На кортах

      — Фу, блядь, херня, — я кашляю и начинаю заново: — Фу, блядь…       — Ну какой же тогда из тебя «‎крутой парень»‎? — угорает отец. Дым Примы Дона легко просачивается в его лёгкие. Он выдыхает носом, точно паросиловой установкой. Глядит на меня смешливо с противоположного дивана. В руке держит бокал с коньяком. Он редко пьёт, и всегда в меру. За это я его уважаю. Главное в этом деле — чувство меры. У меня с этим есть проблемы. — Куда машину дел? — Наконец-то спрашивает, делая глоток.       — Ну… — я заглядываю в свой бокал, — занялся благотворительностью.       — Да что ты говоришь, — смеётся батя. — Впрочем, в тебе всегда это было.       — Было что?       — Тяга к справедливости, — он трёт большим пальцем заросший подбородок, — ещё с детства. Помнишь, как ты яростно защищал девочку от хулиганов в тот день, когда мы только познакомились?       — Я об этом уже не помню. Это было очень давно, столько воды утекло, всё такое. Так что не надо, — я прошу его прекратить предаваться воспоминаниям. Пробую затянуться снова. Но отец продолжает:       — Ты был похож на дикого зверя. Дрался не на жизнь, а на смерть, лишь бы победить. Очень по-взрослому.       — Насилие — это не решение проблем, — продолжаю я, — и те из нас, у кого есть мозги это понимают. Даже такая деревенщина, как я. — Я делаю большой глоток и топлю в пиве остатки слов.       — Ты, Дияр, вырос хорошим человеком, — отец выдаёт неожиданный комплимент, тыча тлеющей Примой в мою сторону. — У меня были опасения. Но мать верила в тебя. Она с самого начала знала, что в тебе что-то есть. Ты не был похож на других детей, этим и подкупил нас обоих.       Это нечестно. Он тут распинается, а я просто сижу как отмороженный, повесив голову, точно бесплодная племенная кобыла. Нет, он заслуживает большего. Да только вот… слова благодарности комом встают в горле.       — Хотя меня до сих пор мучает совесть, — отец продолжает, — надо было сразу забрать тебя из того ада.       — Вы не были готовы, — я пожимаю плечами. — Лучше так, чем бездумно брать и… — останавливаюсь на полуслове. Резкая боль в ноге заставляет меня стиснуть зубы. Ну вот, именно поэтому я не хочу вспоминать то время. В нём нет ничего хорошего. Ни одного приятного воспоминания. Только боль, грязь и дерьмо. — Знаешь, — я резко меняю тему, — мне понадобится много денег ближайшие полгода.       — На благотворительность?       — Именно.       Отец затягивает и выпускает дым через ноздри. Я перехватываю его взгляд. Мимолетный, но он мне кое-что говорит, так громко, будто отец это орёт. Этот взгляд говорит, что не всё достаётся просто так. Однако произносит он иное:       — Без проблем, — но, — ближайшие полгода никаких взяток. Ты будешь учиться сам. По рукам? — Он протягивает руку и слегка наклоняется в мою сторону, — не перебор?       — Да нет, норм, — я хватаю его ладонь и пожимаю.       Выбора у меня всё равно нет. Не знаю точно, почему. Но придётся признать… что-то есть в Мироне. Я даже умудряюсь слегка улыбнуться и кивнуть отцу. Мысли бегают по кругу и валятся мне на башку. Я пытаюсь мыслить кризисно, а не только проблемно. Это должно сработать. И скоро мысли появляются у меня в голове, большие громкие мысли, окруженные мигающими красными огнями. И начинают двигаться. По кругу и мне на башку.       Раньше это были проблемы Маркевича, а теперь это и мои проблемы. От осознания этого мне хочется улыбаться ещё шире. Бритоголовый утырок на крючке. Остаётся только подсечь.       Мне невъебенно нравится думать, что я загоняю его в угол и не оставляю ходов для отступления.       Ещё чуть-чуть, и он присядет на корты. Тогда-то я его и выебу.

***

      На следующее утро я сажусь в машину и еду в универ. Новая тачка мне нравится. Я, сколько себя помню, всегда хотел «Форд Фокус». Что-то такое есть в этом длинном капоте и низких шасси, от чего в ушах точно ангелы поют. Когда я ещё совсем сопливым был, останавливался у каждого «Мерса», мимо которого проходил, и начинал их буквально лапать, а на меня мрачно зыркали проходящие мимо бабульки и орали владельцы этих «Мерсов». Но я не мог удержаться.       Я обгоняю автобус и показываю ему в окно средний палец.       Все неприятности за ночь вроде как испарились. Как будто я сутки переживал, а теперь начинаю с нуля. Или, может, вижу теперь всё более чётко. Кризис, типа, проходит. Пацаны идут вперед, а всё дерьмо оставляют позади. К тому же задолбался я париться. Жизнь нужна, чтобы жить, а не чтобы париться. Так, нет?       Солнце уже в зените. Всю ночь лил дождь. Теперь шифер на крышах блестит, как вода в спокойной реке. И пахнет землёй и свежестью, хотя вокруг универа нет ничего, кроме бетона, камня и постриженных кустов, которые травой даже не пахнут.       Я притормаживаю на парковке и выхожу на улицу. Ещё на подлёте к зданию меня тормозит Мэйсон. Он единственный, кто добрался до этих стен и ждал меня у ворот с восьми утра. А сейчас без пяти минут девять. Чем он занимался долбаный час — я знать не хочу. Наверняка лапал какого-нибудь мужика, а если повезёт, зашёл ещё дальше.       — Йоу, — это он так здоровается, расслабленно замахиваясь. Я ловлю его ладонь с хлопком.       — Салют, — отвечаю я и двигаю дальше не останавливаясь.       — Чё это ты? — С сальной улыбочкой подгребает Мэйс и преследует меня. Что смотрится комично. Он сантиметров на двадцать выше, чем я сам. Значит и ногами двигать ему приходится вдвое меньше. — За ум решил взяться?       — Типа того, — я вытаскиваю из кармана пачку сигарет и первым делом тяну одну в рот. Пока мы идём, я успеваю закурить и ощутить на своей шкуре несколько томных взглядов местной фауны. — Мне нужны были деньги. Батя выдвинул свои условия.       — И как долго ты будешь папенькиной радостью?       — Полгода, — я выпускаю дым и морщу нос. Не потому что туда попал дым или типа того, а из-за мысли, что придётся ходить на пары и вести себя прилежно. Я не просто отвык, я в душе не ебу, каково это.       — Ну, — ржёт Мэйсон, — нужна будет помощь — обращайся. С небес на землю падать больно. А я, к твоему сведению, всё сдаю сам.       — Сосёшь? — решаю подстегнуть.       — Не-а, — хмыкает Мэйс в ответ, — хотя не отказался бы.       Мы заходим в здание и к нам стягивается куча людей. Я сканирую кучу глазами, не нахожу искомое и быстро теряю интерес.       — Этот, — я делаю акцент на первом слове, — здесь сегодня?       — Не-а, — вытекает у Мэйсона изо рта, который тут же превращается в паскудную улыбку. Мне не нравится, как его глаза щурятся и палят в меня. Я не выдерживаю и рукой отталкиваю рожу Мэйсона в сторону, оставив его на растерзание толпы.       Сам направляюсь на пару. Чё там первое? Не ебу. Четыреста двадцать восьмая аудитория. Это всё, что мне нужно знать.       Несколько дней ничего не происходит. Думаю, вам не надо особо много рассказывать про то, как я заявляюсь на пары, и как все следят за мной не моргая. Преподы, студенты, даже камера в углу потолка зелёным фонариком светит только мне в ебальник. Я слышу, как они шепчутся обо мне. Но никто ничего не спрашивает. Типа это абсолютно естественный процесс. Именно к этой реакции я и стремлюсь. Чтобы моё присутствие на парах смотрелось естественно. Хотя, конечно, это всё меня страшно заёбывает. Вся эта послушная жизнь… всё-таки старики меня избаловали.       — Слышь, — я тычу в плечо сидящей на нижнем ярусе девчонке. Она нерешительно оглядывается. — Чё пишешь?       — Ну… — глядит то на меня, то на свой лист. Немного потупив, наконец-то отвечает: — тест.       — Какой, нахуй, тест?       — Так только что Валентин Сергеевич рассказывал…       О как. Я думал о насущном, проморгал подводку.       Вместо лишних слов протягиваю девке свой чистый лист и сообщаю:       — За меня сделаешь.       — Но…       — Ладно тебе, куколка, — говорю я, пытаясь сохранить невозмутимость. — Никто не пострадает, так? — И закидываю лист ей на стол. — Только ты подпиши. Знаешь же, кто я такой?       — Ещё бы я не знала, — хмуро бормочет и отворачивается, мизинцем подтянув к себе бумажку.       Все лица для меня похожи одно на другое. Темные горящие глаза, открытые рты, жаждущие моего одобрения, глянцевые бейджики с фамилиями на груди. В столовой я никогда прежде не трапезничал, и сегодня особым аппетитом похвастаться не мог. Но что-то урвать надо бы, прежде чем вернуться обратно, в логово пыток нудными лекциями.       Я подхожу к стеклянным витринам и разглядываю сдобу. Затем вспоминаю, какими руками эти булки делают, и аппетит окончательно пропадает.       Несмотря на нехуёвое финансирование универа, я не мог доверять ни одному ресторану, кроме мишленовского. Даже отцу теперь приходится бороться со мной, чтобы заставить отобедать дома. Всё дело в матери, которая обожала таскать меня по рестикам в детстве на все завтраки, обеды и ужины. Так она закрывала свою потребность в заботе: дорогими подарками, дорогими процедурами, дорогой едой, одеждой, игрушками. Деньги для неё просто брызги. Она никогда не знала бедности. В молодости часто занималась благотворительностью, спонсировала три детских дома. В одном из них посчастливилось оказаться мне. Я до сих пор не верю, что всё сложилось именно так, а не иначе.       — Рублёв, — от размышлений меня отвлекает девчонка в трикотажном бежевом джемпере. На бейдже аж две фамилии. Значит, её уже обвенчали с каким-то богатым уёбком, и ей хочется выпятить своё главное достоинство — папика и ёбыря. Хотя ёбырями местных кошечек часто оказывались уличные псы. Есть какой-то прикол в том, чтобы распаковать бедненькую девочку, или мальчика. Но это всё временно. Чисто побаловаться. Потом эта кошечка вернётся к своему главному ёбырю, а с годами главный ёбырь и ёбырем-то быть перестанет. Так, кассовый аппарат. Мало кто остаётся человеком, когда на руках появляется большое бабло.       — Чё? — Пауза затянулась, но я всё равно откликаюсь.       — Какие планы на выходные?       — Зубрить.       На её лице отпечатывается изумление. У её подружек то же. Они слетаются ближе, и количество её друзей неожиданно возрастает. Слишком дохуя слушателей собирается подле меня. Им, что ли, мало сплетен?       — Не хочешь пойти в клуб? Мой дядя выкупил «Салли-Валли», закатим громкую вечери…       — Что в слове «зубрить» тебе не понятно? — Громко вздыхаю я, чтоб эта чика осознала, что на её вечеринку я ни ногой. Знаю, чем это заканчивается. Я ухожу в недельный запой. В лучшем случае.       — Ну, может подумаешь?.. — Она опускает глаза. Я поддеваю её подбородок и верчу её башку, рассматривая со всех сторон. Симпатичный ебальник. Слегка перекаченные губы, оттого глуповатый вид, но тёлке это простительно.       — Ну, может отсосёшь мне? — Спрашиваю, и её подружки волной передают шёпот от уха к уху, далеко унося свежую сплетню. Судя по взгляду губастой, она совсем не против. Давно за мной бегает. А я даже не помню как её зовут. Только этот бежевый джемпер помню. Вот и всё.       Тяжесть чужой руки опускает моё плечо. Я теряю дар речи от такой наглости.       — Тебя я и ищу, — знакомый севший голос за спиной.       У меня останавливается сердце. Я решаю, что мне пиздец. Двадцать лет, умер от сердечного приступа в столовке после шутки про минет.       Но потом сердце заводится и начинает колотиться как бешеное, наверстывая все пропущенные удары. Я жив, дышу и стою лицом к лицу с Мироном Маркевичем.       Его дыхание воняет табаком и клубничной жвачкой. Но я бы лучше нюхал эту вонь, чем слушал то, что он говорит:       — Не стоит тебе со мной связываться, с кем угодно, только не со мной. Знаешь почему, Дияр? Я тебе скажу почему. Потому что я тебя ненавижу. Ненавижу и буду ждать, когда ты слажаешь. А ты слажаешь. Может, завтра. Может, через год. Посмотрим. Больше предупреждений не будет.       Он хлопает меня по щеке, чтобы вывести из транса. Краем уха я улавливаю, как гундят все эти девки и парни, которых они притащили, чтобы просто постоять рядом. А потом Мирон отчаливает. И всё? Он искал меня, чтобы пиздануть хуйню и съебаться?       — Катись отсюда, грубиян! — Бросает в спину Мирону та, что обещала мне минет. — Идём, Рублёв. Рублёв?       Я не замечаю никого. И не могу смотреть им в глаза. Я знаю, что они будут пялиться на меня. И знаю, что они будут думать.       Сорвавшись с места я подлетаю к Маркевичу и толкаю его весьма ощутимо, чтобы тот ударился об кирпичную стену. На ногах Мирон удерживается, но дух выдыхает со свистом.       Он резко поворачивается ко мне и проводит языком по верхней губе, ища красную чёрточку. Я не хотел разбить ему губу, и всё-таки разбил.       После этого он приближается. Делает вид, что бьёт, остановив кулак в паре дюймов от моего лица. Но слишком поздно. Я дёргаюсь. Честно говоря, я чуть из кожи не выпрыгиваю. И знаю, как это выглядит для толпы, которая на нас пялится. Он шагает ко мне ближе и говорит — тихо, чтобы только я и услышал:       — Точно не стоит?       Я открываю рот, но не могу сказать ни слова. Чувствую его дыхание на своём виске, как он резко выдыхает ртом и вдыхает воздух носом. Током ебашит по позвоночнику. Его ладонь сжимается на моём предплечье, и я дёргаю рукой. Тогда он снова хватает меня за другую руку и тянет за собой.       — Сука, отвали! — Пытаюсь вырваться я, но он в меня клещами впивается.       Потупив я решаю, что лучше бы мне ускориться, типа чтоб не он, а я его тащил. Именно так и делаю, вцепившись ему в запястье.       Из столовой мы вылетаем чуть припустив. Пидор, — говорю я после каждого шага. — Пидор. Пидор. Пидор. Этот пидор хочет вывести меня на улицу? Мирон колеблется на повороте. Точно… этот пидор не знает, куда идти. О местах, лишённых лишних глаз, знаю только я.       Крепче впившись в его запястье, я дёргаюсь в коридор и тащу его следом. Через метров пятьдесят я сворачиваю. Уже знакомая табличка «только для персонала» мелькает перед глазами. Я хватаюсь за ручку. Заперто. Мирон усмехается. Я слышу, как он усмехается у меня за спиной, думает, типа я облажался? Но нихуя подобного.       Вытащив из кармана ключ, я вставляю его и проворачиваю трижды в замочной скважине. Хорошо, что целых три раза. Это значит, что сюда давно не заходили.       Оттолкнув дверь, я небрежно дёргаю рукой и забрасываю Маркевича в комнату, после чего захожу сам.       Как же долго я здесь не появлялся… во всём виноват этот пидор. Книжный шкаф замело пылью, и занавеска на окне выгорела, а утопленные в кружке бычки, вернее, вонь от утопленных в кружках бычков просочилась в каждую щель и трещинку стен. Я пару секунд пялюсь в пространство. Затем закрываю дверь на ключ и поворачиваюсь к Мирону, скрестив руки на груди.       — И нахуя я здесь? — спрашивает Маркевич.       — Это ты до меня доебался, а не я до тебя.       Мирон вскидывает одну бровь и тут же её опускает. Мажет взглядом по мне и сразу переводит его на книжный стеллаж.       — Я всё сказал, — говорит.       — Васька смелая девчонка.       — Только благодаря ей я до сих пор не снёс тебе кабину. — Мирон проводит пальцами по полке, оставляя длинный след на слое пыли.       — Чё про меня говорила?       — Говорила, что ты уёбок, — отвечает Маркевич, прижигая меня взглядом.       — И это после всего того, что я для неё сделал! — Ухмыляюсь я. По-любому пиздит.       Я встаю, прислонившись к столу, и у меня нет ни капли сомнений в том, что я собираюсь сказать. Я хочу быть предельно честным, так что я думаю секунд двадцать, прежде чем произнести следующее:       — Ну, если ты ещё не вкурсах, всё немного изменилось, можно так сказать. Мирон трёт пальцы друг об друга, избавляясь от пыли. Глаз от меня не отводит, наградив одним из тех припечатывающих взглядов, которыми славится его семейка. Не обязательно ведь упираться дальше? Я уже держу его за жопу, а без жопы далеко не уедешь.       — Как тебе? — спрашиваю я, явно нарываясь. — Лучше? — Улыбка застывает на моём лице.       — Хуже. — Он облизывает губы и одаривает меня ещё одним мерзотным взглядом. Но в этот раз он был полноценным, в нём нет страха, который наверняка грыз Мирона внутри. Но мне похрен. Мы с ним один на один. Чё он может мне сделать? Верно, ничё. — Они больше не приходили, — вдруг говорит, — твоих рук дело?       — В точку, — щёлкнув пальцами, я тычу в Маркевича указательным слегка покачивая рукой. — Теперь у тебя нет долгов перед… как же его? Ну, тем волосатым длинным типом. Теперь все долги ты будешь отдавать лично мне. Я, — бью себя в грудь, — твой новый коллектор.       Глаза Мирона вспыхивают, как керосином сдобренные. Он резко поворачивается ко мне всем телом и я вижу, как на его виске вырастает вена, скулы проступают и руки сжимаются в кулаки. Я вплоть до этого момента умудряюсь ухмыляться, но вдруг ухмылка как-то съеживается и проваливается в глотку.       — В чём дело, Рублёв, — спрашивает Мирон и наступает, — язык проглотил?       Я проезжаюсь спиной по стене и обхожу Мирона, пока этот утырок медленно, с оттяжкой преследует меня. Сука, лучше бы сразу набросился, чем испытывал.       — Зато никто больше не будет тебя доёбывать ночью, и днём там!       — Ты! — Выкрикивает Мирон, зарядив в моё плечо. От удара меня отбрасывает к книжному стеллажу. — Ты будешь меня доёбывать, — догоняет низкий голос Маркевича.       Он за долю секунды оказывается рядом. Я только и чувствую, как он загнанно дышит мне в ебальник клубникой с табаком. Мирон сутулится, чтобы всё было честно, ровно. Я, в попытке убежать, ввинчиваюсь в книжный шкаф всеми позвонками. Пытаюсь не смотреть прямо. Он слишком близко. А всё равно не могу отвести взгляд. Слишком, сука, близко.       — Я тебя ненавижу, — чистосердечное от Маркевича, что трясущимися от гнева руками хватается за мой воротник с такой силой, что мне становится трудно дышать. — Всей своей ебучей душой. Каждый дюйм твоего ебучего лица, Дияр Рублёв. Хули тебе от меня надо? Что ты, нахрен, хочешь от меня? — Его голос становится громче, — какого хуя не оставишь меня в покое? — Он практически кричит, — услышь меня, блядь, богатенький уёбок!       Я на автомате закрываю ему глаза ладонью. Я понятие не имею, что творю. У меня сердце не в порядке. Надо бы к врачу наведаться. Вдруг инсульт ранний, или типа того?       Я думаю обо всём этом, пока вмазываюсь в кричащий рот Мирона Маркевича губами. Его гнев гасится под моим языком. Он затыкается. Растерялся? Охуел? Мне фиолетово, если честно, пока его рот распахивается и он шумно сглатывает. Пытается отстраниться, но недостаточно убедительно. Я убираю ладонь с его рожи и смещаю руку на затылок, опуская Маркевича всё ниже и ниже, пока его негнущиеся колени реально не согнутся. Мы с грохотом шлёпаемся на пол. Оба на кортах или около того. И он отлично понимает. Это написано у меня на лице, что бы это ни было. Он не отрывает глаз, я не вижу этого, но чувствую. Даже когда я засовываю это в него. Он должен это взять. И я отдаю это* ему.