***
Спускаясь по лестнице, я вдруг понимаю, что насвистываю. Наконец-то, после четырех часов ожидания, моё терпение вознаграждено. В огромной комнате, заполненной людьми, ищу герб своего университета. Нахожу практически сразу и направляюсь навстречу неудачникам, что до последнего не вкурсах, что их шансы на победу сегодня равны нулю. Меня мучает невъебенная жажда испортить настроение им всем и сразу. Завидев меня, у единственной девчонки в команде глаза лезут из орбит. Она дёргает серый рукав толстовки, и на меня медленно оборачивается он. Я подхожу к нему. Он хмурится и подозрительно смотрит на меня, прищурив глаза. Такой взгляд я уже видел. — Хули надо? — спрашивает он, позабыв о всяком приличии. — Хочу просто поболтать, — говорю ему. Но по его взгляду понимаю, что теряю свой шанс. Ладно, думаю, не стоит водить его за нос. Лучше сразу влететь с двух ног, чтоб выбить остатки воздуха. Я лезу в карман штанов и демонстрирую ему бланк, на котором мои инициалы и жирной рукой ректора стоит подпись внизу, подтверждая моё участие в олимпиаде. Естественно, пришлось отстегнуть какую-то сумму, чтобы вытеснить лучших студентов с первых строчек списка утверждённых игроков весом моей фамилии. Его лицо в свете тёплых ламп абсолютно белое, никаких признаков того, что скоро придёт жаркое лето. Едва заметные морщинки вокруг недовольных глаз, с бороздками запёкшиеся губы, синяки стекают к щекам, и выглядит он, честно говоря, ещё хуёвее, чем тогда, в ярком свете кольцевой лампы под потолком, когда нависал сверху, и его грудак вздымался от разогнанного дыхания, и вся комната, казалось, от этой вибрации ходила ходуном. Я подмечаю свежую царапину на его скуле. У меня сердце начинает колотиться. Сам приспускаю солнцезащитные очки, чтобы Маркевич заценил почти сошедший бланш, оставленный его кулаком под моим глазом, и красную печать от второго его удара на переносице. Он быстро отводит хмурый взгляд, но я подмечаю, как на его виске снова пульсирует беспокойная вена. Бесится... чума. — Ты не можешь участвовать! — вопит безымянный доходяга. Судя по всему, один из участников. Он загораживает мне обзор, когда подходит вплотную, чтобы заглянуть в бумажное подтверждение моей причастности к их веселью. Я даю ему пару секунд на поглядеть, подумать, расстроиться, а затем пихаю лист в его рожу. Он от меня как от огня шарахается. — Ох, ну и повеселимся, — оскалившись, я снимаю с себя пиджак и закидываю руку на шею тому ублюдку, что вздумал высказать недовольство. Пускай лишь одним своим видом. — Что там за тема у первой викторины, кстати? Они готовились. Естественно, готовились. Пять тыщ — крупная сумма для людей, у которых подошва отклеивается и из косметики на морде только блеск для губ. Я бегаю взглядом по их скромным фигурам, подверженным ужимкам, ищущим истину взглядом на мраморном полу, молча разминающим пальцы рук... и даже смотрящим мне прямо в лицо наглым взглядом, как воплощение бессмертия в отражении зеркал вместо глаз. Я стану его врагом. Самым страшным ночным кошмаром. Задушу, не касаясь руками шеи. Не такой уж он и страшный, этот Мирон. Такие всегда выглядят одинаково, неважно, сколько им лет. Говорят, именно таких и стоит опасаться. Но с меня уже хватит. Не такой уж он и страшный. Я делаю глубокий вдох. С некоторыми вещами человеку тяжело смириться. Особенно человеку с репутацией, типа меня. Нельзя, чтобы тебя уделывало отребье. Просто нельзя, блядь. И вот с этим смириться очень тяжело. А ещё об одном мне даже упоминать больно. Но я всё-таки скажу: — Не стоит. Вот и всё. Без какой-либо конкретики, процедив сквозь зубы. Пусть сам об этом думает. Я уже заебался об этом думать в одного. Всю эту неделю я мариновал тот случай в туалете. И каждый раз рука тянулась передёрнуть, но у меня не вставал. Знаете, я был охуеть как рад, что у меня не встаёт. Но я никак не мог перестать об этом думать. — Ладно, — вздыхает крекер под моей рукой, обращаясь к Мирону, — давай быстро пробежимся по опричникам? — Начнём с Польши, — отвечает Маркевич, заглядывая в одну из своих распечаток. Я смотрю и слушаю то одного, то другого. И в башке, где и так бардак, становится ещё бардачнее. — Извини, Рублёв, — отвлекает меня тонкий голос, у владелицы которого торчит эмблема нашего вуза на пиджаке, — ты что-нибудь знаешь из истории России? — Я награждаю её быстрым взглядом и ловлю некоторое дежавю. Где-то я уже видел этот дурацкий свитер. — За идиота меня держишь? — Хмыкаю подчёркнуто недовольно. — Нет, что ты, — отвечает та и опасливо отходит, не прекращая что-то мямлить. Оставшиеся десять минут я стою в сторонке и молчу, нагнетая атмосферу одним своим видом. А потом объявляют начало викторины, и все участники слетаются к своим столам у сцены. Диктор занимает микрофон болтовнёй ещё минут на пять, толкая речь из серии «здесь нет проигравших, все победители», и бла-бла-бла. — Сегодняшняя олимпиада посвящается истории древней Руси, — орёт мужик в пиджаке, — начнём с небольшой викторины в качестве разогрева. Как только на слайдах появится вопрос, всё будет зависеть только от вашей реакции. Первый стол, нажавший на кнопку, даёт ответ. Если ответ неверный, право на ответ передаётся второму отметившему свою готовность столу, и так далее! Начнём, дамы и господа, наше соревнование! Как только мужик жмёт на крохотный пульт, на огромном полотне высвечивается первый приветственный слайд. Я вытягиваю ноги под столом. Ведущий перелистывает слайд и вновь орёт: — Год образования древнерусского государства? Команда соперников бьёт по кнопке молниеносно, по всей сцене проносится целый хор из механических визгов. Мирон тоже жмёт по кнопке, но с небольшим отрывом. А я со скучающим видом гляжу на придурка, что из-за стола неподалёку выкрикивает: — Восемьсот восемьдесят седьмой! — Абсолютно верно! — пыхтит диктор. Затем я поворачиваюсь и смотрю, как мой сосед жуёт губу и закрывает глаза. Отвратительно. Опустив взгляд на стол, я нахожу кнопку. Ну, вот теперь можно и повеселиться, думаю я, незаметно подбирая со стола красный пульт. Я зажимаю его в своём кулаке и смотрю на экран. Слайд тут же меняется, и даже раньше, чем диктор озвучит вопрос, я бью по кнопке. Над нашим столом загорается зелёная подсветка, по сцене снова прокатывается волна визгов разной тональности. — Прошу, молодой человек, — улыбается мужик, тыча в наш стол ладонью, — что такое стольный град? — Ледяные шарики, — отвечаю я. — К сожалению, — мужик слегка подгибает колени и выкрикивает, — неверно! — Снова поворачивается к соседнему столу, — прошу! — Это город, в котором находится столица. — Абсолютно точно! — Что ты творишь, — писклявое обращение сбоку, даже за рукав нетерпеливо дёргают. Я оборачиваюсь уже с претензией во взгляде, и чувак гасится, чует, что лишканул, затыкается и отворачивается, ввинчивает свой взгляд в стол. Я ищу за его плечом фигуру Мирона. Мне даже приходится слегка отклониться назад, чтобы взглянуть на его рожу. Маркевич напряжён. Морда почти зелёная, и я очень надеюсь, что это целиком и полностью моя вина. Но пока он не начнёт гнать и драться со мной за свящённый пульт с красной помпой, я, пожалуй, продолжу. Сжав пульт в своём кулаке покрепче, я откидываюсь на спинку стула и жду продолжения викторины. А в голове у меня сладким сиропом растекается мысль о мести. Пока люди, сидящие со мной за одним столом, теряют очки, я испытываю первобытное удовольствие. Следующие три минуты я делаю всё то же самое, что начал делать ещё в самом начале. Слева ощущаю буквально физический нервяк. Чел спрашивает на повышенных: — Ты это специально? Охуеть, блядь, он тупой конечно. Сам пожимаю плечами. Какой смысл скрывать. — Пожалуйста, Рублёв, — тихонько тянется голос девчонки, — верни пульт. — Зачем? — я придаю своему тону наигранного замешательства. — Чтобы мы могли отвечать, — говорит она, якобы внося ясность. — Что мешает вам отвечать, как только я жму на кнопку? — Ты, блядь, нам мешаешь! — Не выдерживает сидящий сбоку от меня парень. Я эдак пристально на него смотрю, давая понять, что ещё поквитаюсь, и чувак понимает, но продолжает несдержанно орать: — право на ответ есть только у того, кто нажал на кнопку! — Ах, вот оно что, — отвечаю я, растягивая слова и позволяя соперникам взять ещё один слайд быстрым и чётким ответом. Мои соседи какое-то время молчат, а потом я слышу, как они что-то бормочут. Я открываю рот, чтобы ответить, но отвечать мне нечего. У меня нет аргументов на их претензию, кроме банального «я так хочу». — Мирон! Сперва крик, а затем пушечным выстрелом отъезжает чей-то стул и общий стол. На мгновение у меня сердце сжимается, а в башке бегущей строчкой мысль о том, что щас получу. Но ничего после не происходит. Только возня сбоку, на которую я реагирую обернувшись, и в зале становится тихо. Я смотрю, как он там валяется, и только потом начинаю действовать, даже не подумав. Он всё бледнеет и бледнеет, издавая какие-то звуки, будто старая дверь скрипит, и его тело дёргается, будто едет на лошади или ебётся. — Какого хуя?! — ору я на ошалевшую девчонку в свитере и таких же растерявшихся двоих пацанов из команды, что тоже опустились к отъехавшему с нисхуя Маркевичу на пол. Они нервно трясут своими башками и жмут плечами, только девка отвечает: — Похоже на обморок, — затем встаёт и машет руками, — позовите врача. Я снова заглядываю в бледное лицо Мирона, оттягиваю край его века и не вижу зрачков. Его лоб покрыт росой пота, и движения становятся всё медленнее и медленнее, и он, наконец, затихает. Тогда я хватаю его за грудки рубашки и быстро расстёгиваю первые две пуговицы, что впивались в его шею всё это время. Пока все в панике ищут врача, я успеваю вернуться к Маркевичу с бутылкой, которую быстро подрезаю с соседнего стола. Набрав с добром воды в рот, я выплёвываю ту в лицо Мирону и похлопываю его по щекам. Кажется, даже слышу некое мычание в ответ. Но врач наконец-то подбегает к нашему проклятому девятому столику. Я несдержанно обдаю медика шквалом беспочвенного мата и отталкиваюсь от пола, чтобы свалить подальше. Но не слишком далеко. Мне надо убедиться, что с Мироном всё в порядке. В конце концов, я устал как собака. Стою и слушаю, как чуваки из команды соперников веселятся и ржут где-то рядом, и мне это не нравится. Пока Мирона откачивают, проходит минут пять, и ещё пять, прежде чем его соскребут с пола. От олимпиады Маркевича отстраняют. Даже на белой карете настоятельно, после двухминутной беседы с организатором, отправляют в ближайшую больницу. Ехать с Мироном мне не дают медики, а ещё сам Мирон молчаливо и яростно крутит башкой, выставив ладонь между нами, типа чтобы я даже не помышлял за ним таскаться. Больно надо, думаю я, и отхожу в сторону, чтобы ему помогли выйти из зала. По пути ловлю медсестричку, которая его откачивала, спрашиваю: — Чё с ним? Та обиженно выпячивает губу. Воспоминания о моей грубости ещё свежи. — Переутомление, — сухо отвечает и сбрасывает мою руку с локтя, затем уходит. Я провожаю её и Мирона взглядом, после чего, минуты через две, ведущий пытается разрядить атмосферу очередной болтовнёй и неудачными шутками. Но моё участие в этой олимпиаде предопределено. Подхватив свой пиджак, я сваливаю, по пути обрызгав остатками воды в бутылке лишканувших уродов из команды соперников.Часть 6
22 января 2024 г. в 14:56
Где-то далеко-далеко есть место, где чуваки считают, что коровы священны. Это значит, коров нельзя убивать, или там ебать, или делать ещё чего-нибудь, можно только ухаживать за ними. Не знаю, где там это раздалёкое место (наверное, в Казахстане), да и какая, нахрен, разница. Но, блин — ёбаная корова? А откуда брать стейки и гамбургеры, если нельзя завалить корову?
А вот замминистр энергетики... Вы когда-нибудь ели гамбургер с замминистром энергетики? Нет, не ели. И я вам объясню, почему.
Замминистр энергетики — священен. Как-то так.
Но это не самое худшее. О самом худшем я вам через пару минут расскажу. Ну, на самом деле, не расскажу — я расскажу это там, куда иду, если мне там не разобьют рожу, конечно, или не порвут жопу (надеюсь, нет, блядь). Но сначала надо туда добраться. И это всё часть клубка, который я тут перед вами разматываю. Я ж не могу просто перепрыгнуть от А к Б, пропустив всякие там «от» и «к». Истории так не рассказывают.
Посему, вернёмся к замминистру энергетики и стейку.
Я отрезаю хороший кусок мяса прожарки медиум рейр и незаметно пихаю в рот, когда какой-то депутат встаёт, чтобы размяться и вставить пару слов о... да.
Позавчера замминистр энергетики скончался в своей вип-палате от остеомиелита, или типа того, я не особо вникал, мне всё равно. Каждый пропагандирует свою правду: одни говорят, что замминистр сгорел из-за работы, вторые осуждают его за чрезмерную любовь к пьянству, а все остальные робко шепчутся, что всё дело в СПИДе. Но мне до фени, чем болел дед, пока его фарш не лежит в моём бургере.
— Дияр, — шыкает маман, и я пихаю кусок мяса за щеку, переставая жевать.
Это больше походит на именины, чем похороны. Гробом замминистра энергетики тут не светят, но фуршет забабахали такой, словно через пару часиков дед воскреснет и присоединится к застолью. Даже его ближайшие родственники не походят на убитых горем людей, какими они должны быть во вспышках камер журналюг. Но до их прибытия остаётся пару часов. Бокалы наполнены до краёв, так, чтоб лилось. Жужжащий у микрофона мужик наконец-то заваливает хлебало и даёт присутствующим немного помолчать в знак уважения к покойнику. Я продолжаю жевать мясо и поглядываю в ролексы. До олимпиады остаётся два часа.
— Па, — я жду, когда он отхлебнёт, прежде чем продолжить: — время.
— Я понял, Дияр. Не хочешь проводить время с семьёй, — слегка покивав головой, улыбается старик.
— Фигня… я бы с большим удовольствием тух дома с вами, чем здесь.
— Да что ты, — отец хмыкает, и его лицо показывается из-за натянутой спины моей матери. Он протягивает мне ладонь. — Есть сигарета? — спрашивает.
Вытащив из кармана пачку, я молча протягиваю ему. Таких сигарет в Москве не купишь, да что там, в Москве, таких и в России днём с огнём не сыщешь.
— Господи, Дияр, это что?
— Макинтош, — вздыхаю, — их могут себе позволить только крутые парни.
Отец вытаскивает одну сигарету и зажимает ртом. Возвращая мне пачку, он говорит:
— В моей молодости крутые парни курили Приму, — и странно ухмыляется.
— Когда приеду в гости, обязательно привезу пачку Примы, покурим, — отвечаю я, затем напоминаю: — но сейчас у меня неотложные дела... могу я?
— Ой, да иди уже, — с материнским недовольством вполголоса отзывается самая красивая женщина на планете. Она заглядывает мне в лицо с лёгким укором и складочка на её лбу разглаживается, смягчая расслабленные черты лица.
Я целую её в щеку, говорю «спасибо». Отец, уже вставший из-за стола, хлопает меня по плечу и резко сжимает его рукой. Ему можно смотреть на меня сверху-вниз сколько угодно, потому что в его взгляде нет ничего такого, чего я бы не мог вынести, или не хотел вынести.
Он бегло скользит ладонью по моей голове, взлохмачивая волосы. Я вздыхаю чуть громче, чем планировал. Сам встаю на ноги. Тогда отец уверенно просит:
— Поприветствуй вон ту даму и можешь быть свободен, — его палец указывает на ссохщуюся старую козу в углу последнего стола. Судя по всему, это то ли жена, то ли мать замминистра энергетики. Обычная формальность, я привык улыбаться уродливым старым тёткам и их мужьям. Ещё одни джунгли. Только я в них не хозяин.
Я делаю то, что от меня требует вожак нашего львиного прайда. Рабочая улыбка (чуть менее широкая, чем обычно, в условиях условного траура), лёгкое рукопожатие и раздутые соболезнования. Она глубоко вздыхает через нос и как-то натянуто улыбается. Она вся какая-то напуганная, как будто построила здоровенный карточный домик, а я подошёл и примериваюсь, как бы его разрушить. И, честно говоря, какая-то часть меня очень хочет это сделать. Всё в этом месте мне противно до оскомины. Но у меня есть дела поважнее, чем невинное злорадство. Так что я ей говорю:
— Я бы продолжил беседу, мадам, но мне уже пора. Студенческие обязанности не терпят отлагательств, — после чего подношу её костлявую руку к своему рту, но не касаюсь, обжигая кисть прощанием, — до свидания.