На кортах

      В доме моих предков всегда вкусно пахнет, хотя мать никогда не готовила, и вряд ли знает, что такое возня на кухне: как чистить картошку, сколько варятся макароны, зачем размораживать куски мяса. Мне просто нравится запах, который источают родаки.       Рядом с плазменным телеком на кофейном столе всегда лежит старая Библия. Это последняя вещь, которую я ожидал увидеть в квартире мультимиллионеров. Раньше, когда я был помладше, Библия в этом доме вызывала во мне лишь снисходительное ехидство. Мои родители не знают, что такое настоящие проблемы, и вряд ли когда-нибудь с ними столкнутся. Если б они только осознавали, как это тупо смотрится. Верующие богачи — даже звучит глупо. Богатые в Бога не верят. Вера — опиум для нищих, которым некому больше поплакаться. Либо для конченых, но совестливых грешников, которые возводят империи и строят золотые замки на жмуриках. Мои родители не похожи на таких, вот я о чём. В этом причина моих насмешек.       Я верил в Бога, когда жил в грязи, доедал последние хлебные крошки, боролся за новые кроссовки с другими детьми или молился, протирая рожей сальные прокуренные простыни родного бати. Я читал намаз пятикратно, и более этого. Каждый сраный раз, когда что-то оборачивалось против меня. А против меня было буквально всё… и никакого света в конце тоннеля, никакого благословения, райских садов, в которых текут реки.       Христиане верят, что Иисус не посылает больше, чем человек может вынести. Мусульмане убеждены, что если Аллах желает хорошее для кого-то, то он подвергает его испытаниям. Знаете, что считаю я? В жопу и тех, и этих, вместе со всеми их богами.       Пробираясь глубже в квартиру, я не снимаю ни обувь, ни одежду. Во мне разливается пламя, выжигает изнутри и дерёт покруче, чем маньяк голую соседку в немецкой порнухе. Адский ад. Отстойный фильм, кстати.       — Дияр, солнышко, это ты? — я слышу голос матери. Он доносится из соседней комнаты. Мне хочется подать знак, что я дома, но как только я пытаюсь произнести что-то в ответ, из глотки вырывается только хрип. Мне становится жутко стыдно. Тяжело сдерживать эту плотину.       У моих родителей был ещё один ребёнок — девочка, которая родилась передо мной, за семь лет до меня. Но она умерла. Она прожила всего восемь дней. Её назвали Диана. Похоронили на кладбище, расположенном к северу от города. Отец говорил, что раньше они ходили к ней на могилу по два раза в год, но я сам был там только один раз и очень давно. Иногда я задумываюсь о том, что занимаю её место, и это как-то совсем паршиво — ощущать себя альтернативой. Ещё и настолько неудачной.       Добравшись до двери, ведущей в общую комнату, я улавливаю голос отца. Он спрашивает:       — Дияр? — слегка встревоженно.       И мне совсем херово становится.       Когда я сломал палец в возрасте семи лет, мой родной батя практически ничего не сказал, он не подбадривал меня, не утешал, а просто вправил палец обратно. Естественно, с пальцем потом всё было совсем говёно. Ему пришлось таскаться со мной в больничку, за что я получил отдельных пиздюлей.       Но, когда мне было тринадцать и я снова сломал палец, мой новый отец ничего не узнал. Я ему не рассказывал, и он не спрашивал. Хотя сейчас я понимаю, что это не вина отца — он не телепат. Но мне всё равно было обидно в то время, однако страшнее было наступить на те же грабли и словить черенок башкой на полной скорости.       Схватившись за дверной косяк, я чувствую, как начинаю сгибаться под силой притяжения. Меня складывает пополам. Я стремительно оказываюсь на кортах и впиваюсь ногтями в деревянный выступ.       — Дияр?..       Я делаю всё, что могу, правда. Я пытаюсь разрулить ситуацию и выбраться на самый верх дымящейся кучи говна, в которую превратилась моя жизнь.       Насильно я выжимаю из себя улыбку, натянув ту так широко, что ноют скулы.       Хотя в действительности я всего лишь жалкий чувак, который пытается себя обмануть.       По переносице текут слёзы. Я гляжу под ноги, прямо в эту лужу слёз, что продолжает вытекать из глаз и капать на мраморный пол. Нет в мире чувства хуже, чем собственная слабость.       — Дияр… солнце, — охает мать, выбегая из комнаты и сжимая руками мои плечи. — Что произошло, сынок? — Я чувствую её ладони на щеках. Она поднимает мою голову, но её лица не видать. Всё застилает град беззвучных и паскудных слёз. Я почти не обращаю внимания на хрип, вырывающийся из горла. Мать продолжает меня добивать: — Дияр! Дияр, сыночек мой, — её руки дрожат, и голос тоже. Сука… я не выдерживаю.       Плотину прорывает беспомощный вой. Он быстро заполняет собой всё пространство, бьётся о стены, стелется по полу, въедается в мебель, как сигаретный дым. И я уже лежу на полу, в нежных объятиях собственной матери, чьи слёзы честны и искренни, прожигают мне затылок с воротником. Она чувствует мою боль, а я чувствую, что могу доверить её ей.       — Антон, — даётся мне с трудом, — изнасиловал меня. — Но дело вскоре идёт легче. Я ощущаю, как огромный тяжёлый камень, привязанный к моей шее, будто перерезают металлические ножницы, когда ладонь отца ложится на мою голову. Мать всхлипывает и обнимает моё обессилившее тело с неебической силой для хрупкой женщины. Скребёт пальцами по моей груди и плечам, целует в макушку, слегка покачиваясь на коленях.       — Я всю их семью в порошок сотру, — произносит отец так, будто он весь из себя металлический стержень. И его пальцы тоже поджимаются на моей голове. И всё это — так трудно в моменте, но так легко и спокойно после, когда воды отчаяния утихают.       Я мечтаю о рассвете на обломках своей надежды. Однажды… когда-нибудь. Я заслужил.

***

      Весь день я провожу в постели. А на следующий семейный врач приезжает ближе к вечеру. Мы немного беседуем, ну, как беседуем. Он достаёт меня расспросами про изнасилование, ненавязчиво требует подробностей, а я шлю его нахер. Тогда приходит его худенькая и бледненькая ассистенточка, чтобы провести осмотр. Но её я шлю туда же. Хотя родители и капают на мозги, мол, это необходимость. В конце концов, всё заканчивается одними лясами и моими скупыми описаниями внутренних болей. Мне предоставляют ряд лекарств, которые я швыряю в тумбу и остаток дня ворочаюсь на кровати, щёлкая каналы.       Чуть позже я решаю сгонять до домашнего бара за бутылкой вискаря. Обратно возвращаюсь тихо, чтоб не навлечь на себя гнев матери, или отца, что куда хуже.       Я падаю на кровать в обнимку с бутылкой. Есть две вещи. Первая: Антон, этот уёбок, растреплет всем о своём успешном успехе с моим аналом. Об этом я даже думать не хочу. Кому он расскажет первому? Пацанам? Если это будут они, вряд ли Мэйсон и Егор его поддержат. Но если не им, а сразу всему универу?       Вторая мысль беспокоит меня больше. Что, если Антон решит сделать меня новым козлом отпущения и не расскажет никому, шантажируя нашей тайной? Я не собираюсь держать в секрете его уебанский поступок, но и не хочу, чтобы каждая собака узнала, что эта гнида возила хуем по моему очку. И у меня появляется ещё одна мысль.       А что, если у меня просто едет крыша?       Но долго я об этом не раздумываю. Я уже думал об этом раньше достаточно долго и пришел к удобному выводу: если я псих, то все остальные тем более, а значит, неважно, ёбнулся я или нет.       Я думаю про всё это и прихлебываю из бутылки, пока там почти ничего не останется. Потом решаю, что ответов на вопросы в этой жизни я не найду и лучше просто заниматься делами.       Вытащив телефон из кармана, я захожу в контакты. Быстро накидав пару ласковых в сообщение, отправляю весточку Мирону Маркевичу. Этот мудак наверняка не спит. У него ж работа ночная, хотя… в общем, не знаю, когда он там работает, но мне хочется верить чутью. И чутьё меня не подводит.       Буквально через два глотка и три промотанных скучнейших канала, Маркевич присылает мне обратное смс. Этот фуфел пишет:       «Чё делаешь?», — весьма своеобразный ответ на мой весьма своеобразный привет. Сразу над его сообщением красуется моё коронное — «Поешь говна».       Я калякаю ответ, особо не задумываясь:       «Мечтаю о том, как настучу тебе хуем по губам», — во мне полбутылки вискаря и какой-то мудрёный наваристый бульон семейного повара, я за себя не отвечаю.       Мирон сразу же прочитывает мой очередной высер. Очень долго я пялюсь в экран, наблюдая, как Маркевич печатает. Но он делает это так долго, что я успеваю накидать ещё одно сообщение:       «Какой ты медленный. Везде такой?» — отправляю это, победно ухмыляясь, и сразу вдогонку кидаю ещё кое-что: — «Знаешь, кого девчонки ненавидят больше, чем скорострелов?»       Мирон внезапно перестаёт писать. Некоторое время ничего не происходит, и я даже подумываю о том, что он вообще мне ничего не ответит. Но тут резко приходит ответ, вернее, вопрос:       «Кого?»       Я допиваю вискарь и бросаю бутылку на пол. Затем принимаюсь печатать ответ:       «Зануд», — отправляю это и решаю добавить, — «но не волнуйся, тебе тоже повезло с рожей.»       Мирон прочитывает моё сообщение, молчит где-то с полминуты, затем печатает. И я, честно признаться, оказываюсь слегка выбит из колеи его следующим смс:       «Я на работе в последней станции».       После этого его значок онлайн гаснет. Маркевич выходит из сети. А я зависаю с телефоном у рожи, и в башке ни одной мысли.       Некоторое время я трачу на то, чтобы выяснить, что такое последняя станция. В интернете много скандальных статей, больше тысячи негативных отзывов и две с половой звезды из пяти в Яндексе у столичного клуба, укрытого в каком-то подвальном помещении на окраине столицы.       Почёсывая бровь, я размышляю об этом. Что произошло, почему так неожиданно, и какого хуя. Мирон умеет удивить — это я вам экспертно заявляю. Но что ещё странней, так это то, что у меня нет ни малейших сомнений в том, что будет происходить дальше.       Я красуюсь у зеркала через пять минут. Оцениваю свой внешний вид, тоже где-то две с половой из пяти. Фирменный чёрный лук отлично подчёркивает мой угрюмый вид. Под водолазкой и брюками я скрываю неплохое тело. Но могло быть и лучше.       Уложив патлы, я выхожу в коридор. Остаётся как-то донести до родителей свою шальную нетрезвую мысль, и я решаю сказать всё, как есть.       — Мам, пап, — я захожу в их комнату, которая пропахла трауром. Надеюсь, хоронили не меня. — Я собираюсь напиться.       Отец молча окидывает меня взглядом, мать в очередной раз всхлипывает и прикрывает лицо руками. По-моему, моя честность делает только хуже. Но отец, как ни странно, всё разруливает. Он сжимает плечо матери, но обращается ко мне:       — Если тебе необходимо запить горе, не лучше ли сегодня остаться дома? Бар в твоём распоряжении.       — Я еду в клуб. Там работает пацан, которого мне… — я резко замолкаю, пытаясь подобрать правильные слова. Которого мне надо увидеть? Которого мне хочется увидеть? Которого мне необходимо увидеть, иначе я вздёрнусь? Ничего подходящего не нахожу, а потому говорю так: — Я ночевал у него дома. И сегодня я тоже переночую у него… если вы не против.       Бухло развязало мне язык, и сейчас я не мучаю себя подбором слов, предпочитая откровение недомолвкам и лицемерию. Хотя есть вероятность, что завтра я об этом пожалею. В любом случае, я уверен, что Антон мечтает разрушить меня, сломать, утопить в гудроновой луже. Но прикол в том, что я уже там — на нефтяном дне — и моя главная задача на данный момент — не позволить себе вернуться в то время.       — Если Бог испытывает меня, я не должен повторять сценарий прошлого, — говорю я, стараясь сохранить хладнокровие, и у меня неплохо получается. — И, если я скажу, ну, чисто гипотетически, что мне нравится пацан… вы? — Я заглядываю отцу в глаза. Там всё то же самое, что и минуту назад. Нежность, тепло, доверие… вот это всё. Оно никуда не девается, даже когда я говорю о подобных вещах.       — Дияр, — всхлипывает мать. Она вытирает глаза и срывается с места, сгребая меня так, как в первый раз, когда только увезла из приюта. Её дыхание опаляет мою шею, а ладонь скользит по спине. Она шепчет: — Я люблю тебя.       И этого достаточно, чтобы остаться в живых на зло.       Я обнимаю её за талию и трусь носом о её плечо.       — Как его зовут? — Спрашивает отец, подходя к нам и поглаживая меня по плечу.       — Мирон, — отвечаю я слегка неуверенно, будто в чём-то провинился. — Мирон Маркевич.       — Кто его родители?       — Он из простой семьи, — отвечаю я, когда мать наконец-то отпускает меня, но не мою руку.       — Понятно, — резюмирует отец. — Мой водитель отвезёт тебя.       Я покорно киваю. Даже будучи подпитым я понимаю, что это лучшее решение. Всё равно сейчас от меня мало толку, особенно если посадить меня за руль.       Минут через двадцать я спускаюсь на парковку вместе с родителями. Мать обцеловывает мою рожу, как будто я ухожу на войну, или типа того.       — Только без глупостей, — умоляет она шёпотом. Я молча киваю, соглашаясь с её условиями.       В автомобиль я сажусь на заднее. А как только мы покидаем парковку, и вовсе ложусь, глазея в потолок.       — Игорь, — говорю я, — вруби подсветку.       И потолок тут же вспыхивает разноцветными огнями.

***

      Ну, стоя у дверей «Последней станции» я всякого наслушался. И на хуй меня послать успевают столько раз, сколько вы яйца варили. И я вам вот что скажу — это на меня не действует. Конечно, пацаны и телки, которые это говорят, быстро оказываются на улице, просто потому что перебрали по дороге досюда или много выёбывались на охрану.       — Документы, — говорит вышибала мне неожиданно благожелательно.       Я достаю водительское удостоверение и протягиваю его ему. Двухметровый хуй очень долго вглядывается в моё фото, затем в моё лицо. Спустя где-то минуту он возвращает мне документ и с загадочным видом устремляет взгляд вдаль.       — Ну? — спрашиваю я. — Чё, добро?       — Можешь пройти, — с неким сомнением отвечает тот и слегка поворачивает корпус, но с места не двигается, ровно настолько, чтобы я смог протиснуться.       — А с хуяли этого дрыща пустили? — возмущается пьяная тёлка позади.       Я просачиваюсь в двери и прежде, чем зайти, оглядываюсь назад, демонстрируя ей и её компании средний палец. А крику после этого — не поверите — больше, чем на базаре.       Основная часть зала — большое квадратное пространство, посреди которого торчит танцпол, а на танцполе подъёмник с шестом. Есть тут ещё три прохода, заставленных небольшими стаями местных пидоров, ещё парочка баб. Бабам тут, конечно, только рады. Особенно тем, которые отсосут… ну, наверное, на безрыбье и рак рыба. Но даже если ты телка и у тебя туго с наличностью, тебе, верняк, не стоит сюда приходить. Если, конечно, тебе не по хуй, что у этого заведения меньше трёх звёзд и куча гневных отзывов от жертв домогательств, краж, и других прелестей сомнительного заведения.       Я топаю по первому проходу, по пути брезгливо рассматривая гомосеков, прилипших друг к другу. И вот среди всей этой шоблы-ёблы мне предстоит найти студента, претендующего на красный диплом? Аж на ржач пропёрло.       Я кое-как добираюсь до барной стойки и окидываю взором пространство.       Маркевич говорил, что работает барменом, но за работой я застаю только тощего пацана в чёрном латексном костюме и с длинными волосами — таким хочется с ходу двинуть в ухо, просто чтобы посмотреть, как их уносит воздушным потоком. Тип замечает меня и подмигивает издалека. Я кривлю пасть. Но он, походу, решает, что это какой-то знак. Подходит ко мне и сходу кладёт ладонь на мои костяшки. Я отдёргиваю руку.       — Ух, — выдыхает патлатый бармен, — недотрога?       — Я тебе щас всеку, — огрызаюсь я.       — Валяй. Меня такое заводит, — широченно улыбается гривастый, и сразу меняет тему. — Что пить будешь?       Я с отвращением заглядываю в липкий ламинированный лист с перечнем напитков.       — Где Маркевич? — спрашиваю, продолжая изучать скудный выбор.       — Кто?       — Мирон Маркевич, — повторяю я, начиная слегка беситься.       — Да хуй знает, малыш.       Он нарочно меня выводит? Я заглядываю в глаза этому говнюку и повышаю тон:       — Ваш сотрудник, блядь. Бритоголовый придурок, примерно такого роста, — рукой я махаю в отрыве на двадцать сантиметров от своей башки. — Угрюмый, бледный уёбок.       — Ты обдолбался, что ли? — посмеивается этот наглый пидор, натирая бокалы.       — Ты…       Вдруг сменяется музыка. Из колонок больше не дубасит клубняк. Врубается какая-то джазовая композиция. Я такого уже лет сто не слышал.       Но затыкаюсь я не поэтому. Я затыкаюсь, потому что… Ёбаный в рот.       Народ вопит, и я реагирую на этот звук, оборачиваясь назад. А Мирона даже искать не приходится…       Все зеваки уступают ему дорогу, а когда он забирается на возвышение и расстёгивает комбинезон, их просто оттуда сносит. Сложно поверить, что кандидат на красный диплом может так легко тереться о шест в жёлтом комбезе и при этом… улыбаться. Рукава слетают с его левого и правого плеча. Застёжка комбинезона упирается Маркевичу в лобок, костюм держится на добром слове и на его выступающих тазобедренных костях.       Я оседаю на барный стул не в силах прикрыть рот.       Мирон начинает двигать бёдрами в такт тянущемуся медлячку. Мужики у сцены тянутся к его ногам, но двое охранников отгоняют стадо подальше, пытаясь удержать толпу.       — Водки, — выдыхаю я, стуча пальцами по барной стойке.       Весь в масле, этот крендель блестит под лучами софит, как и его зубы, и блёстки, налипшие на кожу. Кажется, будто бы вокруг никого. Только я и Маркевич. И его плавные телодвижения. И его перекатывающиеся мышцы. И стопка водки в моей руке, которую я выпиваю залпом, не отводя от Мирона взгляда. И всё это… прежде, чем я начну описывать охуенный вечер, который у меня случится после всего того пиздеца.