Я просыпаюсь в час дня, мокрый насквозь, как собака.
После своего путешествия в «Последнюю станцию» я каким-то хером приехал именно сюда. Каким-то хером зашёл именно в эту комнату.
Скользя взглядом по потолку, я поворачиваю голову и фиксирую взгляд на старом кресле с протёртыми подлокотниками у стола в углу. Это письменный стол Мирона. Наверняка за этим столом он сидел ещё неделю назад, выполнял домашку или катал какой-нибудь конспект. Сейчас там идеальный порядок: у каждой тетради своё место, все ручки торчат из подставки вверх колпачками, ни крошки, ни соринки. Мирон Маркевич — дотошный, аккуратный и бережный тип. Я ненавижу за это. Но мне хуёво от одной мысли, что сейчас его рабочее место пустует.
Хочется подольше поваляться в кровати, потратить побольше времени на себя, набухаться, в конце-концов, или просто полежать, слушая, как гудят клаксоны тачек с улицы.
— Сука, — выдыхаю медленно, отбросив край покрывала.
Но я не имею права на отдых, пока Маркевич за решёткой, и, напоминая себе об этом, я не чувствую ни усталости, ни голода.
Поднявшись на ноги, я сбрасываю рубашку и натягиваю первую попавшуюся под руку футболку Мирона. Затем выхожу в коридор и заваливаюсь на кухню. Я открываю холодильник и матерюсь вслух. Внутри ни хуя, кроме капли голимого молока, старого пакета брюссельской капусты и банки пива. Ещё бы, сейчас Маринка сливает все деньги на адвоката, ищет способы вызволить брата из лап семейства гиен.
Мне стоит позаботиться о Маркевичах, пока Мирон не может сделать этого сам?
Я достаю банку и сажусь за стол, начиная думать, с чего начать. Нужно позавтракать. Всем людям по утрам надо завтракать. Но у меня нет для этого времени.
Вытащив из кармана телефон, я сбрасываю Мэйсону короткую смску с адресом Маркевича. Вдогонку отправляю ещё одно сообщение: «настрой доставку еды по этому адресу, пока я не дам отмашку». Затем блокирую телефон и бросаю его на стол, делаю несколько хороших глотков пива.
Керимовы — головная боль. Нет, они боль в моей заднице. Хуже геморроя. Антон, уёбище несчастное. Хочу обеспечить ему пожизненное в инвалидной коляске, но я не могу спускаться до примитивного рукоприкладства. Мне нужно быть изворотливее.
Хотя даже если я заявлюсь в больницу, где его держат, с гаечным ключом наперевес и раскрою череп гондону, тюрьма мне не светит. Это плюс, но есть и минус. Палец мамашки Антона лежит на предохранителе, и, в случае опасности, эта сучка нажмёт на курок, вышибет Маркевичу мозги, и тоже в тюрьме не окажется.
Оформить убийство Антона через какое-нибудь бюро по быстрой ликвидации я тоже не могу, это также тупо, как если бы я сделал всё самостоятельно. Керимова устранит Мирона, даже если я не буду причастен к убийству Антона напрямую. Она психованная, неуравновешенная и непредсказуемая (
прямо как её ебучий выходец). Вот и получается, что я держу нож у горла её сынка, а она держит пистолет у виска Мирона. И всё снова сводится к благополучию несчастного рыжего уёбища, от которого не получится избавиться столь примитивно.
Я делаю несколько больших глотков пива, высоко задрав локоть.
Опять у Антона всё на мази. У этого сукина сына, родившегося с золотой ложкой во рту. Если так подумать, то этот полупокер всегда был тем ещё уёбищем, что тогда, что сейчас. Зря я не слушал свою интуицию. Считал, что укрощаю дикого зверя. Считал, что это полезно — держать подле себя хищника, и что после необходимой дрессировки он меня не укусит. Что ж, просчитался.
Урчание в животе напоминает, что решать проблему с завтраком нужно срочно. Допив остатки пива, я сминаю алюминиевую банку и швыряю её на стол, а затем достаю сигареты.
Антону всегда всё доставалось просто так. Можно сказать, я в какой-то мере ему завидовал, когда мы ещё были детьми. Он выглядел старше, умел больше, был умней, потому что долгое время жил где-то заграницей, и с внешностью ему повезло, да и с ростом тоже. Но несмотря на все эти позитивные обстоятельства, Антон стал куском дерьма, хотя его предки никогда не дырявили. Ну, мне так кажется. Иногда его била мать, может, от отца тоже что-то прилетало, но это просто, блядь, цветочки, которые, как по мне, можно было и понюхать. Антону неведом страх каждого ночного шороха. Так что и его замашки казались мне просто признаком избалованности.
Сперва было тяжело наблюдать, как он шпыняет сверстников и тех, что помладше, но чуть позже я очерствел, стал равнодушен и участлив. Хотя я никогда не получал от процесса удовольствия. По большей мере, мне было фиолетово на всё и всех. Я просто искал гарантированной безопасности, так что мой выбор был осознанным и справедливым — я тянулся к самым сильным и пользовал их, как того хотел, как того желал. Почти утратил то, что люди называют состраданием и человечностью, а потом... появился Мирон, и мрак засиял.
— У нас не курят, — только я подношу зажигалку к сиге, как позади меня раздаётся голос. Но пока всё путём — я не закуриваю. Лишь оборачиваюсь.
— Где же мне тогда курить, — говорю.
— Лучше совсем брось, — отвечает Маринка, запахивая на своей тощей груди белый пиджак, в нем, да плюс коричневые рабочие штаны, она похожа на сигарету с фильтром. — Ты поэтому такой коротышка.
— Ну да, — я неодобрительно морщусь, хотя обиды не чувствую, да и злости нет. Я закуриваю, наперекор предупреждению.
А она всё стоит, зенки выкатив, рот в куриную жопу сморщив — и вдруг улыбается. Прикиньте, блядь, Маринка мне улыбается — да я такого не видел за все те хуй знает сколько раз. Да такого даже подумать как будто нельзя, что у неё рот под это не заточен, губы узкие и сжаты намертво. Но она как-то эту лыбу из себя вымучивает, поднимает уголки рта с помощью мышц щек, которые она раньше ваще не использовала. Они, наверное, аж заболели, потому что через минуту улыбка с её лица сползает, и она говорит:
— Из-за тебя одни неприятности.
— Ага, — соглашаюсь я, демонстративно затягиваясь. — Я и сам неприятный тип.
— Это правда.
Она заходит и я морально готовлю себя к тому, что эта женщина отнимет мою сигарету, но вместо этого Маринка достаёт свою пачку и тоже закуривает.
— Хер с тобой. Всё равно детей нет дома, — цедит Маринка, повернувшись ко мне спиной. — А я уже не выдерживаю... чёрт возьми.
— Где мелкие?
— В школе.
— Долго их уламывала?
— Очень, — вздыхает она. Я всё ещё не вижу её лица, только как струятся клубы дыма. — Они долго плакали.
— Ещё бы, — сухо отзываюсь и прислоняю руку к виску.
Маринка отвлекла меня от самого главного... ностальгируя о прошлом, связывающем меня и Антона, я хотел подвести черту и вспомнить о некоторых... обстоятельствах, которыми я не гнушался пользоваться.
О дикой и нездоровой симпатии Антона я знал всегда. И всегда использовал это с выгодой для себя. Хотя, честно говоря, я ничё не делал, чтобы расположить Антона, вообще ничё, напротив, я вёл себя отвратительно, как и всегда. Антон сам что-то там внутри себя откопал и решил связать со мной. Мне было просто удобно пользоваться его услугами, и я считал, что это беспроцентная инвестиция. Но... вы и сами всё знаете. Я допустил ошибку.
Теперь этот сукин сын показал своё истинное лицо, так что больше никакого снисхождения с его стороны мне ждать не следует, и Маркевича он просто так не отпустит, да и мне стоит молиться, чтобы Антон оклемался, дабы загнать в свои сети, где я задушу его или утоплю, или запыряю, или что-нибудь ещё. Как бы всё легко разрешилось, если бы я мог просто его убить.
Ввинчивая окурок в чашку, на дне которой ещё виднелись остатки заварки, я слушаю шипение и голос своего разума: бычок шипит, разум кричит «добей», «добей», «добей», «добей», и мне хочется к нему прислушаться.
— Ты щас кружку сломаешь, — говорит Маринка, и я заглядываю в её лицо, что оказывается напротив. — Есть будешь?
— У меня нет времени, — отвечаю я и отпускаю кружку.
— А пить и курить есть, — хмыкает она, — Мирон говорил, что твои родители богаты, хотя сам ты усыновлённый. Кем были твои настоящие родаки? — вдруг спрашивает Маринка, снова нацепив свою вымученную улыбку.
Даже Маркевич меня о таком не спрашивал. Наверное, он понимал, что я не отвечу. Как будто читал это по моим глазам или ещё как-то, видел меня чуть глубже, чем остальные, или типа того. Но, может, дело не только в этом? Может ему просто это неинтересно, или вроде этого.
— Моя мамашка умерла во время родов, — отвечаю я абсолютно спокойно, — а папашка был алкашом, даже не знаю, он нигде не работал всё то время, что я провёл с ним, — меня передёргивает. Воспоминания о прошлом мне противны до блевоты, но все так и норовят туда залезть, будто там мёдом намазано. — Поэтому я ненавижу пить, когда появляются проблемы. Хотя когда проблемы появляются, рука сама собой тянется к бутылке. Это что-то на уровне днк.
— Наш отец тоже много пил, — говорит Маринка, утопив свой бычок там же, где я оставил свой. — Но лучше бы он просто спился. Этот козёл ещё и постоянно сливал бабло в казино, ну, и на шлюх в том числе. Ты, возможно, заметил некоторое сходство между нами, но Васька и Надька от разных женщин. У нашего батяни было много жён, много романов, а сколько внебрачных детей ещё, помимо нас — заебёшься считать. В общем, сперму тратил кобель бездумно. Но однажды он крупно облажался, когда полез в покер. Если долг казино ещё как-то можно слить, то долг за столом — никуда не денешь. В итоге козёл помер. Нам в наследство оставил эту халупу и целую кучу долгов. А потом появился ты, Дияр, избил моего брата, поставил на счётчик, закрыл весь его долг, предотвратил огромную трагедию с Васькой... дважды, стал причиной того, что мой глупый младший брат может оказаться в тюрьме, — закончив говорить быстро и много, Маринка медленно выдыхает. — Я не знаю, что с тобой делать, Дияр. Я бы уже давно прикончила тебя собственными руками, но я не знаю, как к тебе отношусь — ты одновременно сделал столько дерьма и принёс столько радости моей семье, что у меня от этого просто взрывается башка. Так, — она поднимает на меня взгляд. — Как же мне всё-таки к тебе относиться?
Хотел бы я знать. Её опасения оправданны. Я втянул Мирона в бесконечный водоворот дерьма, хотя сам не просил его прыгать вместе со мной. Я вообще не хотел, чтобы этот придурок хоть что-то предпринимал. Но он предпринял, и теперь это моя ответственность, но не только потому, что я всегда возвращаю долг, в отличие от отца Маркевичей.
— Хотел бы я знать, — повторяю я, собираясь уходить.
Дело в том, что я могу, но не хочу бросать Маркевича.
***
Новость о недавнем инциденте быстро разлетается по универу. К среде об этом знал каждый второй, что мне только на руку.
Следуя по коридору в аудиторию, я веду за собой Мэйсона и парочку его приятелей. Фигуры на этой шахматной доске быстро сменяются, но некая стабильность греет душу.
Пока Антон не встанет на ноги, жизнь будто бы поставлена на паузу, и из-за этого не получается нормально дышать, но я продолжаю вести игру даже в этих стенах.
В послеобеденное время в актовый зал ко мне приводят трёх ближайших приятелей Керимова. Двоим из них ещё недавно я сломал нос металлическим подносом. Третий мне незнаком. Судя по бегающим глазам и опущенной голове, этот уёбок хотел скрыться от меня, прогуливая занятия, но от кары не скроешься, особенно если у этой кары фамилия Рублёв.
— Это все птенчики, причастные к тому инциденту, — щебечет Мэйсон, твёрдо впечатывая каблук в пол. Он подходит к смуглому пацану с намотанной на кулак цепью. Этот чувак… кажется, это его новый ёбырь, или типа того. В любом случае, выглядит тип внушительно, и этого достаточно, чтобы все эти ушлёпки тут же начали ссаться за свою жизнь. — Лео, и как ты их только всех уговорил сюда прийти, ещё и не применяя насилия? — хихикнул Мэйсон, водя ладонью по чужой груди.
— Это было легко, — скалится Лео, звеня цепью. — Но ты ж говорил, что просто пиздежом мы не ограничимся?
— Да, вряд ли парни что-то усвоят, если мы будем только беседовать, — подчёркивает Мэйсон, поглядывая в мою сторону. — Так, Дияр?
Я скрещиваю руки на груди и окидываю взглядом свору трясущихся и потеющих пацанов, и у каждого из них есть бейдж. Ещё бы, Антон не станет якшаться с последними сошками, это не в его стиле. Ему нужна любая поддержка, раз уж он сотворил такое с сыном Рублёва. Поддержка сильных семей, имеющих хоть какое-то влияние. Но проблема в том, что сильнее моей семьи здесь не найти, а перебиваясь закусками — можно посадить желудок. Так что этот несчастный уёбок лишь сделал мне одолжение, когда собрал подле себя самых даже мало-мальски значимых фигур высшего света.
Дело в том, что я собираюсь вскрыть этот гнойный нарыв и положить конец образовавшемуся из-за Керимова классовому неравенству. Когда Антон вернётся, его будут ждать большие перемены, от которых сбежать не получится хотя бы потому, что его отец — бывший военный, и для каждого пердежа ему необходимо знать причину. А единственная причина, по которой Антон может перевестись в академию хуже — это я. А я — лезвие, что вскроет гнойный нарыв, образовавшийся на лице Керимовых. Потому что отец Антона обязательно захочет углубиться в причину его перевода и выяснить, чем я, отпрыск его главного бизнес-партнёра, насолил его сынку. Так что Антон ничего не сможет сделать и будет хавать то, что я ему дам. А дам я ему отменного дерьма.
Дверь в актовый зал вновь распахивается. Внутрь заходит Егор, а сразу за ним расслабленно плетётся ещё один приятель Мэйсона.
— Глядите, кто пожаловал, — присвистывает Мэйс, пока Егор медленно подходит к запуганным пацанам, у которых колени не подкосило только из-за надуманной гордости.
Я перехватываю холодный и беспристрастный взгляд Егора. Тот смотрит в мои глаза так нагло и безучастно, что по моему позвоночнику проносится холодок. Хорошего человека я, всё-таки, выбрал. Нет, правда, лучше не найти. Клёвая штука — интуиция.
— Неприятно осознавать, что мы пригрели змею на груди, — продолжает разглагольствовать Мэйсон, когда Егор притормаживает в одной колонне с остальными. — Хочешь что-нибудь сказать в своё оправдание?
Я продолжаю смотреть Егору в глаза, пока тот молчит. Он смотрит на Мейсона, затем снова на меня, и я ему слегка киваю.
— Педик, — выплёвывает Егор. Я впервые замечаю отпечаток эмоций на его лице. Так выглядит отвращение.
— Фу, — морщится Мэйсон, — какой же ты всё-таки мерзкий человек, Егорка. Ну, раз уж ты выбрал ту сторону, ничего не поделать. А теперь все прикрываем свои пиздливые ротики и слушаем, что скажет король, — закончив говорить, Мэйсон поворачивается ко мне, жуя губу.
Мэйсон в курсе, что лучший способ заставить кого-то нормально себя вести — отмудохать их накануне. Тогда они будут как шелковые. Слишком умотанные, чтобы залупаться.
— С этого момента, — начинаю я, — ваши бейджи ничего не значат. И бейджи других — тоже. В этих стенах у вас не будет никаких привилегий, не будет поблажек, — я вынимаю из кармана смятую распечатку и швыряю лист одному из этих парней. — Это объявление, которое вы сегодня зачитаете. Ваша задача — донести до каждого то, что там написано, в противном случае, ваши страдания никогда не закончатся.
— Но, — заикается один из этих пацанов, глядя на меня двумя огромными болтами вместо зрачков. — У тебя нет такого права...
— У меня? — усмехаюсь я. — Чувак, — и надвигаюсь на него. Как только я подхожу достаточно близко, то замечаю, как по его виску струится пот. Противное и мерзкое зрелище. Эти ублюдки больше всего боятся лишиться своего превосходства над травоядными. Я хочу спустить их на самое дно и показать, что даже те, кто всю жизнь жрут траву, могут начать есть мясо, если вдруг трава перестанет расти. А она перестанет. Ведь солнце больше не светит. Моё персональное солнце с двумя буквами «М» в инициалах. — Я могу тебя даже прикончить, — цежу я, заглядывая в его глаза. И мне плевать, что я ниже, что выгляжу не так внушительно, мне вообще до пизды все эти условности. Я тот, кто лишил другого человека жизни без пистолета и ножа, я куда страшнее, чем детская примитивная травля богатых над бедными. — И мне нихуя за это не будет, — брезгливо подцепив бейдж, я срываю глянцевую фамилию с его груди. — И вы нихуя не сможете мне противопоставить.
Я выхожу на улицу, надеясь, что свежий воздух поможет. Я ж, блядь, занятой человек, хотя ни хера не могу вспомнить, чем таким я планирую заняться. Я одет и обут, стало быть, намечается что-то важное.
Глядя на свою руку с припухшими костяшками, я достаю из кармана пачку сигарет. Солнце припекает макушку. И только когда я закуриваю, то где-то глубоко в корпусе слышу звон предстоящего объявления:
«Говорит Егор Сторонский», — приятно, что это именно Егор. Хотя досадно, что перед этим пришлось навалять и ему тоже.
***
В течение недели мои люди промывали мозги всем в универе. У Дияра Рублёва, правителя этих джунглей, появилось новое прозвище: «предатель». Вот как меня звали в светских кругах. Естественно, о приглашениях на пафосные вечеринки теперь не могло быть и речи, да и политика в вузе изменилась. Ныне бедные, а не богатые, имели преимущество. Постепенно, медленными шагами, повторяя за мной, забитые и затюканные накапливали злобу и силы, чтобы свергнуть тех, кто до сих пор перекрывал им кислород. Однажды они доберутся и до меня, но я об этом не думаю. Сейчас важно совершить переворот до того, как Керимов вернётся в универ. Мне не нужна поддержка от влиятельных семей. Мне вообще не нужна поддержка. Только месть.
Проходясь вдоль коридора из одной аудитории в другую я замечаю, как пацан на улице без бейджа прессует другого, с бейджем. Он пихает его, пока не припирает к стене. Затем тот, что без бейджа, волосатый, начинает озираться по сторонам и в конце-концов замечает мою фигуру, застывшую в открытом окне второго этажа. Я вижу волнение во взгляде того, кто меня обнаружил, но оно быстро сменяется чем-то... решительным. Будто он сейчас стоит на краю перед прыжком в бездну, а я ему всё обламываю, типа кайфа, заставляю сомневаться. Но неожиданно этот уверенный крекер тычет пальцем в мою сторону.
— Это ведь ты установил новое правило? — спрашивает тот, без бейджа, на что я молча киваю. Пацан с бейджем секунду взвешивает шансы. Потом бочком, бочком начинает двигаться в сторону, не сводя с меня своих свинячьих глазок. Он пятится задом, все быстрее и быстрее, но патлатый сгребает его за воротник и снова говорит, обращаясь, видать, ко мне: — ясно, — после чего он медленно проводит рукой по своему лицу, поднимая патлы. Теперь я вижу только его уродливый шрам, что тянется от щеки к виску. И я всё понимаю. Мне даже не нужно у него уточнять, зачем и при каких обстоятельствах. Некоторые вещи мы просто не заслуживаем, они просто происходят, и мы просто терпеливо ждём, чтобы просто отомстить. Всё просто, согласны?
Патлатый в последний раз проносится по мне взглядом и снова поворачивается к своей жертве. Он слон, и он сожрёт пантеру.
***
— Его выписали, — говорит Мэйсон, медленно выдыхая в трубку.
Сегодня суббота или воскресенье? Я начинаю путаться в графике, мало ем, мало сплю, и постоянно думаю о Маркевиче, к которому меня не пускают приставленные люди Керимовой. Эта пизда с ушами хорошо позаботилась о том, чтобы я не смог добраться до её заложника.
— Когда? — спрашиваю я, опрокинув остатки виски.
— Сегодня утром. Через пару часов он вернётся домой, а в воскресенье в поместье Керимовых пройдёт вечеринка по случаю его выздоровления. Это...
— Это Керимова придумала, — догадываюсь я, — чтобы показать прессе, что с её ушлёпком всё замечательно, и что усилиями её семейки ей удалось поставить его на ноги. Но они наверняка разыграют концерт из серии «но моё хуепутало всё ещё слабо, поэтому мы обязаны сделать так, чтобы виновный в его травмах поплатился», — стуча пальцами по гладкой поверхности стола, рассуждаю я.
Давно меня не было дома. Все эти дни я старался проводить у Маркевичей.
— Ну, типа, — отвечает Мэйсон безрадостно. — А ещё...
— Что? — меня настораживает его тон.
— А ещё, ну, это лишь слухи, но говорят, что в воскресенье Керимовы представят невесту Антона высшему свету. Говорят, они уже несколько месяцев встречаются и вот, решили наконец-то пожениться.
— Херня, — хмыкаю я, — у Антона не было никакой невесты. Керимова просто решила залепить скотчем здоровую, сука, дырень в репутации их семьи.
— Я тоже так думаю.
— Что ж, — плеснув ещё немного виски в стакан, я осушаю и его. — Тебе уже прислали приглашение на вечеринку?
— Шутишь, что ли? — прыскает Мэйсон, но с каким-то отвращением. — Единственное место, куда его семейка захочет меня пригласить — это на тот свет.
— И мне не присылали, — отвечаю я. — Как некрасиво с их стороны забыть обо мне и о моей семье. Думаю, это всё стресс. Думаю, мы проявим великодушие и напомним им сами, — я оборачиваюсь и кидаю взгляд на отца, что всё это время сидел на кресле в гостиной и слушал наш разговор. — Правильно я говорю, отец?
