***
— И что ты собираешься делать дальше? — Не знаю, нахуй. Пойду повешусь, блять, хули ещё делать-то, а? Или нет. Сперва его, нахуй, повешу, а потом сам пойду, дерево найду какое-нибудь и вздёрнусь, хули. Саша тогда обомлел, разозлился и вообще вышел из себя. Зубы его сжались, брови ошеломленно взметнулись вверх, а Горшок ожидаемо и неминуемо получил по башке. — Совсем уже охуел, что ли? — прошипел тогда Балу, неодобрительно скрещивая руки на груди и хмурясь. Ответом ему послужило возмущённое, но больше бессильное и отчаянное: «ну Са-ань!». Горшок, может, и быканул бы в ответку, но сил у него скорее не было, чем было. Не понять сразу означало наречь самого себя идиотом. Миша заявился к нему красный, злой и зарёванный. Это были такие слёзы, увидев которые, сразу понимаешь — они не про грусть. Это были слёзы гнева, слёзы бессилия, слёзы ненависти; когда человек плачет так, как плакал тогда Миха, это значит, что он мечтает только об убийстве — себя самого или всех людей в мире. Настоящее бешенство, только вымещаемое не чьей-нибудь пролитой кровью, а слезами — и, наверное, это был лучший вариант из всех возможных в такой ситуации (даже с учётом того, что в идеале не должно было быть ни злости, ни слёз, ни их первопричины; мечты об идеальном мире всё ещё оставались просто мечтами). Саша перепугался, без вопросов впуская это нечто домой. Родители поудивлялись, но лезть раньше времени не стали; они любили Мишку, знали его с детства — и, конечно, они знали, чей он сын, то есть прекрасно знали ЮрьМихалыча с тётей Таней. Потому, завидев их чадо в таком состоянии на пороге, молча, синхронно кивнули собственному — это было разрешение: «да, что бы ни понадобилось, да, что бы это ни значило». Саша ответил благодарностью молча, одним только взглядом, и сразу увёл Мишку к себе. Там он надрывно, матерясь, рыча и даже скуля от переполнявших обиды и злости, рассказал, что случилось. Надо сказать, что даже внезапное отсутствие зубов, на которое Саша обратил внимание только после того, как отошёл от ахуя, не поразило его настолько, насколько произошедшее. Он всегда знал, каким может быть уважаемый Юрий Михайлович Горшенёв, это не стало удивлением (а Мишка без зубов смотрелся очень даже интересно — как минимум необычно, как максимум многообещающе). Саша удивился тому, что Миха наконец-то ответил отцу. Ответил, отказавшись терпеть — если честно, так нужно было сделать уже очень давно, спору нет. Но как именно Миха это сделал — вот это был настоящий пиздец. Балу его не винил и обвинять бы не стал, даже если бы вдруг счёл это нужным или правильным, но, глядя на Мишку, понимал: человека довели. Неспроста живёт то выражение про тигра и усы, только тут, вдобавок к дёрганью, этого тигра ещё и шпыняли, как в чудовищном цирке, и продолжалось так всю его жизнь. Это было ожидаемо, Миха рано или поздно взорвался бы; он мог терпеть, мог прогибаться, но более терпеливым и гибким от этого не становился — и в конце концов вот, во что это всё вылилось. Он ушёл из дома. Он всё высказал и свалил, хлопнув дверью. Саша прекрасно знал, что сам бы так никогда не сделал — не тот характер, да и будь они хоть братьями, менее разными они от этого не становились. Балу тоже был альфой, но то, каким альфой был Миха, как его воспитывали (горькая усмешка разрезала невесёлые размышления: не воспитывали его — дрессировали, натаскивали), как на него давили, сколько от него ожидали и требовали — да лучше бы его пиздили, но только не делали то, что делали; Саша просто был другим, и потому не представлял, как мог бы сам пережить всё это. Конечно Горшок треснул — разбился с таким грохотом, с такой силой, что осколки полетели в каждого, кто стоял к нему близко, то есть во всех. Разве этого можно было как-то избежать? Зубы, за которые так зацепился его батя — Саша счёл их всего лишь той каплей, которая переполнила чашу. А чаша эта была бы переполнена в любом случае; когда есть такой отец, как Юрий Михайлович, и такой сын, как Миша, ничего не могло сложиться по-другому. Выслушав Миху до конца, Саша и спросил, есть ли хоть какой-нибудь план действий на ближайшее время. Он забыл, с кем всё-таки имеет дело: конечно же у Горшка не было никакого плана, у него были только злость, обида, ненависть и отчаяние. Набор, в общем, что надо. — Оставайся у меня сколько надо, — серьёзно и спокойно предложил тогда Балу. — Мамик-папик против не будут, сам знаешь. Потом подумаем, чё как дальше. — Спасибо, Сань, — тихо, осипшим от слёз и рыка голосом ответил ему Мишка. Он сидел на краю кровати, ссутулившись, уронив локти на колени, и голова его повернулась к Балу только для того, чтобы поблагодарить — Горшок был практически убит. Это было то состояние, которое наступает у людей после истерики: не было никаких чувств, эмоций, не было сил, не было мыслей. Не было даже запаха — практически; если бы Балу не попытался уловить его намеренно, то ни за что бы не почуял. В тот день Миха не пах почти никак. Это лишний раз подтверждало: произошёл полный пиздец. Они долгое время сидели молча, тем самым как бы не мешая друг другу, но при этом поддерживая лишь тем, что находились рядом. Саша знал, что никаких его слов Мише не надо — не помогут, потому что уже помогли чем смогли, а сам Горшок, как это обычно с ним бывало, завис где-то в своей собственной голове. Ему нужна была какая-нибудь перезагрузка, и вскоре Саша отвёл его хотя бы поесть. Ужин с чаем, вроде бы, немножко вывел Миху из этого ужасного состояния, и позже они даже разыгрались на гитаре — так, бесцельно: просто побалдеть, насколько это было возможно, попытаться отвлечься-развлечься. — Ой, я совсем забыл, — когда на улице совсем стемнело — дурацкая зима с её ранней темнотой, — Миша подскочил и замотал головой в поисках чего-то, что Саше было временно неясно. И в тот самый момент Саша ощутил, как Мишкин запах — всё ещё не такой сильный, но уже гораздо более ощутимый, слегка тревожный, но не боящийся и не злой — легко заполнил собой комнату. — Шур, где у вас телефон? Мне надо Андрюхе отзвониться, — и всё само собой стало понятно. Саша, разумеется, дал Горшку телефон, да и отвлекать от звонка не стал. Просто с усталой улыбкой сделал кое-какие выводы — не сделать их было невозможно, какими бы странными и удивительными, ничем, кроме Мишкиных реакций, не подтверждёнными. В конце концов это был Горшок — а, значит, логика не всегда помогала.***
Миха, конечно, недолго прожил у него тогда — всего-то несколько дней. Никто его не выгонял, родители относились к нему с теплотой, всё было в порядке, но тот сам принял решение вернуться к себе. Саша не совсем понимал, чем это его желание было продиктовано — чувством ответственности ли, неловкостью за нарушение типичной для любой семьи рутины, стремлением всё наладить или тем, что он мог просто-напросто заскучать по дому, как заскучал бы любой другой человек. Так или иначе, Миха ушёл. Поначалу всё, вроде бы, было тихо и вполне мирно. Но через год он снова сбежал. А потом ещё через пару месяцев. И ещё через год. Если говорить откровенно, он занимался этим с завидной периодичностью (и лучше бы он этим всерьёз увлекался, чем вынужденно, со скандалами и выяснениями уходил из места, которое превращало его самого в маленькую преисподнюю). Его скитания (да и не скитания это были — приходил-то он к Балу, а не к кому-то там ещё; ногами шар земной, так сказать, не шибко крутил) длились всё дольше и дольше. Время шло, и постепенно становилось всё яснее и яснее: Миха уже давно вырос из своего дома. Даже если бы всё было прекрасно, вряд ли бы он нашёл там место для себя теперь. Поэтому Шура пока что не совсем понимал, как он сам ко всему этому относится. Не то чтобы его мнение могло на что-то повлиять, но определиться для самого себя, как он смотрел на всё происходящее, было важно. Иметь хоть какую-нибудь позицию по жизни в принципе важно, иначе те или иные вопросы всегда будут казаться невыясненными, непонятными, смутными — такого мнения придерживался Балу, но всё равно не мог разобраться во всём до конца. Он поддерживал Миху, он был рад тому, что они — теперь не малышня-«Контора», а целые «Король и шут»! — потихоньку растут. Но он не поддерживал то, как иногда вёл себя Горшок — это не всегда шло ему в плюс. Как, например, сейчас. — Да ёпта, Шура! — он, выпучив в своей обыкновенной манере глазища, возмущаясь, обернулся к нему. Народ невпопад подпевал пьяными возгласами, пока Горшок убирал от беззубого рта — зубы всё-таки не вставил всем назло (не то чтобы прям вот всем-всем-всем — конкретно отцу) — микрофон и орал сквозь весь гам на Балу. — Чё надо?! Сбиваешь! — Не сигай! — прокричал в ответ Саша, под шумок возвращаясь к своему бас-гитарному делу. — Прыгнешь — назад не вытащим! Они тебя затопчут нахер! — Да чё ты, блять?! — Балу не понял, что это значило, но, судя по тому, как Миха от него отпихнулся, как вредно дёрнул плечом и отпрыгнул в сторону, это значило, что его всё бесит. Ну, может быть, и не совсем всё, но Шуркина осторожность точно. Вот это и было тем самым, что не позволяло Балу окончательно заявить: тот переломный день стопроцентно привнёс в их жизни одни плюсы. В их — потому что, хотя время и шло, одно оставалось неизменным — зная Мишку, никто не мог бы оставаться в стороне от всего, что он делает. Миха зарычал в микрофон, будоража толпу, и, быстро обернувшись, чтобы бешено посмотреть на Балу, полетел прямо в неё. Эдакое «ну чё, съел? Я всё равно буду делать, что захочу, мне никто не указ!». Его ожидаемо не слишком уверенно поймали — если учитывать, как Горшок легко провалился сквозь весь народ вниз, полёт с приземлением удачными назвать было нельзя, но это ничего: он всё равно был бронированным. Даже лучше — пьяным, заряженным всей сумасшедшей атмосферой и бронированным; всё равно остался бы целым, упади хоть на буйну свою голову. Балу засмеялся в голос, Поручик, отбивая по своим барабанам, покачал головой. Ныряние в толпу означало, что Миха не выкарабкается обратно ещё полпесни, и что, скорее всего, проебёт там, внизу, микрофон. Какой-нибудь крутой чел его, может быть, отберёт и будет орать в него сам. Или, возможно, завяжется какая-нибудь драка — тоже вариант, который не стоит отбрасывать. В таких местах, как «Там-Там», возможно всё. Особенно с теми, кто наконец-то дорвался до его заветной сцены через множество «нет», «давайте потом», «посмотрим, надо дожить (до-рас-ти)» и всё остальное. — Бля, он ваще пропал! — снова заорал Поручик. На этот раз его было слышно хуже, но Саша всё равно понял, что там оралось из тёзки. Пропал Миха или нет, это всё равно был его собственный выбор. Затопчут — значит затопчут, вышвырнут обратно — значит вышвырнут. Не спускаться же за ним посреди выступления. Да и не этого ли они так долго и упорно добивались? Всё, что делалось — все идеи, все песни, все репетиции, все споры, переборы названий, ругань и пьянки, — конечно, делалось именно для этого. И для таких падений, и для угара, и для музыки — для себя, для них для всех. Ради. — Стучи, а не пизди! — весёлым криком ответил Балу, оказавшись чуть ближе к барабанам, за которыми довольно и весьма потно восседал Саня. В конце концов здесь всем всё нравилось — и Михе, и им, и народу, если уж на то пошло. Их дело — играть, так почему бы не наслаждаться этим в моменте? — Князя на него не хватает! — теперь Поручик ржал, кивая взмокшей головой на показавшегося из толпы Горшка, не забывая, конечно, и про свои ритмы. Балу усмехнулся: да, Князь бы сейчас им не помешал. Вообще вот не помешал бы.***
— Кого-о? Ты чё такое говоришь-то? Чё за хуйня?! Это чё вообще за хуйня?! — Горшок разгонялся от нуля до ста за считанные секунды; начиная с тупняка, с глупого недоумения, закончил он криком в трубку, и Балу подумал, что, должно быть, Князь на том конце провода частично оглох. Минус барабанная перепонка однозначно. Это случилось почти полтора года назад, под Новый год. Саша тогда с горькой, грустной усмешкой отметил: все странные события происходят с Михой в эту чудесную пору — только чудес-то она никаких и не приносит, вместо этого — одни только разочарования и потрясения, судя по тому, как взбесился Горшок, провисев на трубке буквально пару секунд. Он снова жил у Балу (временно — это было крайне важно для Михи, он не переставал каждый раз это подчёркивать), разосравшись со своими в пух и прах. Если верить Лёшке, который звонил потом, эта ссора была какая-то уж слишком бомбовая: тот набрал Сашкин номер тайком и говорил полушёпотом, быстро, хотел узнать, как там Миша. Горшок сказал, чтоб малой послал батю трижды нахуй, и получил и от Балу, потому что это уже борщ и вообще свинство, и от Лёши, но так, словесно, через телефон. Потом Миха остыл и постыдился, но домой всё равно не вернулся; он никогда не возвращался сразу — он, очевидно, не хотел возвращаться вообще. Но не успели они вдвоём решить, что делать и чем заниматься, как позвонил Андрей. Позвонил и опять заставил Миху рвать и метать. — Чё там? — не слыша, что там говорит Князь, то есть лишившись возможности погреть уши, Саша подлез поближе; с недавних пор телефон он перетащил к себе, потому что чаще всего звонили не Балуновым, а Михе, который время от времени у них появлялся. Теперь аппарат стоял на тумбочке возле кровати, и Горшок сидел с краю, поближе к тумбе. Едва услышав вопрос, он отмахнулся, мол, «подожди», и продолжил слушать, что там вещал Князь из трубки. — Да чё ты гонишь? Я нихуя вообще не понял, ё-моё. Чё за бред?! — но слушал недолго — не выдержал, снова лопнул негодованием. У Саши уже все руки исчесались, так не терпелось узнать, что происходит; два вопиющих случая за день — это, конечно, перебор, однако менее интересным ни один от этого не становился. — Ты угораешь, Андрюх? — но Горшок внезапно осунулся, растеряв весь пыл: ссутулился, сделавшись ещё круглее (если смотреть сбоку, само собой — так-то Мишка был совсем не круглым), сдулся — злость, дающая ему сил, сменилась чем-то другим, какой-то внезапной грустью. Злой запах Михи больше не бил в нос, и Балу поёжился. Он очень давно не чувствовал от Горшка такой… слабости? — Да что там за херня? — нахмурившись, подскочив с места, Балу метнулся к тумбочке и вырвал из рук Михи телефон — правило работало безупречно: если хочешь что-то узнать, узнай это сам. — Так, здорóво, Князь. Чё происходит? Я чё-то вообще щас ничё не понял. Миша даже не полез возвращать отобранную вещицу — он так и замер, глядя куда-то в стену, сквозь неё, сквозь Шурика, нарисовавшегося перед носом. Балу сразу чухнул: случилось что-то похуже очередного побега из дома. — Привет, Шур, — голос Андрея в трубке хрипел, но похоже это было на скрип старой раскачанной двери — было непривычно, пугающе, хотелось это исправить. Он был не то чтобы грустный, скорее совсем никакой. В случае с Князевым это было неожиданно и совершенно неправильно. Сердце настороженно зашлось, а Андрей тем временем продолжал: — меня в армейку забирают. Прям щас. Вот… — Как понять? В смысле «прям щас»? — Саша, в отличие от Горшка, как-то не бушевал; всё же они и правда были очень-очень разными. Балу растерял любые эмоции, сузившись до слов, которые ещё мог как-то генерировать несмотря на нашедший ахуй. — А как проводы? Почему так быстро? Чё происходит вообще? Подожди, а нам-то чё делать? Мы успеем к тебе щас пригнать? — вопросы сыпались из него один за другим, будто бы сами выскакивали изо рта, не дожидаясь, пока сознание догонит реальность и как положено в ней сориентируется. По ожившему и испуганному взгляду Михи Саша понял — этот пришёл в себя и теперь ждал ответов так, словно сам задал все эти вопросы. Может, он и задал бы их, но это же Горшок: сперва реакция, а потом уже всё остальное. — Сань, я... — Шура только успел вслушаться, только настроил себя на скорейшую обработку любого сказанного слова, когда Князь всё-таки начал говорить, что совсем не ожидал новой волны Михиного пробуждения: тот снова вскинулся, быстрым движением выхватил телефон из чужих рук, оставляя Сашку ни с чем. Теперь от него несло не просто слабостью — отчаянием, животным страхом, почти что агонией. Это всё произошло за какую-то долю секунды, но Балу успел оторопеть и обескураженно разинуть рот. Горшок заорал — первая реакция утихла только для того, чтобы, видимо, его с головой накрыла вторая: — Ты чё такое говоришь-то?! Андро, блять! — Миха вскочил на ноги, они сами понесли бы его по комнате, по стенам, по потолку, не будь трубка так некстати привязана этим витиеватым шнуром к основанию. Саша чувствовал это, словно сам испытывал каждое Мишкино чувство: ему и самому вдруг понадобилось шевелиться, чтобы не сидеть на месте, чтобы паника не разорвала его изнутри, как сейчас она разрывала Горшка. Тот топал практически на одном месте, обеими руками держась за телефон, бездумно сновал туда-сюда выпученными глазищами. — Я щас приеду! Скажи, чтоб ждали! Да мне похуй, пускай ждут! Я с тобой поеду, Андрюх, мне похуй! Чё за бред-то?! Они охуели! Куда тебя щас забирать?! Ты тут нужен! Ты мне тут нужен! Какая, нахуй, армия?! Я им щас головы поотрываю! Суки! — он орал и орал, не останавливаясь, тряс руками телефон, как будто это могло помочь вытряхнуть оттуда Князя, пыхтел, смотря повсюду, но сквозь всё, на что падал его бешеный взгляд; Саша убеждался — это действительно была какая-то ужасная, страшная, почти невыносимая агония. Было больно слышать, как Мишка боялся — а он боялся. Тогда за него кричал, ревел и матерился именно страх, причём такой, какого сам Шура никогда в жизни не испытывал. Наверное, это было хорошо — не знать, что это такое, но Горшок знал, и было по-человечески жаль, что именно ему пришлось испытать это неизвестное, непонятное и, наверное, абсолютно удушающее чувство. — Андрюха, да я приеду! Только жди, блять, никуда не уезжай! Я с тобой, слышишь?! Я щас, щас! Я щас буду! Балу молча, не моргая, наблюдал за другом. Увиденное, услышанное не хотелось никак обрабатывать, хотелось вообще вычеркнуть это из памяти; одно дело — наблюдать что-то похожее в кино или читать о таком в книжках. Пока это не имеет отношения к реальной жизни, пока ты действительно думаешь, что это всё — выдумки, фантазии излишне романтичных натур, это остаётся прекрасным тренажёром для воображения. Захочешь — попредставляешь, что там такого люди могут испытывать. Развлечение. Но совсем другое дело — видеть это своими глазами. Видеть, как это происходит с Мишкой, видеть и понимать, что ты не то что не можешь помочь, ты не можешь даже осмыслить, каково это, каково ему. Но что-то внутри перещёлкнуло: Саша включился в происходящее, как будто вынырнул из-под воды. Он быстро потянулся к трубе, отбирая её так же, как минуту назад её отобрал Миша, безжалостно пихнул его в плечо, заставляя задницей плюхнуться на край кровати. Может, тот охренел от наглости, может, не справился со вновь нахлынувшими разрывающими эмоциями, но всё-таки замолк и притих, словно сам был подключён к телефону невидимыми шнурами, а Саня взял и выдернул их, подключая самого себя. — Князь, — ровным тоном, скрывающим полный внутренний ахуй, чётко проговорил Балу, — чё нам сделать? Мы выезжаем. — Нет, — тихо, но вполне однозначно отрезал Андрей, — не едьте. Меня прямо сейчас забирают, вы не успеете, и не надо вам вообще. Скажи Михе, чтоб не совался. И чтоб не рыпался никуда. Всё, времени нет. Я напишу... Потом... Присмотри за ним, Сань, чтоб хуйни не наделал. Присмотри, пожалуйста, — и положил трубку, оставив вместо своего голоса только глухие, безжизненные гудки. Горшок тогда истерил так, словно снова оказался дома. Материл и Андрюху, и армию, и военком, и Купчино, потому что до него ехать, как до Китая, и отца (заодно, раз вспомнил), и весь тот день. Позже, размышляя обо всём произошедшем, Саша думал, что никогда ещё не видел Миху таким. Даже тогда, на первом курсе, когда он растерял свои зубы, вместо которых обрёл какого-то нового себя. Ещё Балу никогда не слышал такого Князя, каким он позвонил перед своим исчезновением — а это было именно исчезновение. За один день он умудрился пропасть со всех радаров, и никто не мог ничего с этим сделать. К сожалению, даже Миха; достаточно было глянуть на него один раз, чтобы понять, что он даже не скучает — он тоскует. И начал тосковать уже тогда, когда Андрей ещё даже никуда не уехал. Начинать присматривать можно было ровно в тот день.***
Сейчас, когда Князь должен был вот-вот вернуться и когда все так или иначе, как смогли привыкли к тому, что его нет, дела обстояли немного легче. Постепенно с ним наладилась связь: письма спасали их от отсутствия вдохновения — в них Андрей не только делился своими байками, приколами и переживаниями, но и часто заключал новые стихи. Чего скрывать? — все переживали: так быстро свентилировав Бог знает куда, Князь мог совсем пропасть, мог не присылать никаких весточек — и чем бы они тогда занимались? Играли «СПИД — дотрахались!», что ли? Нет, надо сказать, что Балу, к примеру, обожал это Михино творение, это чудо чудесное, закатывался с него до слёз и не мог не вспоминать, даже если сам Горшок иногда давал по шапке, стесняясь этого своего юношеского творческого порыва; Саша всё равно был от него в восторге, и его не волновало, кто и что об этом думает. Но всё равно — нет. Уже нет. С появлением Князя у всех них появилось то, чего раньше не было и, как оказалось, чего им смертельно не хватало — он не просто привнёс общую концепцию, не просто задал какое-то конкретное направление жизни группы, нет, хотя и без этого тоже никуда. Когда у них появился Князь, он обнулил все шансы «Конторы» остаться обычной мальчишеской развлекухой. То, что он делал своей сумасшедшей головой, заразило каждого из них; Мишку, разумеется, в большей степени, тут нечего было и спорить. Просто знакомясь с чем-то необыкновенным, новым, абсолютно не похожим на то, что уже сотни раз было до, невозможно было остаться равнодушным. В этом Андрей с Горшком были до удивления похожи: Саша, проведя большую часть жизни рядом с Михой, всегда понимал, что уже никогда от него не отвяжется, что бы ни случилось; познакомившись же с Князем, с тем миром, который он показал им всем, который открыл для них, который дополнял вместе с ними и посвящал им, Балу осознал, что это всё останется с ним навсегда. Эдакое увязание в двух болотах сразу, но в таких болотах, в которые ты сам с удовольствием провалишься по макушку, не выказав ни капли сомнения; два омута, которые так идеально сошлись, спелись, сложились, как пазл, и утянули в себя всех, кто был рядом, и в итоге слились в один огромный, мощный и совершенно дикий — «Король и шут». Да, Саша относился к Андрею, к Михе — к Андрею с Михой — именно так. А потом Князь взял и слинял. Да, это не было его виной, просто так получилось, да, Балу всё прекрасно понимал. Просто это произошло так, сука, не вовремя, вот годом бы раньше или, ладно уж, позже — всё было бы лучше, чем именно тогда и именно так. Дело не столько в становлении группы — всё ж они не долбоёбы, смогли временно обойтись и без него: как-нибудь, бочком там, как очкарик без очков — нелепо, наперекосяк, как попало, — но тем не менее. Да, до первого письма Андрея было трудно и непонятно, они жили в постоянной тупой панике, не понимая, что делать дальше. Но если с появлением хоть какой-то мало-мальской связи с ним все подуспокоились и подсобрались, то кое-кто — нет.***
— Са-аня-я! — пьяно завывал Горшок, наваливаясь своими тощими, но от того не менее тяжёлыми килограммами. Балу тоже бухал, как бухали все вокруг, но этот успел нахлестаться покруче каждого присутствующего. Саша бы взбрыкнул, вывернулся из-под объятий, не будь он сам сейчас радостным и совершенно безмозглым — они отыграли свой первый концерт не абы где, а в целом «ТамТаме». Как вообще можно было думать о чём-то другом? Саша и не думал: вместо этого он предпочёл отмечать, пить и веселиться; трезвенником-душнилой Балу никогда не был и становиться не планировал. Он весело закинул руку на Миху в ответ, сцепившись с ним в обнимку на дряхлом диване. — Чё ты, Гаврила? — посмеиваясь, Саша боднул его головой. На диване, напротив, в кресле и на полуразъёбанных стульях было ещё полным-полно народу, было тесно и совсем нечем дышать в накуренном помещении, но кураж от того свои масштабы не уменьшал, наоборот — с каждой секундой становилось всё веселее и веселее. Шурик понимал Горшка, понимал, почему тот так по-хорошему бесится весь вечер. Ему и самому не хотелось останавливаться. Было бы здорово поставить время на паузу, чтобы остаться жить в этом сумасшедшем дне, на этом полумёртвом диване навсегда. — Заебись! — восторженно и уверенно заявил Мишка; с этим поспорить было трудно — заебись оно и есть заебись, как ни скажи и как ни посмотри. — Щас ещё запилим, это, альбом нормальный такой, чтоб тоже ваще заебись какой был, и ты прикинь, вот, ваще? Чё будет, а? Чё будет-то, Шура-а! — это, очевидно, была та стадия опьянения, когда весь мир представлялся человеку на ладони, когда сил, казалось, хватило бы вообще на всё, что взбредёт в голову, какими бы гигантскими или абсурдными ни были затеи. Горшок мечтал прямо вслух и заранее этим мечтам радовался. Только, конечно, была парочка некоторых «но» во всей этой крутецкой картине. — Ты сперва Князя дождись, Мих, — улыбаясь, прикуривая сигарету, которую совсем не выпускал изо рта, держал одними зубами и губами, сказал Саша. Первое «но». Без Андрея всё то, что щас счастливо вывалил на него Горшок, представлялось смутно, — он вот приедет, сперва отоспится сутки-двое, по-человечески, потом придёт и пизды тебе даст, потом нам всем пизды даст, и вот тогда уже можно чё-то как-то это. Но сперва — пиздюли. — Ой, бля, ну вот чё ты начинаешь, а? — Миха сперва вытаращился, хмуря брови — не догонял, к чему Саша вёл. А потом, когда догнал, цокнул языком и закатил глазища, пару секунд назад сверкавшие от ещё не пропавшего адреналина; это было второе «но». Может, оно было даже важнее и серьёзнее, чем долгое отсутствие Андрея. В плену всего горячительного и курившегося сложно было адекватно расставить приоритеты, но сомнений в том, что Князю кое-чё из того, что они замутили, пока его не было, не понравится, не возникало. Жизнь била ключом, хотелось всего и побольше — Саша прекрасно понимал Миху и в этом вопросе. Но некоторых вещей он, если б мог, Горшку не позволял — но он не мог. И никогда бы не смог.***
— Пизда, — подытожил Поручик, раздражённо пнув пустую бутылку, валяющуюся у его ног. — Полная, — подчеркнул Шурик, без удовольствия, нервно смакуя остатки сигареты. — И вот где его, блять, щас искать? Клуб, битком наполненный людьми всего двадцать-тридцать минут назад, практически опустел — близилось утро. Они вдвоём, как какие-то идиоты, пришедшие на тусовку только под её конец, шатались тут, обшаркивая собой загаженные стены. Кайфа в этом не было никакого, но уйти они тоже не могли — был тут где-то один, кто, судя по всему, этот самый кайф нашёл и с ним же пропал. Не найти его значило, во-первых, отныне быть хуёвыми друзьями, во-вторых, просрать потеряшку ещё на неопределённый срок. Ни с тем, ни с другим Балу мириться не собирался; пьяный Пор уже послал и Миху, и тёзку раз сто, но всё равно никуда не слинял — показатель. Поэтому, пока у них ещё были силы и мотивация искать пропажу, Балу пинал и Саню, и себя под жопу, не разрешая забить и разойтись по домам. Они, казалось, обошли, обсмотрели и даже обнюхали, как ищейки, каждый угол — даже обоссанный или обблёванный, — лишь бы не пропустить хоть какой-нибудь улики, обтолкали каждую открытую, закрытую и сломанную кабинку туалета, нашли тот, который не общий, цивильный, на втором этаже — и тот оказался пустым. Складывалось ощущение, что это не они хреновые товарищи, а сам Горшок — раз его нигде не было, то, может, это он взял и слинял чёрт знает куда? Хотя куда именно — было не так уж важно, главное — с кем, потому что в последнее время у Михи обнаружился удивительный талант напарываться на каких-то конченных обмудков. Они, вообще-то, все вместе постоянно крутились в местах, где каких-то таких персонажей было много, но вот чтобы водиться, прямо общаться, намучивать с ними какие-то странные связи — это всё делал только Горшок, сверкая своей довольной дырявой лыбой. Балу с Пором криво поглядывали на тех, кого иногда Миха собирал вокруг себя, но не лезли; был бы совсем без мозгов, тогда да, тогда нужно было бы лезть и разъяснять, что, почему и как: что из себя вся эта мутная шушера представляла, почему с ней не надо даже здороваться, как её успешно игнорировать и пропускать мимо, чтоб не загаживала своей хуетой нормальных людей. Горшок и сам периодически заявлял: «да кого? Мне ничё от этих типов не надо. Они как придут со своих сборищ — так сразу такое нести начинают, мне просто интересно!». — Да ну нахуй, — когда они прохаживались по какому-то странному узкому коридорчику, уже ни на что особенно не надеясь, Поручик внезапно оживился и замер, вглядываясь в темноту — лампочки повыкручивали, ничего не было видно и вообще, судя по всему, сюда в принципе мало кто заходил. Санёк вытянул шею, щуря глаза, — ты видишь? Там чё — Миха, что ли? Балу проморгался — от выпитого и оттанцованного (хотя скорее отпрыганного и отбеганного — к танцам они были равнодушны) слипались уставшие глаза — и постарался всмотреться, потихоньку подходя ближе. В конце коридора, на полу, развалившись в углу, мирно посиживало что-то действительно напоминающее Мишку. Они прокрались вперёд и убедились окончательно — нашли. Только веселее от этого не стало. — Вот сука! — Балу быстро метнулся вперёд, подлетая к сидящему телу, попутно запнулся о вытянутые ноги, но всё-таки устоял на своих. — Алё! Алё-ё! — церемониться не хотелось совершенно: Саша хлопнул по косматой макушке, не сильно, но так, что любой человек точно бы отреагировал. Однако Михина башка только как-то невнятно промычала, медленно отвернулась, упираясь лбом в другую стену. Непорядок. — Э-э, Гаврила, подъём, — Саша потоптался, уселся поближе на корточках, как вдруг что-то подозрительно хрустнуло под подошвой; в темноте не было видно совершенно ничего, кроме Горшка, которого взгляд так упорно искал и теперь не выпускал из фокуса. Балу шикнул, испугавшись этого странного звука, привстал и посмотрел вниз, надеясь всё-таки разглядеть, на что это такое бьющееся он присел. Это был шприц. Иголку и мелкие стёклышки Саша смог рассмотреть, вот только, наверное, лучше бы у него это не вышло. Он взбесился моментально, стоило только мельком сообразить, что тут к чему — дак ведь и думать много не надо было, всё было понятно и так. — Ты охуел?! — взревел Балу, хватая, как выяснилось, совсем не спящего, а попросту невменяемого Горшка за ворот свитера. — Быстро вставай! Миха, блять! — он тряс его изо всех сил, пару раз смачно стукнув башкой о стены: башка эта безвольно качалась из стороны в сторону, Горшок хмурился, капризно мямлил что-то нечленораздельное, вяло шевелил плечами, не поднимая рук. Сашины нервы неумолимо тратились: он и злился, и переживал одновременно, и только в таком состоянии, может быть, и походил на бешеного Миху — панама слетала конкретно, когда животный страх начинал бороться с бесконечным гневом. — Ты чё, ты чё, ты чё, эй-эй-эй, Шур! — Поручик подскочил к ним ближе, ухватился за Санины руки, отдирая его от Михи. Тот заворочался, болтая головой, но теперь Балу перекинулся на Пора — если влез, то получай. — Да ничё, блять! Он кололся! Там шприц! Хули ты меня держишь?! Его держи! — орал Саша, наблюдая, как с каждым словом Щиголев всё сильнее менялся в лице: от недоумения он пришёл к полному ахую, шокированно отпуская Балу из хватки. — Да ну нахуй, — неверяще прошептал он, — и чё делать-то, а?.. — Пиздец из тебя помощник! — отмахнулся Балу; паника за Горшка овладевала им быстрее, чем злость на него же, и мысли путались. Он замельтешил рядом, хватая Миху за волосы, запрокидывая ему голову, раскрывая пальцами веки, силясь рассмотреть, насколько тот не в адеквате, только всё это всё равно оставалось безуспешным: не было видно ни хрена. — Надо его домой, мы здесь его не оставим, Сань, не оставим, нахуй. — Не оставим, конечно, чё за бред, — с промедлением включился Санёк, опускаясь на корточки, шаря руками по Михиной морде; зачем — непонятно, но мозг не работал, кажется, ни у кого из присутствующих. — И домой его не надо, там ж Михалыч — сразу пизда. — Да не к нему, блять, ко мне! — шипел Балу. Они переругивались этим полукриком-полушёпотом ещё какое-то время, пытаясь растолкать засранца-найдёныша, пока не решили поднять это бренное тело. Расслабленная, несгруппированная, нисколечко не собранная туша нормальным таким грузом покоилась на их плечах до самого выхода, пока Горшок наконец-таки не вернулся к ним полностью. На улице, сброшенный на лавку, чтоб тёзки передохнули, он вдруг открыл глаза. — Мужики-и-и, — хрипло, дебильно замурлыкал он, медленно потягиваясь, как будто только проснулся выспавшимся на долгие годы вперёд; так называемый мужик, которого впору было отходить ремнём и поставить в угол, чтоб подумал над своим ёбнутым поведением, был ещё угашенным — Балу сразу выкупил, — вы не представляете, блин, чё со мной было. Это ваще-е…***
Что ж, поэтому Балу не мог не начинать, сколько бы Миха ни злился и не возмущался по этому поводу. Он не собирался ничего утаивать от Князя по приезде — узнает, он обязательно всё узнает. Было бы лучше, если бы от Горшка, конечно, но в последнее время Саша задумывался о том, что тот вряд ли начнёт этот разговор с Андрюхой сам. Когда Балу говорил, что тогда расскажет сам, Миха взбрыкивал: «ты ему чё, как воспиталке наябедничаешь? Самому-то не смешно?», — и в том-то и дело, что Саше было смешно, но только не совсем по этому поводу. Было видно: Миха не хотел ничего рассказывать Князю о своих похождениях. Причина Саше была неясна: они-то с Поручиком — и куча вообще левых дебилов, не имеющих к ним никакого отношения, между прочим, тоже! — всё знали и несколько раз лицезрели своими глазами, а тут вдруг Князю было нежелательно, видите ли, это знать. Бред? Бред. — А чё ты, а? — но сегодня Балу было совсем не до выяснений. В конце концов он — никакая не мамка, не надзиратель и не психолог. Особенно если пьяный. Поэтому он дразняще улыбнулся, снова пихая Горшка лбом куда-то в плечо, не дотягиваясь до морды лица. — Стыдно перед Князюшкой, перед Князем своим, да? Сты-ыдно! Ай-яй-яй, а на лице-то всё написано! — смеялся Шурик. — Ой, блять, отстань от меня, — Горшок поморщился и демонстративно отвернулся, раздражённо пихаясь в ответ — разница между приколами и его раздражением была колоссальная, и Саша (не без гаденького удовольствия) отметил, что не просто достал его, а прям-таки задел за живое. Когда ты по натуре язва — а Балу ею определённо был, — это не может быть не приятно. Даже если неприятно было кому-то другому. Не в обиду Михе — порой зюкать его было весьма уморительно. — Вот ты и спалился, друже, нечего отнекиваться, — не угоманиваясь, ржал Балу. Каким бы пьяным он ни был, такую важную штуку он не забыл бы ни при каких условиях: Михе стыдно перед Андреем. Не стыдно ни перед кем, похуй, в каком состоянии все его видят, но не похуй, что об этом подумает Князь. Как такое вообще можно случайно выкинуть из головы? Не-похуй — такое же сильное чувство, как и похуй, и чем ярче они проявлялись в Мишке в те или иные моменты, тем интереснее было за всем этим наблюдать. Это в принципе было удивительным явлением: Горшок, отрезавший эту свою пуповину из постоянного страха и стыда между собой и родителями, между собой и их мнением, с тех пор угорал как только мог. Князь застал большую часть, бесспорно — да он и сам иногда отжигал похлеще Михи, если уж говорить совсем начистоту. Но в его присутствии всё было как-то приличнее, что ли? Нет, у них не было такого, что Андрей за всеми пристально следил и приглядывал, скорее наоборот — если первым выстёгивало Князя, то всем приходилось следить именно за ним: чтоб не вляпался ни в какое приключение, чтоб не зацепился языками с кем-то, кого мог поддеть и от кого мог получить люлей, чтоб не набедокурил и всё остальное. Но даже несмотря на это, пока он был с ними, не происходило никакой грязи. А то, во что давеча влез Горшок, было именно грязью. И, — что самое плохое, — она ему нравилась. Саша, конечно, не был дураком и знал, почему всё сложилось вот так. Миха дорвался — натурально дорвался до своей долгожданной свободы. Только пользовался ею, как последний долбоёб, как те самые люди, которым свобода в неограниченных количествах приносила только беды; не умея с ней обращаться, не нужно к ней рваться — вот, как думал Балу, периодически беседуя с самим собой на какие-нибудь насущные темы. Миха — он так отчаянно и упорно рвался из-под чужого надзора, что не справился, когда наконец-то вырвался. Пока он был молодым, резвым, пока на нём всё заживало, как на собаке (просто повезло: альфа же, ну что ему будет? По крайней мере в ближайшее время), это оставалось не таким уж опасным. Но Саша понимал, что есть очевидная разница между приколами и зависимостью — и если он сам мог поугорать, чего курнуть или нюхнуть, то Горшку это уже казалось чем-то не таким уж диким. Язык всё ещё не поворачивался назвать его зависимым — не так уж часто он проворачивал то, что проворачивал, но ведь у каждой хуйни есть своё безобидное на первый взгляд начало. Очень важно это начало просечь, увидеть и зафиксировать момент, чтобы иметь хоть какой-нибудь шанс ориентироваться в любой непредвиденной ситуации; «надейся на лучшее и готовься к худшему» — житейские мудрости ещё никогда не подводили, в отличие от Мишки, поэтому Балу предпочёл перебдеть, а не недобдеть. В отличие, естественно, от друга. — Прицепился к Андрюхе, и чё? Всю жизнь мне теперь им угрожать будешь? — Горшок ворчал и ворчал; это подсбило лишнюю задумчивость, Балу отмер, избавляясь от своих пространных пьяненьких дум. — Чё он ваще сделает? Он мне не мамаша. Он, может, сам попробует и ваще нихуя не скажет, а? Мож, это его там надо будет, это... — как бы ни бухтел Миха, он всё ещё оставался самим собой: хотел ткнуть Саньку носом, мол, «я тоже не тупой, я на твои дразнилки тоже ответить смогу», но в итоге замялся, пьяный, вредный и задетый — не всерьёз, не сильно, но ощутимо. Балу посмеялся про себя: Горшок, пытающийся сделать вид, что его всё это бесит только потому, что его поймали, а не потому, что он не согласен — это забавно. Даже трогательно. — Чё-чё? Не слышу, — Шурик продолжал веселиться, не отлипая и не позволяя отлипнуть от себя; доводить — так уж до белого каления. Они пободались ещё немного, пока тема не рассосалась сама собой: к ним подлезли знакомые чуваки, потом сменились соседи по дивану, потом Шура с Поручиком сгоняли в толчок, потом вернулись, а все сидячие места были заняты, потом куда-то смылся сам Горшок, потом нашёлся в компании какого-то уставшего от его болтовни типа — их швыряло из комнаты в коридоры и обратно до самого утреннего тумана. Добираясь в тот день домой (предварительно убедившись, что Горшок реально поехал спать, а не кутить с какими-то мудаками), Саша шлёпал по угрюмому просыпающемуся Петербургу пешком. Денег на такси не было, автобусы пока не ходили, а ночевать прямо в «ТамТаме» не было настроения — размышления неизбежно напали на него, как стая дружелюбных дворняжек: стоило обратить внимание на одну из них, как за тобой увязывались сразу все, сопровождая непременно до места назначения. Отмахиваться от мыслей Саша не стал — от собачек бы тоже не отмахивался. Думал он почему-то о Князе. О том, как его на самом деле им не хватало — и не хватало долгое время. Было не очень приятно — ревностно! — мириться с тем, что их эдакий гениальный бес в ангельской шкуре, так запавший Михе в душу, строил Горшка как никто другой. Но Балу это безусловно уважал и ценил, потому что у него, например, так не получалось. Саня и сам не успел понять, как так вышло: даже он теперь скучал по Андрею и испытывал в нём нужду. Не в том смысле, в котором её испытывал Миха — стоило только упомянуть Князя в разговоре, как другой вовсю разванивался, чуть ли не подскакивая от радости обсудить что угодно, связанное с Андреем (если разговор, разумеется, не был похож на тот, которым Балу так умело и счастливо его доконал), — Саша испытывал совсем другую нужду. С Михой становилось всё труднее справляться. Гулянки и бесконечный аут — это одно, это нравится им всем, но Горшок совершенно точно не чувствовал грани. А вот Князь, хотя и мог порой выступить и устроить всем нереальное шоу, всегда её очень чётко ощущал и других старался отводить от неё подальше, когда мог. Его не хватало. Он был нужен им всем. Дойдя до дома уже под первыми солнечными лучами, Балу подумал, мысленно обращаясь к тому, кто уже совсем скоро должен был вернуться: «давай, Княже, тебя тут все уже заждались». «Приезжай поскорее», — добавлял, тоже мысленно, — «а то окажемся и без короля, и без шута». Потому что, очевидно, с заданием Андрея он справился плохо: присматривал-присматривал, да не досмотрел.