***
— Не положено, — он снова поднимает руки, будто я должен это всё у него по ладони вычитать. Краем глаза замечаю кровавые разводы между его пальцев. Лицо у него вроде гладкое, но морщины есть, и вены на руках вздувшиеся от напряжения. Сложно сказать, сколько ему лет на самом деле, чё-то типа от двадцати пяти до пятидесяти. — Я могу переубедить? — спрашиваю, пихая руку в карман. Мы держимся в отдалении от толпы и тачки с врубленной мигалкой, хоть сирена больше не орёт. Окна задвинуты, что хрен поймёшь, есть там кто-то или нет. Но я отлично видел, как Маркевича затолкали на заднее минуту назад. Мент скрещивает руки на груди и молчит. В конце концов, о таких делах в открытую говорить не стоит. Есть знаки, и они делают за тебя всю работу. Язык жестов, всё такое. Я делаю характерное движение пальцами. Офицер озирается. — Ага, ясно, — говорю я, выдавая ему десять купюр и нервную ухмылку. Мент расцепляет руки и берёт бабки, но продолжает смотреть на меня, пока не решает посчитать, сколько там. Это пятерки, он их жадно разглядывает секунд двадцать. — Ну, вперед, — наконец-то говорит, поворачиваясь и убирая бабки в карман. — Сядешь сзади. Я просачиваюсь мимо зевак и открываю дверь машины. Народ от тачки как от взрыва отшвыривает. Я на них оглядываюсь, сморщив ебало. Какие же уебаны, думаю, а сам ныряю внутрь. Как только я захлопываю дверь, мент с взяткой садится рядом с водителем и даёт добро на поездку одним кивком. Тачка трогается с места, а я напряжённо гляжу в окно. И пару минут спустя, мне так кажется, я решаюсь посмотреть на соседа. Зрелище... ебаное. У меня снова прихватывает колено, как только я задерживаю взгляд на лице Маркевича. Вся его рожа в крови, с подбородка бодро капает на штаны, те самые, что я ему подарил. Мирон смотрит прямо, на какую-то точку в спинке водительского кресла, и выглядит как маньяк из жёлтой газеты, загасивший пол посёлка. Его запястья обнимают металлические наручники, рубашка тоже вся в крови, мятая, порванная, будто его собаки потрепали. У меня нога постоянно болит, блядь. Боль отдаёт куда-то в грудную клетку. Маркевич медленно поворачивает свой покорёженный ебальник на меня, и среди кровавого месива я отчётливо вижу его сияющие брюлики, что не угасают даже после такого пиздеца. Мы сидим так ещё немного — дёргаясь от напряжения, трясясь от злости и не разговаривая друг с другом. А потом меня прорывает. — Нахера, — цежу я, крепко стиснув зубы в конце. Хочу притормозить, но слова так и текут дальше, как реки Амазонки: — Ты ж знаешь, блядь, что этот мудак охуенно богат. Его семейка тебя просто сгноит, и всех твоих родственников заодно. Нахера, блядь? Он ничего на это не отвечает. Урод. Мог бы хоть что-то сказать вообще. Я начинаю считать проносящиеся мимо светофоры и решаю ещё подождать. Светофоров проносится восемь. — Нахера? Ты мог отпиздить любого в этом сраном заведении, если кто-то из них тебя доставал или терроризировал, но нет, ты нахуя-то полез именно на этого сраного гондона. Этого ебучего уёбка, который, если выкарабкается, превратит твою рожу в фарш и лично скормит всей твоей семье. И снова этот говнюк ничего не говорит. Мне хочется обернуться, посмотреть, чё там у него с лицом, но я не могу. Не могу, пока он не сделает свой ход. Но, кажись, никакого хода не предвидется. Он молчит, как котёнок в морозилке. Я уже даже не слышу, как он дышит. — Да, ебаный в рот, Мирон, — я резко повышаю голос, — нахера?! Кроме светофоров, за окном проносятся два билборда с рекламой выборов. И три красные машины по встречке. И мамки с колясками у пешеходных переходов. И детки с рюкзаками, что плетутся со школы. Он начинает говорить как раз когда я решаю пересчитывать деревья. — У тебя проблемы, — произносит он каким-то не своим голосом. — Я беру за них ответственность. — И у меня внутри всё нахер взрывается. Он, наконец, делает свой ход, и я могу повернуться, и поворачиваюсь. Он смотрит, как на его ноги капает кровь из разбитого носа и хмурится, от чего морщины у него на лбу становятся похожи на подкову. Затем он поднимает взгляд на меня, и я чувствую, как по моему позвоночнику проносится табун мурашек. Маркевич с тяжёлым вздохом съезжает по спинке кресла и укладывает свою разбитую окровавленную башку на моё плечо. Всё это месиво стекает по полам моего пиджака. А я сижу, едва дышу, считаю деревья и крепко сжимаю его колено. — Ты моя проблема, — произношу так тихо, что даже сам едва слышу.***
Сидя в отделении полиции я нервно верчу телефон в руке. Выкупить Маркевича не получилось, потому что этот инцидент уже дошёл до тех, с кем иметь дела мне хочется меньше всего. У Антона влиятельные родаки, и эти родаки в бешенстве. Обычно с Антоном проблем не возникает, по крайней мере в их семейном гнёздышке точно. Для своей родни Антон покладистый хороший мальчик, терпеливо хавающий их любое токсичное проявление любви. Был я пару раз в гостях у Керимовых. Впечатления так себе. Никогда больше туда не приду. Но в свете последних событий мне предстоит мило побеседовать с его матерью. Из всех них... эта женщина худшая. Спустя час моего нервного ожидания, её худые и блестящие от гладкости ноги показываются в длинном коридоре. Я сразу же вскакиваю, натягиваю рабочую улыбку и якобы приветливо развожу руки. Керимова цокает каблуками, приближаясь ко мне, вся в белом, в этой ебучей шляпке с длинным козырьком и юбке-карандаше, замедляющей её ход. — Дияр, — произносит она надменно и игнорирует мою протянутую ладонь. Вместо этого Керимова снимет солнцезащитные очки и задирает руку, слегка оттопырив пальцы. Столичный бомонд. В ней столько этого показушного говна, что можно им поперхнуться. — Госпожа Керимова, рад, что мы снова встретились. Прискорбно, что при таких обстоятельствах. — Да, — тянет она, окинув меня холодным взглядом. — Поговорим позже. Где эта свинья? Я закусываю губу, чтобы не сострить, или не ляпнуть ещё какой необдуманной дичи. Мне не хочется вести её к Мирону, да и нет в этом никакого смысла. Прямо сейчас начнётся реальная дуэль, в которой я обязан одержать победу. Ей не надо никуда ходить, не надо никого видеть, чтобы принимать решение «за» и «против» чужой свободы. Она может вершить суд не выходя из своего ламборджини, потому что это госпожа Керимова. Звучит круто, да? На деле — лишь премерзкая высокомерная старуха, отчаянно пытающаяся вернуть себе былую молодость. Но ненавижу я её не за это. — Честно говоря, — начинаю я, — этот инцидент произошёл по моей вине. Керимова, уже готовая миновать меня и направиться в кабинет офицеров, сжирает наживку и снова смотрит в мою сторону. — Вы ведь прекрасно знаете, что Антон... ко мне неровно дышит? — я позволяю себе улыбнуться. Знаю, что для этой ведьмы это больная тема, и знаю, что наступаю ей на рану. Поэтому давлю сильнее. — Подрался, представляете? Из-за ме... Прежде чем я успеваю договорить, её глаза вспыхивают, а рука рассекает воздух и бьёт по мне. От пощёчины моё лицо разворачивает в сторону. Я чувствую, как немеет кожа. — Заткни свой поганый рот, выблядок, — едва ли не шипит она, и даже её причёску, в которой до сих пор всё лежало волосок к волоску, будто поднимает электрический разряд. — Мой сын в реанимации, а ты говоришь, что причина в тебе? — она повторяет и всё-таки шипит, — в тебе, грёбаный хач? — Да, — резко поворачиваюсь я, и снова улыбаюсь. — Именно это я и сказал, — и вдруг улыбка пропадает. — И если ты ударишь меня ещё хоть раз, мымра, то будешь разговаривать с моей матерью. Керимова выдыхает, как свирепый конь. Вокруг её глаз сквозь ботекс пробиваются морщины. Она так сильно злится, что её руки начинают дрожать. — Я знаю, чего ты добиваешься. Хочешь, чтобы я дала добро, и твой дружок отмазался лишь условным, или общественными работами, или штрафом, — слишком проницательно подмечает она, что, конечно, не играет мне на руку. Вернее, я чувствую, что проигрываю — она знает гораздо больше, чем мне бы того хотелось. — Но этого, сука, не случится, — она переходит на шёпот. Её очередь улыбаться. — Я сгною этого пса в тюрьме, и всех, кто ему дорог. — Керимова одерживает победу в дуэли. Моя щека горит от боли. — Поэтому, Дияр, сиди тихонько в сторонке и не мешайся. И больше никогда, слышишь? Никогда не приближайся к моему сыну. Ты всё понял? Короче, неправильно вы думаете, если вообще думаете. Одна проигранная дуэль — это не приговор. Так что я улыбаюсь снова, как можно шире растянув углы рта. — Ваш сын дрочит на меня, мадам, и я обязательно доложу об этом вашему мужу. Она снова заносит руку, но так и замирает с незавершённой пощёчиной посреди коридора. Вместо удара, она срывается на крик. Затем опускает ладонь и медленно выдыхает, а затем уходит. Я Дияр Рублёв, блядь, и каждая гнида в округе знает, что я даже богатеев на хую вертел. Я их не боюсь, и выебонами меня не возьмешь. И Мирона я им не отдам.***
Когда я прихожу в себя, то мои подошвы уже растирают песок и стекло на лестничной клетке. Я привычно взбираюсь на четвёртый этаж. Сорок вторая квартира. До меня доносятся лишь отголоски трущоб: крики соседей сверху, истошный плач младенца за дверью слева, стены здесь настолько тонкие, что я бы, наверное, даже смог расслышать, как шипит свежее пиво в жестяной банке, если бы его кто-то вскрыл прямо сейчас. Но вместо этого я просто заношу руку и жму на дверной звонок. Свист сменяется треском и скрипом замков. Дверь мне открывает Марина, в её руке лежит нож, а из глаз прямо молнии сверкают. Она начинает медленно качать головой. — Я всё знаю, — она продолжает тыкать лезвием в мою сторону. — Лучше бы ты не приходил. Я молча стою у неё под прицелом. Сначала Маринка не палится, выглядит как обычно — как обычно злобно и недовольно, словно я кот и нассал в её любимые ботинки. Но спустя несколько минут наших молчаливых гляделок она всхлипывает. Я отчётливо вижу, как всё её лицо приобретает чёткие грани, а веки начинают трепетать. Из бесцветных глаз вытекают две молчаливые слезы, стекают по щекам до подбородка и срываются на пол. Она, сморщившись, их убирает. Резко втягивает носом воздух и наконец-то отводит нож. — Заходи, — произносит небрежно и резко. Я глубоко вздыхаю и прохожу внутрь. А чё ещё остаётся. Когда я захожу в дом, Васьки и Надьки ни слышно, ни видно. Наверняка, торчат в своей комнате. Я разуваюсь и иду в ванную, там снимаю окровавленный пиджак и чутка привожу себя в порядок. Глянув на своё отражение в зеркале, я криво ухмыляюсь. Видок паршивый. Зато, в отличие от Антона, я всё ещё на ногах. И с мозгами всё в норме, несмотря ни на что. Врубив водичку похолодней, я умываю харю, а затем звоню бате. Несколько тихих гудков у моего уха сменяет обеспокоенный голос: — Дияр? — спрашивает отец, как только берёт трубку. От него у меня тринадцать пропущенных, и ещё двадцать от матери, и бесконечные угрызения совести. — Ага, — отзываюсь я и задерживаю дыхание на добрых полминуты. Кулак припечатываю к своему лбу, начинаю постепенно стучать себя по голове то костяшками, то ладонью. Хотя сам молчу. А батя что-то мне втирает, доносит какую-то важную мысль, что тот всегда рядом и я могу на него положиться. Головой я всё это понимаю, но в действительности — решиться и довериться также сложно, как выжить после падения с крыши многоэтажки. — Я соврал, — внезапно произношу, накрывая лицо ладонью. — Я соврал, что соврал. На самом деле... всё это происходило на самом деле. — Я знаю, — вздыхает он, и я будто бы чувствую, как отец накрывает мою руку своей. — Откуда? — Догадался, — у него другой голос. Усталый, будто он не может больше напрягаться. Судя по всему, его всё это дерьмо тоже измотало. — Ты позволишь мне разобраться с Керимовыми? Что-то над раковиной снова привлекает внимание. Это моё отражение, но я могу поклясться, что в какое-то мгновение там мелькает сам Дьявол. Меня выдаёт только гладкая морда и не такое величественное тело. И отсутствие славянских корней. И бледная рожа. Я задираю свободную руку и пальцами скольжу вдоль зеркала, оставляя разводы. — Сынок? Я замазываю отражение своего рта, челюсти, затем носа и, только когда очередь доходит до глаз, резко перечёркиваю их пальцами, а сам говорю: — Нет... — выходит слишком тихо, так что я повторяю, — нет, пап. Этот сукин сын... это наглое уёбище слишком далеко зашло. Я его прикончу собственными руками. — Дияр... — Не физически, конечно, — добавляю я, чувствуя, как на моём лице расцветает нехорошая ухмылка. — Но ты можешь мне помочь. Есть один товарищ по имени Миха. Работает коллектором, или вроде того. Сделай одолжение, пап, сожри его, ладно? — Хорошо, — спокойно отвечает отец, даже не спрашивая, зачем мне это. — Номер его у тебя есть? — Ага. — Присылай. — Ладно. — И в гости сегодня заезжай. Мать места себе не находит. — Хорошо. Как только батя кладёт трубку, я сбрасываю ему телефон Михи. Даже если он меняет его каждую ёбанную неделю, от ищеек нашей семьи этот гондон не спрячется. Ещё разок умывшись, я зачёсываю волосы назад и наконец-то возвращаюсь обратно в коридор... хотя, лучше бы я и дальше сидел в ванной. Там стоит Васька, а рядом с ней и Надька. И обе они наматывают сопли на кулак. Завидев меня, Васька заходится всхлипами. Надька беззвучно плачет, но пока пытается скрывать это. Я гляжу на этих двоих, лишённый дара речи. Но чуть позже всё-таки прихожу в себя. Медленно подойдя к ним, я опускаюсь на корты и притягиваю к себе обеих. Тогда они решают громко зарыдать мне в шею.***
Спустя несколько бессонных ночей я возвращаюсь в универ. Все мои мысли и чувства заняты Маркевичем, голову переполняют идеи, как бы облегчить горе его семьи и поскорее вызволить Мирона из камеры предварительного заключения. Юристы Керимовых готовы к очередной дуэли, местным властям уплачены огромные деньги, так что в ближайшие дни Маркевича должны перевезти из районного участка в столичный. В эту золотую клетку, которую выкупили Керимовы. Но завтра их ждёт сюрприз. У Мирона есть покровитель. И этот покровитель — я. Так что Маркевич останется в местном участке до суда, в котором будут рассматривать его заявление о допустимой самообороне. Спасибо Маринке, что смогла убедить этого упрямого мудака прислушаться к моим словам и всё-таки заполнить заявление. Двигаясь по коридору в сторону доски с расписанием, я замечаю Мэйсона в отдалении, точащего лясы с каким-то парнями. Как только тот замечает меня, он одним жестом разгоняет мужиков и решительно направляется ко мне. И чем ближе он подходит, тем хуже выглядит его рожа. Длинный хаер треплют порывы встречного ветра, на губе запёкшееся рассечение, бланш цветёт под глазом. Он выдаёт широченную улыбку, тормозя напротив меня. — Хуёво выглядишь, — он первый нападает, сканируя меня взглядом. — Совсем не спишь, да? — Кто бы говорил, — парируя я и прячу руки в карманах брюк. — Чё с харей? Ты же не по этим делам. — Не по этим, — утвердительно кивает Мэйсон, затем отводит глаза. — Знаешь, Дияр, есть всё-таки плюсы в том, чтобы вести себя дружелюбно и всем нравится, — и снова смотрит на меня. — А ещё полезно время от времени трахаться с гангстерами, ну, хотя бы кому-то из нас. Вообще-то они бы и сами разобрались, но мне хотелось поучаствовать в замесе. — О чём ты? — решаю всё-таки уточнить я, а то все эти тайны и загадки, которыми он говорит, нихуя не достигают моего сознания. Мэйсон всё же прав. Я почти не сплю третий день подряд. — Я всё знаю, — вдруг выдаёт Мэйс и проводит рукой по своей щеке. Я подмечаю синяки на его костяшках. — Про Антона и Мирона, и вообще в курсе всех событий, что тут прогремели, пока я чилил заграницей. Честное слово, Рублёв, тебя ни на день нельзя оставить. Вечно влезаешь в какое-то дерьмо. В общем, я сразу с корабля на бал, так сказать, влетел. И Антохиных приспешников мы отработали будь здоров, так что одной проблемой меньше, приятель, — он резко выдыхает, затем снова улыбается. — А я говорил, что этот рыжий козёл. Говорил, и не раз! — Прости, — я пожимаю плечами и опускаю глаза. Вообще-то я без понятия, что ещё можно сказать. Мэйсон в самом деле выручает меня, в который раз, и вновь без просьб. Я как-то упускаю момент, когда Мэйсон подходит и прихватывает меня за плечи. Он шепчет: — А чё с Егором? — и только после этого разжимает объятия. Я снова пожимаю плечами. — Не волнуйся, — говорю, — всё под контролем. — А, — хмыкает Мэйс, — понял. Ну, пойду отсосу одному ушлёпку, а то я так и не расплатился с ним. Где тебя потом искать? — А где сейчас свора Керимова? — В столовой. — Ищи меня в столовой. Мэйсон коротко ржёт, а затем съёбывает. Я направляюсь в столовую. Как я уже говорил ранее — эти твари забыли, кто настоящий хозяин джунглей. Теперь, когда гиена в реанимации, у них нет шансов противостоять мне. Хотя... даже когда гиена вернётся, у них всё ещё не будет шансов. Они тронули то, что принадлежит льву. Лев порвёт их на лоскутки. Как только я захожу в столовую, то снова могу слышать: все эти разговорчики, грохот приборов, звон бокалов, чавканье, хихиканье, монотонные шаги кружащих между столов людей, ищущих поляну посимпатичней. Я на ходу хватаю один из стульев. Компания Керимова сидит у окна, каждый в этой стае выглядит потрёпанно: у одного пацана рука в гипсе, у другого палец, у третьего вся морда в отёках. Но этого недостаточно. От одного урока они ничего не усвоят. Я знаю, как это работает. Жизнь преподала мне один урок дважды. Хотя я до сих пор не понимаю, за что. Как только я подхожу к столу, один из пацанов сваливается со стула и вскрикивает, будто увидел дьявола. Другому везёт меньше. Замахнувшись, я впечатываю стул прямо в позвоночник счастливчику, расположившемуся у прохода. Подошвой отталкиваю стол где-то метра на два. Всё валится на пол: люди, еда, тарелки. В этом месиве я слышу только повторяющееся «извини», хлюпанье жрачки под подошвой и «не надо, пожалуйста», но всё это уже не работает. Зло порождает зло — и мне как-то насрать, даже если после этого вы начнёте считать меня плохим человеком.***
Подходя к скрывающейся в темноте двери, я думаю о том, что мне крупно повезло. После моего выступления в «Последней станции» охранник мог меня и не пустить. А он пустил, ещё и улыбнулся так по-уебански, давая мне понять, что хорошо запомнил мою пьяную рожу. Народу вечером тут тьма, все веселятся и пляшут. Но я здесь не за этим. Проходя мимо резвящейся толпы, я сворачиваю за угол. Меня тормозит парочка охранников. — Позовите Колю, — обращаюсь к ним я, — или Васю. Скажите, что это Дияр. — Вали отсюда, — быкует вышибала, тогда я протягиваю им по пятёрке. Мужики переглядываются, затем один берёт деньги, а другой ныряет за занавеску. Через минуту он возвращается и встаёт в ту же позу позирующего для портрета Аполлона, прикрывая лишь свои причиндалы с высоко задранной башкой. Когда из-за занавески выглядывает Вася, его хмурый ебальник расслабляется, а на губах расцветает оскал, и я вижу его виниры. — Ёпта, Диярчик! — взвизгивает он и хватает меня за руку, затаскивая рывком в гримёрку. — Ты случаем не в курсах, где околачивается Саймон? Его вчера не было. А Саймон никогда не пропускает работу, чтоб ты знал! — В курсах, — выдыхаю я и протягиваю руку, выдёргивая сигарету из угла рта Васи. Я напряжённо затягиваюсь. Тот смотрит на меня так, будто я у него последние гроши отнял. — Его замели за драку, — говорю я, и Васька ошалело хлопает накрашенными глазами. — Но я здесь немного по другой причине. — Салют, Дияр, — мимо проходит абсолютно голый Коля и взмахивает ладонью. Я киваю ему вместо ответа и снова заглядываю Васе в глаза. — В общем, — я опять вздыхаю. — Как склеить мужика, который оказался в реанимации из-за меня? Я смотрю на Васю, который по-прежнему не сводит с меня вытаращенных глаз, но теперь молчит. Он медленно протягивает ладонь и забирает свою же сигарету, которой я пытался судорожно накуриться всё это время. — Рассказывай, — вдруг голос Васи становится серьёзным и суровым, он ссутуливается и шумно затягивается дымом. — Всё, от начала и до конца. И я им рассказываю.