от этого богатея? Поиграет, покуражится, да и поминай как звали. Поди, обрюхатит еще. Они всегда так делают.       Гектор сжал массивные кулаки, густые брови свел у переносицы. Злился не шутку.       — Положим, — вздохнула Полин. — Хотя теперь ему вряд ли до того. Но если ты сейчас хоть слово скажешь Одри, станешь ее врагом.       — Я?! Ее врагом?! Да…       Такое Гектору представить было невозможно, чтобы он с Одри рассорился. Они одни были друг у друга родные, да и с Одри вообще никто никогда не ссорился, невозможно было на нее обижаться, а она сама тоже ни на кого не держала зла. Но сейчас Полин была уверена — ради своей любви ее маленькая кузина готова была поступиться всем.       — Именно так все и будет, если в ней наша кровь. Сам-то разве не взбеленился бы на ее месте, если бы тебе вздумали диктовать, кого любить?       Гектор минуту помолчал, теребя сигарету в пальцах. Потом вздохнул:       — Не знаю. Я женщин… никогда не любил, вот ни разу сердце не дрогнуло. Я любил только море.       — А если бы тебя вздумали разлучать с морем?       Ответ Полин не потребовался: по тому, каким неистовым гневом сверкнули глаза Гектора, она все поняла.       — Она его любит, как ты любишь море. Да, он может с ней плохо поступить — ну а ты сколько раз мог утонуть?       — Так что ж, нам смотреть равнодушно, как она тонет?       — Не равнодушно, нет. Надо быть готовыми подать ей руку, если понадобиться. А может, — Полин задорно улыбнулась упавшему в комнату солнечному блику — должно быть, в доме напротив открыли окно, — может, море и вынесет ее… к теплому берегу. Одри       Одри вместе с доктором Морганом совершала утренний обход. В руках у нее была папка, куда она записывала замечания и назначения карандашом. Их следовало потом перенести в истории болезни пациентов и в соответствующие журналы, и при этом не ошибиться, поэтому она считала своим долгом переспрашивать доктора Моргана, если что-то не расслышала толком. Но его она совершенно не боялась и не смущалась, а вот с доктором Джонсоном совершать обход было неприятно. Каждый раз при ее уточняющих вопросах он смотрел на нее с раздражением и даже презрением. Это она еще терпела, а вот после того, как мистер Эндрюс чуть не умер из-за него, Одри каждый раз при виде доктора Джонсона чувствовала, как закипает от гнева. Хорошо, что он сейчас на больничном. Впрочем, Одри тут же себя укорила, нехорошо радоваться болезни человека, каким бы он не был.       Они обошли почти весь этаж, большая часть палат были пустыми, что не могло не радовать. Летом часто так бывало, будто люди не хотели болеть в такое теплое время года, но несчастных случаев становилось больше — летом город активно строился, а на стройках постоянно что-то случалось.       Осталась только тридцать девятая, где уже который месяц лежал мистер Эндрюс, и сороковая — там положили на карантин старичка с дифтерией, но доктор Морган осмотрел его с утра отдельно.       Перед палатой мистера Эндрюса доктора Морган вдруг остановился.       — Одри, — сказал он и на его лице появилось выражение грусти и сочувствия. — Рано или поздно мне пришлось бы тебе сказать…       Одри с замиранием сердца посмотрела на него. Что опять могло произойти? В последнее время было так спокойно, мистер Эндрюс выздоравливал, и даже повеселел. Конечно, им порой становилось очень неловко друг с другом; мистер Эндрюс часто краснел невпопад и сникал, говоря с ней. Неужели он все корил себя за тот срыв? Одри не знала, как ему объяснить, что она не сердится.       Да, ей стало тогда из-за его слов так плохо, что она хотела перестать жить, настолько пустым показался мир. Она не знала, что сделала бы тогда, если бы доктор Морган не позаботился о ней — как его и благодарить за то, что всегда приходит на помощь. Но когда мистер Эндрюс несколько часов спустя появился перед ней, она уже ни о чем не успела вспомнить, такая жалость охватила. Ведь она понимала, еще там, в палате, что ему очень плохо и он не осознавал, что творит. Оказалось, повод был такой, что любой бы сорвался. И Одри решила раз и навсегда не думать о том, что он сказал ей, забыть, как страшный сон. Если помирились, то и вспоминать ни к чему. Но ему было стыдно, она это чувствовала. Прежней легкости между ними не было, и это ее печалило.       И вот все-таки опасности и испытания были позади. Единственное, о чем она старалась не думать — это его ссылка. Долго находиться в больнице он не мог. Неужели доктор Морган имеет в виду именно это?       — Завтра надо подготовить мистера Эндрюса к выписке.       Значит, это правда. Доктор Морган смотрел на нее с сочувствием, и Одри слабо улыбнулась ему, стараясь сдержать внезапные слезы.       — Уже?       Доктор Морган кивнул.       — Я больше не могу тянуть. Завтра выходит Джонсон и первым делом напишет докладную после осмотра. Мистер Эндрюс готов, Одри. Время пришло. Не беспокойся, ему не придется возвращаться в тюрьму, я и директор Брайтон за него поручились. Ссылки он будет дожидаться в гостинице, там его покараулят.       — Спасибо вам…       Да, хотя бы так… Одри продолжала улыбаться, плохо понимая, что он говорил. Через несколько дней мистера Эндрюса отправят в пожизненную ссылку на край света. Она слышала, что Австралия очень далеко, но она так до конца и не понимала, насколько. А потом, в кабинете доктора Моргана, она нашла Австралию на карте мира — да, кажется, далеко, она померила пальцами. Из Нового Орлеана до Нью-Йорка вышло всего ничего, а до Австралии она даже сбивалась считать пальцы. В ведь до Нью-Йорка они с Геком так долго добирались!       Доктор Морган зашел в палату, а она, глубоко вздохнув и прикрыв глаза, шагнула следом. Ну ничего, она не будет плакать.       Мистер Эндрюс стоял у распахнутого окна и разминал плечи. Каждое утро он делал зарядку, и все прикидывал, куда бы повесить турник, но миссис Сэвидж ему запретила. Он набрал вес, плечи раздались вширь, и, кажется, ему некуда было деть энергию и силу, исходящие от его выздоравливающего тела.       Он обернулся на них с улыбкой.       — Доброе утро!       — Доброе, — кивнул Морган. — Вы опять устроили сквозняк, Эндрюс?       — Ну лето же, доктор Морган, — мистер Эндрюс беспечно тряхнул головой, солнце заливало его силуэт светом, и она улыбнулась. Он был такой живой и сильный, несмотря ни на что, и он будет жить дальше. Этого ей было достаточно, чтобы самой продолжать жить. Но сердце зашлось таким неправильным ритмом, когда она увидела его улыбку, что натертый до блеска пол палаты качнулся. Его отправят совсем скоро на край света, и она больше его не увидит. Если он не согласится на то, что она собиралась предложить.       — Раздевайтесь, — сказал доктор Морган, и мистер Эндрюс немного удивленно посмотрел на него. Раны зажили, и доктор Морган ограничивался в последние дни только измерением пульса и общим осмотром. Мистер Эндрюс принялся расстегивать рубашку. Он снял ее, встал лицом к окну, расслабленно опустив руки, и Одри увидела его изуродованную спину. Она видела ее тысячи раз и сама обрабатывала раны, но все равно свидетельство тех жутких дней и ночей заставило ее прикрыть глаза. Темные багровые шрамы, переплетаясь как змеи, покрывали всю его спину, вздувались буграми и неровностями.       — Поднимите руки по очереди, — начал осмотр доктор Морган. — Выше.       Левая рука у мистера Эндрюса не поднималась до конца. Кнут перебил сухожилия в нескольких местах, и теперь рука была ограничена в движении. Доктор Морган покачал головой.       — Возможно, вам придется сделать операцию, чтоб восстановить полную подвижность.       Мистер Эндрюс вздрогнул — больниц и операций, наверное, ему на всю жизнь хватит.       — Но это позже, — успокоил его доктор Морган. — Одевайтесь.       Пока мистер Эндрюс застегивал рубашку, доктор Морган, закусив губу, смотрел то на него, то на Одри, сложив руки на груди.       — Одри, отмени все назначения. Мистер Эндрюс здоров.       Мистер Эндрюс поднял глаза, и в них мелькнуло понимание. Он посмотрел на нее без улыбки, даже немного растерянно, и Одри тоже не смогла улыбнуться.       — Завтра мы вас выпишем, — сказал доктор Морган. Мистер Эндрюс кивнул, не сводя с нее взгляда. — Вас подержат в гостинице под караулом, а через несколько дней отправят под конвоем в Австралию. История подошла к концу.       — Если бы не вы, — сказал мистер Эндрюс, — она бы закончилась гораздо раньше. И немного по-другому.       Доктор Морган улыбнулся, потом обернулся к ней и забрал у нее из рук папку.       — Я закончу сам, Одри.       Он вышел из палаты, и стало очень тихо. Только воробьи щебетали под крышей, да отдаленные гудки машин доносились из-за домов. Одри смотрела в пол и ей казалось, будто она на пароходе — так он качался из стороны в сторону, размеренно и медленно.       Мистер Эндрюс шагнул у ней и встал совсем близко.       — Одри…       Она подняла на него глаза. Он смотрел на нее с непонятным выражением на лице, немного растерянно.       — Пообещай мне, что будешь хоть немного думать о себе, — сказал он.       Одри вздохнула, набираясь решимости. Ей бы храбрость Гека или бабушки Пелажи, та никогда не смущалась и ничего не боялась.       — Мистер Эндрюс, — она опять опустила глаза, не в силах смотреть на него. — Я поеду с вами.       Лицо у нее мгновенно вспыхнуло, пальцы задрожали.       — То есть, если вы разрешите, конечно… — и торопливо, постоянно путая французские и английские слова, глядя на пуговицы на его рубашке, затараторила: — Вы наверное уже не знаете, куда от меня деться… Я себя неправильно вела, назойливо, неподобающе, вы меня простите, мистер Эндрюс. Вы не подумайте, что я что-то имею в виду, такое… Я вам только помочь хочу обустроиться, а потом уеду. Правда, уеду. Только позвольте, мне, пожалуйста, вам помочь. Чтобы вы были не одни…       — Одри, — сказал он хрипло и она все же подняла глаза. Он смотрел на нее странным виноватым взглядом. — Это же очень далеко, ты что.       — Я знаю, — шепнула она. — И про пауков знаю, и про змей. А я их никогда не боялась, это все Божьи твари, мистер Эндрюс, их главное не трогать, пусть себе живут.       — Не нужно, — он слабо улыбнулся. — Не порти себе жизнь. Я того не стою, Одри.       Одри возмущенно открыла было рот, но он взял ее руки в свои, и она мгновенно забыла, что хотела сказать. У него были такие теплые пальцы.       — Я очень тебе благодарен, Одри Марвуд. Ты меня спасла, и я всю жизнь буду тебя помнить. Но я не хочу, чтобы ты…       — А я все равно поеду, — прервала его она и робко улыбнулась. — Я уже отложила деньги. Даже если вы не хотите, позвольте мне в последний раз сделать что-то наперекор вам. Я только хочу убедиться, что с вами там все будет хорошо.       Она почувствовала, как у нее по щеке скользнула горячая слеза, с досадой подумала, что все-таки расплакалась, а ему и так неудобно. Он все еще смотрел на нее, его взгляд бегал по ее лицу, внимательно рассматривая, а пальцы поглаживали ее ладони.       — Но почему, Одри?       — Потому что я люблю вас.