***
Он сидел вместе со всеми куцыми, заранее бритыми мальчишками в длинном, совсем бесконечном коридоре; может, он казался таким только потому, что время в его стенах тянулось неимоверно медленно. Андрей думал о том, что этот коридор мог бы оставить их всех в себе навечно. Все эти бритые и небритые, но не надолго, головы могли бы остаться здесь навсегда, они могли бы мариноваться в страхе ожидания сколько будет угодно Вселенной, и, наверное, каждый присутствующий с радостью выбрал бы именно такой исход. Он казался лучше надвигающегося пиздеца — никто не хотел уезжать. Даже не столько в какую-то там армию, сколько просто уезжать из дома. Решающая медкомиссия — это сплошной стресс для каждого, кто варился в мучительном ожидании перед тем, как войти в нужный кабинет. Андрей успел зацепиться языком с каким-то пацаном, который, вроде бы, нервничал чуть меньше остальных или всего лишь делал вид — это было неизвестно, но он хотя бы мог поговорить без лишней паники в глазах. Короткая ниочёмная беседа отвлекала от неприятных мыслей, поэтому, когда настал черёд Князя заходить туда, куда все боялись даже посмотреть, он был не слишком взвинчен (по сравнению с другими бедолагами, разумеется; для себя Андрей был ни капли не спокоен — это было плохо). — Фамилия, — сходу, не успел он подойти к столу, за которым сидели незнакомые ему люди — какие-то врачи и врачихи в количестве четырёх штук, какие-то два странных дядьки в форме, ещё какой-то неидентифицируемый персонаж; что-то подозрительно много их было, но Князь, увлечённый совсем другими мыслями, решил не забивать себе голову хотя бы этим, — все эти люди сидели согнутые над какими-то бесчисленными бумажками, когда скомандовал грубый мужской голос. — Князев, — Андрей заставил себя быть громким и ровным, не позволил голосу дрогнуть и дать петуха, приказал себе не трястись в коленках и смотреть не в ноги, а точно в глаза тех, кто посмотрит в ответ — если и демонстрировать свой страх, так точно не здесь, не перед ними. Это вообще не их дело, это только его забота — боится он или нет, и позволять хоть кому-то увидеть это он был не намерен. Если так подумать, Андрей всегда был таким. Страх одолевал его, как одолевал любого, и Князь, как и все, не любил с ним сталкиваться, потому что не знал, как с ним бороться, не мог дать ему отпор — да, Андрею пришлось вынести на себе немало уроков (хотя кое-какие он так и не усвоил, но он, что, не имеет права на ошибку? На ошибки?..), однако это совсем не значило, что он вдруг, с какого-то перепугу, стал всесильным, всемогущим и всезнающим. Он мог драться наравне со всеми, мог орать, мог перебраниваться, мог веселиться, мог отжигать, мог рисовать и писать с каждым днём всё круче, страшнее и интереснее, мог быстрее всех бегать и выше всех прыгать — Андрей многое умел, он был открытым, по-своему храбрым парнем, старался не бояться ничего на свете. Но разве это под силу хоть кому-нибудь на свете? Страх порождал в нём не панику и не отчаяние. Может, дело было в характере, в каком-то волевом стержне, какой Андрей точно имел, но не имели многие-многие люди. Он не мог сидеть сложа руки, не мог даже представить себя таким сумасшедше-убитым, какими порой изображали людей в фильмах или книжках, он даже никогда не плакал в голос (только, разве что, в детстве — но ведь вся малышня кричит или хотя бы подвывает, если начинает реветь?). С ним никогда не случалось истерик, никогда, даже если он был крайне к ним близок. По какой-то причине, когда страх начинал бурлить внутри него, ледяными парами облизывая поджимающийся живот, Андрей собирался. В такие моменты он становился именно собранным: все смешинки улетучивались, эмоции сползали с лица, как вязкая пена, всё вымывалось из него, оставляя место только для холодных, трезвых и быстрых мыслей. Чувства обострялись, а сознание разгонялось, ведомое настигающим холодом страха, замедляя его самого. Так и сейчас: Андрей боялся, он едва ли не трясся от чудовищного напряжения, но сжимал зубы и через силу стоял ровно. Он так привык — так он себя уважал. Потому что, наверное, если ты можешь заставить себя не пасовать перед жутким и неизвестным, значит, ты не слабый. Значит, ты не такой уж и трус. Значит, не такая уж ты и омега. На бумагах может быть написано что угодно, но если ты не сжимаешься в жалкий комок и не ноешь, если ты можешь справиться с любой хуйнёй — и с самим собой — сам, без помощи какого-то там крепкого плеча, если ты сам себе и помощник, и друг, и защитник — не такая уж ты и омега. Эта мысль мигом проскочила в голове, разгоняя собой остальные, и Андрей подрасправил плечи. Страх предательской спиралью скручивался внутри, но он продолжал стоять ровно и смотреть прямо — конечно, сейчас все всё прочтут, всё про него узнают и поймут, но никакой трусости в нём ни за что не увидят. Эта сраная комиссия увидит стойкость, уверенность и готовность к чему бы то ни было, увидит всё это, да, представьте себе, в омеге — ведь им же солдаты нужны, а не тряпки, тряпок полно. Так если и становиться солдатом, если нет другого выхода, если ситуация тупиковая, то нужно быть охуенным солдатом, нужно быть отличным парнем, нужно показывать одним только своим видом: «я не боюсь и я готов» — «я не боюсь ни вас, ни того, что вы все мне сейчас будете говорить». — Омега, — и, разумеется, это было первым, что вообще о нём могли сказать. Не о физическом состоянии, не о прочих важных характеристиках — врачиха озвучила именно это. Андрея передёрнуло, и он понадеялся, что это было не слишком заметно. Вряд ли сейчас был подходящий момент для демонстрации характера. — Результаты нормативов: хорошо... Вредные привычки? — она озвучивала не все факты, которые изучала на бумагах перед собой, только выборочные. Андрей закономерности не улавливал, да она его и не волновала. Женщина бросила на него равнодушный взгляд поверх своих узеньких очков. Князь вредно отметил про себя: «зачем же так утруждаться? Если похуй — так нечего меня теперь разглядывать, читай себе, тётя, пока не зачитаешься». Голос, вредно гнусивший в голове, принадлежал страху и раздражению. В этом месте любое внимание к своей персоне сковывало и отталкивало. — Есть, — коротко и чётко ответил Князь. Вряд ли в здесь кого-то интересовали подробности его жизни, всё и так было понятно: и курит он, и пьёт. Ну не про ногти же его спрашивали? — Течки? — теперь спрашивала другая дама, сидящая справа от той очкастой. Она хотя бы подняла голову, обращаясь к тому, с кем говорила — может, понимала, каково ребятам здесь находиться, пыталась установить с ними хоть какой-нибудь контакт, а, может, всегда так делала, исключительно на автомате. Андрея, впрочем, и это ни капли не интересовало: спираль липкого страха скрутилась сильнее, стоило этому проклятому слову повиснуть в воздухе. Он всё ещё ненавидел говорить об этом, но — вряд ли здесь кого-то интересовали подробности его жизни. — Нерегулярные, сухие, — и, опережая последующие вопросы, чтобы побыстрее отделаться от неприятной темы, Андрей позволил себе говорить, а не просто отвечать: — принимаю подавители группы С. Гормональный фон нарушен, поэтому принимаю именно их. Рецепт от врача есть, он должен быть пришит к делу. На пару секунд воцарилась странная тишина. Дама глядела на него молча, явно что-то обдумывая, а потом зачем-то наклонилась к мужчине в форме, сидящему рядом, и тихонько затараторила. Он хмуро, но беззлобно мотал подбородком, выслушивая то, что нашёптывали ему на ухо, и еле различимо бурчал в ответ. Андрей силился услышать, о чём там переговаривались, но даже его уши в этом деле не помогли. Молчание продлилось ещё несколько секунд — Князю они показались вечностью. В этом проклятущем месте абсолютно всё могло длиться бесконечно. О чём они вообще могли говорить после того, как он сам им всё сказал? Какие ещё могли остаться вопросы? — Сколько осталось от курса приёма подавителей? — наконец дама вернулась к нему. — Три недели. И нужно будет начинать новый, — странный вопрос ввёл в недоумение, Андрей растерял прежнюю уверенность — он и так не понимал, что происходит, а теперь ещё и это. Какая им разница? В деле всё написано, к чему были расспросы? — Нет, — спокойно пресекла его безымянная женщина. Она глядела на него, ему в глаза, как будто ей было до него хоть какое-то дело, и Андрей на мгновение поверил, что хоть кому-то здесь может быть не наплевать, но сердце пугливо, обожжённо дрогнуло. — Заканчиваете курс и начинаете приём армейских подавителей А-группы, — …поверил, чтобы охуеть и испытать ту самую панику, перед лицом которой никогда не ломался; сейчас был тот самый момент, когда Андрей был до страшного близок к истерике. Чувства не вернулись к нему, но он ощутил, как мертвецки побледнел с головы до ног. Какие, нахуй, А-подавители? Осознание масштабов пиздеца медленно-медленно, как огромный удав, сдавливало грудную клетку. В ушах отчётливо протрещал звук запирающейся клетки, но Андрей был уверен — его услышал только он. Ему нельзя было менять препарат, нельзя было менять вообще ничего. Он и так держался на каких-то сраных соплях, и последний случай показал, как расшатана и ёбнута была его внутренняя система. Группа С поддерживала её в строю, как коматозника — ИВЛ. Какие, нахуй, А-подавители? Чтобы что? Чтобы он сошёл с ума? Чтобы он скопытился там, хуй знает где, хуй знает с кем, хуй знает за что? — У меня противопоказания. Мне нельзя их принимать, — изо всех сил стараясь держаться так же холодно и собранно, как эти, сидящие за столом и решающие чужие жизни, проговорил Князь. Это была практически просьба. — Молодой человек, — грубо и жёстко заговорил мужик, которому на ухо нашёптывала соседка-дамочка пару секунд назад. Ошалелый взгляд сам собой метнулся к нему. Серьёзная рожа пялилась в ответ, не моргая, — Вы заканчиваете курс, Вас распределяют в часть, и Вы начинаете приём армейских подавителей группы А, — Андрея опять передёрнуло. С ним говорили, как с идиотом, который не понимал с первого раза, но Андрей всё прекрасно понимал: перед ним разверзалась чернющая бездна, его в неё подталкивали, не позволяя отказаться. И именно поэтому он не останавливался: — Посмотрите, мне нельзя их принимать. По здоровью, я это не с потолка взял, послушайте, — выдержка дала заднюю, и Князь залепетал, теряя прежнюю собранность. Удав осознания и паники беспощадно выдавливал из груди воздух, сворачиваясь вокруг неё невидимым массивным тиском. Давило. — Там всё отмечено, в деле, посмотрите. Мне нельзя. — Не перебивать! Вы здесь для того, чтобы внимательно слушать и отвечать, когда спросят, — зарождающимся раздражённым рыком пророкотали ему в ответ. — Но я же не просто так! Посмотрите, пожалуйста, я могу принимать только С-группу! Пожалуйста, я прошу! Теперь Андрей и сам мог бы принять себя за идиота: если человек говорит дважды одно и то же, значит, не сильно-то его и слушают. Всё было решено заранее, эти люди уже всё решили, как решил и сам Князь — он не хотел слушать так же, как не хотели слушать и его. Это было не то место, чтобы что-то кому-то доказывать, потому что никого не интересовало мнение будущего рядового. Последнее слово оставалось не за ним — и никому не было смысла даже пытаться к нему прислушаться. Андрей понял это только позже, когда паника отпустила, сменившись тихим ужасом неизбежного; когда он уже прошёл все положенные осмотры и допросы, когда узнал, куда его отправят. Каким он был идиотом, пытаясь доказать что-то тем, кому было всё равно. Люди делали свою работу, которую, разумеется, терпеть не могли — это было видно по уставшим, равнодушным лицам, по бесцветным взглядам, по обозлённым мордам, — люди просто делали свою работу. Ну какое им было дело до мальчишки, одного из сотен, из тысяч, из миллионов? Андрей думал об этом, качаясь в поезде, который увозил его куда-то под Вологду. Память раздирал собственный дрожащий голос: «мне нельзя, нельзя, мне нельзя», — и категоричные ответы: «Вам сказано — Ваше дело выполнять, привыкайте». Может, у него был хоть какой-нибудь шанс справиться — Андрей не мог знать наверняка. Мог только надеяться, готовясь к худшему. Покидая дом, начинаешь помаленьку понимать, откуда взялись все эти народные мудрости, и почему они до сих пор не канули в лету.***
В части оказалось очень даже ничего. Князь легко подружился с народом. Они смешно называли друг друга «братьями» и «мужиками», как будто, едва выскочив в новую жизнь, успели вырасти. Это было забавно, и поначалу Андрей посмеивался, а потом втянулся — почему-то это спасало. Так было легче. Если верить, что что-то идёт на пользу, если верить, что всё хорошо, если переломать себя собственноручно, а не просто крутить в голове мысли о том, что ничего не имеет смысла, что их отправили батрачить, что их будут перевоспитывать, перекраивать, как старые тряпки, действительно становится легче. Он быстро завоевал кликуху «Артист» — оно и понятно (хотя Князем называли всё-таки чаще и охотнее). Да и завоёвывать ничего не пришлось, прозвище само прилипло к нему, стоило пацанам разок услышать, что там Андрей сочиняет. Так называемые мужики были в восторге и от стихов, и от рисунков, постоянно просили нарисовать своих девчонок (и мальчишек, впрочем, но таких было в разы меньше) или написать друзьям из дома какую-нибудь похабную, ржачную частушку. Андрей не отказывал: ему и самому было весело. Ему нравилось. Если он ехал сюда с тяжёлым сердцем, то обживался практически без проблем. Практически — потому что, хоть всё складывалось лучше, чем он ожидал, с собой Андрей привёз не только свои песни, страшилки и рисунки. Вместе с ними привёз страх, тёкший по венам вместе с кровью и разливающийся с каждым днём всё круче и круче. Первый месяц прошёл хорошо. Андрей, как и все, привыкал к новым порядкам, дисциплине и правилам, привыкал к новым людям, к тому, как можно и как нельзя общаться со старшими — здесь не было ничего сложного. Свой страх он умело прятал, не позволяя ему пробиться сквозь обаяние и задор. В конце концов с ними чему угодно было тяжело тягаться; когда Князь хотел, чтобы у него всё было хорошо, ничего не могло этому помешать. Но чем дольше Андрей находился вдали от дома, тем дольше он находился вдали от того, без чего его организм — он сам, морально, психологически и как ещё угодно — не мог обходиться. Курс его подавителей неизбежно закончился. Они действовали какое-то время после — накопительный эффект и вся прочая лабудистика; Андрей каждый день благодарил Богов, которых знал, не знал или выдумывал, и Вселенную, и медицину, и развитие человеческих знаний и технологий, благодарил всё просто за то, что просыпался и засыпал, не чувствуя никаких пугающих изменений. Порой вспоминал своего всевидящего Сказочника, как он висел на стене, пялясь в пустоты его комнаты, как зловеще и загадочно улыбался; Андрей благодарил и его. Он боялся, но надежда на лучшее тесно переплеталась с тревогой, не позволяя ей разрастаться; надежда, гарцующая с тревогой на пару — не очень приятный дуэт, но терпеть его можно. И Андрей терпел. Пока действие его препаратов не кончилось. К тому моменту он уже полмесяца пил чёртову А-группу. Пил, ожидал знатных откатов и вспоминал — потому что не мог не вспоминать, с ужасом ожидая, как ему аукнется этот перескок с одних таблеток на другие; пускай он не был добровольным, пускай у него не было выбора, пускай он никогда бы не сделал этот чудовищный шаг сам — разве ж объяснишь это своему телу? Тут оправдания ни к чему. Он знал всё заранее, знал, что нельзя, но теперь это не имело никакого значения.***
Ещё тогда, давно, когда случилось то, что случилось, мама сгребла его в охапку — его, замершего истуканом, не моргающего, зависшего в пространстве, сотканном из шока и непонимания, — и потащила за собой, на ходу напяливая шапку, повязывая непослушный шарф, поправляя куртку на сыновьих плечах, тихонько приговаривая что-то успокаивающее. Андрей, тупо шагая за ней, толком ничего и не соображал, только подумывал, что, может, успокаивать стоило и не его совсем, а её, потому что в тот момент он сам не чувствовал ничего. Его как оглушило, накрыло чем-то странным и непонятным, а мама вертелась вокруг, торопилась, утягивала вперёд, не позволяя остановиться. «Ты пахнешь». Но как он мог пахнуть? Ведь это же бред. Он сидит на таблетках, он глушит подавители на завтрак, обед и ужин, иногда и на полдник — просто так, чтобы было, потому что лучше же перебдеть, чем недобдеть. Он не чувствует ничего, очень давно не чувствует ничьих запахов, даже Михиного, когда тот злится или заводится в драке — как он сейчас может пахнуть? Это не укладывалось в голове, не укладывалось и создавало хаос, ещё более беспорядочный, чем обычно. В тот день они должны были ставить ёлку, доставать все свои старые игрушки, мучаться с гирляндой, потому что с ней не получалось не мучаться, а что в итоге? Они чесали куда-то по сугробам, мама дёргала его за руку, подгоняя. Где-то там бесновался Миха, разосравшийся с отцом. Шурик, тоже где-то там, пытался его успокоить, поддержать. Андрей не понимал, что он делал на улице — он не должен был здесь быть. И мама тоже. Всё должно было быть по-другому. Потом он оказался в больнице — это точно была не их родная поликлиника, стены которой Андрей обшаркивал с самого детства, изнывая от безделья в очередях. Новое место, впрочем, не растормошило его замершее сознание, Андрей смог включиться только тогда, когда дверь в кабинет закрылась за ними, но и то не полностью; он всё ещё ощущал себя какой-то непонятной аквариумной рыбкой, видящей и слышащей, что происходит вокруг, но полностью отрезанной от этого мира чем-то невидимым, прозрачным. Чем-то таким, что вставало преградой между её рыбьим существом и реальностью. Смотри, слушай — но ничего не сделаешь. Наблюдай за проносящейся вокруг жизнью, твоя-то всё одно дальше твоей прозрачной клеточки не выйдет. Перед глазами нарисовался стол, стул, слева скрипнула кушетка — на неё села мама, освобождая Андрею место у стола. «Когда мы успели раздеться? Здесь был гардероб?», — рассеянно подумал он, на автомате шагая вперёд. — Ого, — прозвучал смутно знакомый голос. Андрей, не до конца осознающий происходящее, не стал вслушиваться — шок делал своё дело, потихоньку растворяясь и исчезая, но всё ещё не позволяя вернуться в строй до конца. Усаживаясь, он безжизненно глядел куда-то вниз. — Кого я вижу. Здравствуй, Князев, — «она уже посмотрела мою медкнижку? Знает, как меня звать? А откуда у неё вообще моя медкнижка? Это же не наша больничка. Откуда она знает, кто я?», — собственный голос отдавал странным эхом в голове, мысли цеплялись, но, кажется, совершенно не за то, что нужно. Одна из множества причин, по которым Князь ненавидел удивляться, это неизбежное наступление тупости. — А Вы, значит, мама? — Да, да, мама. Надежда Васильевна, — пролепетала в ответ волнующаяся Надежда Васильевна. — Простите, Вы знаете Андрея? — может, она умела читать мысли сына? Иначе забавно вышло: спросила то, что было у него на уме. «А все мамы так умеют?». Андрей всё ещё молчал, медленно перемещая невидящий взгляд из стороны в сторону. — Знаем, — вновь прозвучал тот голос; в памяти почему-то всплыла тёплая улыбка, но не мамина, не бабушкина и не чья либо ещё. Такая, которую он точно когда-то видел, только не мог вспомнить, где, у кого, на чьём лице. Андрей всё ещё офонарело пялился куда-то в сложенные на коленях руки, не догадываясь взглянуть и присмотреться — всё никак не мог прогрузиться до конца; ни один тупняк в жизни ещё не длился настолько долго. — Знакомы мы с уважаемым Андреем Князевым. Здравствуй, шутник, — ровно в тот момент шестерёнки в голове сошлись, совпали и закрутились-завертелись как надо; Андрей вспомнил и узнал, мгновенно вскидывая взгляд выше, ожил, пришёл в себя. Он расплылся в радостной улыбке. Тогда же и убедился: даже посреди полной херни найдётся маленький, тёплый лучик света, который, если и не спасёт, то подарит надежду на спасение, на то, что ещё не всё потеряно. Это была она, это точно была она — его, без лишней скромности или преувеличений, любимая тётя-врач. — Здравствуйте, — искренне счастливо проговорил он, — Вы даже не представляете, как я рад Вас видеть. Мама удивлённо хлопала глазами; кажется, сиё происшествие отвлекло от полного пиздеца и её. Она наблюдала, как сын обменивается приятнейшими словами приветствия с женщиной в узких очках и белом халате. Они улыбались друг другу, посмеиваясь, не дольше пары минут, пока дама не перешла, наконец, к самому важному — ведь по врачам, к сожалению, не ходят без причины: — Рассказывайте, в чём дело, — попросила она, одарив дружелюбным взглядом и Надежду Васильевну, и Андрея. Оба уже открыли рот, чтобы всё рассказать, но тут женщина нахмурилась, наклонилась через стол ближе к Князю — не слишком сильно, но подчёркивая, что теперь обращается исключительно к нему. — Нет, подождите. Я, кажется, поняла. Я же не ошибаюсь? — она намекающе пошевелила пальцами у своего носа — запах, она его услышала; конечно, она не ошибалась, и Андрей, растеряв волну внезапной радости, обречённо кивнул, подтверждая её догадку. С одной стороны было даже приятно осознавать, что она помнила их первую встречу — то есть не просто помнила Андрея, а ещё и то, что он тогда никак и ничем не пах, несмотря на достаточно конкретные данные в медкнижке; а омеги ничем не пахли только в двух случаях: если ещё, как это по-красивому говорится, не расцвели и не пережили первую адовую течку или если уже сидели на таблетках. В случае с Князем всё было понятно. А теперь он пришёл в её кабинет, распахучился — невозможно было не почувствовать и не сделать верных выводов. С другой стороны Андрей чувствовал досаду. Всё цеплялось одно за другое: он — омега, он знает, что такое течка, он примернее любого жителя этой волшебной страны принимал подавители, он делал всё, чтобы заглушить в себе любые признаки того, кем он являлся, а это всё равно вылилось в то, во что вылилось. Его можно было почуять, и его чуяли, то есть о нём знали, несмотря на все его усилия. Ужас кипятком ошпарил внутренности. Это было не просто обидно — это было охуеть, как обидно. — И как мы к этому пришли? — лёгкое веселье схлынуло с её лица, тон, с которым она спрашивала, сделался абсолютно серьёзным: теперь с ним говорила не та знакомая милая тётенька, а врач, профи, стремящийся понять суть проблемы, с которой к нему пришёл пациент. Андрей рассказал — сбивчиво, путано, стараясь исправляться и на ходу вспоминая все события того сумасшедшего дня. Он рассказал, как встретил расстроенного Горшка перед парами, как он абсолютно обычно себя чувствовал, сидя на занятиях, как они с Михой разговаривали после, обсуждая его непростую ситуацию с родителями (мама сочувствующе охала: полюбился ей Мишка, переживала и за него), как они прикалывались на турниках, как Горшок остался без зубов, как они промывали ему рот, а потом тряслись в душном троллейбусе, как тихо, тревожно распрощались в его подъезде, как он, не помня себя, на автопилоте добирался домой, как не находил себе места в ожидании звонка, как нервно сновал по квартире весь вечер. Не будучи глупым, Андрей осознавал, что врачам нужно всегда говорить правду — и говорить её по делу; стыдясь своих переживаний за Горшка, Князь через силу описывал всё это. Хотелось сказать: «да всё нормально! Просто я вдруг развонялся своими ароматами, ну с кем не бывает, верно? А за друга волновался, ну, просто так, по-дружески, без фанатизма», — только он и сам знал, что вот так вот бывало мало с кем. Никакой организм не даёт сбоя без причины. И волновался он как раз с тем ещё фанатизмом — так, как ни за кого и никогда не волновался. Внимательная и серьёзная женщина, выслушав Андрея, начала спрашивать о Мише: к какому вторичному полу он относится? Как долго они знакомы? Как много времени проводят вместе? Андрей отвечал на всё честно, про себя радовался, что мама не влезала и не перебивала, как иногда могли делать другие, с ума сходящие от беспокойства за своё чадо. Так было проще, пускай тяжесть невыносимо длинного, практически бесконечного дня грузом давила на квадратную, еле соображающую голову. Дама, поправив очки, задумалась, чтобы после задать, кажется, важнейший вопрос: — И как же мы относимся к этому самому Мише? Андрей осел, глупо раскрыв рот, замер и снова сдулся. Бесконечное уважение к этой женщине не позволило желанию психануть даже зародиться — о нём не было и речи, ни одной мыслишки. Вот если бы этот вопрос задала мама, Князь был уверен — он бы тут же заистерил. Разница в подаче? Или в том, какой ответ от него ждали? Но разве ждали какой-то конкретный? Мысли опять путались, и Андрею пришлось насильно распутывать их, экстренно наводя хоть какой-нибудь порядок в своей раскалывающейся черепушке. Ну как он мог относиться к Горшку? Охуительно он мог к нему относиться, и так и относился. Миха стал для Андрея тем самым другом, который на всю жизнь останется самым лучшим, незаменимым, неповторимым — таким другом, который мог стать единственным, и у Князя не возникло бы никакого желания находить других товарищей. Если бы они внезапно остались последними людьми на Земле, Андрею было бы его достаточно, потому что им никогда не было друг с другом скучно или неинтересно. Андрей испытывал к нему бесконечную любовь — как любят самого ближнего из ближних, как любят братьев и сестёр, как любят родителей, как любят мир, осознавая его красоту и исконную прелесть. Андрею всегда было важно знать, что у Михи всё заебись; а если у него было как-то иначе, в смысле не заебись, Князь с полной готовностью и самоотдачей посвящал себя тому, чтобы немедленно это исправить. Ему было нетрудно, не западло — это ж Мишка. Как можно было относиться к нему по-другому? Он же хороший, правильный такой, мечтающий быть каким-то чудо-монстром, чтобы всех пугать, мечтающий быть рок-звездой, так стремящийся к тому, чтобы все они вскоре ими стали; он же скромный, стеснительный такой, особенно перед девчонками, не умеющий с ними разговаривать, но в глубине души способный влюбить в себя каждую, стоило б только захотеть и открыться, не зажимаясь, — да они вешаться должны были на него в сто слоёв, так считал Андрей; он же неуверенный такой, постоянно в себе сомневающийся, не верящий в себя, такой хрупкий, хотя на первый взгляд кажется здоровенной дылдой, которой на все эти людские чувства, эмоции и переживания начхать; он же читать любит, фантазировать, музыку сочинять, чтоб людей вокруг радовать и веселить — как пели Бременские музыканты и они с Шуриками: «мы своё призванье не забудем: смех и радость мы приносим людям!». И никаких дворцов заманчивые своды не заменят Мишке — каждому из них — свободы, к которой он стремился, к которой вёл их так отчаянно, напролом, несмотря ни на что. Андрей восхищался Мишей, без какой-либо гордыни понимая, что Горшок восхищался им в ответ, это было взаимно, хотя никто не требовал взаимности — она произошла сама собой, — а оттого так радостно и по-настоящему. Они могли злиться друг на друга, спорить, выяснять что-то, но никогда друг от друга не отказывались. И не отказались бы. А теперь у Андрея спрашивали, как он относится к Михе? Ответ был очевиден. — Он самый лучший, — оживая, говорил Князь со всей серьёзностью, без доли смеха, — он мой самый лучший друг, и вообще самый лучший человек. Не идеальный, иногда тупит, его иногда заносит, что краёв не видит, да. Но Миха вообще удивительный. Таких людей больше нет. И не будет. Он талант, так на гитаре шпарит — круче всех! Я его уважаю, ценю там, и всё такое. И он меня. Миха замечательный. Тётя-врач многозначительно переглянулась с мамой. Андрей был слишком увлечён своими размышлениями и тем, чтобы правильнее выразить их словами через рот: пускай день его и уничтожил, пускай он был морально обессилен, пускай выдохся, но ему всё равно хотелось донести свои мысли как можно более точно, чтобы его полностью поняли и чтобы ни в коем случае не поняли неверно. Воцарившаяся тишина продлилась недолго. Князь понял, что, вроде бы, он всё сказал, а дамы всё продолжали переглядываться, обмениваясь одним им понятными жестами: то мелко кивали друг другу, то едва заметно пожимали плечами. — Андрей, — наконец обратилась к нему замечательная тётенька. — Сейчас важно, чтобы ты меня внимательно послушал. И Вам, Надежда Васильевна, тоже не помешает, — бросила на маму очередной взгляд, непонятный только Андрею, но понять его он и не стремился: уже заранее навострил уши, прямо как тогда, в их первую встречу. Надеялся, что и эта так же успокоит его разбередившуюся душу — искал этого успокоения, ждал его. — У меня есть предположения. Отнеситесь к ним, как к рекомендациям врача, а не как к дружеской беседе. Это важно. Она говорила про то, что такая реакция организма, какую в тот день пережил Андрей, была вполне ожидаема. Он проводил большую часть своей нынешней жизни бок о бок с альфой, он дружил с альфой, они постоянно находились вместе; никакие блокаторы были не способны повлиять на установление определённых связей между ними. На этом моменте Андрей нахмурился, но возражать и перебивать не стал — важнее было не поспорить со знающим человеком, а дослушать, разобраться, что же с ним происходит. Миша, говорила она, так или иначе влиял на Андрея: на организм, на поведение, на привычки — на его внутреннего омегу. Между ними образовалась такая чудесная дружба потому, что Князь, сам того не осознавая, выбрал именно Мишу, увидел его — какой он там, внутри, что он такое, про что он, — и принял безоговорочно, принял таким, какой он был. Дело было не только в их внутренних сущностях, конечно, просто совпали не только они, но и характеры, обстоятельства — простая удача, обернувшаяся такой чудной дружбой. Но теперь, продолжала она, Андрей привязался к Мише. Он безошибочно чувствовал, что у того на душе, в каком он настроении, что его волнует, злит или радует (Князь подтверждающе кивал: и как он раньше не осознавал, что и правда так чётко чувствовал Миху? Нет, он знал, что понимает его, но никогда не приходил к этому выводу сам), и теперь в какой-то степени зависел от этого. Проникаясь другими людьми, говорила женщина, по-другому не получалось бы — просто человек так устроен, а омега, живущий внутри, эту проникновенность усиливает, углубляет, делает её всеобъемлющей. Если Горшок нервничал — нервничал и Андрей, стараясь его успокоить, отвлечь, помочь ему; если Горшок веселился — Андрей веселился вместе с ним; если Горшок злился — Андрей неосознанно стремился к тому, чтобы увести его от неприятных эмоций, переключить. Это лежало на поверхности, и Князь с удивлением понимал, что именно так всё и было, что тётя-врач была во всём права. — И, значит, — несмело предположил он, — я переживал за Миху, и мой организм, получается, ну… не выдержал напряжения? Как щиток, что ли? Много всего и сразу — и бумкнуло? А потом началась более неприятная, но не менее важная часть их беседы: препараты. Женщина выяснила, какие таблетки пил Андрей — выяснила и ужаснулась, и его отругала, и высказала пару ласковых Надежде Васильевне; та чуть ли не стукнула себя по голове, сознавая, что сама толком не разобралась в теме и позволяла Андрею пить не то, что ему было нужно. Или даже то, что не нужно было вообще. Дело было в том, что он принимал подавители группы А — самые жёсткие, самые, если угодно, забористые, как водка в мире алкоголя: брало быстро, сходу и надолго, имело самый мощный эффект. И по гормонам било соответствующе. Эти подавители, объясняла тётя, нельзя принимать на постоянной основе несформировавшемуся организму, они больше подходили для тех омег, которые либо вели активную половую жизнь, либо имели сниженную чувствительность к препаратам, либо уже родили; Андрей не относился ни к одной из категорий. Их основное предназначение — как можно быстрее блокировать запах, выработку флюидов и восприимчивость к альфа-феромонам. «Чтоб наверняка» — если бы у препаратов были свои девизы, то этот, без сомнений, принадлежал бы А-группе. — И что нам делать? Сдать анализы, посмотреть, что там, ну, с гормонами? — обеспокоенно вопрошала мама. — Мы всё сделаем, лишь бы не во вред, чтоб всё хорошо было. — Не помешает, да, — смерив Андрея по-профессиональному оценивающим, но нечитаемым взглядом, вдумчиво согласилась дама. — Но это ваше решение. Вы наделали делов, конечно, и провериться стоило бы. Хотя бы для того, чтобы успокоиться. Но на будущее, если всё-таки не будете обследоваться — принимайте подавители С-группы. И лучше с какими-нибудь витаминками — чтобы потихоньку восстанавливаться. Я напишу, какие именно. Подавители С-группы, объясняла она, попутно записывая все свои рекомендации на отдельном листочке, отличались от А-блокаторов тем, что имели совершенно иное влияние на организм. Возвращаясь к алкогольным аналогиям, С-группу можно было бы сравнить с пивом (Андрей мысленно посмеялся: всё-таки даже в мире таблеток было очень интересно разбираться, когда объясняла всё именно она — эта прекрасная женщина. Ну додумалась ведь лекарства уравнять с выпивкой так, чтобы для самых далёких от медицины людей всё раскладывалось по полочкам!): эффект был скорее накопительный, а не взрывной или моментальный, и в середине первого курса достигал своего пика, после которого максимальное состояние нужно было просто поддерживать регулярным приёмом — а когда пьёшь пиво, то хмелеешь ровно несколько литров, пока не достигаешь определённой кондиции, и дальше неё уже не пьянеешь, сколько бы не вылакал. Звучало это всё очень приятно и увлекательно, но, что более важно — понятно и успокаивающе. Если дело было в этом, если это действительно могло бы помочь, Андрей знал: он обязательно попробует, будет пить и подавители, и какие угодно витамины, даже если придётся в жопу их колоть — он попробует, он всё сделает. Эта женщина магическим образом смогла успокоить и Андрея, и его маму, показала, как надо и как не надо, указала им на косяки и сказала, что делать дальше. Будущее теперь не казалось Князю таким беспросветно хуёвым — кажется, это была отличительная черта всех их встреч. — И вот ещё, — когда они уже выходили из кабинета, тётя-врач остановила их, вскочив с места и процокав ближе на невысоких каблуках. Всучила Андрею ещё одну бумажку. — Я запрещаю тебе возвращаться к А-группе. Запрещаю лично тебе. Это — противопоказания, — одним только взглядом указала на листок. — Если что-то пойдёт не так, или если тебе будут советовать какую-то бурду, всегда показывай эту бумажку. Понял, Князев? А-подавители тебе нельзя принимать никогда. Они уже повлияли на твой организм, это сильная штука. Если вернёшься к ним — никто не знает, какими будут последствия. Ты понимаешь это? — она обращалась с ним не как с ребёнком, очевидно переживала за него, не занимая угнетающей позиции сверху, говорила как с равным и уже взрослым, и оттого Андрей с жадностью впитывал в себя каждое её слово. Он вдумчиво, уверенно и очень серьёзно кивнул, выражая полное понимание. Её слово для него было законом — и даже этот факт было приятно осознавать. — Спасибо Вам огромное, — тихо и благодарно ответил Андрей, когда мама вышла из кабинета, на несколько секунд оставляя их наедине. — Вы мне опять очень помогли. Знаете, — улыбнувшись, Князь шагнул чуть ближе, — Вы вообще каждый раз мне какое-то чудо дарите. Я думал, моему Новому Году того — кранты. А Вы снова меня спасли. Спасибо Вам, спасибо большое. Вы не представляете, какая Вы волшебница. Женщина тепло улыбнулась в ответ. — С наступающим, шутник. Надеюсь, всё же не увидимся, но такие замечательные пациенты, как ты, Князев, любому доктору всегда в радость. Андрей и Надежда Васильевна покидали больницу с лёгкой душой. Тогда казалось, что всё теперь точно, уже вот на все сто процентов, будет хорошо.***
И, конечно, то накопительное действие, которое имели препараты группы С, со временем закончилось. Находясь где-то под Вологдой, Андрей не мог ни у кого спросить, что его ждёт, что с ним будет. Перед ним стоял выбор: либо пить А-подавители и вообще не знать, с каким пиздецом придётся дальше жить, либо отказаться от блокаторов вообще и ожидаемо получать и от медиков в части, и от собственного тела. Он так долго сидел на таблетках, так счастливо жил, они помогли ему свыкнуться со своим естеством, уже, так сказать, конкретно поправили его организм, у него практически не было течек, а если и были, то сухие, безболезненные и проходящие за сутки-двое — тяжко было прощаться с лафой, но ещё более убийственно было понимать, что нет варианта с ней не прощаться. И если приём А-группы означал неизвестность последствий, то отказ от подавителей означал кромешный пиздец; и между неизвестностью и пиздецом Князь выбрал первый вариант (и мысленно покаялся перед своей обожаемой тётей-врачом: неизведанного он боялся меньше, чем своей омежьей сущности, и руководил им именно страх). Качаясь в поезде по пути домой, Андрей должен был бы испытывать мандраж, счастливое, щенячье предвкушение, — вот же, он наконец-то едет домой, он возвращается к своим! — но фоном гудящая тревога не покидала его. В памяти то и дело всплывали те эпизоды, которые он хотел бы забыть, а в идеале — не переживать вообще. Хотя бы не в этой жизни. Да, в армейке было много хорошего, с ним приключилось множество забавных, ржачных историй, и всё было не так уж плохо. Только, к сожалению, всё хорошее было не в силах исключить всё плохое.***
Однажды он очнулся посреди ночи. В казарме все дрыхли, кое-кто храпел, и сперва Князь даже не понял, чего это он подскочил. Что-то смутно не то щекотало, не то сворачивалось где-то в районе живота, диафрагмы. На улице, за окнами бушевала метель, несколько дней подряд стоял лютый мороз, и отопление им врубили на полную катушку — Андрею было жарко, и он, не выходя из дрёмы, обматерил все существующие батареи: ну нахрена так шпарить? Пытаясь поскорее заскочить обратно в сон, чтобы не обрекать себя на полуночное кукование, он лениво перевернулся на другой бок, и вдруг ощутил, какой противной и мокрой под ним была подушка. Как будто на него вылили ведро воды, а он даже не заметил. Упрямо не желая расставаться со сном, Андрей вяло, не открывая глаз, привстал, чтобы перевернуть её; одеяло приподнялось, соскальзывая с плеча, и Князь абсолютно чётко ощутил, как оттуда пахнуло чем-то странным, резким, то ли сладким, то ли свежим — как будто смутно знакомым, практически позабытым. Полуспящий мозг отказывался обрабатывать информацию, хотелось спать, а не просыпаться, но Андрей уже принюхался. И с ужасом узнал свой собственный запах. А, как известно, когда чуешь сам себя, значит, ты пахнешь очень ярко и очень сильно. Осознание прошибло током, Князь распахнул глаза, мигом теряя прежнюю сонливость, подскочил. Всё постельное бельё под ним оказалось насквозь мокрым — он потел, как проститутка в церкви; внезапно стало жарко, душно, нечем дышать. По спине, по шее, по лицу, даже по его ногам бежали маленькие капельки пота. Происходило что-то странное. Что-то хреновое. Чем больше Андрей просыпался, тем сильнее его колотило. Чуять собственный запах, заживо вариться в этой невыносимой жаре было страшно. К тому моменту, как он еле осознанно напялил штаны, майку и незашнурованные ботинки, его уже каштанило и мотыляло из стороны в сторону; до туалета он дошёл совсем никакущий. Хотя, может быть, вернее было бы сказать, что ого-го какущий. Таким-то он никогда ещё не был. Дыхание сбивалось, сердце колотилось во внезапно показавшейся тесной грудной клетке — ему, этому заведённому сердцу, было мало места, ему тоже было слишком горячо там, внутри, — всё тело тряслось, даже пальцы, даже губы и веки, ноги еле стояли, дрожащие в коленках. Андрей ощущал этот сраный жар всем телом — как от него тут ещё зеркала не запотели, было неясно. Он раскрутил кран в раковине, склонился над ней, умываясь ледяной водой, а после ещё и глотая её — начало сохнуть во рту. Однако прохлада не возымела никакого эффекта: Андрею всё ещё было жарко. — Да чё, блять, за хуйня?.. — сиплым после сна голосом прохрипел он, набирая в трясущиеся руки воды и поливая макушку. Хотелось скорее избавиться от этого вездесущего чрезмерного тепла; рядом как будто бы хреначила печка, как будто бы он сидел в бане, не в силах скинуть градусы. То щекочущее ощущение не пропадало. Когда он на пятый раз обливался ледяной водой, уже смутно осознавая, что ничем это ему не поможет, оно вдруг разрослось — резко и неожиданно окатило его изнутри, и живот непроизвольно напрягся, а ноги совсем подкосились. Андрей в панике раскрыл глаза, уставился в зеркало. И увидел себя. — Да ну нахуй… — зашептал Князь. В отражении он стоял красный, мокрый, с сумасшедшими глазами, весь дрожащий, отчаянно держащийся за эту бедную раковину. Щёки пылали, уши жгло краснотой, рот не закрывался, измученный сушняком, а язык постоянно возвращался к губам, облизывая пересохшую кожу. Он выглядел кошмарно, буквально отвратительно. А потом и почувствовал себя точно так же; то, что было до, вдруг показалось вполне себе ничёшным состоянием. Андрея снова охватило это дурацкое ощущение, только теперь в разы сильнее: дыхание разом спёрло, он подавился воздухом, сгибаясь над чёртовым умывальником — его всего перекрутило, странные волны не то щекочущего холодка, не то непонятной лёгкости окатывали одна за одной. Страх погнал его в кабинку, чтобы сесть, не стоять на своих двух, чтобы не дай Бог не шмякнуться в обморок, и Андрей, только закрыв щеколду, безвольно свалился вниз, стёк по стеночке, не понимая, какого хуя ноги перестали его держать. Он закрыл глаза, пытаясь отдышаться, но каждый вздох давался с шумом, тяжко; он откинул голову назад, упираясь ею в дверь кабинки, но это не помогло, всё только сильнее закрутилось-завертелось вокруг. — Да что это такое, ну сука-а, — тихо зашипел Князь, чувствуя, как потихоньку, не по своей воле, покидает состояние вменяемости. Это ощущалось так ясно: любые трезвые и адекватные мысли («надо доползти до медпункта», «надо восстановить дыхание», «надо позвать кого-нибудь на помощь», «нельзя отключаться») покидали его голову. На место них вдруг пришли совсем иные — такие мысли, с которыми Андрей сталкивался лишь однажды. «Как горячо, всё горит, жарко». «Хочется потрогать… что-нибудь. Руками. Кого-нибудь». «Хочется, чтобы потрогали, погладили… Шею… Шея зудит». «Как мокро… Я весь мокрый… Жарко, мокро… И внизу». Андрей раскрыл глаза, посмотрел вниз, сгребая всю свою волю в кулак — он не хотел слышать то, что нашёптывали ему мыслишки, и не хотел видеть то, о чём они ему говорили. Но он увидел. И понял, что случилась полная пизда — совсем не метафорическая, а настоящая, конкретная пизда. — Нет-нет-нет-нет-нет, сука, сука, ну сука, ну нет, ну нет же, — он заскулил сбивчивым шёпотом, полувдохами затараторил, затрясся пуще прежнего, видя, как позорно, как предательски — и абсолютно недвусмысленно — топорщится ширинка. Он чувствовал, каким влажным был под нижним бельём, чувствовал, как быстро мокли трусы. У него стояло. И он тёк. Князь отчаянно зажмурился, с силой прикладываясь башкой о хлипкую дверцу, сжал зубы, замычал, не позволяя себе взвыть в голос. Теперь ему не нужно было никого звать — теперь он ни за что бы не открыл свой рот, зная, о чём этот рот будет просить. Его колбасило животное желание, последние мысли улетучивались с такой скоростью, с которой он никогда не мог думать, а жар сгущался, словно облепляя целиком, не позволяя от себя избавиться. Это была течка. Кошмар стал явью. Внизу становилось всё более влажно, всё ныло — омега просил, омега молил, омега бесновался, вырвавшись на свободу. Андрей позорно хныкал, скулил, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не взвыть в голос, а руки сами, словно бы ему назло, не слушаясь разума, сопротивляясь его доводам, поползли по телу, умоляющему о прикосновениях. Пальцы одной руки слабо мяли шею, давили на чувствительное место, другая же рука с нажимом вела по животу — Андрей молился, чтобы так его перестало хотя бы трясти, но ничего не прекращалось. Звериное желание отчаянно боролось со здравым смыслом, Князь мысленно орал сам на себя: «держись, сука! Не смей! Даже не думай! Угомонись!». Хотелось влепить себе пощёчину, но руки и правда не слушались — только дрожаще шарили по хозяйскому телу, гладили его, спускаясь всё ниже. Стоило только коснуться пальцами ширинки, выдающей все желания его тела, как мозг отключился — произошёл «щёлк», и Князь больше не был собой. Глаза закатились, он спешно сунул руки дальше, под ткань трусов, коснулся налившегося, твёрдого члена, истекающего смазкой, и простонал в голос — звериные желания всё-таки победили здравый смысл. Омежья сущность победила Андрея. Теперь не было ничего, кроме бесконечного жара, судорожных движений по члену, жалкого скулежа и непреодолимого ощущения недостаточности — ему было мало, всего мало, нужно было больше прикосновений, нужно было унять эту дрожь, это дикое возбуждение, нужны были сильные, знающие руки, которые сжали бы его запястья, схватили бы за бёдра, вцепились бы в загривок — или нет, зубы — чтобы зубы вгрызлись в шею, чтобы укусили за ухо, чтобы откусили от него кусок с мясом, лишь бы почувствовать, лишь бы дать омежьему естеству то, о чём оно так кричало. Хотелось, чтобы изнутри распирало, чтобы, заполнив его до краёв, кто-нибудь заткнул эту сучью сущность; Андрея плавило от того, как он этого хотел. Колени сами раздвигались шире, руки ползли вниз, под мошонку, к истекающему естественной смазкой входу, поясница выгибалась, бёдра сами искали такого нужного, необходимого прикосновения пальцев. Он сходил с ума. Он забывал, кем он был, забывал, где он, не понимал, что происходит. Тело обречённо, по-змеиному извивалось, спина вжималась в дверцу кабинки — и места соприкосновения с ней огнём пылали, задница елозила по полу — и этого тоже было недостаточно, нужно было ещё. Он весь требовал ещё, больше, сильнее, быстрее (вот тебе и «быстрее, выше, сильнее» на омежий лад) — неважно, у кого требовал. Может быть, у мироздания, у Богов, у своего этого Сказочника — у любого, у всех сразу, лишь бы полегчало, лишь бы почувствовать острее, лишь бы заколотило в удовольствии, лишь бы оно не прекращалось. Крыло так, как — Андрей понимал — не накрыл бы ни один сраный наркотик. Он смог встать на ноги только тогда, когда кончил, насаживаясь на собственные пальцы и одновременно с тем голодно толкаясь в кулак — это было позорно, жалко, это было страшно, потому что этого было мало. Князь понимал, что сознание, вернувшееся после оргазма, вернулось ненадолго, буквально на пару минут — и потратил их на то, чтобы еле как доползти по стенке до медпункта и перепугать заснувшую врачиху. Коридор наверняка полностью провонял его запахом. — У меня, — тяжело дыша, чувствуя, как внутри скручивается эта чёртова спираль возбуждения, объяснялся Андрей; времени было в обрез, — течка… началась… течка… Эта старая дура принялась верещать, и Князь отчаянно поморщился — её писклявый голос противно врезался в обострённые чувства, резал по слуху: — Как?! Это что такое?! Какая течка?! Как это понимать?! Откуда она взялась?! — Да дайте мне уже хоть что-нибудь! Мне хуёво, не видите, что ли?! Да я же не человек уже, ну помогите! Вы тут для чего вообще?! — из последних сил закричал, заругался он в ответ, сам от себя не ожидая такого порыва. Может, мозги не совсем ещё расплавились? Перепугавшаяся и, кажется, возмущённая баба больше не препиралась. На утро Андрей обнаружил себя в какой-то отдельной палате, а не в общем изоляторе, куда помещали всех с обыкновенными болячками — кого с простудой, кого с воспалением хитрости. Он промучился (и просучился) неделю: каждый божий день его выворачивало наизнанку, он выл за закрытой дверью, пускал слюни в подушку, утыкаясь в неё лицом, сгорал от стыда и от неконтролируемого желания — он не мог сдерживаться и не мог соображать. В те редкие моменты, когда Андрей приходил в себя, он старался поспать. Недосып и постоянная сонливость были единственными чувствами, которые он ощущал так же чётко, как свои животные, низменные потребности — только вторых, по закону всех подстав, было в разы больше. Его пичкали неизвестными ему таблетками, врачиха говорила, что это какие-то там крайние меры, что то, что с ним происходило — это нонсенс, что такого не должно было случиться, но Андрей был не в силах ей отвечать. Какое ему было дело, если он уже с головой тонул в этом ебучем нонсенсе? Когда всё закончилось, Князь ожидал каких-нибудь обследований, предполагал, что его могут отправить в настоящую больничку — и был бы этому несказанно рад. Чёртовы А-подавители проявили себя в полной красе, в его медицинском деле было чёрным по белому указано, что ему нельзя их принимать, но его заставили, не дав возможности пить свои таблетки, — Андрей считал, что ожидать какой-то помощи было по крайней мере справедливо. Но на выходе ему сказали простое и, в принципе, говорящее само за себя: — Князев, таблетки в удвоенной дозе принимайте, и всё с Вами будет нормально. И Анастасию Петровну больше не пугайте. Она у нас одна — а вас таких сотни и тысячи. Свободны. И тогда он понял, что его личный ад не закончится.***
Внезапные течки — или что это, блять, было? — всё ещё не имели никакого нормального цикла и срока: его то скручивало раз в полгода на пару часов или на день, то неделями держало, но больше не вырубало так основательно и пугающе, как в первый раз. Может, действовали эти сраные удвоенные дозы, а, может, что-то внутри него окончательно поломалось, вышло из строя — Андрей не знал и не мог ни с кем об этом поговорить, он не мог ни к кому обратиться. Отношение к себе в армии он усвоил быстро и без вопросов: всем похуй, даже тем, кому похуй быть не должно. Становилось плохо — он приходил в медпункт, его клали в ту же странную палату, кормили то обезболом, то ещё Бог знает чем на завтрак, обед и ужин. Но никто не помогал решить проблему, никому не было важно разобраться, в чём её причина. Князь научился с этим жить — да и других вариантов, впрочем, у него не было. Пацаны как-то не поднимали эту тему, хотя он с паническим замиранием сердца ждал каких-нибудь стрёмных вопросов, но их не поступало. Может быть, его просто все уважали или, возможно, народ имел хоть какие-то принципы и понятия. Никто его не трогал — этому нельзя было не радоваться. Только вот некоторые взгляды особенно жалостливо рассматривали его, когда Князь, помятый, полуживой, возвращался из своих кошмарных покоев. Это было неприятно, но жаловаться не приходилось. На том, как говорится, спасибо. В те моменты, когда сознание раздиралось в клочья инстинктами, Андрей отчаянно хотел, чтобы его тронул уже ну хоть кто-нибудь — это было невыносимо. И чем чаще он с этим сталкивался, тем отчётливее эти мысли селились в памяти. За них было стыдно, из-за них было страшно: он опять мечтал о том, о чём любому нормальному пацану даже думать было стрёмно — когда крыло с головой, Андрей молился, чтобы к нему прикоснулись, чтобы его схватили, чтобы его сжали, чтобы его поимели, лишь бы бесконечный зуд прекратился, а омегу, сидящую в нём, заткнули, придушили внутри, не позволив больше ни о чём просить. Домой он возвращался с улыбкой, скрывающей под собой всё пережитое и все привезённые с собой проблемы. На перроне его встретили родители, и Андрей впервые в жизни обрадовался, что не повстречался ни с кем из парней — ни с Горшком, ни с Балу, ни с Поручиком. Удивительно, но это были те люди, которых он совершенно не хотел видеть по приезде — не надо было им знать, каким Князь вернулся из армии, не надо. Он разберётся с этим сам, решит проблемы и предстанет перед ними нормальным человеком, когда всё пройдёт, когда он вновь станет самим собой, когда перестанет путать самого себя с жалкой омегой. Только сознание трусливо нашёптывало: «лишь бы не узнали, лишь бы не поняли, лишь бы не увидели меня — такого». За это тоже было стыдно, но Андрей столько времени прожил с этим поганым чувством, что уже научился им управлять. На перроне, перед мамой и папой ему, стыду, не было никакого места. — Андрей! — визжа от счастья, обнимала его Надежда Васильевна. — Как ты вырос! Серёжа, посмотри, посмотри же! Это наш Андрюшка, глазам не верится! — она была так рада, так светло улыбалась, что Князь, едва поддавшись её объятиям, позабыл о том, что не отпускало его весь путь домой. Он разулыбался сам, засмеялся, крепко сжимая её руками. Она вдруг показалась такой маленькой, хрупкой — неужели он и правда подрос? Стал больше? Или просто вытянулся, полтора года растягиваясь на турниках? — Ну что это за мужчина! Солдат! Ты почему круче бати стал? Когда успел, а, Андрюха? — задорно смеялся отец, хлопая сына по плечу, тепло обнимая его, крепко пожимая руку; Андрей хохотал вместе с ним. Возвращение домой, воссоединение с семьёй — Князь, чу-чухаясь в поезде, даже не предполагал, как сильно он этого ждал. Мама, отец — оказывается, ему их очень не хватало. Тепло и нежность их прикосновений, обрушившиеся вместе с их радостью, окутало его, как тёплым плюшевым пледом, Андрей закрыл глаза, обнимая сразу обоих, утыкаясь носом в их щёки, в мамины волосы, вдыхая и вспоминая их запахи, позабытые за время разлуки; спокойствие постепенно наполняло его. Сердце переставало биться тревожно, теперь оно заходилось от счастья. Андрей думал, что мог бы простоять с ними вот так вот, на вокзале, бросив свою драную, кое-где порванную сумку под ноги, наплевав на всё и на всех, вечность — может, он и правда хотел бы провести вечность именно так. Переживания покинули его, все проблемы остались там, в вагоне, а здесь, в заботливых родительских руках, Андрея грело что-то хорошее, что-то, по чему он смертельно соскучился за своё долгое отсутствие. Конечно, он соскучился и по пацанам, и по музыке, и по городу, и по их движу, но сейчас всё другое будто бы утратило своё значение. — Я дома, — дрожащим голосом прошептал Андрей.