***
— Нет, хуйня какая-то, — непонимающе — и потому ещё и раздражённо — хмурился Горшок, прерывая очередной Яшкин наигрыш. — Ваще не то, понимаешь, да? — а это уже было адресовано Андрею. Он озадаченно покивал в ответ, потому что действительно понимал, чему возмущался Миха; они провели за поиском подходящей мелодии практически полтора часа, и до этого всё шло как по маслу, а теперь — наперекосяк. Терпелка подкипала у каждого. — Да-а, — задумчиво протянул Князь, — чё-то и правда хуйня какая-то. Это не особенно помогло вставшему делу, что было, в принципе, ожидаемо. Миха буркнул что-то вредно-сосредоточенное под нос, опять снял с Яшки гитару, уселся с ней прямо так, на пол, и временно пропал отключился от этого мира. Или поставил его мысленно на паузу. Балу шкодливо шепнул, наклоняясь сбоку: «он в эфире», — и Андрей прыснул. — Нет ощущения, что как будто просто чего-то не хватает? — оставшись безгитарным, Яша подошёл поближе, не тревожа Миху и его ритуалы над инструментом. Видимо, он не знал, куда деть руки, и теперь перебирал костяшки одной кисти пальцами. Выглядел из-за этого невероятно скромным пионером. «О-ду-ван», — снова подумал Андрей. — Хочется что-нибудь добавить. А так — как будто не доделано. Поручик задумчиво поглядел на потолок. Балу почесал подбородок. Все, кроме увлечённого Горшка, призадумались, воображая, что могло бы дополнить мелодию, сделать её поинтереснее, поприкольнее. Раньше их всегда спасала Михина голова; что касалось идей, рифм и жути, так всё это без проблем и на постоянной основе поставлял Андрей, и ни у кого жалоб, вроде бы, не возникало, но вот по поводу мелодии и звука — тут да, тут Мишка разносил всех в пух и прах. Он мог часами сидеть и наигрывать что угодно, терзать гитару до тех пор, пока она как будто бы сама не начинала музицировать по его велению. И обычно не возникало никаких заминок — обычно, но всё-таки, видно, не всегда. Андрей, зацепившись взглядом за Миху, тоже погрузившись в мир своих мыслей, размышлял о том, что Яшка, кажется, попал в точку. Хотелось ещё чего-нибудь намудрить. Причём чего-нибудь прямо таки эдакого, неординарного, всего из себя, потому что панк-рок-то панк-роком, а ведь правила нужно было нарушать даже здесь (что, вообще-то, изначально противоречило друг другу: панки и правила — бред же). Андрей думал в сторону чего-то неожиданного: вот кто бы, например, вздумал намешать в песне электрогитару и, скажем, флейту? Очень интересно, только как будто бы не в тему. Контрабас? Даже Балу, при всей своей толерантности, оскорбился бы — а Миха тем более. Не канало. Перебирая одно за одним, Андрей совсем залип. Но буквально сердцем чуял, что Яша был прав. Хоть и немножечко робок. А потом Князя осенило: — О! — практически подпрыгнул он, и все — даже Миха — разом обернулись, хором состроив взволнованные морды. — А если скрипка? Эта идея, едва зародившись в голове, тут же вырвалась на свет: Андрей не успел её как следует обмусолить, продумать, поизучать. Просто что-то внутри смело откликнулось — «да!», — и никаких сомнений не возникло. Вся атмосфера их песен, сюжетов и музыки была, на первый взгляд, совершенно не совместима с нежным, тоненьким, высоким звучанием скрипки, но Князь как будто знал заранее, что именно это и было идеальным решением. Это было бы необычно, броско — панк-рок и скрипка: дуэт века, — и не похоже на других. Сама по себе сумасшедшая идея, потому что такое бы просто не пришло никому в голову. Миха переглянулся со всеми; не так, как переглядываются, когда хотят понять, о чём и в каком настроении думают другие, чтобы в итоге подхватить всеобщую волну и славно на ней выехать. Он будто бы оценивал, как все отнеслись к этой мысли, и Андрей впервые почувствовал что-то странное. Не потому, что Горшок зачем-то отслеживал чью-то реакцию, а потому, что, кажется, впервые делал это осознанно. А если осознанно — значит, с какой-то целью. Или нет? — Чё, Мих? — отогнав непонятные мысли, Андрей привлёк внимание и к себе. — Чё думаешь? Не то чтобы он стал бы настаивать или определять какие-то ультиматумы — глупость откровенная. Это была просто случайная задумка, родившаяся необъяснимым образом, плод буйной фантазии — не более. Просто всё внутри, секунду назад кайфующее от зачётности сгенерированной идеи, внезапно насторожилось и заволновалось. Это было странно. — Ну, Князь, — непонятливо хмурился Миша, поудобнее перехватывая гитару. По лицу было видно: ответом будет «нет». Но, в общем-то, теперь главным было не это, — чё-то как-то не. Кто играть-то на ней будет? Поручик? — и хмыкнул, как бы разбавляя обстановку; кажется, потому что тоже почувствовал себя странно. — Это ж прикол, — Андрей подхватил этот фокус с облегчением атмосферы и так же усмехнулся в ответ, — необычно так и всё такое. Ну, нет так нет, я ничё не говорю. Просто предложил, — но язык зачем-то чесал дальше — и чесал, надо сказать, точно так же автоматически, как и появилась дурацкая мысль. — Прикиньте, хреначит гитара, барабаны, Миха, как упырь, разукрашенный, а песня, ну, например, про башку отрубленную. И играет скрипка. Не занудно, а задорненько как-нибудь, энергичненько. И высоко-высоко. Ваще контрастище! А на скрипке играет девчуля, а? — тут он и сам понял, что, кажется, разгон идеи потихоньку перешёл границы воспринимаемого: ребята молчали и моргали, слушая и с интересом, и с лёгкой долей непонимания, а Миха то пучил глаза, то щурился, то отводил взгляд в сторону. Смешанная реакция — это не совсем то, чему Андрей радовался, но сейчас мог найти ей объяснение. Всё-таки, когда сморозил, лучше не делать вид, что это не так. Мишка почесал репу, неловко склоняя патлатую голову, и пожал плечами. Андрею хотелось либо замолчать навсегда, либо разразиться смехом; это не была та неловкость, которая возникает в компаниях, когда ты пускаешь удачную шуточку, а её вдруг никто таковой и не считает. Это — весьма унизительная неловкость, а Князь чувствовал иную. Её было сложно объяснить даже себе самому, потому что никакого шока или чрезмерного удивления на лицах других он не замечал, да и сам Горшок не был потрясён — а это, вроде бы, даже приемлемый факт. Балу, например, через пару секунд вообще закивал, видимо, оценив задумку, и выдал: — А что? Мысля́, — а потом уверенно, в своей довольной манере улыбнулся. От Шурика это можно было расценивать как однозначное «да». Так что ни о каком строгом непринятии или отторжении замысла не шло и речи. Просто эта странность, которую ощутил Андрей, исходила конкретно от Михи. Он не проявлялся так, как делал это обычно, если что-нибудь ему нравилось (тогда он моментально загорался, и самый простой пример: их знакомство. Вернее, его знакомство с Андреевой тетрадью) или, наоборот, не заходило от слова совсем (тогда орлиные брови съезжались у переносицы, глаза выпучивались, а рот кривился, и даже если Мишка молчал, то за него говорило его лицо — и это было точнее любых слов). Не было ни спора, ни уточняющих вопросов. А Андрей как-то не привык, чтобы его слова никак не откликались в Михиной голове. Возможно, всё дело было именно в этом. — Ну, может, как-нибудь потом, — наконец выдал он, и Андрей непонятливо изогнул бровь. Откладывать на потом — ещё один прикол, которым Миха никогда не увлекался. — Нам бы первый альбом записать. Ну, влиться нормально. Да и где скрипку найти-то? — как-то слишком спокойно недоумевал он, — и вообще: девку? К нам взять? Андрюх, ну хуйня же, — и тут, наконец, он выдал хоть что-то из своего привычного арсенала эмоций: нахмурился и качнул головой вбок, как недовольный зверь. Вот это уже было знакомо. — Не понял, — напускным, шутливым возмущением разразился Балу, разворачиваясь к Михе. — В смысле «хуйня»? Мне вот, например, очень даже нравится такой расклад, если что, — и тут настала пора смеяться. Разумеется, никто не сомневался в том, что любая затея, подразумевающая взаимодействие с женским полом, кое-кому конкретному придётся по вкусу. — Да тебе-то понятно, что нравится, — в конце концов и Мишка тоже удачно съехал в угар. И, хотя осознание нависшего над всей ситуацией знака вопроса прочно въелось в мысли, Андрей знал: всё нормально. Даже если Горшок повёл себя необъяснимо по-новому, ну, он ведь имел на это право. Как и все люди. Прошло полтора года — за это время могло многое измениться. И кому, как ни Князю, об этом знать.***
— Нет, ну я не понимаю, — причитал Шурик, топая рядом и размахивая свободной рукой. В другой болтался пакет с продуктами, а за спиной — чехол с гитарой внутри, — чё ты идею-то забраковал? Миша хотел бы недовольно отбурчаться, мол, «да ну, херня какая-то» или «не знаю, не понял ничё», только должен был заранее чувствовать, что не выйдет. С Балу такой номер не прокатит, как не прокатывал никогда. Шурик отъёбывался добровольно крайне редко, вместо этого предпочитая либо докопаться из чистого ехидства, либо из точно такого же чистого беспокойства добиться правды. Сейчас он шёл рядом, постоянно потряхивая башкой, чтобы отбросить с глаз отросшие волосы, матерился под нос, болтал набитым всякой всячиной пакетом — выглядел, словом, беззаботно. Так, будто ничего его не волновало, а спросил он просто так, потому что вдруг вспомнил кое-что, с чем до конца не разобрался. Всё это только на первый взгляд напоминало непринуждённую болтовню по пути домой. Миша всегда безоговорочно доверял всем этим первым взглядам. Если бы он задумывался о происходящем в моменте чуть дольше и глубже, то знал бы наверняка, что Балу не начинает ничего просто так. Шура иногда даже смеялся про себя, сам с собой: «вот так и дружи хуеву тучу лет, чтоб товарищ так и не просекал, когда его начинают окучивать». Но, может быть, для Мишки так было даже лучше. Меньше знает — честнее отвечает. — Ты смотри: он только приехал, а уже всякие штуки предлагает, — продолжал Саша, пока что не добившись никакого иного ответа, кроме недовольно нахмуренных бровей и надутых губ. — Это ж круто, не? Скрипка — это тема. Так ещё никто не делал. Балу, откровенно говоря, оценил Андрюхину идею на высший балл. Хотя сразу было видно: мысль эта и для самого Князя стала удивлением, то есть он никогда раньше о ней не задумывался, она сама по себе внезапно родилась в его чудной голове. Дело, в любом случае, было не в этом. Шурику действительно понравилась задумка: это было бы по-новому, неожиданно, круто. Это могло бы стать их фишкой, которая зашла бы всем — и им самим, и нынешней не слишком разнообразной и культурной публике, и даже будущей — той, многочисленной, к которой Миха их так упрямо тащил с самого начала. Он ведь так стремился к этому — но вдруг не смог оценить то, что вылетело изо рта Князя, по достоинству? Такого раньше не было. И, если честно, Балу всегда казалось, что такого не будет никогда. — Да ёпт, — брякнул Горшок, отплёвываясь то ли от попавшего в нос сигаретного дыма, то ли от собственного внутреннего непонятного ощущения, — ну не. Ну вообще не. Саша фыркнул под нос: кто бы сомневался. Да, кто бы мог подумать, что именно таким будет ответ Михи, для которого своя-то душа — потёмки почернее чужой. Любопытным, внимающим взглядом Балу одарил его в ответ. Это было эдакое немое «я тебя всё ещё слушаю — значит, ты должен говорить». С Горшком работало безотказно. — Да бля-я, — раздражённо замычал он: дети, которые не хотят сознаваться, ведут себя точно так же. Только Балу не понимал, какого чёрта Миха решил, что не может говорить с ним в открытую, и зачем ведёт себя так, словно его просят о невозможном или о заебавшем уже окончательно, — ну куда, Шур? Какая скрипка-то, ё-моё? Куда эту скрипку? Захуя эту скрипку? У нас текст лежит про то, как чувак тёлку крякнул и на тачке с ней съебался, а нам — скрипку? Или нет, ну, про садовника тоже со скрипкой петь? — Горшок шёл рядом, от переполняющих чувств непонятного — ни ему, кстати, ни Балу — происхождения едва ли не подскакивая на каждом шагу. Он выглядел хмурым, но не злым; раздражённым, но не прям уж капризничающим; задумчивым, но не отлетевшим. Как будто мыслительный процесс бурлил слишком активно для привычного его протекания, и Миша, с каждой секундой кочегарясь всё сильнее, мог бы вот-вот перегореть и замереть неподвижным, как какое-то древнее устройство. Не то чтобы Саша полагал, что Михе нельзя слишком много думать, нет — наоборот, ему было бы полезно почаще умело и грамотно обращаться с любыми своими мыслями. Просто, видимо, ему всё ещё было сложновато делать это самостоятельно. Зато теперь причина произошедшего вырисовывалась яснее. И Шурик даже видел в этом определённую логику, видел в этом смысл. Это значило, что Миша не просто взял и сделал вид, что Андрюхина идея, ну, представляла из себя некое говнецо, на котором даже останавливаться не было нужно. Он поразмыслил, прикинул, подумал про будущий первый, такой долгожданный альбом. Понял, что как-то всё это не состыкуется между собой, хотя что песни, что музыка, что вообще эта дурацкая скрипка — всё это на самом деле прикольно и имеет какой-то потенциал. Просто не складывается друг с другом идеально — и, кажется, именно в этом была загвоздка. Балу улыбнулся, дойдя до этой мысли: кажется, Миха просто бесился от того, что, если всё это совместить, получится совсем не то, что он хотел бы видеть. Они все, если уж на то пошло. — Я тебя понял, — закивал Шура, и Миша замолк, поворачиваясь к нему, — ну, так-то оно так. Да, я даже согласен, — отчасти размышляя вслух, продолжал Балу. — Наверное, для первого альбома не очень катит. Да и отыгрывали мы же как-то без скрипки, если так подумать. — Так а я о чём? — тут же бодренько, но не возмущённо вскинулся Горшок. — Это ваще не катит щас. Ну никуда вот, ну как ещё сказать-то? — сбивчиво объяснял он, и глаза его засверкали, найдя понимание и поддержку; Балу снова заулыбался. После Миха и сам заговорил о том, что это можно — и даже, наверное, нужно — взять на заметку. Не отбрасывать мысль просто так, потому что она, видите ли, именно сейчас оказалась ни туда ни сюда. Экспериментировать, считал он, очень даже надо, дело это мнил очень хорошим — только вливаться в весь движ нужно было по-другому. Саша слушал его внимательно отчасти потому, что хотел понять, что там в Михиной башке происходило (всё ещё было странно: Андрей, без которого он натурально увядал, хотя сам того не понимал и не говорил об этом вслух, только вернулся, и вся радость должна была подталкивать Миху, по идее, к тому, чтобы во всём с ним соглашаться, развивать всякие его приколы и всё такое — только этого не произошло). Но в итоге обнаружилась даже в каком-то смысле приятная истина: Князь Князем, а про музыку и группу Горшок не забывал, не откладывал ничего ни на потом, ни на всякие там задние планы, не относился ни к чему поверхностно, а оставался серьёзным, упёртым и вечно ищущим человеком. Это радовало. Это, вообще-то, вызывало ещё большее уважение. Когда они оказались дома, тема была закрыта: сошлись на том, что вернутся к ней позже. Но всплыла другая. Балу даже не заметил, как плавно они перескочили на что-то совершенно не интересное. Болтали, сидя на кухне, о какой-то весёлой херне, и Шурик вспомнил, что, вообще-то, у него остался кое-какой вопрос, который не меньше предыдущего касался Миши. Уставший, разморенный, он попивал чай, развалившись на табуретке, подперев спиной стену и раскидав ноги по полу — такой Горшок хотя и был расположен к тому, чтоб потрындеть, к серьёзным вопросам был совершенно не готов. Поэтому Балу, умело не запинаясь о вытянутые чужие ножищи, пока слонялся туда-сюда по кухне, начал издалека: — Кстати, вы там с Князем нормально потом себя вели-то? Когда мы там, в Купчино были. Миха забавно хмыкнул, заулыбался — подвоха не почуял. Да и был ли это прямо-таки подвох-подвохище — тоже спорный вопрос. — Да заебись, — довольно протянул Горшок, и теперь его лицо снова напоминало детское, только уже радостное, светящееся. — Он, конечно, такой — типа пришибленный какой-то, что ли, понимаешь? Ну, или не пришибленный, а всегда готовый, — и прыснул: вспомнилось старое пионерское. Шурик тоже хохотнул, представляя, при каких обстоятельствах Миха мог именно так определить какие-то Князевские качества. — А ещё, это, ты прикинь! Он подкачался, сука, — удивление в голосе мешалось с восхищённой завистью и вместе с тем с возмущением: «ах ты, сука, как хорош, однако!» — примерно вот таким настроением веяло от этой забавной фразы. — Реально не дрыщ ни разу, ё-моё. Мы кипиш чё-то устроили — ну, так, побалдеть чтоб, — так он меня чуть не уложил, слышь, Шур? Я охуел, — и действительно — искренний, добрый ахуй так и читался по глазам и по морде лица. Это не было жалобами или завистливыми причитаниями — когда Горшок говорил о ком-либо вот так, это значило, что он абсолютно точно восхищается этим человеком. Это было очень хорошо. И интересно. А ещё — очень подходило под то, с чего можно было бы начать реализовывать задуманное. — Обалдеть, — мимоходом, чисто для галочки отозвался Шурик, быстренько находя себе место рядом за столом. Миха попивал горячий чай из кружки — рот был занят, и Балу подумал, что настал лучший момент. — И что Княже думает по поводу твоего пиздатого нового хобби? Если бы они были в мультике, то Горшку следовало бы тут же подавиться своим чаем, раскраснеться и пустить пар из ушей и ноздрей — «ты чё, охуел?! Зачем опять начинать?!». Но вместо этого он моментально спустил с лица любые хоть сколько-нибудь положительные эмоции. Брови поползли вниз, глаза округлились, а губа неприветливо, по-собачьи дёрнулась вверх: ему не понравился вопрос. И это ещё было очень мягко сказано. Но, справедливости ради, Шура тоже в восторге не был. Это была одна из таких тем, которые неприятной, совершенно даже не красной, а полупрозрачной нитью тянулись из встречи во встречу, из разговора в разговор. Бегать от неё, делать вид, что её не существует, что никто её не видит и не чувствует можно было сколько угодно — в конце концов это было очень удобно. Саша дураком не являлся, он всегда понимал, как сделать так, чтобы обойти любой, даже самый острый вопрос в самом нехорошем диалоге. Но конкретно это — Горшок и героин, да, пора называть вещи своими сраными именами — он не хотел обходить никак. И Саше от этого веселее не становилось, что бы ни думал сам Миша. Напряжная тишина, казалось, даже воздух в квартире сделала тяжелее. Шура повёл носом, мелко дёрнул головой: Горшок от злости развонялся так, что челюсти вот-вот могло бы начать сводить. Он всегда так реагировал, всегда думал, что Саша его ругает, как маленького, или делает назло, так что, конечно, Миха злился. И тело его, альфа этот его сраный, весь он сам — всё вело себя соответствующим образом. — Ты ж сказал ему, да? — зная ответ заранее, всё равно спросил Шурик. Михино раздражение, витающее по кухне, говорило за него лучше любых его слов. Балу всегда было важно знать: есть ли в некоторых отдельных случаях какая-то разница между тем, что люди чувствуют и что при этом говорят. С Мишей вопрос, правда, вставал несколько иным образом: насколько эта разница, определённо существующая, огромна? — Вот чё ты опять разводишь-то, а? — ощерился он, всем видом демонстрируя, как тошно в очередной раз возвращаться к ненавистному разговору. Балу про себя усмехнулся: как будто эти вот психи действительно заставят его сказать «а, ну ладно, дружище, чё-то правда сказал, не подумав, не обессудь». Святая простота — только не святая ни хрена. — Понимаешь, Гаврила, — в отличие от Михи, Шурик следил за своим тоном и за тем, как говорил: он напускал на себя ровное спокойствие, не уходил в эмоции, хотя они и начинали медленно подкипать изнутри. Его настроение, как и Мишино, ощущалось в воздухе, и тот его тоже чувствовал (возможно, оттого и злился сильнее, чем мог бы), но разница в том, что Саша не давал своему настроению лишней воли. Не потому, что он был зажатым или каким-то ещё, а потому, что он был способен на это и делал это хорошо. Так, чтоб не мешать ни себе, ни другим, — мне не нехуй делать, если что. Я все эти полтора года рядом с тобой нахожусь. А ты последние полгода — с какой-то хернёй. Ты бесись сколько угодно, правда, прям ради Бога, базар-вокзал. Но твоя херня может всех затронуть. А нам всем такого не надо. Может, это звучало даже несколько жестоко или цинично: «твой долбоебизм, старина, плохо влияет на нас, так что сделай с этим что-нибудь, а?». Но Балу имел решимость говорить так, как думал на самом деле. Всё это баловство: тут — порошочек, чтоб попрыгать, там — косячок, чтоб поржать, сям — укольчик на подумать, — вся эта дичь могла прикалывать только в меру. Не на постоянке. И не с таким конченным восторгом, с каким к этому относился Горшок. Иногда Шурик думал о том, что, наверное, есть всё-таки люди, которых можно смело называть наркоманами, даже если ничего такого они в своей жизни ни разу не пробовали. Как-то это ощущалось сразу, заранее было видно. Даже если они отрицали — а это, кстати, был любимый Мишкин подход. «Ты охуел?! Я не торчок!», — а потом ищи-свищи по всему городу и не ной, если до развода мостов не успел. — А Князь-то тут при чём? — прикидываясь совершенным идиотом, продолжал психовать Миха. — Это вообще моё дело, понятно? Чё тебе Князь сдался? Чё ему сделать, а? Сплясать, бля? — и вот эта игра в придурка Балу бесила особенно сильно. — Мишань, — опасно, лучезарно улыбнулся он, — ты тупее, чем есть, не прикидывайся, ладно? Хуёво получается, — опасность такого своего добродушного поведения Шура, не будучи дураком, осознавал прекрасно: он не был человеком, который, злясь, крушит всё вокруг. Его раздражение, в отличие от Михиного, медленнее превращалось в злость. А злость не взрывалась, а била точечно, да и не била — кусала, пропуская в кого-нибудь яд. Балу, если можно так выразиться, злился гораздо более утончённо, чем некоторые. И словами орудовал лучше, чем кулаками. — Чё мне Андрюха твой сдался, спрашиваешь? Это постепенно перерастало в ссору. Вообще-то, Шуре бы не хотелось, чтобы ссора переросла в конфликт, но он чувствовал, как гнев, вслед за брыкающимся Михой, начинал помаленьку вести и его самого. Чёртовы гормоны — нельзя им с Горшком препираться, потому что в какой-то момент здравый смысл может оказаться глубоко забытым. — Да потому что до тебя достучаться может только он, понятно? — когда неприятная улыбка сошла, Саша обнаружил себя хмурым, выпученным, напряжённым — как оголённый провод. — Ты нахуй никого больше не слушаешь. Сам говоришь: «группа, группа, надо охуенно делать, стараться». А по итогу чё? Думаешь, охуенно стараешься, когда с Даничем ширяешься, а мы с Пором потом с факелами тебя по всему городу ищем, чтоб понять: нам завтра на концерт или на опознание? Охуенно, да, Миш? Возможно, он сказанул лишнего, да — Балу сразу же об этом подумал. Теперь ему казалось, что денёк, вообще-то, даже не предвещал никакого такого пиздеца. Они же знатно попахали на репе, затарились нормальной едой, даже чай сели попить, а не пиво — и что? Хотел-то он не разборок, а аккуратного разговора, может быть, намекающего, наводящего на определённые мысли. Только в какой-то момент слишком сильно разогнался — и вот, пожалуйста: Горшок сжимал кулаки, челюсти и даже не моргал. В нос бил запах ярости — допизделись. «Иногда и ты, Саша, бываешь долбоёбом», — мысленно выписывая себе подзатыльник, подумал Балу. — Князь, значит, да? — зашипел Миха, кажется, из последних сил придушивая рвущуюся наружу агрессию. Шурик, если честно, ожидал от него скандала или мордобоя, но тот сидел неподвижно — и это было непривычно. И тоже, казалось, весьма опасно. — Мнение Князя тебе надо, да? — Не мнение, Миш, — обречённо смягчился Балу, — поговори с ним, скажи ему. Ну это ж хуйня всё, ты чё? И (здесь можно было бы вставить «наконец», но Саша никакого облегчения не почувствовал) Горшок всё-таки подскочил, тут же на глазах раздаваясь в плечах. Он пыхтел, бешено глядя в ответ, и Шура понимал: «переборщил — не то слово». — Будет тебе Князь, и мнение тебе будет, понял?! — рявкнул Миха прежде, чем вихрем улетел в коридор. — Миш! Да стой! — крикнул вдогонку Шура. Но захлопнувшаяся дверь послужила самым однозначным ответом. Саша хлестанул себя по лбу — с силой, со всем возможным толком. Это было плохо — плохо, что они так стрёмно поговорили. И плохо, что Миша свинтилировал, пообещав принести мнение Князя с собой — особенно в таком потрясающем настроении. Правильней, наверное, было бы подскочить следом, чтоб схватить за шкирку и затащить обратно, договорить по-нормальному, а не как начали, но Балу только мрачно нырнул лицом в ладони; собственная глупость давила грузом не легче беспокойства о друге. Ведь на самом деле Саша просто беспокоился. Преувеличил, да, сам разозлился, да. Не было ещё такого, чтоб они не нашли Миху или чтоб он действительно потерялся в темноте вечно шумного города. Но ведь это, наверняка, только пока что. Балу беспокоился и нервничал — вот и получил замечательный итог неверно подобранным словам. Он правда надеялся на Андрея: пусть тот сам порой выдавал зехера не хуже Горшка, но в деле, касающемся непосредственно Михи и его состояния, был лучшим факиром для не поддающейся чужому управлению змее. Может, Князь и сейчас сможет подобрать те слова, которые не смог он сам. На это Балу тоже надеялся.***
Вообще-то, Андрей три часа объяснялся перед матерью не для того, чтобы потратить это время впустую. То есть не для того, чтобы открыть какому-то лохматому, невидимыми бесами подгоняемому Горшку дверь и исчезнуть за пределами квартиры, перед этим впопыхах крикнув: «мам, мы с Михой пошли!». Она, конечно, и без побега отпустила бы, не сказав ни слова перед Мишей, но вот так улепётывать, неуклюже перескакивая через две ступени, всё равно было не очень. Когда-то Андрей рассекал и покруче, конечно, но сейчас и ситуация была другой, и обстоятельства. Тогда, ещё в училище, нужно было задницу свою спасать, Миху из намечающейся заварушки вытаскивать, а тут — ни хрена ни понимая, пытаться за ним поспеть. На очередном крутом повороте, едва не влетая в стену, Андрей подумал, что некоторые вещи всё-таки меняются: теперь настала Михина очередь нестись куда-то со всех ног и тащить за собой в добровольно-принудительном порядке.***
— Как ты себя чувствуешь? — это было первым, что он услышал от матери, когда вернулся с репетиции домой. Она подскочила ближе, осматривая с головы до ног, практически обнюхивая, внимательно и обеспокоенно заглядывая в глаза. Дома неприятные мысли накатили по полной. Первой из них стала «Господи, спасибо, что не дал мне завонять прям там, спасибо, спасибо, спасибо!». Второй — «надо помыться и постирать шмотки». Третьей — «да, мама. Нужно поговорить с мамой». По какой-то причине выполнение списка дел пошло с конца. — Да пока нормально, — даже ни капли не привирая, ответил Андрей, стаскивая гады ногами. Голос его, тем не менее, весёлым не был. Как и он сам. — Это сейчас. А вообще? — разумеется, мама беспокоилась обо всём разом. И задавала очень правильные вопросы. Такие вопросы, которые Андрей хотел начать решать прямо сейчас. — А то мы так с тобой и не поговорили. А я вижу. И чувствую. Я всё-таки мама, — даже такая женщина, как Надежда Васильевна Князева, временами отличалась повышенной нервозностью. Её беспокойство окисляло слабый, взрослый запах состоявшейся во всех смыслах омеги. На Андрея он действовал как громоотвод: он остро тревожился за себя ровно до того момента, пока не почувствовал, как сильно нервничала мама, а, когда ощутил, как будто бы растерял все собственные переживания, чтобы не волновать её и этими пустяками. — А вообще, мам, пошли в зал, что ли. Сядем нормально, — она закивала, быстро поправляя его разлохматившиеся с улицы волосы, а потом направилась в нужную комнату. Поначалу разговор, откровенно говоря, шёл как-то тяжко, скомканно. Мама задавала такие вопросы, на которые Андрей не мог отвечать не односложно: «ты пил там подавители?» — «да» — «всё время пил?» — «всё время» — «свои? Которые тебе прописали?» — «нет». Она то возмущённо охала, то испуганно округляла светлые глаза; наблюдала за ним, прижимала его уже большие и крепкие, совсем не детские, руки к себе — переживала. Почти что боялась. — Ты пахнешь, Андрей, — тихо — как будто это нужно было держать в секрете даже от стен собственного дома — проговорила она. Что ж, этот факт для Андрея теперь не был удивлением. Только неприятным, пугающим, раздражающим фактором. Он источал запах (не постоянно, не по расписанию, но внезапно и нежданно, да, и всё же источал), но не должен был — он принимал полную хуйню вместо нужных препаратов, но тоже не должен был. «Пока что бито», — горько шутил он в собственных мыслях. — Я обследуюсь, мам, обещаю, — отвечал Андрей, большим пальцем поглаживая её маленькие в сравнении с собственными костяшки, — я и сам понимаю, что надо. Мне самому, знаешь, не в прикол вот это вот всё. Я жить хочу нормально, а не мучаться, — голос позорно дрогнул; «сука», — подумал Андрей, — «всегда так при маме». — Тебе плохо было? — тут же взвилась она, чуть ли не подпрыгивая на диване, и подсела ещё ближе. Андрею не нужно было прикладывать руку к её солнечному сплетению, чтобы понять, как быстро и шально колотилось её сердце. — Андрюш, заяц мой, плохо? Говори, не молчи, пожалуйста, Андрей. Вот эта вот её ласка — такая родная, такая знакомая, близкая, нужная — практически выворачивала наизнанку. Не от того, что тяжело было её выносить, нет, наоборот: от того, что только в её нежных руках он расклеивался, переставал быть каким-то там пацаном, каким-то там панком, распиздяем, шутником; только в её нежных руках Андрей вдруг вспоминал, как спокойно ему становилось, когда он, совсем ещё мелкий, напугавшись чего-нибудь, со всех ног нёсся к маме, чтобы обняла, прижала к себе, закрыв от большого, порой не слишком приветливого с несмышлённым ребёнком мира. В её руках он становился крохотным, беззащитным, и она защищала его от всего. Как будто действительно всегда могла это сделать. Даже сейчас — тогда, когда от неё ничего не зависело. И от этого сердце действительно горько щемило. Андрею редко хотелось почувствовать себя маленьким и почти никогда не хотелось, чтоб его хоть кто-то жалел. Но сейчас — сейчас просто до умопомрачения. Он сморгнул набежавшие горячие слёзы, поджав дрожащую губу. Накрыло так накрыло, ничего не скажешь. Мгновение слабости он, недолго подумав, решил себе всё-таки позволить: хуже уж точно не стало бы. По крайней мере не от слёз. — Да, мам, — заговорил он, утирая повлажневшие ресницы, — конечно мне плохо было. Там такое было, мам, это жесть… — никогда ещё ком в горле не давался так трудно, но Андрей, превозмогая тяжесть где-то за кадыком, продолжал: — я говорил им, падлам, что мне нельзя эту сраную А-группу. Я там чуть ли не на коленях стоял, мам, я им всем говорил, как дебил, с этой бумажкой по всем ещё потом ходил. Говорил: «алё, нельзя мне! Тут русским языком написано!», — но им-то чё, мам? Я понимаю, это я здесь только какой-то особенный, меня здесь любят и всё такое, а там-то я кто? Так, шпана. И плевать им, конечно, плевать, а чё я ждал-то? Да и не ждал ничего на самом деле. Просто, ну, знаешь, думал, что так может быть, но всё равно не ожидал. — Ох, сын, — теперь и в её глазах засверкали накапливающиеся слёзы. Только вот плачущую маму Андрею хотелось видеть меньше всего на свете, поэтому он быстро подорвался, цепко хватая со стола её платок, и потянулся к её ресницам. Ему до сих пор было стыдно осознавать, что его любимая женщина может плакать из-за него: не из-за счастья, которым он мог бы её одарить, а из-за совсем безрадостных причин. — Мам, ну ты чего, мам, прекращай давай, — забормотал он, с радостью заботясь о ней — о той, которая заботилась о нём с самого его рождения. Эта мысль почему-то придавала ему уверенности. «Вот, мам, смотри — я же не плачу, и ты тоже не плачь, всё хорошо будет, обещаю!». — Я не жалуюсь. Ну, почти, — и тут же хохотнул, выводя на улыбку и маму. — Хапнул говна — ну ничё, ничё. Поправлю здоровьишко. Не пропаду же, да? Я ж такой. — Андрей, — Надежда Васильевна нежно перехватила его запястье, отодвигая от своего лица, — а, ну… А течки?.. Были?.. И Андрей замолк. Ком в горле на мгновение провалился куда-то вниз, но не чтобы раствориться и избавить от своего гнетущего присутствия, а чтобы вернуться через несколько секунд. Сердце бешено забилось в груди, а рука, обёрнутая мамиными пальцами, дрогнула. Да, течки. Конечно. Она поняла и без слов: — Были, о, Боже мой, — и судорожно вздохнула, видимо, тоже вернувшись к старым воспоминаниям. Нехорошим воспоминаниям. Андрей, словно онемев, два раза кивнул, как какой-то робот. Оцепенение, наверное, напугало маму сильнее, и она подскочила, завертевшись вокруг вихрем: то зачем-то метнулась на кухню, то всунула в руки стакан воды, то протёрла пробежавшую вниз по подбородку каплю, то заозиралась по сторонам в поисках чего-то только ей понятного. Пока Андрей приходил в себя, она постоянно заставляла его пить и дышать, видимо, спроецировав собственную панику и на него. Только Андрей не паниковал. Он просто ужаснулся в моменте, вдруг вспомнив, какой пиздец пережил. Да, спору нет — в Африке народ без воды загибается, на Северном полюсе ледники тают, а он тут, видите ли, охуевает от того, что у него — омеги! — случались течки. Да, по сути — мелочь. А по факту-то что? По факту Андрей только и думал о том, что ему дальше делать. И начхать ему было на то, что за беды творились по всему миру, когда в своём собственном он всё сильнее начинал чувствовать себя хреново. — Я возьму талончик к той женщине, помнишь? Ну, у которой мы были. Слышишь, Андрей? Сам не ходи, мало ли что. Завтра же схожу и возьму, — сказала она, когда Андрей успокоился настолько, что нашёл в себе силы отмереть и переместиться на кухню за чаем. Он с благодарностью кивнул, невесело улыбаясь. Да, наверное, так было бы даже идеально. Ещё и, надо же, к той самой тёте. «Какой стыд, надо хоть имя её узнать, а то совсем наглость какая-то выходит», — именно эта мысль отвлекла его от других мрачных дум. И дальше настроение потихоньку вернулось к своему стабильному состоянию. «Главное — чтоб пацаны с места не дёрнули».***
Под вечер Андрей понял, что он, оказывается, из той категории счастливчиков, которые реально умеют каркать. Понял и прописал себе мысленного пинка под зад, потому что, едва подумав о том, что был бы рад ближайшие двое суток выходить из дома только для посещения врачей и их хлоркой воняющих кабинетов, тут же был буквально вытянут из квартиры. Внутренний голос противно гнусавил: «как обычно, Князев, всё меняется, а мы так и остаёмся припизднутыми. Тебе вообще как? Нормэ?». Судя по тому, что Андрей продолжал идти за Михой — да, ему было вполне себе нормэ. Сперва, когда Князь только открыл дверь под методично, мощно и тяжело выстукивающие удары, его насторожил чужой внешний вид: создалось впечатление, что Миха по пути успел полаяться со всем Питером — вот настолько он был каким-то заведённым. Глаза его были шальными, буйными, а движения — резкими. Это точно была какая-то странная злость, которая, тем не менее, никак не была связана с самим Андреем (и, наверное, этому можно было даже порадоваться: такого Миху вывозить было бы сложно). Ещё он был нервный и дёрганый. Когда Андрей непонятливо вскинул бровь и спросил, чё происходит, Горшок пристально и хмуро зыркнул из-под опущенных бровей и выдал: «погнали». Что самое смешное — Андрей даже, сука, не ломался. В голове успели всплыть все эти мысли про завтрашний (в лучшем случае, разумеется, если повезёт с талоном) поход к врачу, про важность обследования, про отдых, про наблюдение за своим сходящим с ума организмом, да, это всё правда было. Но только в голове. А перед глазами в то же самое время пребывал Миха, который явно был не в порядке. Поэтому здравый смысл мгновенно помножился на ноль, быстро, даже быстрее, чем обычно, проигрывая острой потребности угомонить неугомонного. На вопрос: «куда погнали?», — Горшок так же резко ответил: «в «ТамТам». И был таков. А Андрей что? За ним, разумеется. Уже по пути проверяя карманы на предмет взятых с собой вещей — ключи, какая-нибудь мелочь, сиги, спички, — Андрей понял, что иначе и быть не могло. Миха грозно топал чуть впереди, угрюмо запихнув кулаки в карманы, и ничего толком не объяснял; и даже так Князь был готов прыгнуть в тряпки и выскочить за ним куда угодно. Как было бы лучше — это уже не интересовало. По крайней мере не в первую очередь. Когда Горшок остановился и развернулся, одними только жестами требуя — даже не выпрашивая, скотина наглая, — сигарету, Андрей решил, что теперь можно и поговорить (баш на баш: я тебе сигу, а ты мне — диалог): — А мы туда по какому поводу идём вообще? — начал со сто пятого километра он. — Знакомить тебя будем, — не вынимая фильтр изо рта, забубнил Горшок. После первой тяжки он стал выглядеть, ну, если не прям разительно лучше, то точно уже расслабленнее, и оттого и Андрею стало попроще, — с нашинскими всеми. Тебя, так-то, заочно знают, но надо чтоб лично тоже. — А чё не набрал заранее? Я б тебя где-нибудь встретил, чтоб до меня не гнал, — подкидывая ловким движением сигаретку вверх, Князь перехватил её зубами в воздухе, и краем глаза заметил, как вредное выражение лица у Михи сменилось на удивлённое. — Это майор научил. Прикол, да? — Ага, — замычал Миха — отвлёкся на новый фокус, как дитё малое, и всё, и пожалуйста: все эти его странные эмоции смыло моментально. Не до конца, впрочем, но хотя бы чуть-чуть. Этому Андрей тоже обрадовался. — Там сёдня «Вибраторы» все будут. Нам тоже надо. Тот факт, что Миха якобы пропустил мимо ушей предыдущий вопрос, Андрей решил оставить без внимания. Он, конечно, подметил этот ход конём: когда спросили про одно, ответь про другое — и отвяжешься от интересующегося. Но вот от следующего вопроса Миха не отвертелся бы никак: — А наши будут же? Так что Миша подвис. Не унёсся куда-то вглубь своих мыслей, оставляя от себя физического одну только оболочку — морду да тело, — а именно замер, отведя полный неловкости и чего-то ещё взгляд в сторону. Андрей моментально считал и отработал это уклончивое настроение. Наверное, будь он помягче — особенно с Горшком, — то не стал бы предпринимать попыток докопаться до правды. Сделал бы вид, что ничего не заметил, не понял, не подумал, и они двинулись бы дальше. Но загвоздка была в том, что Андрей не был помягче. И его раздражало, когда он просто интересовался, а от него скрывали — да ещё так палевно и капризно — какие-то ответы. Будь это хоть тайна египетских пирамид, хоть вот такие вот, казалось бы, элементарные вопросы о пацанах. Это подбешивало. Напрягало. Андрей нахмурился, больше не вытворяя никаких занятных фокусов с сигаретами. Миша всё ещё жевал оставшимися зубами фильтр. Даже его откровенное нежелание, вот эта вредность, которая рисовала на его лице недовольную гримасу, не могли ничего сделать с Князевским раздражением. — Мих, — позвал Андрей, — если чё-то случилось, ты мне сразу лучше скажи, слышишь? Я вот так вот молча с тобой дальше идти, знаешь, как-то не сильно хочу. Помолчать и дома можно так-то, а не в «Там-Таме». — Чё-чё, — ожил, наконец, Миша, и по-ребячески закатил глаза. Пальцы в карманах поношенных штанов зашевелились, выдавая его нервозность, — да ничё, ё-моё. Шура заебал, — хотя ответ оказался очень-очень странным, и Андрей вмиг растерял прежний бойко-серьёзный настрой от удивления, пиздежа он всё-таки не заметил. Да и мялся Мишка как-то уж очень в своём стиле, как мялся, когда, например, косячил или когда ему приходилось говорить что-то на не слишком приятную ему тему. Не наигранно, в общем, это было. И уже совсем не так взвинченно, как он мог бы рявкнуть минут так пять назад, пока они ещё галопировали в молчании. — Шура заебал? — глуповато переспросил Андрей, словно подсознательно отринув саму мысль и дальше быковать на Горшка (ну, да, может быть, он всё-таки был мягче, чем думал. Но ведь не совсем тряпка, да же? Значит, жить можно). — Как тебя мог Шура-то заебать, Мих? — вообще-то это не казалось Андрею какой-то уморительной шуткой, но он неожиданно хекнул. Больше от удивления и непонимания: такой поворот событий пока не воспринимался. — Да похуй на самом деле, там по херне вообще, — лохматая голова теперь вертелась из стороны в сторону, пальцы продолжали шевелиться в карманах, а сигарета курилась совершенно без помощи рук — и всё это вдруг делало Миху каким-то непоседливым, как будто внутри у него скопился какой-то огненный шар невыпущенной энергии, и он даже при желании не смог бы просто стоять и не вошкаться. С таким Михой Андрей уже знал, как справляться, и потому на смену сперва возмущению, а затем удивлению пришло относительное спокойствие. Плавали — знаем. — Просто на мозг капал. Вот и выбесил. Ну, я встал и свалил, а то бы нахуй врезал, отвечаю. Потом подумал, что надо в «Там-Там». Если чё и разъёбывать, так только там. Не дома же, прально? Андрей усмехнулся, действительно находя какое-то подобие логики в потоке полуозлобленных жалоб. Хотя Михины слова больше походили на слив неприятного негатива, на который его, если верить всему сказанному, вывел Балу. С другой стороны, ведь Шурик и правда умел как следует заколебать. Андрей, конечно, никогда не испытывал этого на себе (и был тому очень рад), но в теории допускал подобное развитие событий: Мишка — клубок запутанных, тугих чувств, которые цеплялись одно за другое, не всегда позволяя себя распутывать, — Саня — хитрый, умный, всё подмечающий их общий третий глаз, который, встретив на своём пути плохое настроение, при желании уж точно нашёл бы повод вызвериться на ком-нибудь. А они ещё и кантовались вместе. И всё это действительно было похоже на правду. Андрей только громко вздохнул, продолжая глядеть на Миху, но уже без каких-либо укоров и недовольств. Ну, выбесили его, да — а среагировал бы он как-то иначе? Разумеется, нет, это же Миша. Ему с самим собой всегда было ещё сложнее, чем с другими, и Андрей это понимал. И принимал. И знал, что с этим всем делать. Долго злиться на Горшка, конечно же, у него никогда в жизни не получалось. Так было всегда, Андрей себе даже не врал. Чашу весов всегда перевешивало желание Мишу успокоить и показать ему, что всё нормально, оставляя всё прочее болтаться наверху. Идти против этого Князь не хотел: они всё-таки друзья. А он был воспитан так, чтобы быть рядом с другом в трудную — или в лёгкую, или в какую угодно ещё — минуту. И если Горшку нужно было переключиться, Андрей был готов ему помочь. — Ладно, не бухти, — прерывая поток Михиного напряжения, Князь легко хлопнул того по плечу. — Пойдём разъёбывать, раз надо. Я, в принципе, тоже не против. Когда Миха поднял на него посветлевший взгляд, Андрей задорно улыбнулся, и тот заулыбался следом. А врача всё-таки можно было отложить на попозже — чаша весов всё ещё кренилась вниз под всеми с Михой связанными вопросами, даже если внутренний голос обретал фантомные очертания головы и осуждающе качал ею из стороны в сторону. С того дня Андрей потихоньку начинал думать, что всё это время это была совесть с лицом Сказочника.***
Было душно. И потно. И весьма и весьма вонюче. Сева, увидев их вдвоём внутри, обнаружив на сцене бухущего Даню из «Вибратора», быстро пролавировал ближе, дёрнул за плечо и крикнул на ухо, силясь переорать панковскую какофонию: «чтоб без хуйни!». Миша в ответ заржал, закивал и всеми возможными жестами, какие только знал, попытался выразить своё заранее подлежащее нарушению обещание: «клянусь!». Душа целого «Там-Тама» — то есть, Сева — неодобрительно прищурилась и в итоге махнула рукой. Конечно, ему не нравилось видеть здесь Горшка: после неоднократных выступлений вне шоу-программы, которые порой оказывались куда опаснее, чем всё происходящее на сцене, ни один, даже самый гостеприимный хозяин не обрадовался бы появлению такого гостя. Но Михи ведь давненько тут не было, всё было цело, все были веселы, никто даже не попиздился (пока что) — это ли не добрый знак? А они с Князем тут, на минуточку, уже часа три находились. Если не добрый знак, так тогда точно благословенный. Этот дембельнувшийся, стоило только зайти, тут же очаровал собою всех присутствующих; это заметил даже Миша, который, едва попав в свою бесконечно любимую обитель, забывал, как правило, вообще обо всём на свете. Каждый, кто перекидывался с Князем хотя бы парочкой слов, через несколько минут уже позволял себе виснуть на шее, панибратски — а в их кругах по-другому никак — закидывая на неё руки. И Андрей, поначалу даже как будто потерявшийся во всей этой энергии, в шуме, в гаме, спустя некоторое время совершенно не выглядел тем человеком, который попал в «Там-Там» впервые. К ним постоянно кто-нибудь подходил — сперва поздороваться с Михой, затем — наконец-то воочию увидеть Князя, о котором тот самый Миха распиздел уже, казалось, всем без исключения, — и ещё не успело случиться так, чтобы подходящие не зависали, не ржали, не находили с ними общих тем. Миша ощущал, как непонятное ребяческое счастье постепенно разрасталось внутри, так же поэтапно смещая собой раздражение, которое Горшок нёс в себе от самого Шурика. Конечно, если б он не делал крюк через Купчино, они бы показались здесь гораздо раньше и успели бы потрындеть со всеми подольше, но и так, Миша думал, тоже было заебись. Подпитый народ, попадая под какие-то необыкновенные чары Андрюхиного восторга, только подкидывал новых дров в разгорающийся костерок простого человеческого кайфа. Миша был в «Там-Таме», Андрей был с ним, на сцене угорал-вопил-орал-бесился Данька, все вокруг смеялись и улыбались, — и рядом не было никого, кто мог бы своим надоедливым «ах ты, Мишка, почему не сознаёшься, что плохо себя ведёшь?» так нагло, так прям назло поднасрать. Количество выпитого тоже стремительно увеличивалось. Впереди — Горшок с горячечным предвкушением ожидал, когда настанет этот момент — их ждал какой-то особенный пиздец. Не в принципе, а именно в этот день. Хотелось оторваться по максимуму, показать Князю, увидеть, что он смотрит и понимает, где теперь их место, какое оно — это место, что тут происходит, как здесь охуенно, как здесь круто. Хотелось, чтобы он тоже это почувствовал — эту свободу. Не размеренную, не такую, какой обычно описывают нирвану, нет; такую, какой она была в «Там-Таме» — бешеной, разрывающей, неуправляемой, и потому совершенно прекрасной. — Ну ты, Князь, — кто-то смутно знакомый, дождавшись, видимо, своей очереди подвалить к бесконечно улыбающемуся объекту всеобщего восхищения, дружелюбно тыкался в Андреево плечо кулаком, — ка-адр. Кадр, Горшок, слышишь? — Андрей продолжал ржать и сыпать всякими своими шуточками, а Миша довольно кивал и чокался пивными бутылками. Такие отзывы о Князе тоже подстёгивали пока ещё — пока — не слишком сильно бурлящую радость. Такую радость, которая расслабляла, забавляла, окутывала, несмотря на всю сумасшедшую атмосферу, какой-то ленивой негой, а не превращалась в бешеную энергию, выплеск которой Миша с недавних пор находил в том, что называл разъёбом. — Слышу-слышу, — отвечал Горшок, — мой человек, понятно? С каждой минутой вечер всё стремительнее переставал походить на нечто томное. Та злость, которая поначалу разрывала изнутри, не находя себе подходящего выхода, вскоре совершенно забылась: её поглотило происходящее. В какой-то момент просто стоять на месте и время от времени подпевать (вернее, орать) стало недостаточно. Прибухивали не только Миша с Андреем, — который, кстати, теперь даже начинал теряться в толпе, уходя то к одному кружку по интересам, то к другому, и вылавливать его приходилось непременно за шкирняк, чтоб просто не просрать в таком балагане, — все присутствующие в чудный вечер четверга тоже выпивали, так что и по этой причине спокойствие постепенно покидало славящееся своим не-спокойствием заведение. Вот, «Вибраторы» свалили со сцены, Даня, так полюбившийся Мише за свою ебанцу, подвалил к ним, познакомился с Князем и завалил своей собственной галиматьёй. Тот, в общем-то, против не был и только подхватывал всё, что залетало в уши, разгоняя до полнейшего бреда. Вот, место для выступления занял кто-то ещё, но — увы — разбесившемуся народу уже было не до этого. Кто-то лез на сцену (ну, не кто-то, а Данька) и получал по шапке. Кто-то время от времени сваливал в толчок и возвращался с лыбой до ушей и краснющими глазами, не оставляя даже никакой интриги в отношении того, чем мог бы там заниматься. Кто-то вместо танцев устраивал какие-то ритуальные в своём исполнении недопрыжки-недотолчки, раскачивая толпу, заставляя её подхватывать всё это безудержное веселье. Кто-то, разумеется, посасывался друг с другом по углам, каким-то образом найдя в развернувшемся пиздеце свою собственную романтику. Когда они втроём — Миша, Андрей и Даня — вывалились на улицу перекурить и продышаться, последний устроил индейские песнопения и чуть не нарвался на драку, вынуждая Князя с Горшком давиться смехом и утирать слёзы. Всё шло точно так, как Миха и хотел, как и любил — просто ебануто, даже уже и не по-человечески, а по-звериному. Сердце бешено колотилось внутри, стоять на месте и правда представлялось невозможным. Хотелось бегать, прыгать, скакать, на голове крутиться — именно за это ощущение он и любил это место. Поэтому, когда Князь пихнул локтем в бок, пока Даня уссывал угол, Миша едва удержался от того, чтобы захлопать в ладоши: — Бля, Мих, — Андрей смотрел на него такими же сумасшедшими глазами, какими и Горшком глядел в ответ, — это ваще-е! Тот факт, что Князь оценил всю прелесть «Там-Тама» и здешних обитателей, только подогнал ранее ещё хоть как-то контролируемую радость. Миша засмеялся в ответ, закинул руку на чужую шею, кулаком ткнул в макушку, заставляя с собой попихаться, и вечер окончательно избавился от неприятных, раздражающих воспоминаний. «Пусть Балу там дальше сопли на кулак мотает», — мимоходом подумал Горшок, — «пока у нас тут всё заебись». Это была едкая в своём довольстве мысль, но Миша был рад и ей. А потом Данич, закончив свои гадкие делишки, подскочил к ним, отвлекая от возни, и схватил обоих за плечи. — Пацаны, — заговорщически улыбаясь, заглядывая попеременно в две пары внимающих глаз, заговорил он. Миша уже знал, что за такими подкатами следует, — а погнали кое-чё кое-где поделаем, а? «Кое-чё» — Миша заржал в голос, одобрительно хлопая по руке, держащей плечо. Если верить часам, которые, когда они выходили на перекур, показывали полвторого ночи, кое-чем и кое-где можно было заниматься без зазрения совести: время позволяло. Он уже знал, сколько времени займёт дорога в это самое кое-куда, само действо, сон — потому что после такого нельзя было не спать, — во сколько нужно будет свалить с места икс; все переменные были учтены и выучены заранее. А изнутри хлестала неуёмная энергия. А рядом был ещё и Князь — замечательное стечение самых пиздатых, самых любимых Мишиных обстоятельств. — А «кое-чё» — это чё? — улыбаясь, спросил Андрей. И Горшок мгновенно вернулся в реальность. В ту реальность, в которой Шурик ему несколько часов назад выносил мозг, а злость едва ли не душила из-за степени заёба насущной темы. Рядом действительно был Князь, и рядом был Данька, этот чертяка — два плюс два Миша сложил очень быстро. — Ну, там, знаешь, чё-чё да и ничё, — хитренько заюлил Данич, сгребая Князя под руку, — или не знаешь, что ли? Не знаешь? Андрей всё с той же непосредственной улыбкой честно покачал головой. Он и понятия не имел, о чём шла речь, и Миша вдруг подумал, что он мог бы и отказаться. Почему-то осознание сего факта окатило кипяточной неприятной волной. Не то чтобы ему хотелось, чтоб Князь, как болванчик, обязательно попробовал. Но желание утереть нос Балу, доказать, что нечего разводить полемику и доёбывать каждый раз, когда речь заходит о том самом, было сильнее — сильнее, чем здравый смысл, — и Мише хотелось, чтобы Князь навсегда поставил точку в этом бесячем вопросе. А для этого нужно было, чтобы они сегодня пошли. Заниматься кое-чем и кое-где. — Андрюх, — передёрнул Миша, вылавливая его, как куклу, из-под чужой руки, чтобы на её место взгромоздить собственную. Князь смешно шатнулся в его сторону, припадая плечом, и уставился вверх; Миша даже успел позабыть, каким коротышкой он был вблизи, — короче, тема такая. Хочешь прикол словить? — Хочу, — тут же отозвался он, обхватывая рукой поперёк лопаток в ответ. — В смысле, какой такой прикол? — Ну, ё-моё, третий глаз хочешь, чтоб открылся? — тут же затараторил Миша, совсем не оценив уточняющий вопрос. — Есть кое-чё, от чего закачаться нормально можно. Я такие рифаки выдаю — это ваще! — Андрей, хотя и продолжал улыбаться, теперь забегал прищуренным взглядом — анализировал идею, понял Миша. Что-то изнутри рыкнуло: «дожимай!». И он продолжил: — это, короче, реально надо попробовать. Хотя бы раз, я тебе отвечаю. Ничё не будет, говорю тебе, ток спать захочется. Но там есть где спать. Так чё? Да-да, нет-нет? Данич в стороне заранее победно хмыкнул, хлопнул в ладоши и первым двинулся в нужном направлении. Миша на чистейшем автомате зашагал следом, не выпуская из-под своего крыла идущего рядом Князя. Молчание длилось недолго: — Хуй с тобой, Мих, — сказал, наконец, Андрей, и Миша завилял воображаемым хвостом: ура! Победа! — Только чтоб без хуйни. Кто бы знал, как приятно было слышать эту идиотскую фразу уже, падла, в сотый раз, зато именно от Князя.***
Ну, да, это загадочное «кое-где» не оказалось никаким таким прекрасным далёком или хоть сколько-нибудь приятным местечком. Когда они подходили к подъезду, этот Данька-непоседа (Андрей в шутку прозвал его именно так, но ни с кем делиться мыслями, однако, не планировал) остановил их на входе и попросил чуть-чуть подождать. В тот самый момент у Андрея ещё был шанс передумать. Миха, как взбудораженный зверёк, бродил из стороны в сторону и даже, казалось, считал проносящиеся в ожидании секунды. Он был напряжён, но совершенно не так сильно, как когда заявился на порог, и вот такое его напряжение Андрей с годами научился понимать правильно: Миша предвкушал. Не улыбался, не болтал, был сосредоточен, с виду — и вовсе хмур, но он именно предвкушал. Оказавшись внутри, Князь первым делом осмотрел квартирку. Первый этаж никогда не славился своей безукоризненной репутацией, но никого из присутствующих — а таких было человек, на глаз, десять; много, ёшкин кот, — это не волновало. На пороге валялось невероятное количество тапок (всех, причём, разных и грязных. Может, служили вместо коврика?), шкаф в прихожке был открыт на обе створки, но в нём не висело ни одной вещи. Желание разуться так и не посетило захмелевшую голову, и Андрей просто последовал примеру Дани и Мишки: зашагал в нужную комнату прямо так, в ботах. По пути успел заглянуть в каждое помещение, с удивлением отметив отсутствие дверей. На кухне девчонка, больше похожая на приведение, в одной майке с трусами — мужскими, кстати — стояла у плиты и медленно-медленно помешивала что-то в сковороде странного коричневого цвета (заржавела? Или просто тыщу лет не чистилась?). Бледная, тоненькая, она даже головы не повернула, чтоб посмотреть, кто пришёл. За столом развалился какой-то чувак, точно так же не обращавший ни на что и ни на кого внимания. В следующей комнате разворачивалась иная картина: телек на минимальной громкости транслировал, судя по бодренькой музычке, какой-то Гайдаевский фильмец, вот только никто из находящихся там не смеялся и даже не хихикал. На полу валялся большой-большой матрас, на котором сидели и лежали ещё какие-то люди. Парочка молча втыкала в экран, другие спали, а третьи — те, которым не хватило места на матрасе — сидели на полу у стен. В зале на диване в позе лотоса разместилась ещё одна странная девчонка: на её плечах за каким-то хером покоилась шаль, на голове красовалась измятая шапка-ушанка, глаза были закрыты, а в руке дотлевала сигарета, ссыпаясь пеплом прямо на пол. В кресле рядом откисал ещё один типок: худющий, какой-то весь изломленный, в странной позе. Нога его пару раз дёрнулась, но никому, разумеется, не было до этого дела. Из-за кресла выглядывала чья-то голова, но на идентификацию персонажа у Андрея уже не было времени. Дверь показалась только в конце коридора — это оказался туалет. Когда троица заворачивала в нужную комнату, самую ближнюю к нему, дверь открылась, и изнутри медленно вылезла лохматая и небритая рожа (прям не лицо, не морда — самая настоящая рожа). Даня тихо усмехнулся, выписал ей саечку за, вообще-то, полностью отсутствующий испуг и наконец-то завёл гостей в место назначения. Их комната тоже обходилась без двери, но внутри не было людей. Здесь Андрей зачикал только матрас на полу, маленький полуразложенный диван у стены, комод и окно, занавешенное плотными шторами. Тут было почище, однако разуваться всё ещё не хотелось. — О-о, ништяк, ты самую нормальную нам урвал, — тихонько прошептал Миша, с одобрением легонько пихая Даню в спину. Не нужно было быть гением, чтобы понять, чё вокруг вообще происходило. Андрей, конечно, был не из брезгливых, но даже его несколько напрягала вся обстановочка, гостями которой они стали. Мишка с улыбкой плюхнулся на матрас, вытягивая ноги, и быстро захлопал рядом с собой: — Чё встал-то, жопу прижми, Андрюх, — позвал он, улыбаясь и, видимо, по максимуму довольствуясь нынешней локацией. — Да, прыгай, — поддержал Даня, — я ща всё принесу, — и вышел из комнаты, направившись, судя по всему, на кухню. Не просто же так кто-то променял отходос на какую-то деятельность у плиты, правильно? — Мих, — усаживаясь таки рядом, начал Андрей, — я ж попросил, чтоб всё нормально было, — не то чтобы он готовился дать заднюю, нет. Князь в любом случае уже не стал бы переобуваться, и дело было не только в том, что «пацан сказал — пацан сделал — пацан не зассал». Признаться честно, ему и правда было интересно, чё ж это за штука такая так сильно восхитила Горшка, а со своим любопытством Андрей никогда в жизни не умел обращаться как надо. Даже сейчас, несмотря на просыпающуюся сквозь литры выпитого осторожность, он всё ещё слепо поддавался собственному интересу. Потому что лучше же сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть. Но сквот, как ему и подобало, всё ещё оставался свинарником высшей категории, а народ повсюду как-то не располагал к расслабону. — Да погоди ты, всё и так нормально, ну, — спохватившись, продолжил свою вербовку Миша, — ща нам всё принесут, тебе расскажут чё кого, всё заебись. Хочешь, я тебе поставлю? Я знаю, как надо, я умею. Всё ваще чин по чину, Андрюх, ну, — нестерпимо захотелось цокнуть языком, но Князь всё-таки сдержался. Миха своим словесным сикотением всё-таки внушал определённую уверенность: с точно такими же горящими глазищами он обычно рассказывал Андрею про музыку. В такие моменты не верить ему было невозможно. — А чё вообще будем-то? Ханку какую-нибудь? — продолжая осматривать комнату, спросил Андрей. Хотя лёгкое беспокойство и было унято Михой, оно всё ещё маячило фоном, не позволяя отделаться от себя с концами. — Ты чё? Не-е, какая ханка? У нас всё по-людски тут, не бадяга херова, — даже возмутился Горшок, оскорбившись упоминанием той самой херовой бадяги. А потом как-то аж гордо, а не просто воодушевлённо, улыбнулся и расправил плечи. Как будто рассказывал про дело всей своей жизни. — Гера. Чистый. Андрей только неопределённо пожал плечом в ответ. Говорить ему было как-то больше нечего. Можно было бы ляпнуть, например: «ой, Миш, было б, чем гордиться», — но тогда выяснений не избежал бы никто. Не потому, что «да как ты смеешь?!», а потому, что «Князь, ты ж даже не попробовал! Чё ты сучишься? Да давай, ну, или зассал? Зассал же, да?». Миха, как самый первый человек, которого можно было буквально безостановочно подбивать на любую херню этим самым «на слабо», периодически и сам прибегал к этой контратаке. Неумело, если честно, очень по-дурацки выходило у него манипулировать, но даже так Андрей не хотел заигрывать с этой шарманкой: как-то обстановка не особо располагала. Лёгкое волнение заставляло пальцы подрагивать. На самом деле он не горел желанием делать то, что они сейчас собирались делать, и при каких-нибудь других обстоятельствах Андрей бы отказался без раздумий. Нет, он, конечно, всякое пробовал: бурная молодость не то что закончилась, она, вообще-то, только-только начиналась, и угорали ребята по-всякому. Но до уколов дело, вроде бы, ещё ни у кого — кроме Михи, как оказалось, — не доходило. Вся эта тема с внутривенными инъекциями ещё с детства оставила неприятный отпечаток на памяти и, соответственно, никакой потрясающей репутацией не располагала. Уколы всю жизнь казались пыткой, а тут — Миха радуется, довольно потирает руки, как муха, да и в шприцах будет далеко не лекарство доброго доктора Айболита. Всё это было другим, ещё неизвестным и непонятным. «Новым!», — любопытно подначивал внутренний голос. А всё новое Андрея всегда с невыносимой силой притягивало. Так что, наверное, именно в этих обстоятельствах он в любом случае не отказался бы. «В конце концов попробовать — значит именно попробовать, а не заторчать основательно», — и это был последний вывод, к которому он пришёл до того, как в комнату вернулся Данич. На мысли о том, какую реакцию может выдать организм, времени не осталось. — Короче, — быстро раскладывая принесённое не-добро, затараторил он, — Горшок уже знает всё, но всё равно скажу. Руку не перетягивайте в край, а то хуйня получится. Князь, не очкуй, если будешь в напряге, то не кайфанёшь. И вообще — во всём Горшка слушай, не пожалеешь. Пока тёплое — давайте. Бабки потом. Это всё напоминало какое-то артхаусное, с недавнего времени популярное кино. Всё происходило очень странно: довольно быстро, но при этом как будто в замедленной съёмке. Вот, Миха просто закивал, протирая какой-то салфеткой иглу. Андрей долго всматривался в эту картину, но знал, что продлилась она не дольше пары секунд. Потом Горшок велел закатать рукав, поработать кулаком. Набросил на плечо ремень. Сжатая ладонь покраснела, превратив цвет кожи в абсолютно помидорный, и всё это смотрелось на самом деле не так уж приятно, как Андрей представлял (а представлял, основываясь на Мишкином крайней степени восхищении). Когда игла приблизилась к сгибу локтя, захотелось сглотнуть набежавшую слюну, — но во рту предательски быстро пересохло.***
Горячая, тяжёлая нега беспощадно придавила к матрасу. Буквально примагнитила ставшее поначалу невесомым тело к нему. Миша заулыбался, с удовольствием медленно болтая головой из стороны в сторону, шурша волосами, — и шорох этот, казалось ему, слышали абсолютно все в задрипанной хате. Ему было громко, и оттого забавно. Как в детстве, когда всякая мелочь представляется чем-то невероятно увлекательным. Пальцы то наливались свинцом, не позволяя рукам шевелиться, то будто бы сами поднимались вверх, совсем невесомые. Ощущение размеренного покачивания с каждой секундой медленно нарастало, но Миша уже знал, что критичным оно не станет. Оно так — понарошку, по-игрушечному, несильно. «А когда на море качка», — поддало не своим голосом что-то из подсознания, и он беззвучно засмеялся глупой песне, всплывшей в голове. Никакая дрянь не маячила в голове. Там было удивительно пусто — потрясающе пусто. Целый космос безграничной, всеобъемлющей пустоты, как вакуум, как абсолютно ничто. Моторчик внутри сбавлял свои обороты, и Миша теперь не перегревался; он работал как надо, потихонечку, почти что лениво, и расслабление накрывало с головой. За это Горшок и полюбил то, что Шурик с пеной у рта каждый раз нарекал отравой. Ничто не творило с Мишей такого, что мог и творил героин. По буйным, торчащим во все стороны, друг за друга цепляющимся мыслям будто бы проходились утюгом: всё вставало на свои места, делалось ровнее, правильнее, спокойнее. Чувства приводило в порядок, и он больше не чувствовал, что где-то внутри есть брешь, или что всё внутри слишком запутано, или что всё наперекосяк, как попало, вверх дном. А Миша очень редко по-настоящему ощущал себя в порядке. Так что да, наверное, дело было именно в этом. Но какая теперь разница? «Князь», — на пике лениво разрастающейся недоэйфории вспомнил Горшок. Тяжеленные веки еле-еле разлепились, а голова, до этого мотающаяся с одного бока на другой, повернулась в сторону Андрея. Сердце волнительно вздрогнуло: захотелось посмотреть, как там кайфуется новичку. Ведь точно должно было кайфоваться: раз Миша сам чувствует это — невероятное, необъяснимое, наполняющее, — тогда и Князь тоже чувствует? Ведь не может быть по-другому? — Андро-о, — вяло, но улыбчиво промычал Миша, — приём! Тот валялся рядом, на спине, нечитаемым взглядом уперевшись в потолок. Они лежали очень близко: когда Данич вырулил из комнаты, напоследок ляпнув что-то про то, какая интересная тёлочка там варганила всё это варево, и как он с ней ща зависнет, Миша, уже кольнутый, подлез поближе к Андрею, чтоб втихушку поржать, мол, друзей на сиськи променял. А на отодвинуться сил и желания уже и не осталось: накрыло по-быстрому. И теперь они батонились практически плечом к плечу, так близко, что взгляд безошибочно точно фокусировался на чужом задумчивом лице. Светлые — «ого, а почему они светлые? Так бывает?» — ресницы подрагивали, губы попеременно то обкусывались, то облизывались быстрыми движениями языка — «о-о, сушит, ясное дело». И с виду Князь так и не подавал никаких признаков удовлетворения. Когда Миша подумал, что надо бы его пихнуть, чтоб ответит, тот медленно повернул голову навстречу — тогда удалось повнимательнее всмотреться в глаза. Бегая взглядом от одного к другому, ловя с этих движений глазниц ещё большую качку, улыбаясь оттого шире, Миша считывал совсем не то, что чувствовал сам. Андрей смотрел в ответ, медленно, вразнобой моргая, и выглядел непонятно. Уже не совсем задумчиво, не очень напряжённо; не испуганно, хотя такое, в принципе, для первого раза имело место быть, но и не беспечно. Как-то никак; Миша не понял. — При-иё-ём, — растягивая гласные, промычал наконец Андрей — подал признак жизни. Время, потребовавшееся для ответа, развеселило Горшка, и он прыснул, смыкая губы и давясь смешком. — Ёкарный, — справившись с охватывающим весельем, заговорил Миша, — чё, кроет, Князь? Нормально? — Ёкарный, — тупым эхом отозвался он, — кроет… Нормально… — Ах ты, су-ука, — закатываясь ещё хлеще, поджимая то свинцом наливающиеся, то легчающие за доли секунд колени, ржал Миха, — морда-а… Как тебе, а, морда? Андрей вдруг завошкался, задёргал плечами, нахмурился, распахивая глаза шире. Вот теперь он выглядел и озадаченным, и напряжённым, и далее по списку. Миша еле-еле оторвал голову от матраса, поднимая её следом за неуклюжими, но всё-таки успешными попытками Князя привстать. Найдя опору в локтях, тот покрутил головой, словно заново знакомясь с помещением. — Чё ты? — непонятливо одёрнул его Миша. Такой реакции, если говорить честно, он ждал в самую последнюю очередь, но всё равно имел её в виду (просто был этому не очень рад). — Ми-их, — как будто не видя его, забыв, что он здесь — и весьма даже рядышком — тоже есть, Андрей продолжал вертеться, но заговорил уже живее, — знаешь, я не знаю. Странно очень. Вот руки и ноги: я как будто их отлежал, и вот ощущение такое, ну, тоже странное. Кровь обратно к ним приливает, и мне щекотно становится изнутри. В руках, в ногах. Так бывает, а? Миша, насколько вообще могло позволить его замедляющееся, заземляющееся сознание, попробовал представить это ощущение. Вспомнил, каково это, и какого рода эта щекотка: лёгкая, странная, совсем не такая, как если бы щекотал кто-то извне. Это приятно, необычно и правда очень странно. — А ты чё подорвался? — чувствуя, как с каждой секундой держать голову приподнятой становилось всё тяжелее и тяжелее, спросил Миша. Хотелось лечь, раскинуться по этому матрасу, чьи пружины при некоторых лишних движениях кололи в бочину. — Не знаю, — тон Князя опять сделался медленным. Он проговорил вяло, очень тихо; голова его перестала крутиться, и он замер, покачиваясь на локтях. — Лечь надо? — Да, — со всей возможной в нынешнем состоянии уверенностью подтвердил Горшок, — так пизже в сто раз будет. Давай, ложись-ка, — и предпринял последнее волевое усилие: сам приподнялся, вытягивая руку к Андрею, и взгромоздил её прямо поперёк груди, чтобы надавить и уложить новичка в этом хитром деле. Князь угукнул и быстро поддался давлению, опустился назад, на последних движениях и вовсе роняя затылок вниз. — Во, так лучше. Да, Андрюх? — Наверное, — медленно промычал он в ответ. Голова не просто повернулась, а словно взяла и шлёпнулась вбок, на щёку, вновь поворачивая Андрея к Мише. Глаза его опять сделались осоловелыми: когда человек просто пьяный — это видно сразу, тогда взгляд просто немножечко поблёскивает либо весельем, либо лёгкой меланхоличностью; но когда человек вмазанный — это совсем другой взгляд. Миша с приклеенной к лицу лыбой рассматривал его, изучая. Что-то странное творилось там, в глубине Андрюхиной синевы. А когда рот Князя зашевелился опять — видимо, он что-то говорил, — Горшок понял, что даже не слышит: значит, накрыло. Самая мощная волна отключения электропитания внутреннего неугомонного обычно механизма прошлась по всему телу, расслабила каждую напряжённую мышцу, и тот всепоглощающий космос, наконец, наступил окончательно. Миша успел только пробормотать что-то вроде «ага, Андрюх», — но и сам не понимал, зачем и на что отвечает. И нужно ли было вообще что-то отвечать? Действительно ли Князь что-то ему говорил? Это стало совсем неважным. Веки вновь потяжелели, а дышаться стало ровнее, проще, как во сне, но сам сон не наступал; ощущение полудрёмы-полусознанки имело свои очевидные прелести. Миша прикрыл глаза, ленясь даже закрывать их до конца — и так было в кайф. Помутневший, расфокусированный взгляд так и упирался куда-то Андрею в лицо. Может быть, он тоже уже поймал вот это — то, что сам Миха так восхищённо полюбил? Наверное, он должен был почувствовать это даже раньше? Но это тоже больше не имело значения. Потому что Мише — наконец-то, сука, опять — было хо-ро-шо. Время текло, может быть, очень медленно и вязко, а, может, и наоборот — стремительное, он не знал. Миша дышал, моргал, смотрел. Ему не было дела до времени. Тело словно укутали невидимым, но совершенно точно осязаемым тёплым пледом: было приятно, было уютно, было спокойно. Прошла даже пресловутая веселящая качка, и теперь просто лежать, не шевеля совершенно ничем, кроме время от времени опускающихся и поднимающихся век было просто замечательно. Ни одна мысль не проникала в полегчавшую от пустоты голову, ни одна гадкая эмоция не могла пролезть в сердце — сейчас для них не было места, они были лишними, ненужными, и Миша, может, даже завопил бы от радости их не-ощущения, если бы мог. Князь тоже, казалось, смотрел в ответ. Они так и оставались повёрнутыми друг к другу, но Миша не проверял, глядят ли глаза напротив на него. Он просто знал, что теперь и Князь понимает, что это такое, что он тоже теперь прочувствовал, понял, просмаковал, и это осознание их единения даже здесь, даже под чем-то окрыляло с невероятной лёгкостью, которая никогда бы не сравнилась ни с какими эйфоретиками. То — искусственное, синтезированное, отнимающее ресурсы, которых у Михи и без того было мало, а это — оно совершенно другое. И Андрей теперь тоже, наверное, испытывал это самое другое — и это была единственная осознанная мысль, проникшая в разморенную негой башку. Миша даже улыбнулся. А потом, сипло вздыхая полной грудью, вдруг почувствовал. Почуял. Кое-что — знакомое, но не прям узнаваемое. Приятное, но всё ещё слишком новое, чтоб понять наверняка. Необычное, потому что встретил это всего лишь второй раз в жизни. Непривычное, но с самого начала невозможно интересное. Под языком вдруг скопилась слюна, и Миша, наверное, будь совсем уж не здесь, мог бы даже пустить её вниз по щеке, но всё-таки мирно сглотнул — шумно сглотнул, потому что влага пересушенному горлу казалась чужеродной. Но дело было вообще не в том. Дело было в том, что с каждой секундой этот запах всё плотнее оседал в носу, во рту — на губах, на зубах, на языке, даже на нёбе. Его становилось больше. Он становился сильнее. Что-то внутри проснулось, и по каким-то причинам у Миши появились силы на то, чтоб подать голос: — Князь… — даже не шёпотом, а каким-то шумным выдохом позвал он. Почти как тогда, у него дома: «он же чувствует, да? Он же тоже?». Но ответа — да, опять почти как тогда — не последовало. Запах, постепенно ощущающийся уже вкусом на языке, всё разрастался, мощнел, и вдыхать его, пробовать было так странно, но при этом желанно одновременно. Он, казалось, умудрялся проникать даже в горло, дальше, вниз, в самые лёгкие, и в желудок вместе со слюной, и постепенно пропитывал собой абсолютно всё. Такой, вроде бы, непонятный: какие-то булочки, какая-то свежесть, не увязывающаяся с теплом выпечки, но всё же гармонирующая с ним, что-то ещё — сладкое, но не надоедливое, такое тоненькое, едва уловимое. Вкусное. «Вкусно», — подумал Миша. — Кня-язь… — хрипло, низко позвал он ещё раз, неизвестно откуда ощутив силу на то, чтобы толчком ладони качнуть чужое плечо. — Чуешь?.. Князь?.. Но тот молчал. Плечо его странно напряглось под Мишиными пальцами, мелко, слабо дёрнулось, и Горшок захотел было убрать руку, — но не убрал. Запах дурманил и без того задурманенную голову, и соображать становилось всё тяжелее. Все мысли, все ощущения внаглую перекрывались сильным ароматом. Тело, казалось, совсем не слушалось — и так было правильно, потому что наркота, потому что так всегда происходит, когда колешься, Миша уже знал наверняка, — но пальцы, как кошачьи лапы, то сжимались на чужом плече, то разжимались, то хватали крепче, то почти отпускали. И это тоже было странно. Всё было просто пиздец как странно. Но Миша не чувствовал напряжения. Он не волновался, он не думал о плохом, даже не ощущал никаких свойственных внештатной ситуации переживаний. Всё было странно, — но он лежал, вдыхал невероятной силы и сладости запах и продолжал находиться в сознании. Мысли путались, не успевая сформироваться во что-то конкретное, полноценное, и думать было трудно, но Миша знал, что ещё не провалился в то необъятное, чёрное, невесомое, что окутывало его каждый раз, стоило только игле впрыснуть под кожу яд. Он был здесь, но он был не здесь; где-то посередине между «здесь» и «там», и в реальности его удерживал этот настойчивый аромат. А потом — потом что-то произошло, Миша не понял, что именно. Что-то случилось внутри, щёлкнуло, брякнуло, и сердце заколотилось в бешеном ритме. Стало сладко — ещё слаще, чем было. Стало жарко — даже не тепло, просто жарко. Стало голодно. Стало недостаточно. Он зажмурился, вновь разлепил глаза, нахмурился, мотнул головой, зашипел: — Князь… — Миша звал его, совершенно не понимая, зачем. Он не надеялся на ответ, он вообще ни на что не надеялся и ни о чём больше не думал. Что-то внутри пробудилось, раскрыло все свои спящие до этого момента силы, и Миша сам вдруг почувствовал себя больше, сильнее — и ещё голоднее. Он вдруг ощутил себя жадным. Ничего не было видно, перед глазами встала странная мыльная пелена, всё виделось совсем не чётко, но это даже не раздражало, хотя, наверное, должно было. Запах оставался повсюду — внутри, снаружи, — но его было до животной ревности мало. Как будто он, этот его наглый источник, был прямо под носом, но Мише всё никак не удавалось его найти. Вот это уже раздражало; не хер знает что перед глазами, не что-либо другое — только то, что что-то нужное всё никак не попадало в руки. А его так хотелось поймать. Схватить. Сжать руками. «Попробовать», — что-то животное подумало вместо Миши. Он слепо потянулся вбок, и запах действительно стал сильнее, — и тогда Миша двинулся ближе, ещё ближе, ещё быстрее, насколько позволяло то, что происходило внутри. «Попробовать, оно уже рядом», — рокотал совсем чужой голос в его голове. А потом он упёрся носом в тёплую, влажную кожу. Князь впервые издал звук: странный звук, похожий на мычание и на скулёж разом, — но Мише уже не было до этого никакого дела. Он неуклюже, тяжко перевернулся на бок, протягивая руки вперёд, и схватился за воротник — да, кажется, именно за него, попытался притянуть ближе, и впечатался всем лицом в это тёплое, вкусное, пахнущее. Накрыло новым ощущением: как будто запах просто ударил в нос, как может бить чужой увесистый кулак, но только не по лицу, а внутрь ударил, сразу по слизистой. И во рту заново пересохло, задышалось шумно. Миша облизнул собственные губы — и вдруг коснулся языком влажной кожи. И тогда произошёл полный пиздец. «Пробуй», — приказало животное. Руки почти задрожали: Миша судорожно выдохнул, опаляя дыханием горячую кожу и собственные губы, снова подался вперёд. Чужое мычание повторилось, Князь медленно зашевелился, но Миша уже совсем не понимал, что происходит. Он навалился сбоку, раскрыв рот, губами и зубами врезаясь, кажется, то ли в челюсть, то ли куда-то под неё. Запаха было много, так много — и так правильно много, правильно хорошо. Руки шарили по чужому телу, дыхание сбивалось, и вместо выдохов через раз вылетал странный тихий рык. «Мало, мало», — бесновалось то дикое, что разрасталось внутри. Хотелось кусаться, чтоб откусить хоть кусочек от этого вкусного, непонятного, манящего. Хотелось облизывать, чтобы распробовать. Хотелось прижиматься, чтобы не прекращать чувствовать. Хотелось всего, сразу, больше. «Больше!», — приказывало дикое, животное. Это походило на сумасшествие. Не такое, каким одаривал наркотик, нет, он, наоборот, успокаивал, убаюкивал, из раза в раз пытаясь углубить полудрёму, сон, наваливающийся всё сильнее. Вот это — то, что происходило сейчас, — пробуждало. Вытаскивала откуда-то изнутри силы, желание, заставляло сердце колотиться, руки — подрагивать, а голод — усиливаться. Миша практически вымученно зажмурился — всего было так много, но так мало одновременно, хотелось больше, хотелось сильнее, хотелось глубже, — и подался вперёд ещё раз, всем телом. Жар накрыл с головой. Из груди вырвался тихий, хриплый рык, — но любой вменяемый человек назвал бы это стоном. — М-м-м-м… — промычало что-то снаружи голосом Князя. — Больше, — вторил своему внутреннему, животному, дикому Миша. Он чувствовал, как шевелятся его челюсти — рот открывался, облизывал, прикусывал, дышал, — как напрягаются руки — притягивая, сжимая, хватая, — как кружится голова. Как горячо становилось внизу. Почему горячо становилось внизу? Почему это происходило? Почему было так хорошо?***
Почему было так много? Почему стало так мало? Миша не знал, сколько это длилось. Но, когда в закрытые глаза как-то особенно больно шибанул свет и пришлось их открыть, он лежал совсем один. На матрасе больше никого не было, а воспоминания стали вдруг окутаны дымкой — как всегда, впрочем, после таких не очень законных вечеров. Голова болела, почти что раскалывалась, и сесть, чтобы прийти в себя, представлялось совсем невозможным. Миша вредно, сонно замычал, снова жмурясь, отворачиваясь от источника света, и попытался уснуть по новой. Сон — лучшее средство от головной боли. Но ничего не спешило награждать его попытки. Не шла даже дрёма. Миша снова хмуро зажмурился, обречённо осознавая начинающим работать мозгом: уснуть больше не получится. А в таких случаях вернее всего соскрести себя с места, поставить на ноги и, надеясь на существование высших сил, дойти до ближайшего крана с водой, чтоб попить, умыться и всё-таки окончательно вернуться в чёртову реальность. — Эй, — осипшим голосом позвал он, — Андрюх. Андрюха. Князь. Странное воспоминание вспышкой ослепило изнутри. Они вдвоём, ночь, рядом. Князь, отлёт, кайф. Запах. Князь. Запах. Князь. Запах. Ночь. Миша подскочил, и голову пронзило болью. Глаза раскрылись, превозмогая её, а сердце зашлось в сумасшедшем испуге. Потому что Князь, запах и ночь — всё это было. А Князя в комнате уже не было.