***
Я захожу в туалет, вполголоса обозвав Антона мудаком, пидорасом и ещё некоторыми словами, которые тут повторять не стоит. Умываю рожу раз пятнадцать, и шею тоже, чтобы точно избавиться от налипшей грязи и всего такого. Только после этого заглядываю в зеркало. На башке чёрт знает что, хлебальник уставший, серый, под глазами синяки. Вообще-то я ухаживаю за собой, кто бы что не говорил. Но прямо сейчас, лениво поковырявшись в ближайших полках, я не нахожу ничего достойного: ни гелей для укладки, ни качественных штук для мытья рожи, нифига. Значит, Маркевичам придётся любоваться мной таким. Оттянув край воротника, я морщу нос. Футболка Мирона на мне висит как мини на клубной тёлочке, но лучше я буду ходить в растянутых трениках и огромной футболке чувака, которого ненавижу, чем в шмотках, в которых меня трахнул бывший кореш. Сука. Челюсть сводит, если я вспоминаю это. Незримая сила удерживает меня от необдуманного поступка, когда я заношу кулак и торможу его в полёте, впечатывая в зеркало мягко, без разгона. Это в порядке вещей. Я уже знаю, что моя реакция на стресс немного странная. Вместо того, чтобы рефлексировать, страдать, бороться со злом, я пытаюсь добить себя и задеть окружающих. Проще говоря, сам себя наказываю. Но чем старше я становлюсь, тем проще и легче это контролировать. Так что я подожду. Подожду момента, когда останусь один. Я провожу рукой по зеркалу, оставляя вертикальные разводы. Бросаю взгляд на наручные часы. Сейчас полдень. Раньше я нередко просыпался после обеда, но в последнее время я почти не пью, исправил режим, даже вставал по будильнику… жаль, что всё летит в пизду. Умывшись ещё раз пять, я выхожу в коридор. Мне недостаёт смелости, чтобы разобраться со своей анальной проблемой прямо сейчас. Да и должен ли я, ведь это тоже часть моего наказания. Хотя терпеть зуд и жар становится всё тяжелей с каждым шагом. Повезло, что кухня под боком. Как только я показываюсь в проходе, Маркевич поднимает на меня своё пепельно-бледное лицо. Сейчас мы с ним буквально близнецы по оттенку кожи, хотя обычно я выгляжу гораздо лучше, и кожа у меня смуглей, чем у него. Я давно это подметил. — Отстойно выглядишь, — говорю я, шагнув внутрь. Этот шаг даётся мне особенно тяжело, простреливает в колено и бьёт чётко в задницу. Но я натягиваю рабочую ухмылочку, подбираясь к столу. — Не выспался, потому что я отжал у тебя койку? Пришлось вспомнить детство и делить ложе с сёстрами? Так ведь в бедных семьях это работает? — Закидываю его вопросами, упёршись в спинку стула. Сам стою важный, как хуй бумажный, строю из себя что-то. Даже успеваю глотнуть чая из чьей-то кружки. Хотя зря, конечно, я это сделал. Живот теперь крутит. Всё это время Маркевич рассматривает меня внимательным взглядом, а чуть позже с видом, будто делает мне ебать какое одолжение, откладывает учебник в сторону. Ну, ещё бы, зубрила не знает сна и отдыха. Я обращаю внимание на то, что до сих пор Мирон читал учебник по экономической теории. Так что у меня появляются новые вопросы, но Маркевич меня опережает: — Садись, — говорит, приглаживая свои коротко стриженные патлы. — Теперь точно не сяду, — отвечаю я, задрав уголок губы повыше. — Из принципа, — добавляю я, хотя это не совсем так. Я бы и рад посидеть. Стоять тяжело, я буквально чувствую, как у меня каждая мышца напрягается, чтобы тело держалось вертикально. Но сидеть ещё хуже, верняк. Рисковать не хочу. Страшно за свою жопу. Маркевич демонстративно вздыхает и проводит руками ещё и по своей морде. — Ладно, — произносит он себе же в руки, затем убирает их и заглядывает мне прямо в глаза. — Что вчера произошло? — вот так, и сразу в лоб. — Ничего особенного, — я пожимаю плечами, пряча руку в глубокий карман спортивок. — У тебя проблемы, — сжимаю собственное бедро, которое начинает слегка неметь. — И я беру за них ответственность. — Закончив говорить, я улыбаюсь. Чувствую, как по виску стекает капля пота. Но за нависшей чёлкой всё равно не видно. Хоть какой-то плюс у моего жалкого вида всё-таки есть. — А что с ебальником? Когда Мирон спрашивает, я поворачиваюсь к кухонному гарнитуру и заглядываю в зеркальную вставку. Никакой уверенности во взгляде, никакой ухмылки, бледные, почти зеленоватые кожные покровы, застывшие тусклые глаза и невнятно надломленный рот. Отвратительное зрелище. В моих фантазиях всё выглядело иначе. — Не выспался, — отвечаю шёпотом в надежде, что Мирон не расслышит. Но когда я поворачиваюсь обратно, то вновь обнаруживаю Маркевича рядом. Я терпеть, блядь, ненавижу, когда он так делает. И где только этот конченый сраный урод научился так бесшумно ходить? Он сутулится и ищет чё-то в моём ебальнике. Почти не моргает, пока вертит башкой, наклоняясь всё ниже и ниже. Я чувствую его мятное дыхание. Уголки его рта опущены вниз, брюлики блестят, с детским интересом сканируя меня будто впервые. Он наклоняется ближе. Его пальцы ложатся поверх моих скул. Мирон хватает меня за лицо и чё-то требует, или считывает, пока молча пялится, заставляя меня задирать башку. Как же он меня бесит. А ещё пугает мысль, что Мирон что-нибудь найдёт там, в моих зрачках. Этот сучара как будто бы чует в человеке слабину, как акула чует кровь в воде, и всё её разглядывает. Ищейкой рыщет, пытаясь откопать отпечаток вчерашней ночи. Хочет, чтобы я опять рассыпался… и это хуже всего. Никто не должен видеть, как я изнутри гнию. Особенно Маркевич. Мирон проводит пальцами по моему виску, затем лбу, зачёсывая патлы. На кончиках его пальцев блестит мой пот. Маркевич смотрит чуть выше моих глаз, затем на свою руку, и всё это быстро и неоднозначно. Без понятия, о чём он думает. Может, ни о чём? Как было бы классно, если бы он вообще не думал. Тыльной стороной ладони он снова проводит по моему лбу. Кожу обдувает холодком. Он продолжает молчать, касаясь пальцами моей рожи везде… и я не препятствую. Хочу думать, что из-за недомогания, боли, жара и других побочек, выпавших на мою долю. Но дело не только в том, что мне херово. Я буксую назад, припечатываясь спиной к стене. Маркевич делает шаг вперёд, большим пальцем проносясь по моему рту. И замирает после этого, будто переборщил. Я тоже так думаю, заглядывая ему в глаза. Он улавливает мой намёк и отводит руку в сторону, сжимая её в кулак. Последнее, что я помню до того, как меня скрутит, так это то, как губы Маркевича вмазываются в его большой палец. Потом меня начинает накрывать волной какой-то отвратной смеси панички и обморока. Вот дерьмо, думаю я, когда плечи начинают вздрагивать и трястись вне зависимости от моего желания, и этого никак не выходит скрыть. Я сжимаю плечо Мирона и вкрадчиво говорю: — Меня щас вырвет, — не узнаю собственный голос, зато Маркевич всё понимает. Когда у меня в глазах начинают стелиться чёрные мушки, Мирон выводит нас в коридор. Очухиваюсь я уже в ванной. Меня выворачивает вовремя, прицельно, ни капли мимо. Колени трясутся и разъезжаются на кафельной плите. Липкий холод обнимает и душит, не оставляя надежд на благополучие. Как только пальцы Маркевича касаются моего плеча, я скидываю его руку и пытаюсь сказать это как можно более твёрдо и решительно: — Отвали, — но выходит как выходит… Хотя Мирон отваливает, а что он там мутит дальше — меня не колышет. Я продолжаю блевать, посыпая проклятиями чашку чая, к которой приложился по утру. Можно будет сказать, что я вчера слишком дохуя водки выжрал, когда отпустит. Да, именно так и скажу, чтобы прояснить ситуацию. И я говорю, спустя минут тридцать, когда уже всё живое и неживое покинет мой желудок: — Перепил вчера, — зависнув в дверном проёме кухни, я обращаюсь к Мирону. Тот сидит на подоконнике со сложным лицом, листая учебник по экономической теории. Что за день сурка? Как будто и не было всего этого разговора между нами, до того как я начал блевать. Маркевич снова окидывает меня внимательным взглядом, не произнося ни звука. — Так пересрался за твою малую, ты се не представляешь. После того как забрал её, выдул бутылки две водяры, чтоб нервишки подуспокоить. — Да что ты, — странно откликается Мирон. Подбородком раздражённо дёргает. Как будто не умеет на меня по-другому реагировать. Затем встаёт, продолжая выглядеть невыносимо равнодушно, и подходит к холодильнику. Он достаёт оттуда бутылку. Судя по всему, водки, и ещё чё-то. — Хлебнёшь? — Маркевич поворачивается ко мне и протягивает пузырь. — Не, — я морщу нос. — А я хлебну, — отвечает он и реально делает нехуёвый такой глоток. После чего двигается с места и по пути заряжает рукой по моему плечу. Я вздрагиваю на ровном месте. — Идём, — говорит, покидая кухню. Мелкий нервный комок — он во мне крутится до сих пор. Я нерешительно двигаю за Мироном, слегка подволакивая одну ногу. Ту самую, которой больше всего за жизнь досталось. И пока Мирон не видит, держусь за стену. Но он как будто нарочно не оглядывается, даже когда заходит в комнату. Я прохожу внутрь, немного отойдя от дверного проёма. Меня начинает мандражировать. Маркевич ходит по комнате, достаёт мази, резиновые перчатки, марлевые бинты. Всё это небрежно кидает на кровать. — Ты чё? — Не выдерживаю я нарастающего напряжения. Тогда Маркевич притормаживает. Он бросает на меня короткий взгляд и начинает приближаться, но вместо ответа просто проходит мимо и закрывает дверь. Я, кажется, даже слышу, как проворачивается ключ. Только после этого он начинает говорить: — Васька с Маринкой гуляют. Надя у подруги. — Так… и чё? — я начинаю чувствовать какой-то подвох во всех его телодвижениях, а потому поворачиваюсь к нему лицом. — Мы здесь одни, — Мирон заглядывает мне в глаза. — Снимай одежду. Эта его серьёзность выбивает из меня смешок. Хотя смеяться тяжеловато, особенно после получасового полоскания в сортире. Я тру пальцами свои шероховатые губы и отвечаю: — Мы не в тех отношениях, детка. — Снимай, — повторяет Мирон, и у меня начинает в животе что-то шевелиться, наверное, кишки, вероятно, от страха. Я молчу. Мирон слишком напряжён, я наконец-то это вижу. Вообще, и дурак бы заметил, но не знающий будет думать, что он всегда такой хмурый. А тут нет. По-особенному. Не так он хмурится всегда и не так подолгу смотрит. А я себя чувствую зажатым в угол. Меня это отпугивает — по нутру животный ужас катит — Маркевич сжимает моё запястье и вновь окунает в то, что я старательно стираю из памяти. Моя собственная рука в кадре, изрезанная стеклом, с подсохшей корочкой на разных участках кожи. Он меня как щенка макает в это дерьмо, возвращая обратно туда, где я не хочу быть. — Что вчера произошло? — спрашивает Мирон так тихо, что даже я едва слышу. Его голос тонет в шумах. Обволакивает меня, как одеяло ночью. Он стоит ровно передо мной. Никакого сексуального подтекста. Взглядом сканирует меня всего и сразу — подмечает всякие детали, тянется руками пальпировать лимфоузлы на моей шее. И снова подводит палец к моему рту, но в этот раз всего лишь оттягивает губу. Разглядывает дёсна и, кажется, удивляется, что все резцы на месте. Зубы крепкие, дёсны целые. И язык не пострадал. «Не волнуйся», — хочется сказать мне, — «до сих пор рабочий», — в плане, я до сих пор конченый сраный урод, которому нравится говорить гадости, каким Мирон меня ещё помнит. Маркевича мелко потряхивает. И теперь уже я, а не он, ищу что-то, что он всё время скрывал от окружающих. Ничего не могу с собой поделать. Просто делю Мирона на два, как число. Одну половину Маркевича я хочу уебашить хлебалом о собственное колено. А другую… подпустить ещё ближе. Ближе, чем кого-либо. И пока я это сложное уравнение решаю в уме, Мирон меня сосредоточенно осматривает. Я уже говорил, что ненавижу врачей? Мирона сильней. — Меня предал мой лучший друг, — пиздец как легко это срывается с губ, но я на этом не зацикливаюсь, я до жжёного оголён, как провод электропередач. Мятой пахнет, жгуче так в нос забивается, но совсем не раздражает — Мирон аккуратно, но тщательно втирает её в порезы на моей руке. Затем берёт бинт и обвязывает мою кисть. — Кое-что всё-таки нас объединяет, — подаёт голос Мирон, спустя пару минут молчаливого обдумывания моего признания. — Что в моём, что в твоём мире — тяжело найти человека, к которому не страшно повернуться спиной. — В гетто все дохнут, как мухи, — отвечаю я. — Как букашки под мысками политиков. И дело не только в бабках. Важно быть в стае, если у тебя ничего нет. Но даже стая не гарантирует тебе безопасности. Что у тебя, что у меня, одно болото. — Ты слишком много знаешь для пацана из богатой семейки. — Потому что я не пацан из богатой семьи, — усмехаюсь я. Маркевич резко заглядывает мне в глаза, и я продолжаю: — Мне было десять, когда меня усыновили. — Я наклоняюсь и поднимаю бутылку водки с пола. С лёгким недоверием пялюсь на неё, оценивая шансы отравиться этой бодягой. Но всё лучше, чем шёпотом откровенничать на трезвую голову. О, ни за что, лучше я ещё раз проблююсь, чем продолжу шептаться с Маркевичем будучи сухим. Я делаю хороший глоток, сдержав первый позыв, и сразу после догоняюсь вторым глотком. — Понятно, — странно откликается Мирон. Затем он подходит к кровати и садится на край. Тянется к небольшой баночке с новой мазью и показывает её мне. Снова глаза поднимает и заглядывает в моё лицо. — А теперь слушай, — он набирает в грудь немного воздуха, — ты можешь сам взять мазь, и по моим инструкциям себя смазать, чтобы свести к минимуму неприятные ощущения и последствия. Молчит некоторое время. Ждёт, как я на это отреагирую. А я тем временем задираю локоть снова и делаю третий глоток, чтобы сгладить тревогу. Маркевич продолжает: — Но если ты не возражаешь, — он держит паузу некоторое время, уложив руку себе на колено, поглаживая его, чтобы успокоить… меня? Или себя сразу. — Я могу тебя обработать. — Он говорит это спокойно, тихо и как будто одним голосом хочет донести до меня, что это не стыдно, и что его не надо бояться. — А ещё тебе придётся лечь ко мне на колени. — Пиздец, — взрываюсь я, потирая собственное лицо ладонью и отводя взгляд куда угодно, лишь бы не смотреть Маркевичу в глаза. — Я понимаю, что для тебя это мерзко, — Мирон небрежно взмахивает рукой, сопровождая свою речь и другими жестами, которые совершенно не к месту. Это на него не похоже. Он… парится? — Поэтому не стану в это вмешиваться, пока ты не разрешишь. Я не от балды это тебе говорю. У меня есть опыт в работе с такими вещами. Если не доверяешь мне или боишься — скажи. Я пойму. — Опыт, — повторяю я, пялясь в стену. — О каком опыте, блядь, ты говоришь? — Опыт плохой ебли, — отвечает Мирон, и я буквально чувствую, как его пристальный взгляд прожигает во мне дыру. — Я спал с мужиками за деньги, но меня никто не заставлял. Это был мой выбор. Мой способ заработать для семьи. Я уже даже не помню, как подхожу к кровати. Тупо замираю перед Маркевичем не двигаясь. Мне дерьмово. А я знаю, что, если дерьмово, нужно нажраться. Но в комнате не та атмосфера. «Ляг ко мне на колени» и «можешь сделать это сам». Дублирую его фразы про себя, как пятилетний, и мне пиздецки ссыкотно… но я чувствую, как под ногами хрустит панцирь, который Маркевич наконец-то приоткрывает для меня. А что под ним? Куча отменного дерьма, не меньше, чем у меня самого. — Пошёл ты, — выдыхаю я, едва ли не вывернув себя наизнанку. — Сука, строишь тут из себя хер пойми кого, — подошвой заезжаю в край матраса, что отпружинивает волной. Начинаю кружить по комнате, разъярённый до предела всего парой неосторожных фраз. — Заткнись нахер, — и у меня всё внутри на панике. Я, блядь, в полной хуй знает чём. Сгребаю Маркевича за воротник. — Сука, блядь, — совсем бешено из себя давлю. — Пожалуйста, — я даже пасть себе не ломаю, когда это говорю. — Молчи, — у меня пульс скачет. Не могу я просто лечь и спустить штаны. Вся моя ёбаная натура сквозь запреты, ограничения и травмы пробивается, лезет. Вот прям щас. В эту секунду. Потому что мне уже много лет и никто, блядь, не смеет меня перед фактом ставить, не приставив дуло к виску, лезвия к горлу или угрожая трахнуть ребёнка. А Мирону я почти готов позволить. Как будто ему достаточно лишь завалить ебало и схватить меня за затылок. — Урод, — я наклоняюсь так низко, что лбом почти касаюсь чужого плеча. — Мне от себя, сука, мерзко, — слова, произнесённые практически шёпотом, точу о сгиб на шее Маркевича. И у меня сердце стучит через раз, не так, как должно. — Не от тебя. И я не хочу, пиздец как, — вдыхаю резко носом, вместе с его запахом. — Чтобы ты меня касался. Не хочу, блядь, сам себя трогать ещё больше. Не хочу. Не хочу. Мне, — почти неслышно добавляю. — От этого, — охуеть как, — страшно. — Спокойнее, — шепчет Маркевич над моим ухом, и его рука падает мне на затылок. — Вот так. Я чувствую, как его пальцы скользят по моей шее сзади, пока пытаюсь успокоить дыхание. В это время он успевает развернуть меня и разместить как можно удобнее на коленях, подкладывая под яйца подушку — всё-таки валяться на его хуе вряд ли бы мне понравилось прямо сейчас. А ещё Мирон успевает надеть резиновые перчатки. — Это как выпить обезбол, — всё-таки говорит этот говнюк, пока я лежу вроде бы смирно, — или суспензию от боли в желудке, — хмыкает. — Ничего такого, — я слышу, как хлюпает мазь в банке. — Просто профилактика. — Я ж, блядь, просил тебя завалить хлебало, — напоминаю, пусть и без толку. Он всё равно пиздит. Пиздит. Пиздит. Меня не слышит и не слушает. Пиздит себе дальше под нос. Я почти готов развернуться и всадить ему по морде с локтя, чтобы остановить этот пиздец. Но не делаю этого. И назад не оглядываюсь, хотя очень хочется. И руку его, что тянется ко мне снизу, перехватываю на всякий случай. Не глядя. Крепко. — Да твою мать, — вылетает из моего рта почти что жалобно. Я сопротивляюсь ещё немного, но сдаюсь. Башку роняю на одеяло, пытаясь слиться с прохладной наволочкой. — Хер с тобой, — и отпускаю его руку. Сука, надо было покурить. Штук двадцать сиг, по две за раз. Вот о чём я думаю, пока лежу. И резко затихаю, когда Мирон стягивает с меня треники. Той же оголённой рукой он раздвигает мои поджатые ягодицы. По-любому присматривается, куда и что тыкать, чтобы не промазать и не засандалить в мошонку. Вряд ли ему удобно, но мне тут ещё хуже. Да и не привык я подставляться спиной, ага. Сдвигаю подушку ниже, чтоб куда-то себя деть. Маркевич касается промазанным пальцем внешнего кольца мышц. Я тут же замираю и перестаю дышать. — В этом ничего страшного нет, — продолжает говорить Мирон, удерживая палец на ложбинке промеж ягодиц. — Если не хочешь — не буду смотреть, — совсем беспечно заверяет, но что-то я подозреваю, что это неприкрытая ложь. Я собираюсь ему ответить, что на самом деле думаю насчёт всего этого, как вдруг этот урод неожиданно, но медленно начинает вводить палец внутрь. — И если захочешь. — Наверняка он думает, что я заору. — Отсосу тебе, если немного потерпишь. — Или отвешу ему затрещину, оттолкну, перегрызу глотку к хуям, что я, Дияр Рублёв, могу ещё предпринять? Но всё куда проще. Всё-таки я сам на это подписался. Я пихаю одну руку под себя, вжимаясь мордой в запястье. — Отсосёшь, — заверяю, стиснув зубы. Пытаюсь расслабиться. Везде. Но я не умею. Жалко выдыхаю через нос. Не вдыхаю, когда Мирон пальцем давит мне в очко. Веду лопатками по очереди. Весь как натянутая струна. Ничего приятного в этом нет, слегка жжёт, но это не так больно, как вчера. Возможно, всё дело в мази. Она с холодком, будто анестезия. Но иметь анальные трещины у себя — ещё меньшее удовольствие, чем потерпеть немного палец в собственной заднице. Мирон вновь погружает палец и шумно выдыхает. От переизбытка мазь выталкивается, от сопротивления к давлению вытекает наружу. Я чувствую, как она стекает к яйцам и начинает холодить кожу. — Хорош, — прошу я, хватая Маркевича за край футболки. Всё это очень медленно. Вперёд, затем снова назад, почти не проталкиваясь до самого конца. Фаланги. Или задницы. Я не особо врубаюсь. Что-то по позвоночнику странное проносится, будто током фигачит, мелко и коротко, заставляя вздрагивать. — Ка… — «какого хуя» — хочу сказать, когда мозги начинают плохо соображать. Вместо этого резко втягиваю носом воздух. Молчу. Вязко так становится совсем, мокро и жарко. Бьёт по рёбрам лёгкой дрожью и колени плохо гнутся, насколько глубоко погружены пальцы, настолько усердно они смазывают задницу, без лишних движений, без болезненных — прости, блядь, Боже — манипуляций. Мирон ёбнутый. По краям острым ходит, хотя помнит и знает, что нельзя. «Сукапрекрати», вертится на языке. Я не железный. Ни капли. Яйца жмутся от лишнего шороха за пределами комнаты, и я пытаюсь быть тише. Честно. Но из горла что-то вырывается, то ли рык, то ли мычание, я загасить его пытаюсь в мягком одеяле, когда Маркевич склоняется над ухом и тягуче медленно вынимает палец. — Теперь закончили, — его голос дрожит. Я чувствую жар чужого дыхания на затылке, и мне не противно. Оттого ещё страшней. Рывком оттолкнувшись от кровати, я подрываюсь на ноги и встаю, назад пячусь, повело, и треники натягиваю чуть ли не до пупка. — Ты, — выдыхаю ошалело, — сука. — Ага, — ухмыляется Мирон, демонстративно вытирая палец, который пихал в меня, о край простыни. — Лучше полежи. — Сам полижи, уёбок, — огрызаюсь я и вылетаю прочь из комнаты. Маркевич не спешит меня догонять. Но даже когда он выходит в коридор, чтоб посмотреть, как я нервно натягиваю на себя ботинки и рыскаю в поисках ключей от машины, на его роже продолжает играть эта паскудная ухмылочка. Он предлагает чуть погодя: — Останься. Я прижигаю его разъярённым взглядом. Остаться, чтобы что? Жаловаться друг другу, хвастаться болячками, мериться тяжёлым прошлым? Я не говорю об этом, лишь думаю, но у всего этого нет никаких перспектив. Он не поможет мне, как и я ему. — Нет. Сейчас мне необходимо уединение, несколько бутылок вискаря и вещи, которые не жалко разбить. А Мирона… Мирона я разбивать не хочу. Хочу, чтобы он меня остановил. Или не останавливал? Мне тяжело соображать после того, как позволил ему засунуть палец себе в жопу. — Тогда до завтра, — усмехается Маркевич, поглаживая свою коротко стриженную башку. — С хуя ли ты взял, что я приду? — Ты помешан на мне, — спокойно делится Мирон своими наблюдениями. Это просто смешно. — Ха, — я начинаю смеяться, но не от всей души, скорее нервно. — Больной урод, — бросаю напоследок, прежде чем покинуть квартиру. Но это чистая правда, которую тяжело признать. Я помешан на нём, и я приду завтра снова.Часть 14
27 февраля 2024 г. в 16:41
— Он сам сюда зашёл, — шепчет Маринка. — Даже обувь не снял, уснул в мокром. Я не стала его будить.
Дверь приотворяется со скрипом. Свет из коридора просачивается в щель. Теперь я могу видеть все недостатки обоев. Но вместо того чтобы развернуться и гаркнуть на шумных гадов, или, например, продолжить изучать стену в поисках дырок для подглядываний за соседями, я закрываю глаза. Эти идиоты реально считают, что я сплю? Хотя… лучше бы они так думали. Вряд ли я смогу уснуть после всего того пиздеца.
Каждый раз, когда я проваливаюсь в сон, меня накрывают флешбэки: в ноздри бьёт запах одеколона и пота, отвратительное дыхание стелется вдоль затылка, и я потом ещё полчаса тру шею, чтобы избавиться от поганого ощущения чужого присутствия. Но сейчас я лежу неподвижно под простынёй, будто разбил мамкину вазу и скрываюсь от пиздюлей.
— Он ничего не говорил? — я узнаю этот голос с первых нот. У Мирона он глубокий, что-то среднее между голосом военного корреспондента и первых песен Скриптонита.
— Ничего, — отвечает его сестра на выдохе, — но Васька рассказала, что там произошло.
Я сжимаю кулаки под простынёй. Не хочу это выслушивать. Вот бы её там судорогой долбануло, или ещё чем… лишь бы она держала рот на замке, не рассказала Мирону. Кому угодно, но не Мирону. А лучшее вообще никому. Я думаю об этом, хотя сам не двигаюсь.
— Что?
— Да избили его, так она сказала. Потом снова в слёзы. Сама она в порядке, я проверила.
— Избили, — повторяет Мирон, спокойно и равнодушно. — Ладно, — дверь снова скрипит. Комнату омывает тёплый свет, льющий из коридора. Маркевич шепчет: — Поставишь чайник?
— Конечно, заяц.
Затем я слышу шаги. Они медленные, тяжёлые, сопровождаются скрипом половиц. Мне становится только хуже, когда я понимаю, что это Маркевич подходит ко мне. А вдруг он всё знает? Как понял, если только что вернулся с поисков Васьки? Я весь вжимаюсь в матрас, чтобы слиться с ним. Чувствую, как под мышками от нервяка собираются капли пота, и на спине тоже. Хотя, вероятно, это просто вода не высохла. Не помню ваще, как выбрался из ванны и дополз до сюда. Но я как-то это сделал. Именно сюда, блядь, а не куда угодно. Лучше бы я, конечно, вернулся в тачку и сдох там. Жаль, что я не такой умный, и в бардачке не припас пару зиплоков с какой-нить дрянью на чёрный день. Можно было бы удолбиться мефчиком. Тогда мне ваще до фени будет, что и кто подумает, скажет, в жопу всех мудаков. В жопу. Передоз всё перекроет.
Но я не в тачке, и мефчика у меня нет.
Рука Мирона сжимается на моей лодыжке. Я вздрагиваю. Этот гондон замечает, готов поклясться, но молчит. Так что я тоже молчу.
Затем с моей ноги соскальзывает левый ботинок. Сразу же после этого правый. А потом с меня начинает сползать простыня, и вот это уже терпеть становится тяжело. Хотя я продолжаю лежать тихо, почти не дышу, лишь бы меня больше не трогали.
Оставшись без простыни, я чувствую малейший холод. А в хате холод стоит лютый. Так всегда было? Не знаю, но меня колотит как на морозе. Тяжело лежать тихо, когда даже зубы стучат и судорогой долбит. К счастью, свет сквозь веки не просачивается, значит дверь Маркевич всё же прикрыл.
Я сжимаю рукой собственное бедро, прикрывая разрез на штанах. Поздно осознаю, что простыни-то уже нет. Ай, блядь, похуй. Я всё равно лежу молча. И Мирон не спешит со мной лясы точить, так что, вероятно, он и этого не замечает.
Я думаю, давай же, мудак, заканчивай глазеть и отчаливай. Как же хочется двинуть ему в рожу ботинком… но ботинок больше нет. Он ещё здесь? Здесь, по-любому. Я не слышу обратного скрипа двери, и шагов не слышу, и чужого присутствия там, дыхания, не знаю… пиздец. Зато я прекрасно слышу, как стучат мои собственные зубы.
Поток сознания прерывается неожиданно. Нечто накрывает меня сверху. Нечто мягкое, тёплое и пуховое, как облако, только одеяло. Я выдыхаю. Надеюсь, что за шуршанием постельного белья нихера не слышно.
— Переоденься, — просачивается прямо мне в ухо, хотя звук исходит откуда-то сверху. — Шмотки на кресле.
Я снова сжимаю кулаки, только теперь от нестерпимого желания съездить Мирону по роже. Хотя тот больше ничего не говорит. Я наконец-то слышу его тяжёлые шаги, которые завершаются вспышкой света и щелчком захлопнувшейся двери. А дальше только тьма.
Оставшись в одиночестве, я приподнимаюсь на локтях и скидываю с себя одеяло. Бросаю взгляд на дверь и ненадолго зависаю так. Где-то минуту пялюсь, после чего сползаю обратно на подушку. Знаю, что больше не усну. Мирон — мудак. Думаю, он зла мне не желает, но всегда делает то, что делать не нужно.
Я всю ночь пытаюсь уснуть. В конце концов меня вырубает только часов в шесть. И этот сон не даёт того, что мне нужно. Я хочу отдохнуть от всех своих заморок. Вместо этого я смотрю ещё один ублюдский сон, где я не пру, прут меня. То же дерьмо, что и раньше — рядом с ободранным креслом в углу; и на столе, где работал портативный телевизор, только без звука. Похоже, показывали войну, хотя, в те дни нельзя было сказать точно. Я почти ничего не помню из детства, что хотел бы помнить. Только стрёмные эпизоды, что кассетной плёнкой проигрывались, стоило только какому-нибудь ублюдку слегка надавить на плей. Это да, это до хуя раз случалось.