***
Тем не менее, Князь не совсем уж молчал. На самом деле всё было, разумеется, плохо (а если точнее — хуёво), но он не держал рот на замке и много говорил сам: рассказывал, как жил в этой чокнутой армии, что не было там уж совсем пиздецово, что происходила своя ржака, — ведь она правда происходила! — вспоминал кучу смешных историй и, сам смеясь, пытался сквозь хохот покрасочнее да поточнее описать, как оно было. Горшок особенно оценил одну из историй: как-то раз Князь с другим типом (правда, тогда ещё всё было нормально: свои блокаторы не закончились, и жил Андрей припеваючи) стояли в карауле. И в какой-то момент рация начала разрываться, зашипела, как бешеная, они перепугались. А оттуда завизжал один из них, такой же зелёный солдафончик, случайно попавший на всю эту затею с долгом Родине: «всё! Меняйте меня бегом! Я не могу!». Тот в башне смотровой сидел, а они — считай, в поле. И они ему, в непонятках: «чего? Как менять? Куда?». А он им: «всё!». Ну, второй побежал менять, а этот, из башни, так вылетел оттуда, что только пыль и поднималась. В итоге-то оказалось, что у него живот прихватило — еле до толчка добежал. Потом стебали его до самого дембеля, мол, «этому тяжести не давайте, а то не дай Бог…». Горшка, конечно же, байка разорвала. Да и Андрей, вспоминая её, от смеха пуская слёзы, сам успевал позабыть, что всё не так радужно и легко, как хотелось бы. Как могло бы быть, если так подумать. В другом мире, например. В другой жизни, может быть. Куда всё ещё хотелось сбежать, внезапно подскочив из-за стола, несясь в одних трениках и тапках через весь город, через всю страну, через весь в мир в загадочное прекрасное далёко. Потом мама с батей тактично собрались сруливать из квартиры, напоследок бросив: «молодёжь, отдыхайте! Только не как обычно, а поприличней». Тогда они уже нормально подвыпили, и Князь ощущал, как постепенно расслаблялось его зажатое тело. В какой-то момент и на стуле стало сидеть удобнее, да и руками махать так-то, в принципе, не неловко, и вообще кривляться хотелось, прыгать, изображать что-нибудь эдакое. Он и изображал: истории не заканчивались, а настроение только улучшалось. Ребята ржали, спрашивали, что им было интересно, сами над ним смеялись, приговаривая «всё, осолдатился, рожа автоматная», и постепенно Андрей перестал чувствовать то, что не отпускало его с самого приезда. Страх сменился весельем, а инстинкт самосохранения — желанием это самое веселье разогнать да похлеще. Разлетевшаяся по всему миру америкозная поговорка внезапно наполнилась очевидной истиной: «притворяйся, пока на самом деле не станешь тем, кого изображаешь». Лёгкость постепенно растекалась по венам, а переживания отступали на задний план. Он ж с армии вернулся, ё-моё, какой там по водочке и спать? Какой там «поприличней»? Провожая родителей, Князь пьяненько, весело, открыто лыбился, блестя захмелевшим взглядом. Батя поржал напоследок: «вот это морда довольная!», — видимо, угорал над раскочегарившимся сыном, но Андрею уже было совершенно не до этого. С кухни пацаны кричали теплейшие слова прощания, гудели сами по себе, то взрываясь смехом, то перекрикивая друг друга за очередным спором. — Ну, мы это, правда нормально… Нормально мы, короче, всё сделаем, — заплетаясь языком, подхихикивал Андрей, когда родители уже обулись и выходили за порог. — Не переживайте, в общем. Мы нормально. — Да ты-то точно нормальней всех, — очередным добрым, снисходительным смешком отозвался отец. — Сергей, иди вниз, — настойчиво скомандовала мама. А потом, когда батя и правда начал своё покачивающееся движение, внезапно подошла ближе, щурясь, всматриваясь в сыновьи глаза. Был активирован режим ищейки, не иначе. Андрей не особенно понимал, что она пыталась увидать в его светящейся светлой радостью физиономии, но возникать или отбрыкиваться от её изучающего взгляда не стал. На душе было так весело, хорошо — ну какие тут разбирательства? Совсем не вовремя. Вот протрезвеет — тогда другое дело, можно будет хоть сто допросов провести, он, как порядочный, ответит на все. Только потом — не сейчас. Тем не менее, вредничать Князь был совершенно не настроен. — Мам, ну ты чего? — только и протянул он, чмокая её нарумяненную щёку. Смущал её, разумеется, не пьяный выхлоп изо рта новоиспечённого дембельнутого, только разбираться с этим всё равно не было никаких сил. — Там папа щас на говно весь изведётся, если ты тут, это самое, дольше трёх секунд задержишься. И пацаны, только если я так сделаю, — в подтверждение с кухни зазвучало Михино «Князь, ёлки, ты там чё?!». — Цигель, цигель, ай-лю-лю, — захихикал Андрей. Любимый родительский прикол вдруг обрёл и смысл, и должную степень угара в глазах сегодняшней молодёжи, и ему стало ещё смешнее. — Андрюш, — проговорила мама, — хорошо себя чувствуешь? И в этот вопрос, как в дамскую сумочку, она впихнула невпихуемое: свою тревогу, потому что нос её чует, глаза видят, а голова знает, — она почувствовала ещё на вокзале, обнимая сыновьи плечи, и не ошиблась: мать не могла не знать, как пахнет её ребёнок, и не могла не понимать, что по всем законам фармацевтики он пахнуть не должен; свою нежность, потому что она скучала, она рада ему дома, она всегда хотела, чтобы сын улыбался, и он улыбался; свою осторожность, потому что она всегда помнила, как Андрею важно (и страшно) быть таким, какой он есть на самом деле, как Андрею нужно, чтобы никто не узнал и не понял. А ребята пили, ребята веселились, и сын расслабился — заслужил ведь, он слишком давно не отдыхал, чтобы сейчас сворачивать лавочку и отправлять — при всей любви Надежды Васильевны к мальчишкам — разгильдяев по домам. Это было бы ханжеством, это было бы нечестно, и она никогда не поступила бы так; между счастьем сына и собственным спокойствием она всегда выбирала и будет выбирать первый, единственно верный вариант. Андрей и сам видел, как в этом её осторожном вопросе, в её нахмуренном, беспокоящемся взгляде перемешиваются все чувства, все волнительные мысли. И понимал, что, если бы не победившая в схватке со страхом радость, ощущал себя точно так же. Но теперь всё это казалось смешным. Что значит это беспокойство, что значит эта осторожность в сравнении с тем, что он вернулся домой? Не просто в свою комнату, не просто в привычную среду, из которой его наскоро выдернули, — он вернулся к семье, он вернулся к маме, к бате, он вернулся к пацанам, он вернулся к «Королю и Шуту», он вернулся к стихам и рисункам, он вернулся к своему миру — к их миру. Он вернулся к Михе. Андрей только рассмеялся в ответ. Как он мог себя чувствовать? Из собственного миниатюрного ада он наконец-то вернулся в собственный бескрайний рай. Это — все ответы на свете. Так он считал сейчас, пока с кухни доносилось чоканье хрустальных рюмок, гул родных голосов, а на пороге мама гладила его плечи и с заботливой подозрительностью заглядывала в развесёлые глаза. — Хорошо всё, мам, не бойся, — абсолютно уверенно кивнул Андрей. Это было монументальное, железобетонное заявление пьяного человека. — Я ж дома. Всё теперь хорошо будет. По-другому не умеем! — Знаю я, как ты иногда умеешь, — только и покачала головой Надежда Васильевна.***
— Чёт я нахлестался, — в подтверждение икая, мямлил Поручик. Пьяная морда отлипла от поверхности стола, на щеке его теперь красовалась смачная красная линия: отлежал, теперь будет полчаса ещё ходить с таким градиентом на лице. Все ожидаемо заржали. — Надо спа-а-ать… — Мне вас, это, некуда, парни, — когда волна угара сошла на нет, опомнился Князь. Такая встреча — это очень приятно и круто, но, кажется, он так и не смог нажраться в хламину. Не то чтобы, конечно, такая цель вообще стояла — изначально он думал только о том, какой это будет пиздец, как же он не готов, как же он не хотел, чтоб было вот так, и хотел, чтобы было по-другому, и всё такое. Но, так или иначе, все страхи мало-мальски развеялись, а вот мозг в некоторых количествах остался при себе. Раскладывать народ было негде. — Нас и не надо никуда, — аккуратненько выплывая из-за стола, подал голос Балу. Его рука смело хлопнула по пьяной Поручиковской башке. — Ща поедем уже, — Поручиковская башка возмущённо замычала: «куда-а-а? Не-е-ет!», — домой, домой, Санечка, на хаузе цу гейн! Андрей снова рассмеялся: беззвучно, жмурясь, запрокидывая голову и стукаясь затылком о стену; за целый день и половину вечера — на часах, если не позволять глазам собираться в кучу, можно было рассмотреть восемь часов, — ржать по-нормальному уже просто не представлялось возможным. Щёки болели, голос подсаживался, а Шурик продолжал смешить, угорая над бедным напившимся Пором. Бросался немецкими фразочками, как будто за год отсутствия Князя успел выучить новый язык. Всё это было очень весело, но теперь, Андрей чувствовал, усталость потихоньку захватывала власть. Это был удивительно хороший день. Наблюдая, как Балу тормошит, доёбывает и с попеременным успехом ставит таки на ноги Щиголева, как тот вяло, но вредно матерится в ответ, Андрей тихонько погружался в свои мысли. Улыбка не отрывалась от его губ, полностью отражая состояние своего хозяина: он был счастлив. Ему этого не хватало. За всеми тяжбами прошедших полутора лет он, кажется, успел забыть, что это такое — быть дома. Сколько бы Князь ни пытался увести себя от нехороших мыслей, в конечном итоге они просто взяли и покинули его сами: в окружении своих плохое удивительно быстро забылось, стало похожим на странный кошмарный сон. Как будто ничего этого с ним не случалось или если и случалось, то в какой-то другой жизни — ну пережил и пережил, это ж прошло уже, осталось там, в ином измерении, не в этом городе, не в этом доме, не рядом с этими людьми; оно осталось где-то там, а Андрей теперь был здесь. «Ты там и ты здесь — два разных человека», — подумалось ему. В это верилось очень, невероятно охотно, особенно сейчас, когда Князь, развалившись на родном домашнем стуле, привычно запрокинув руку через спинку, улыбался и наблюдал уморительную картину перед собой: Балу смешно держал за лапу полумёртвого Санька, передразнивал его пьяное бухтение, потихоньку оттаскивая в сторону коридора и прихожей. Он был дома — то есть по-настоящему дома, как надо дома. И тот комок, сдавивший горло на вокзале, когда он прижал к себе родителей и сам позволил себе не притворяться всесильным, всегда весёлым славным малым, теперь будто бы исчез совсем. Это чувство — «я дома» — больше не отдавало неправильной горечью; он не чувствовал себя сбежавшим из ада, спасённым из плена, нет. Это чувство грело, как самая колючая и противная, но самая любимая шаль, которой мама заворачивала на семь раз, когда он заболевал и не хотел лечиться. Оно грело, как знакомство со всеми ребятами — когда Миха стерпел все его доёбы неусидчивого щенка и привёл к пацанам, когда они жали друг другу руки, когда они впервые собрались на репетицию, когда они впервые исполнили песню с его текстом и с Михиной музыкой, когда они поняли, что их ждёт впереди не просто что-то, а самое настоящее нечто. Андрей прыснул — Поручик шмякнулся Шуре в ноги в коридоре; и это тоже было частью его дома. Полтора года без этого, надо же, и он почти поверил, что больше ничего не будет как прежде. Полтора года варения в собственном соку — притом противном, трусливом, одиноком, — и он почти поверил, что всё всегда было так тяжело, страшно и отвратительно, как там. Какая разница, что было раньше, если сейчас, наблюдая за происходящим любимым абсурдом, Андрей не просто понимал — всем телом, всем собой чувствовал, что всё на самом деле будет хорошо. Не потому, что так кто-то сказал, и не потому, что эти слова — общепризнанная (хотя и нихера не работающая) панацея от тревоги. Но потому, что он впервые в жизни в это поверил. Была эта мысль истинной, предвидящей грядущее и надёжной или всего лишь порождением пьяного и радостного от тёплой встречи сознания — Андрей не знал. И вряд ли когда-нибудь узнает: именно на ней его и отвлекли. На плечо вдруг переместилась тёплая ладонь, и Князь обернулся, осоловелым взглядом вдруг находя Горшка прямо перед собственным носом. — Ты чё? — удивился Андрей. На заднем плане, судя по глухоте звуков, где-то у входной двери Балу уже терял остатки своего, казалось бы, безграничного терпения, и только и слышалось «ну вставай же!», «заебал», «хватит придуриваться», «я щас без тебя уйду, и спи на лестнице»; Горшок же выглядел так, словно ему срочно нужно было выдать какой-то секрет, который ну просто обязательно надо раскрыть как можно ближе и тише, оттого он и подобрался почти вплотную. Ребята возились уже далеко не на кухне, их не было видно — только слышно, — и потому Князь и удивился этой внезапной близости. — Андрюх, — выпучив глаза, едва смущённо хмурясь, тихо заговорил Миха, — а я это… Ну, короче, мне-то можно остаться? — и тут взгляд его забегал то по потолку, то по стенам, то по столу, к которому он в итоге отвернулся. Вот оно, а Андрей уже и об этом позабыл: как же он давно не видел, не слышал и не ощущал Мишку рядом. Эта дылда ведь смутилась. Подлезла, вроде бы, вполне решительно, а стоило только рот открыть — сразу сдулась, насупилась на саму себя и отвернулась; и всё это обдало новой волной тепла, как от кочегарившей печки. — Я могу и, ну, там, не на всю ночь, спать поеду к себе, то есть к Шуре. Я просто… Это… — Андрей улыбался, не перебивал. Может, это было несколько жестоко, ведь он ещё в самом начале пламенной пьяной речи понял, о чём Горшок хотел спросить, и уже знал, что ответ даст ему положительный — о другом и речи не могло идти. Но вот так посмотреть, послушать — вспомнить — Мишку стало в моменте буквально необходимо. Он и вправду скучал. Даже по тому, как неловко и кособоко Горшок пытается с похуистическим видом спросить о том, что его волнует, и при этом ни в коем случае не спалить контору, то есть не выдать, что для него это очень важно. У-мо-ра. — Да короче! — наконец, Миха заколебался, и терпение его по отношению к самому себе лопнуло. Он вскинулся, и снова стал как будто бы больше, чем был до этого. Князь разулыбался шире — сплошные противоречия, и по ним он тоже соскучился. — Можно же я останусь подольше, да? — хмуро, казалось, практически вредно спросил Миша. Андрей не стал сдерживаться: засмеялся в полный голос. — Мих, чё за вопросы, — хлопая Горшка по плечу, продолжал хохотать он, — конечно можно. Морда напротив расслабилась, расплылась в ответной беззубой улыбке. Теперь, спустя столько лет, эта дыра в верхнем ряду больше не навевала неприятных воспоминаний. Она удивительно шла Михе: как будто бы с зубами он, конечно, был бы собой, но совсем не тем, каким нужно. Каким, может быть, он был на самом деле, наедине с собой или в таком месте, где его никогда не учили, не тюкали и не дёргали. Пьяная голова думала совсем уж путано, Князь не мог собрать мысли воедино, и оттого ему стало ещё смешнее. На столе — срачельник, в прихожей мучали Поручика, Миха тут лыбился от того, что ему никуда идти не надо, им вдвоём это всё ещё убирать (ну, в идеале, но никто ведь не обязывал…), а он сам сидел и пялился в чужие зубы — в их отсутствие, — улыбался и гоготал. Это — тот самый сюр, без которого, наверное, Андрей уже и не сможет, так рассудило нетрезвое сознание. Он хотел бы сказануть ещё что-нибудь, только из коридора в ту самую секунду, когда открылся рот, крикнул Балу: — Всё, мы пошли! Гаврила, ты где там? — Я потом! — тут же отрезал Миха. Из коридора послышался Шуркин смешок. Андрей не расслышал, но, кажется, ещё что-то наподобие «ну да, кто бы мог подумать?», только разбираться с подколками не было никаких сил. И желания, признаться, тоже: теперь, после его возвращения, поугорать или поспорить они могли в любой момент, теперь можно было свободно выбирать, когда, где, над чем или из-за чего. Сейчас Андрей, хоть и был доволен и рад, о продолжении и не думал. Рядом новую рюмку наполнял Горшок, что-то по-доброму бурча под нос, и вставать с места представлялось Князю чем-то немыслимым. Угадывая его мысли, Балу выкрикнул из глубины квартиры последний раз: — Не провожайте! Только закрыться не забудьте, — и дверь за ними захлопнулась.***
Миша смотрел и не мог поверить своим глазам. Мчась через весь город, он думал только о том, что Князь наконец-то вернулся, что они вот-вот встретятся, что закончилось это поганое время, растягивающее обстоятельства, которые раскидали их по разным городам, разлепили их мир, едва ли не разорвав на части. Но стоило только увидеть — не достать из воспоминаний, не представить, а на самом деле встретить взглядом, как все заострённые предвкушением чувства схлынули, как назло притупились. В ушах зашумело, на лице растянулась дебильная улыбка. Когда всамделишный, настоящий Князь выперся из душа, Миху хватило только на одно-единственное, почти до стыдного идиотское — вот нельзя было что-нибудь поумнее, поприличнее сказать, а не как обычно? — «а, может, тебя сожрут?». Ну конечно. Даже через литры выпитого стыд за нелепость всё ещё просачивался в душу, урывая себе место среди прочих чувств. Он ощущал себя ребёнком: невозможно было терпеть и усмирять бушующие внутри радость и волнение. Может, если бы кто присмотрелся со стороны, то увидел бы, как Миша целый день мелко трясётся. Муся промучилась с ним с таким всё детство: будучи мелким, он не сдерживал рвущиеся наружу чувства, всё выливалось из него стремительно, стоило только зародиться — сразу вон, всему миру на обозрение. Тогда казалось, что если он хоть одну мыслишку или маленький порыв оставит внутри и никому не покажет, то тут же лопнет, на части разорвётся от невысказанного и невыраженного. От злости ему всегда хотелось драться или в пустоту махать детскими кулачочками, от грусти — убегать далеко-далеко, от всех прятаться, про себя баюкая всё то, что выло внутри, а от счастья — летать, подпрыгивать так высоко, чтоб до солнца достать, чтоб все в мире горы — даже Эверест — перепрыгнуть, или схватить кого-нибудь и прижать к себе, к сердцу, чтоб его бешеный стук передался другому, заражая бесконечной и неугомонной радостью. И вот, сидя рядом с Андреем столько времени — то есть не вспоминая его, не читая письма с текстами, не разговаривая с другими людьми, а находясь в самом деле рядом с ним, физически рядом, в одной чёртовой кухне, руку протяни и коснись, — Миша впервые отчётливо понимал, что в груди снова, как в детстве, зарождался этот огонёк. Они разговаривали, ржали, бесконечно чокались, обнимали вернувшуюся пропажу, хлопали по Андрюхиным плечам, а Горшок с каждой секундой сдавался в плен неудержимой энергии всё больше. Князь сидел рядом, Миша улыбался — все улыбались, — а на самом деле ему хотелось схватить его, прямо взять руками, посмотреть в глаза, притиснуть к себе, прижать, чтобы Андрей понял, чтобы почувствовал, как колотится его сердце, как он рад, как ему важно, что разлука закончилась. Муся всегда просила, намекая, что это не её маленькая прихоть, а то, что было бы славно взять на заметку по жизни: «Мишенька, держи себя в руках», — но в этот день хотелось держать не себя (себя, наоборот, не хотелось), а его, Андрея. Чтобы точно знать, что он рядом, что никуда не пропадёт, что это не выдумка разбушевавшейся фантазии после прошедшей и во время новой пьянки. И Мишу, разумеется, поколачивало. Улыбка не сползала с лица, угар водопадом обрушивался на всю их компанию, веселье не смог бы остановить ни один человек на Земле, и это было действительно хорошо. Радость то щемила сердце, то разгоняла его стук до небывалых оборотов; хотелось то скакать вместе с Князем, захмелевшим после энной рюмочки, то сидеть и смотреть на него, наблюдать, осознавать, что он здесь, что они все здесь, что он, сука, всё-таки существует, что он точно рядом. Мысли то путались, то цеплялись одна за одну, то повторяли сами себя; Миша и вправду ощущал себя ребёнком. Обрадованным, счастливым мальчишкой, которому Дед Мороз на Новый Год принёс не простой подарок, а исполнил самую заветную мечту. Когда пацаны свалили, и они с Князем остались вдвоём, наступила тишина. Не странная, а как будто сама собой разумеющаяся, не неловкая и не стрёмная. Она разгладила все галдящие внутри неугомонные волнения, как неровно лежащую скатерть, и Миша вдруг обнаружил себя не перегретым бушующим механизмом, а ровным, спокойным — по-правильному спокойным, — настоящим человеком. Андрей заразительно беззвучно посмеивался, уставший от непрекращающегося веселья, раскраснелся от выпитого, а Миша смотрел и понимал, как хорошо и приятно остывает изнутри. Успокаивается, как собака, визжащая от радости вернувшегося с работы хозяина, когда он, наконец, уселся на диван и как следует потырышкал её. Странное чувство — новое. Сквозь пьяный сумбур Горшок уже заранее знал, что запомнит его. — Тебе чаю налить? — Князь всё ещё хихикал себе под нос — пьяный, придурочный, — но уже успел оторвать жопу от стула и телепортироваться куда-то ближе к раковине. Миша даже не заметил, как произошло перемещение. Он всё время смотрел на Андрея, рассматривал его, но вопрос, прозвучавший не рядом, а откуда-то со стороны, застал врасплох. Чисто автоматически он и сам подскочил с места, прошаркал в хозяйских тапках на пару размеров меньше ближе. После столького времени «не-рядом» что-то не позволяло отдаляться даже на полметра. — После беленькой — чаю? — весело хмыкая, уточнил Горшок. Андрей снова закатился, зажмуриваясь, тупо держа ручку чайника пальцами. Все эти смешки, глупость происходящего, настоящая нелепость — в присутствии Князя любая странность рассеивалась, как туман по утру, и ничего больше не казалось странным. Даже чай после водки. — А мы, чё, — содрогаясь от смеха, покачиваясь от выпитого, коленями упираясь в кухонную тумбу (ну, чтоб легче стоялось, пока на ногах ещё в принципе стоится), дурковал Андрей, — не русские, что ли? И Миша загоготал следом. Конечно, он мог поугорать с любым человеком: Шурка, например, смешил неимоверно, особенно когда прикалывался над кем-то, кто этого даже не просекал — эдакий хитрый, снисходительно-надменный шутник. Поручик постоянно смешил лёгкой приторможенностью, хотя, конечно, нужно сказать, что не всегда он её проявлял, зачастую просто был вечно улыбающимся олицетворением фразы «а чё я? Я ничё». Тамтамовские — отдельная песня. «Там-Там» — сердце пропустило удар, в голове мигом нарисовались нужные картинки. Нужные — в смысле те, которые ему вечно припоминал Балу, осуждающе поджимая губы и качая головой (или хитровыделанно улыбаясь и капая на мозг, прикрывая весомый доёб якобы безобидными и ничего не значащими шуточками). То, что происходило там, то, что Мише нравилось, сейчас, когда он находился у Андрея дома, на кухне, пока начинал таки закипать чайник, а Князь ловил свою привычную дурашливую шизу, вдруг начало казаться совсем… неуместным. Это было круто, драйвово — панково в конце-то концов, — и Миша любил это место и всех людей, которых там повстречал. Действительно успел полюбить, кто бы что ни говорил, «Там-Там» стал ему если не домом, то самым обожаемым пристанищем. Как комната Андрея, когда они едва ли не каждый день после учёбы проводили здесь. Не совсем так же, но как будто настолько же важно и хорошо. Даже если никто, кроме него самого, не мог по достоинству оценить всю прелесть этого места. И теперь стоять здесь, с человеком, с которым было веселее всего поржать, правильнее, чем с кем-либо другим, помолчать, интереснее поспорить и далее по списку, и думать о том, что он, Миша, периодически устраивал, ощущалось как-то внезапно подло. Как будто впервые в жизни у него появилась тайна, которую Андрею он не был в силах раскрыть. Странно, непонятно, но самое главное — неправильно. Потому ли, что ему не хотелось хранить какие-то секреты от Андрея, или оттого, что именно такой — грязноватый, попахивающий Князевским однозначным неодобрением — секрет от теперь имел в своём арсенале — пьяной голове не разобрать. Особенно если эта голова — его голова. — Чё ты? — вдруг острый локоть ткнул куда-то под рёбра, выдёргивая из мыслей: Князь лыбился, озорно заглядывая в глаза. Чашки уже стояли рядом, храня в себе по чайному пакетику. И сколько времени Миша провёл в своих думах? Неважно. Андрей легко рассеял их — все эти мысли про «Там-Там», про то, что Миша в нём нашёл (помимо музыки, шанса на будущее и концертов, разумеется), про то, как к этому относились остальные. Взял и разогнал, сам того не понимая. И почему-то это тоже было очень хорошо. Миша ещё не знал почему, но соответствующее чувство бежало вперёд мыслей. Впрочем, а когда у него было по-другому? — Завис? Первый-первый, я второй, приём, пш-ш-ш, как слышно? Приём, пш-ш-ш, — изображая рукой рацию, продолжал Князь. Эти его кривляния, КВН-овские миниатюры, театр одного актёра — называйте, как хотите — неизбежно и неумолимо заражали своей энергией, невозможно было их игнорировать или оставаться в стороне. Миша вдруг особенно остро ощутил, как радостно сжимается что-то внутри. Это чувство всё росло и росло, вроде и мирно согревая, а вроде и неотвратимо раскаляя, не находило какой-то гармонии, не было спокойным и размеренным. Маленький моторчик снова разгонялся, ещё чуть-чуть — и опять заставит потрясываться. — Приём-приём, слышно, всё слышно. Докладываю обстановку: запасы водки ликвидированы, в ход пошёл чай, приём, — подыграл Горшок, отзеркаливая и позу — сутуло-дебильную, — и эту рацию, собранную из пальцев, и шизоватое выражение лица. И правда как собаки: одна прыгнула поближе, на лапы передние упала, вторая повторила моментально, и начались игрульки. — Приём, а вот в армии первому за водку пиздюлей бы прописали, приём, — разгонял Князь. Глаза его начинали натурально загораться: значит, прикол набирал обороты. А только что на стуле валялся чуть ли не лёжа, настолько лень вставать и шевелиться было. — Приём, второму и так уже там напрописывали, а первому и служить не надо, приём, — отвечал Миша, стараясь держаться, чтоб не заржать первым — чтобы, конечно же, не проиграть в этом кухонном спектакле. Азарт — Князь привносил его в любое дело, каким бы они ни маялись, одним только своим присутствием растворял это в крови, заставлял, как под гипнозом, отвечать ему, пробуждал желание быть первым, даже если всем было понятно, нет никакого соревнования, что без него, без Князя, никакой азарт не интересен и не нужен, никакого азарта не будет, потому что он сам и есть азарт, он с ним родился. Миха уже успел позабыть, что это такое — немножко пободаться с Андреем. И даже не ради чего-то, а просто так, потому что идея взяла и зародилась, а они за неё уцепились, как будто делать больше нехуй (а тут, на секундочку, стол весь угваздан, тыща рюмок и тыща тарелок, две тыщи вилок-ложек-ножей, и это всё надо бы прибрать, помыть, протереть, но они, разумеется, думали только о том, как бы понатуральнее изобразить эффект голоса, звучащего из рации). — Ах ты! — оценил подъёб Князь, на секунду выходя из образа. Возмутился и одновременно с тем, конечно, разулыбался, вскидывая тонки брови. Миха же довольно захмыкал: осечка оппонента ведь любой твари приятна, его победа сделалась на шаг ближе. Потом, спустя секунду, Андрей вернулся в образ, не скрывая своего удивлённо-приподнятого настроя и желания бодаться до конца: — приём, второй, а Вы не прихуели ли часом? Приём. — Приём, никак нет, хуеют в армии, а не на воле, приём, — это была последняя капля. Миха, впрочем, был своим ходом горд. Переигрывать в чём-то Князя — это, блять, очень весело. Андрей снова возмущённо и вместе с тем восхищённо ахнул. Глаза его загорелись — или так реальность приукрасило хмельное воображение, — а рот счастливо, азартно раскрылся. Они оба нарывались и, вот, кажется, дорвались: в ушах застучало от переполняющих чувств, эта атмосфера заворушки, пусть и шуточной, которая вот-вот нагрянет, окрыляла, делала всё вокруг и их самих словно легче. Мише не надо было уметь тщательно разбираться в человеческих эмоциях и реакциях, чтобы по одному виду Князя и собственным ощущениям понять, почувствовать, что сейчас моторчик трещал не только в его груди, но и в теле напротив. — Щас посмотрим, как это я охуел в армии, — многообещающе заявил Князь, превращая руку-рацию в кулак, и неожиданно быстро и ловко — как-то слишком резво для пьяного — кидаясь вперёд. Залихватское «ха!» донеслось где-то в районе солнечного сплетения, и Миха хохотнул в голос, чтобы в следующую секунду своим же смешком и подавиться: Андрей врезался в грудь всем собой и двинул назад, заставляя проскользить тапками по намытому ещё с утра полу. Они весело пихались, тыча некрепко сжатыми кулаками друг в друга — то в рёбра, то в живот, то ещё куда, — бодаясь, цепляя подножками лодыжки. Наверное, это было заместо того, что Миша сам хотел бы выразить Князю, когда впервые увидел его. Пихнуть румяную морду — «я так тебя ждал». Получить не сильно, но весьма ощутимо в район брюха — «я тоже по тебе скучал, Мих». Перехватить выворачивающуюся руку, действительно окрепшую — «я столько хочу тебе сказать, ты не представляешь». Упереться лопатками в стену, оттолкнуться и щемить противника к углу — «я очень скучал». Смешки, удивлённо-игривые «ах ты сука!» сопровождали возню, пока она, как шарик в пинболе, металась по коридору от одной стенки к другой. И в каждом тычке, в каждом захвате-перехвате-хвате так и сквозило: «я тебе покажу». Только что именно — было неясно. То ли весь масштаб невыраженных, неозвученных и переполняющих чувств, то ли что никто не растерял ни силы, ни напора за полтора года. Эмоции снова шкалили, щёки краснели, дыхание сбивалось, а глаза загорались новыми огоньками. Да, это всё Князь — что бы он ни выкинул, Миха слёту подхватывал любой кипиш, вливался в него, и вместе они разгоняли его до чего-то восхитительно абсурдного. Пьянь, Князь, борьба — это был сплошной азарт. Миша снова почувствовал, как забурлила кровь, когда Андрей удачно перехватил его руку и пошатнул, едва не роняя. Всё-таки нужно было признать, что в армии он подкачался, стал посильнее, что закономерно удивляло: не то чтобы Князь раньше был хиляком, просто, например, во времена учёбы он подыхал на каждой физ-ре, любые забеги из раза в раз грозили заканчиваться не совсем хэппи-эндами для кое-чьих лёгких, да и ловкостью, так-то, Андрей не отличался. В отличие, скажем, от Горшка. Нет, был один момент, когда Князь продемонстрировал свои поистине нечеловеческие способности — ещё тогда, когда Миха периодически забывал сбривать идиотские подростковые усики, а сам Андрей в самые неожиданные моменты попадал в передряги, — но ведь это, как Мише думалось, была разовая акция. Больше он такого не видел. А тут — нате, Андрей боролся на равных, да ещё и так, что на какие-то доли секунды у Михи в голове проскакивала неприятная мысль: «щас на лопатки положит, вот козёл». Может, именно это сыграло свою роль, а, может, и то самое, что они давным-давно обсуждали с Шуриком (хотя все нормальные ребята обсуждают это не с друзьями, а с отцами; «так принято», — бубнил внутренний голос), но как можно задумываться об этом в разгар сражения? Кровь действительно, судя по ощущениям, закипала, а сознание — или всё-таки подсознание — верещало: «нет, надо, надо победить! Нельзя проиграть!». И Миша взбрыкнул, сбрасывая с себя цепкие руки, отпихнул Князя подальше. Тот проскользил в тапках назад, неустойчиво раскачиваясь взад-вперёд. Локтем задел дражайшую расписную вазу. Та зашаталась, постукивая по комоду, и Андрей на мгновение выпал из происходящего бесива: — Мих! Ты придурок! — успел вякнуть он до того, как сконцентрировался на раритете. И тут же ухватился за него двумя руками — ну, видимо, чтоб драгоценность уж наверняка не грохнулась. Цветы нелепо качнулись из стороны в сторону, а потом замерли, как будто выдохнув, и Князь облегчённо выдохнул вместе с ними. И, что ж, этой заминки Мише хватило сполна. Хотя, конечно, нужно сказать, что он тоже подобосрался: дом Князевых, долгая разлука, пьянка, просьба тёть Нади с дядь Серёжей вести себя поприличнее, порядочнее и всё такое — и тут эта чёртова ваза. Но что-то звериное внутри, хоть и испугалось возможной ликвидации домашнего экспоната, быстро переключило Мишу из «ой-ой-ой, что сейчас могло бы быть…» в «ну всё, теперь точно не уйдёшь!», адресованное, разумеется, далеко не вазе, чудом уцелевшей в этом побоище. Едва Князь выпустил её из рук, его самого схватили другие — не менее меткие и цепкие. Он, кажется, не успел даже опомниться, потому что Миша с невероятной радостью для себя подметил лёгкий ахуй в случайно брошенном «ой», которое вырвалось из чужого рта, стоило только настойчиво защемить Андрея в другую сторону. — Еблом не щёлкай, солдат, — заржал Горшок, встречая активные, но уже совсем не успешные попытки вырваться, — ё-моё, война идёт, а он отвлекается. — Гад! — задорно хохотал и отпихивался Андрей, пока жару в его обороне становилось разительно меньше. Они с грохотом врезались в дверь его комнаты, практически слепо прошаркали куда-то в центр, по памяти минуя опасный угол кровати — иначе минус мизинцы, и бой проиграют обе стороны, — и в какой-то момент рухнули на пол. — Ай! Сука! — крякнул Князь: на его задницу пришлось падение целых двух тел. Он шикал сквозь зубы, но всё ещё больше смеялся, хотя теперь, после этого невывозимого урона, сопротивление сходило на нет стремительнее. А Миша вдруг обнаружил себя сверху. Колени его упирались в задравшийся, пошедший волнами ковёр, а одна нога лишилась тапка. Руки тыкали, щипали и не больно, но ощутимо вдавливаясь кулаками в Князя, уже раскрасневшегося и задыхающегося от смеха и практически детской радости — когда бесишься с ребёнком, который уже устал, но не может остановиться, потому что ему очень весело, наблюдаешь примерно такую же картину. Он то упирался в плечи, нависающие сверху, то пытался перехватить Мишкины руки, но в итоге просто спихивал их в сторону; уже не боролся, а просто возился. Ноги его безуспешно подгибались, видимо, чтоб их обладатель мог зажаться в комок, но колени на полпути то и дело врезались в Миху, и потому принять эту чудесную оборонительную позицию было невозможно. И всё это молниеносной вспышкой вернуло Мишу куда-то в прошлое. Когда они были ещё более пиздючными пиздюками, чем сейчас. Когда у него были зубы, а у Князя не было сил мириться с нудной реальностью. Когда вокруг были сугробы, над головами — фонари, а над фонарями — зимнее тёмно-синее небо. — Мих, ты чё? — запыхавшимся и всё ещё смеющимся голосом спросил Князь. Он улыбался, уже свободно развалившись на ковре морской звездой, и до Миши дошло: они больше не пихались, а он сам, кажется, опять выскочил из реальности в свои мысли. Но они несли его всё дальше: воспоминания накатывали волна за волной. Андрей вот точно так же валялся в снегу тогда, был совсем такой же, только не повзрослевший, мелкий ещё. И Миша, наверное, тогда мало отличался от себя сегодняшнего. Ему потом дома по шапке прилетело, а Князю, наверное, нет — тут же тёть Надя, она бы никогда так не поступила. В этом доме, казалось Мише, не было места унынию, конфликтам и недомолвкам, и это был такой дом, о котором он сам всегда мечтал. Но когда здесь не было Андрея, когда Горшок пришёл один, чтобы посмотреть тетрадки, здесь всё было по-другому. Тут было пусто, тихо, темно и прибрано. И совсем не тепло. Была грустная Надежда Васильевна, был разбитый Миша, были никем не тронутые черновики — и не было Андрея. Стоило ему вернуться, как этот дом вновь наполнился теплом, правильным беспорядком и чем-то ещё — чем-то едва уловимым, что, казалось бы, прямо витало в воздухе, но уцепиться за это, чтобы получше разобраться в сути, никак не получалось. — Миха-а, — теперь Князь оказался сидящим напротив и треплющим по плечу, внимательно заглядывающим в лицо. Он таким становился, когда навострял невероятные чебурашьи уши, то есть когда настораживался, — ты чего это? Отлетел, что ли? Как всегда — Андрей умело вытянул его из плена размышлений, вернул в реальность только тем, что сам находился в ней. Внезапно в голову ворвалась новая истина: никто так не мог. Никто не умел так делать, и Мише не охота было возвращаться из мыслей к кому-то другому. Когда доёбывал Шурик — хотелось по башке дать, чтоб не лез. Когда Поручик — было даже смешно, хотя Щиголев старался не докапывать вообще ни по какому поводу. Но когда поток непрекращающихся раздумий прерывал Андрей, Миша всегда следовал за ним. Он никогда раньше не замечал этого, но оно всегда было именно так. Удивление за удивлением — этот вечер не переставал возвращать всё на свои места. — Ты дома, — стоило посмотреть на вглядывающегося в него Князя, как это сорвалось с Мишкиного рта. Он сам уже уселся напротив, и, наверное, с заданного Андреем вопроса не прошло больше нескольких мгновений, но всё разом переменилось. Несколько секунд назад они бодались, возились на полу, и тогда Горшок бы всё отдал, чтоб уложить нахохлившегося дембеля на лопатки и выбить из него признание — «да, Мих, победил ты», — а сейчас от былого азарта не осталась и следа. Может, это всё тоже из-за него, из-за Князя? Может, когда хочет беситься он, тогда хочется и Мише? Может, когда Андрей меняет режим с «да, давай пошизим» на «так, что это тут у нас происходит?», тогда меняется и Миша? Потому что так правильно? Или потому что так ему больше нравится? Или потому что Князь как будто бы всегда знает, как будет лучше — ему, Мише или им вместе? Откуда он может знать наверняка? — Ты дома, — так же неожиданно для самого себя повторил Миха. Тут же вспомнилось, как он не мог и секундочки подождать, пока его не догонит Балу, когда они направлялись в Купчино. Миша торопился, не мог на месте устоять, а теперь, оказавшись прямо перед Андреем, которого так спешил увидеть, вдруг опомнился. И это — то, что Князь действительно вернулся — стало чем-то невероятным. Чем-то давно желанным, но внезапным, обескураживающим, как исполненная детская мечта — когда Дед Мороз исполняет её, тебе только кажется, что ты сразу будешь знать, что с ней делать. На самом деле ты будешь обескуражен. Будешь глядеть на неё и не верить, пока не дойдёт. Теперь Миша это понял. Андрей посмотрел с пару мгновений в глаза, поочерёдно в каждый, не стесняясь наблюдательного прищура. Он всегда так делал, когда осторожничал, но сейчас Мишу это не волновало, потому что в итоге Князь просто улыбнулся. Взял и улыбнулся, не играючи, не лукаво, а обыкновенно — так, как Мише вообще довольно редко улыбались. — Ага, — простецки кивнул Андрей. И почему-то Миша не смог не кинуться вперёд, чтобы обнять. Что-то происходило внутри, и этот бедный моторчик заводился снова — сердце затрепетало, а руки крепко прижали к себе Андрея, охнувшего от неожиданности. Они снова упали, но теперь никому не было больно, и никому не нужно было отпираться, обороняться и нападать. Когда кончились игрульки, настала пора того, о чём Миша теперь не мог не говорить — даже с удивлением для самого себя. — Ты так внезапно свинтил, Андрюх, — сбивчиво начал он, — я думал, я охуею. Мне Шурик говорил, что не надо к тебе ехать, не успеем, а мне его прибить хотелось, потому что, ну, в смысле? И я потом звонил. Я думал, может, ты правда угарнул, ну, ты ж можешь. А мне тёть Надя ответила, сказала, что ты всё уже, — пальцы дёрнулись, крепче сжимая чужую кожу, — уехал. Что увезли тебя, суки. — Мих-Мих-Мих, — зачастил Андрей, похлопывая его по спине, — всё нормально уже, ты чего, а? Всё уже нормально, я тут, ну, — пробиваясь сквозь обрушившуюся отчаянную тираду, приговаривал Князь. Он, конечно, не хотел перебивать — он хотел успокоить, и это его намерение Миша отчётливо почувствовал, практически почуял бы в воздухе, если бы это было возможно. Оно не злило, оно, наоборот, показывало: «не волнуйся, я с тобой — теперь точно с тобой и здесь, рядом, не надо нервничать, уже не надо, уже незачем», — и от того не хотелось заткнуться и дать себя утихомирить, потому что слова, столько времени не находящие своего адресата, наконец-то обнаружили его. Им не было нужно томиться внутри, и они не томились. — Да, всё закончилось, — кивал, соглашаясь, Миша, — и я так рад… Андрюх, ты бы знал ваще, как я рад… — голос предательски задрожал, но даже это не было способно стеснить его сейчас. — Тебя не было — и всё по пизде пошло, прям полетело, Андрюх… Там и батя, и, ну, группа, хотя щас-то у нас всё в гору помаленечку прёт. И ты вернулся — оно точно попрёт, но просто… — было даже обидно от того, что то, что хотелось донести, нужно обязательно превращать в слова, подбирать их для того, чтобы выразить все свои мысли вернее; хотелось невыпущенными чувствами облить этого чёртового Андрюху, чтоб он сразу понял, засунуть их в него, как кассету, — просто когда тебя не было, было хуёво. Без тебя было хуёво… Всё ваще не то, и все, нахуй, не те, как в книжке, и всем надо всё объяснять, чё-то рассказывать, и никто нихуя не понимает, даже приколов не понимает. Ты даже не представляешь, чё тут было, пока тебя не было, Андрюх, — тараторил и тараторил Миша, пока по его лопаткам тихонько похлопывали. — Давай ты мне потом про это расскажешь, да? Всё-всё расскажешь, а, Мих? — когда он замолчал, Князь аккуратно приподнялся на локтях, утягивая следом за собой. — Мне тоже надо в курс дел входить обратно, вот и объяснишь чё кого. А щас не переживай, Мих, — в спокойном, ровном голосе буквально услышалась улыбка, — я дома. А остальное потом. И Миша улыбнулся следом. Словно не мог иначе, словно не мог не повторить. Она, улыбка, сама напросилась на лицо, хотя всё это дело с выворачиванием души в случае Горшка обычно кончалось либо скандалами, как было дома («потому что мужчина не пускает соплей»), либо руганью (потому что кто вообще может понять? Кто, если не Князь?). Сейчас же эта пьяная, нелепая откровенность и то, как с ней умело, спокойно и быстро управился Андрей — то есть не дал ей перерасти в бурю эмоций, — всё это ощущалось так, как если бы Миша был запутанным клубком пряжи, который без лишних сложностей распутал Князь. Никто не мог, а он однажды научился и теперь никогда бы не растерял этого навыка. Муся говорила: «Мишенька, держи себя в руках». Батя вечно морщился: «прекрати позориться». Шурик участливо хлопал по плечу: «Гаврил, я с тобой. Всё будет путём». А Андрей появлялся, улыбался, и всё образовывалось само собой. В это даже не верилось. Был бы Миша трезв, тогда, может быть, отогнал бы от себя подальше эти странные мысли и отказался бы от чувств, пролезающих поглубже куда-то в районе груди. Был бы Миша трезв, он бы в это не поверил. — Да, потом, — кивнул он, забавно и неуклюже плюхаясь назад, на отставленные руки. Может, кстати, будь Миша не пьян, так и объятия в итоге счёл бы лишними, но сейчас это не казалось ему чем-то за гранью пацанских норм. Они посидели молча ещё какое-то время, с улыбкой глядя то друг на друга, то ещё куда. И в этом тоже не было непрошеной неловкости. А потом Андрей вдруг засмеялся, снова падая на пол, нарушая приятное, хорошее молчание: — Мы чай просрали.***
Уборка проходила коряво, сумбурно и откровенно на отъебись. Не то чтобы парни не уважали тёть Надю с дядь Серёжей, просто по-другому наводить порядок у них не получалось. Миша смиренно встал за раковину, намывая каждую тарелку, все стаканы, вилки-ложки-ножи. Андрей же, ещё несколько минут назад, у себя в комнате на полу, спокойный, размеренный, исполнявший роль личного Михиного громоотвода, теперь не мог устоять на месте. Стоило Мише подуспокоиться, как Князь словно по щелчку пальцев отключил свою функцию заботы, эмпатии и налаживания эмоционального состояния, сделался прежним, на самом деле собой обыкновенным. Его задачей было стаскивать всю посуду ближе к раковине и протирать ту, что Горшок уже помыл, и стоит ли вообще говорить, что весь процесс был решительно переделан в театр одного актёра? По пути к Михе была осуществлена попытка жонглирования двумя стаканами под прихуевшее Мишино «Андрюх, ты чё?! Щас разобьёшь!» и самоуверенное дембельское «Мих, да меня старлей научил, ничё не разобью!». Стаканы, разумеется, уцелели только чудом. Поднося после приборы, Князь, изображая мушкетёра, ткнул вилкой тощий Михин бок. Тогда уборка оказалась на грани срыва, но в итоге всё обошлось простыми обливаниями. В итоге, когда всё было помыто, протёрто и прибрано, стрелки на часах уже указывали полночь, а глаза ребят, хотя продолжали гореть весельем и желанием ещё хоть сто суток друг с другом дурковать, потихоньку слипались. Разлеглись по старинке: у Андрея в комнате. Достали ещё один матрас, как попало накинули на него простынь, стащили из зала плед, потому что под одеялом Миша спать не любил — жарко. Подушка приветливо ежилась перьями изнутри, колола щёки — это была ещё одна особая часть дома Князевых, одна из любимых, практически позабытых. И стоило голове пару раз повертеться, как Миша уснул. В последнее время ему приходилось долго засыпать; в голове перед сном лезли не самые приятные мысли — такие, например, которыми с Князем ему всё ещё не очень хотелось делиться. По крайней мере не в этот день. Но, может, свою роль сыграла усталость от самого насыщенного в этом году дня, и сон навалился быстрой, густой волной. Андрей же, заметив, что на его болтовню уже никто и не отвечает, безобидно усмехнулся. Наблюдать спящего Миху оказалось таким приятным занятием. В армии, где ему было не до всего размеренного, приятного и спокойного, он и не вспоминал, каково это: просто ночевать с друзьями (с другом — с Михой). Теперь это казалось ему важной частью если не детства, так беззаботной юности, которую он подрастерял в себе, пока был не дома. Сердце его было спокойно, ему было хорошо — первые две минуты, разумеется. А потом на освободившееся в голове место, которое весь вечер занимали мысли о том, как бы развеселить, удивить или успокоить (ну, куда ж без этого?) Горшка, вернулись те самые — неприятные, трусливые и мрачные. Миха-то лежал рядом, на полу, подсунув под щёку ладонь, и ни о чём уже не волновался. Он спал, а Андрей вернулся к тому себе, которым приехал домой; он всё ещё не знал, что с ним происходит. Ну, то есть, в принципе представление имел: внутри него разворачивался гормональный пиздец. И первым делом, как все нормальные люди, беспокоящиеся о своём здоровье, Андрей должен был пулей метнуться в больницу на обследование, желательно, полное. А он прибухнул с пацанами. И теперь понимал, что ночка может выдаться не менее весёлой, чем весь этот замечательный день, хотя он действительно прошёл круто, кайфово, и Андрей больше радовался, чем не, с этим нельзя было спорить. Но неизбежность неизвестного — или неизвестность неизбежного — теперь заставляла всё внутри трепетать далеко не от восторженного предвкушения. Так всегда: накосячив, ты ждёшь своих заслуженных пиздюлей, и ожидание превращается в пытку. Теперь Андрей размышлял, каких же пиздюлей ему может прописать собственный организм (хотя и это — не самая верная формулировка; вопрос был в масштабах). Сон, конечно, настиг и его.***
Первым делом проснулось обоняние. Если бы они жили в мультике, нос бы тут же зашевелился в попытках найти источник нового запаха и приблизиться к нему. Это было что-то очень интересное и практически манящее: как булка свежего хлеба, за которой отправила мама, и корочку которой вообще никак нельзя не съесть по дороге; при этом и как долгожданная свежесть, когда в жаркий летний день с разбегу прыгаешь в воду и тут же выныриваешь на поверхность, ощущая себя не потным и растаявшим, а теперь абсолютно точно ожившим и полным сил; и практически как духи — и это было самым странным. Не из разряда тех, которыми любили пшикаться девчонки или статные дамы, и не из разряда одеколонов, которыми духарились такие мужики, как отец. Не совсем сладко, не приторно, не противно и не вызывающе. Но всё-таки сладко. Слаще, чем ничего. Интерес — вот, что проснулось вслед за обонянием. Но этого всё ещё было слишком мало для того, чтобы Миша проснулся целиком. Откуда-то из глубины квартиры слышался шум воды. Кто-то мылся. Это было негромко — наверное, за закрытыми дверьми нельзя было мыться громче, если так подумать. А если он спал у Андрея, то значит, закрытых дверей было целых две: из комнаты в коридор и из коридора в ванную. А если он спал у Андрея, и они оставались вдвоём, когда засыпали, то, значит, могли вернуться родители. Да, наверняка так оно и было. Тёть Надя прикупила хлеба, может, даже пару булочек, с улицы в дом могло занести свежесть, которой так не хватало в комнате, изрядно пропахшей перегаром из целых двух сонных ртов, да и странные эти интересные духи — всё это тёть Надя. Женщины со своими примочками. Полуспящий мозг быстро, на автомате сложил два плюс два. Вот только ни дальше спать, ни полноценно проснуться уже не мог — дурацкое состояние дрёмы. Чтобы уснуть, нужно было перевернуться на другой бок, а чтобы проснуться — хотя бы приподняться. И было жутко лень — а кому бы не было? И Миша, насупившись, негромко буркнул подсевшим голосом: — Князь. Ответом послужила абсолютная тишина. — Андрюх, — повторил Миша чуть громче, — спишь? И опять тишина. Когда едва просыпаешься, когда что-то происходит, а ты вроде спишь, а вроде нет, так или иначе срабатывает эта штука — обязательно доебаться до ближнего. Князь и сам грешил всем этим, только раньше, например, если посреди ночи на него накатывало его мрачноватое, жуткое, но до одури забавное вдохновение, он мог накинуться на спящего Мишу, разбудить, напугать; когда настигала игривая шиза, под раздачу попадали все. И никто, в общем-то, недовольным не оставался. А эта ответная тишина разгорячила то только проснувшееся любопытство сильнее, и Миша, влекомый им, в конце концов разлепил глаза. И тогда настала пора удивляться. В комнате царила не только тишина, но и темнота. На улице стояла ночь, не сулящая скорого рассвета, и даже без часов нетрудно было понять, что утро не собирается вступать в свои права в ближайшее время. Ничего не было видно — особенно только что открывшимся сонным глазам, — и чтобы разглядеть хоть что-нибудь, пришлось напрячь зрение. Нечётким, ещё не сфокусировавшимся взглядом Миша зацепился за кровать Андрея — одеяло, как это обычно бывало, когда Князь спал, лежало комком. Он мог перевернуть его поперёк, мог навалить на себя каким-то непонятным узлом так, что укрытым оставался только живот, а всё остальное — руки, ноги, голова — тянулось в разные стороны. Поэтому такая картина если и удивила, то не сильнее, чем темнота и шум принимаемого душа. — Эй, — шикнул Миша, потирая закрывающиеся глаза, — алё, слышь? Родаки, что ли, вернулись? Однако никакого ответа так и не последовало. Миша нахмурился, стараясь окончательно проморгаться, но глаза не хотели привыкать не то что к очертаниям комнаты, укрытым полумраком, а вообще к открытому своему состоянию; просыпаться Горшок не любил как-то из принципа, это всегда давалось ему не слишком легко. А вот такие странные пробуждения — особенно. — Бля, Князь! — практически в полный голос позвал Миша, швыряя собственную колючую подушку точно в ком одеяла, возвышающийся на хозяйской полуторке. Когда тяжёлая пуховая вещица без единого возражения со стороны приземлилась точно в цель, продавливая собой всё до самого матраса, стало ясно: никакого Андрея на кровати не было. Там вообще никого не было. За окном стояла долгожданная в своей прохладе ночь, Князя не было, какой-то странный аромат повис в воздухе, и кто-то принимал душ ориентировочно в два или три часа ночи. Прикол — не то слово. Какая-то хрень — да, уже более подходящее. Неуклюже поднимаясь на ноги, нехотя потягиваясь, чтоб прохрустеть всеми костями разом, Миша уже понимал, что не сможет уснуть, не разобравшись, что происходит. Не то чтобы он заволновался, нет — ничего не указывало на то, что может происходить что-то из ряда вон. Зато вот Князь мог бы учудить какую-нибудь муть, и пропускать её, даже не увидев, не хотелось. Так что справедливо было бы сказать, что спросонья Мишей управлял не разум, а любопытство. У себя дома он бы никогда не вышел из комнаты посреди ночи, услышав какой-нибудь лёгкий шум, но здесь, у Князевых, любая странность вызывала интерес. С такими странностями хотелось поскорее встретиться, а дома — не пересекаться по возможности никогда. Миша не стал разыскивать тапки по темноте, прошлёпал к двери практически наощупь. Из щели внизу пробивалась тонкая полоска света — значит, либо в коридоре, либо в зале он горел. Но ничьих голосов не было слышно. Просыпающийся мозг потихоньку набирал обороты своей работы, и логичный вывод напрашивался сам собой: учитывая особую любовь семейства Князевых к разговорчикам по поводу и без, тишина указывала на то, что родителей дома всё-таки не было. «И чё Андрюхе понадобилось тогда в ванной?» — почесал лохматую макушку Миша, открывая дверь. Свет вдарил по глазам, и он тут же зажмурился, насупив нос. — Кня-язь, — громко позвал Горшок, так, чтобы точно не остаться не услышанным, пока топал ближе к двери в ванную. Рука между делом шарила по стеночке, помогая вслепую ориентироваться в пространстве, — ты чё там делаешь, ё-моё? — нащупав нужную дверь, Миша тут же без стеснения постучался, обозначив своё, между прочим, пробуждение и присутствие. — Время-то видел вообще? Срань господня. И как-то не сразу до Миши — вернее, до носа, каким бы на самом деле нескромным он ни был — дошло, что, помимо вездесущего, противного спросонья света, его окутывало кое-что другое. Этот самый запах, который разбудил его ещё в комнате. Там он казался лёгким, едва ли не шлейфовым, не слишком резким, а здесь, около ванной, как будто раздался на полную катушку. Он не был ни противным, ни отталкивающим, ни даже нейтральным, Миша чувствовал его и почему-то вдыхал полной грудью и открытым ртом. Новый, неизученный запах с какого-то перепугу вызывал неосознанное желание изучить его, распробовать, узнать поближе, чтоб зачем-то запомнить — а ведь и запомнить его действительно хотелось. — Ой, Мих! — отозвался действительно плескавшийся под душем Андрей, и его голос отвлёк от странного аромата. — Да я тут, это… — то ли фраза терялась за шумом воды, то ли Андрей напугался и не успел придумать какой-нибудь прикол вместо человеческого объяснения — непонятно, — да духота — пиздец, короче! Жарко мне. Невозможно спать было. Охлаждаюсь! А Миша даже не понял, что концовку долгожданного ответа — пусть и не такого интересного, каким он мог бы быть, учитывая все особенности Андрюхиного воображения — пропустил мимо ушей. Сперва голос, доносившийся из ванной, вернул в реальность происходящего, но вся суть быстро отошла на второй план. Внимание само собой вернулось к аромату. Это была первая вещь, которой удалось отвлечь Мишу от Андрея, но момент осознания так и не настиг ничей разум. Этот запах как будто бы окутывал, или пробирался в самую глубину лёгких, или притягивал, заставляя вдыхать себя чаще и полнее. Раньше Миша мог так упиваться ароматами, например, маминой домашней еды, по которой за постоянные скитания и побеги из дома он успел безумно соскучиться. Это новое недоразумение, витающее в воздухе, даже сместило собой тот особый запах, привязавшийся к каждой вещи в доме Князевых. Заходя сюда, Миша, как и любой гость, всегда ощущал его, но теперь не смог бы даже вспомнить, что он из себя представляет, потому что всё вокруг и всё внутри устилалось другим. Оно практически будоражило, но Миша всё ещё не мог проснуться до конца и словно так и знакомился с ним в полусознанке. Всё было странным, непонятным, неожиданным, но никакой опасности не было, Миша не чувствовал себя настороженным, даже и не думал о том, что, вообще-то, в таких ситуациях люди, как правило, задумываются о причинах происходящего. Ему было интересно. И, вообще-то, практически вкусно. Дверь врезала по лбу — резко и больно. Он моментально раскрыл глаза, зашипел, отшатнулся, и боль от такой неприятной встречи с деревяшкой смешалась с той болью, которую испытывает человек, зачем-то посмотревший на солнце. Слёзы хлынули из глаз. Всё это произошло за одну чёртову секунду. — Ай-яй-яй-яй-яй, сука-а, — замычал Миша, хватаясь за лобешник, — Андрюх, ты дебил или чё? — вымученно взвыл он. А Князь стоял, удивлённо вылупившись, в своих заношенных пижамных штанах и старой футболке. Разумеется, он тоже не ожидал, что задача выйти из ванной без приключений не будет выполнена. Хотя казалось бы. — Мих, ты чё, тут стоял, что ли? — непонятливо спросил Андрей, проводя рукой по мокрым волосам. — Бля, а чё, так непонятно? — потирая ушибленное место, ворчал Миша. Боль — и та, и другая — помаленьку отступала, но вот раздражение — нет. — А зачем, ну, — прикрывая дверь, продолжал спрашивать Князь, — ты вообще тут стоял?.. — А нахуя ты дверь с ноги выносишь?! — да, теперь вместо приятной сонливости Михой руководила вредность. — Да надо было, походу, посильней, блять! — вдруг тем же тоном, с той же громкостью прикрикнул Андрей, и Миша замолк, прикрыв рот и вскинув брови. Князь едва хмурился, выглядел совсем не злым, да и не сказал по сути ничего такого, но с учётом всей ситуации в целом — ночь, душ, непонятный запах, какой-то жар, который Андрея беспокоил, его выход из ванной при параде (а не в трусах, как обычно), дверь эта сраная — всё выглядело то ли хитровыебанно, то ли загадочно, то ли вообще хрен знает как. Воцарившееся молчание продлилось ровно три секунды: первым не сдержался Миша. Он заржал, осознав, что сейчас вообще произошло, и как на самом деле всё это по-дурацки выглядит, как в каком-то анекдоте, который сейчас уже и не вспомнишь. Следом смешливо хмыкнул Князь, с каждым новым смешком веселясь всё сильнее. Теперь казалось, что с ними двумя по-другому и быть не могло. Всё как обычно. — Всё, — отсмеиваясь, качнул головой Андрей, — погнали спать. Напугал меня, скотина, щас ещё не усну из-за тебя, — шутливо заворчал он, изображая из себя бухтящего старикашку. — Ой, ага, — Миша усмехался, вышагивая обратно, в комнату, и уже даже предвкушая, как быстро уснёт. Всё-таки загадка происходящего была, вроде бы, разгадана, и никакие вопросы не беспокоили и не волновали. Оставалось только добраться до любимого матраса и рухнуть лицом в подушку. Такую же любимую. — Мы щас только ляжем, у тебя рот откроется и больше не закроется. Так что давай, это, не выкаблучивайся. Тем не менее, когда они всё-таки разлеглись по местам, перед этим поперекидовавшись тяжёлой подушкой, которую Миха не так давно зашвырнул на кровать Князя, именно Миша почувствовал, что слова рвутся наружу. В мыслях всплыл этот аромат, каким-то наваждением проникший в голову. Здесь, в комнате, он так и остался лёгким, едва уловимым, но Миша по какой-то неведомой причине старался его уловить. — Э, слышь, Андрюх, — позвал он, приподнимаясь на локтях, чтобы взглянуть на ворочавшегося на кровати под одеялом Князя, — а чем пахнет? У тебя в логове тут не сильно, а в коридоре нормально так. Это чё такое? Андрей тут же прекратил свои шебуршания. В этот момент он был отвёрнут к стенке, но, конечно же, совсем не спал — да не успел бы, даже если бы пытался, потому что никогда так быстро не засыпал. Он буркнул из-под одеяла спустя пару мгновений молчания: — Ты про чё, Мих? — и в голосе его сквозило лёгкое непонимание. — Да блин, ну, запах, просто запах, не знаю, — попытался в объяснения Миша, не в силах подобрать нужные для описания слова. — Какой-то новый. Это духи какие-то? Или ты там гелем для душа намыливался? — представлять, как такой распиздяй, как Андрей, подскочил посреди ночи весь в поту, чтобы под душем не просто постоять, а прямо основательно повозиться с мочалкой и всей этой душистой хренотенью, которую всегда оставлял без внимания, внезапно оказалось очень смешным. Не то чтобы Князь был свиньёй (если говорить честно, в последнее время на хрюнделя больше всех походил сам Горшок), но всё это так или иначе было ему несвойственно. — А, — доходчиво вякнул он и тут же продолжил свои копошения в поисках удобной позы для сна, — ну да, мама там чё-то купила. Гель какой-то, ну. Вот, мылся, решил посмотреть, чё за прикол. А тебе зачем? — фразу, как нож масло, разрезал заразительный зевок. — Да не, — отчаянно перебарывая дурацкий зевательный рефлекс, отмахнулся Миша, вновь ныряя в подушку мордой, — просто прикольно пахнет. Не хуйнёй, как обычно, а прям прикольно. — Ага, — хмыкнул Андрей, — спи давай. А то на меня ещё гонишь, что это у меня рот не закрывается. Смешки быстро сменились тишиной, а после — тихим сопением уснувшего человека. Андрей, попялившись в настенный ковёр, висящий прямо перед носом, как только услышал, что Миха действительно провалился в крепкий сон, устало скинул ногами одеяло. Сердце, бешено колотящееся с самого момента неожиданного пробуждения, медленно успокаивалось. Лоб и спина больше не покрывались позорным тревожным потом. Он и сам безумно хотел спать, но волнение не отпускало из своей крепкой хватки. Сперва Андрей очнулся посреди ночи, по ощущениям, спустя час или полтора после того, как уснул. И от чего — сука, от того, что трусы и штаны оказались подозрительно мокрыми. Пришлось изо всех сил контролировать громкость каждого своего движения, не шуршать постелью, пока он проверял её на предмет наличия мокрых пахучих пятен. В этот раз пронесло: поганой правдой о его сущности пропиталась только одежда. Открывать форточку тоже пришлось как можно тише, как и шариться по комоду в поисках чистых трусов и штанов, как и красться из комнаты, закрывать за собой дверь и всё остальное. Кто бы мог подумать, что Горшок, собака — а ведь и правда собака, нюх-то оказался совсем как у неё, — проснётся и додумается даже встать с места, а не тихо-мирно перевернуться на другой бок и захрапеть. Знал бы он, с какой немыслимой скоростью сердце Андрея рухнуло в пятки, когда он постучался в дверь ванной, сейчас бы не сопел в обе дырочки. «Ага», — назло смеялся внутренний голос, — «знал бы он, Андрюшка, по какому это поводу твоё сердце вообще ёкает, так не лежал бы тут с тобой, с врунишкой-то, а?». Не соглашаться с ним было невозможно. Перед тем, как провалиться в неспокойный сон, Андрей твёрдо решил, что обязательно сходит в больничку. К своему любимому врачу. И пускай она прописывает ему сколько угодно и каких угодно пиздюлей — это в любом случае будет лучше того, что может выкинуть ему его собственное тело. Ведь нет же безвыходных ситуаций, верно? А он, вообще-то, оптимист. А бравые ребята, вообще-то, перед трудностями не робеют. Ну, вроде.