***
Знаете, бывают моменты когда так хочется дать пизды, что ты можешь пропахать тридцать миль по пересеченной местности, если в конце тебя ожидает ебло, по которому не нужен даже повод, чтоб съездить. Вот такой момент щас у меня. Я достаю сигарету, прикуриваюсь и одной затяжкой скуриваю где-то четверть. Три крекера в обносках пинают ногами пацанчика в малиновом костюме, но без бейджа. Они как бы ещё выёбываются, понторезы несчастные, но последствий побаиваются. К счастью, учителя больше не рыпаются. Парочка свалила, ну, как свалила... я помог им найти выход, как-то так. Не нужно было прогибаться под высшую лигу, когда в низшей самый сильный игрок. И это я. — Не перегибайте, — кричу, привлекая внимание сорвавшихся с цепи дебилов. Нет бы, блин, как-то изящно преподнести месть. Да хуй там, всё скатывается в банальное насилие. Впрочем, не мне их судить. Три крекера окидывают меня воспалёнными взглядами. Один из них тут же ставит ногу на землю и подманивает к себе остальных. Сразу становится ясно, кто в этой шайке предводитель. Их главарь пожимает плечами и покачивает головой. Он качает головой несколько секунд, будто пытаясь вытряхнуть все мысли, которые там есть. Спустя минуту парни отчаливают, ничего мне не ответив, со скрюченными спинами, в грязных протёртых джинсах чёрного цвета. Я присматриваюсь к ним сзади. Затем перевожу взгляд на скулящего ушлёпка в малиновом пиджаке, на котором даже пыль не осела, и снова возвращаю свой взор троице. Как бы у меня фетиш не появился... на грязь, рваньё и смелость. Ёбаный Мирон Маркевич, думаю я, это всё твоя вина. Немного позже я возвращаюсь в здание, скулёж остаётся далеко позади. Если честно, тут всё как и прежде, только с каким-то новым вкусом и лозунгом. Никто не ругает меня, если я засыпаю во время лекций. Никто не открывает окно, если учительская забита моим дымом. Никто не пытается отловить меня в сортире и запинать до смерти, типа как бы в отместку за все те годы издёвок и нападок. Это всё, что я помню о тех днях. Только хорошее. Я знаю, есть и плохое, то дерьмо, которое меня расстраивало и от которого у меня просыпалась совесть. Но мне не хочется об этом думать. И я не могу вернуться в то время, чтобы всё исправить. Так что остаётся лишь плыть по течению и ждать развязки. Хотя, конечно, есть и плюсы. Девчонки больше меня не достают. Это успех. Хотя весьма непривычно быть лишённым былой популярности и славы, даже если эта популярность и слава заслуга моих родителей. Думаю, я теперь в полной мере могу зваться «одиночкой». Крутым одиноким пацаном, как-то так. — Спасибо, — я слышу, как дрожит голос который это произносит. Медленно оборачиваясь, встречаюсь взглядом с девчонкой в старом колючем свитере, который больше подходит бабке, чем молодой девке. — А, — она проводит рукой по своим волосам, заправляя прядь за ухо. — Ты меня, конечно же, не помнишь. Но это и неважно. Я просто хотела сказать... спасибо. Спасибо тебе за всё. Я глотаю воду, которую до сих пор грел во рту, и снова прикладываюсь к бутылке. Затем поворачиваюсь к стенду, ища нужную мне аудиторию. А эта всё продолжает: — Многие здесь считают, что ты плохой человек, но у меня другое мнение на этот счёт. Ты помог мне уже дважды. Хотя мы едва знакомы. Но ты помог мне дважды. Это в два раза больше, чем сделали мои родители. Тут я вспоминаю. — Как тебя зовут? — ведя пальцем вдоль доски, я задерживаю его на триста третьем кабинете. — Меня?.. — Тебя. — Юля. Я убираю руку, но не свожу взгляда с доски. Страшно хочется спать. Опять всю ночь решал вопросы с незаметным переездом Кристины. Остаётся только отвлечь внимание Керимова, а заодно выяснить, как дела у Московского бомонда. — Я тебя помню, — говорю, и это действительно так. Но лишь обрывками, какими-то мелкими вспышками в башке, ничего незначащими моментами прошлого. Ей не за что меня благодарить. Это ж фигня. Когда я наконец-то поворачиваюсь к Юле, у меня все двигатели на стоп ставятся. По её щекам градом льют слёзы, хотя та не произносит ни звука. В её глазах я нахожу лишь собственное отражение, что растекается и уносится со слезами. — Спасибо, — повторяет она, — спасибо. — Да ладно те, — я быстро оглядываюсь по сторонам, не зная чё делать. Валить, успокаивать или самому начать реветь — мало ли сработает, я уже ничё не понимаю. — Да ну не реви ты, а, — вздыхаю я, бестолково почёсывая затылок. — Блин, Юль, ну не реви. Давай, тихо, всё, успокойся, лады? В конце концов, я всего лишь делаю своё дело — пытаюсь выжить. Просто преследую свои цели. Я точно не хороший человек. — Да бля, — я притягиваю Юлю к себе за край свитера, ухватившись за него лишь двумя пальцами. — Ненавижу слёзы, — говорю я, одним пальцем опуская её башку себе на плечо. — Как закончишь сопли размазывать — с тебя химчистка. — Спасибо... — Ай, блин. — Спасибо. В конце концов, я всего лишь делаю своё дело.***
— Ты, утырок, нажил себе врагов. — Мы от тебя живого места не оставим. — Будешь визжать как сучка. — Он, бля, и есть сучка Керимова. Вы, наверное, думаете, что я просто стою как мудак и всё это слушаю. В общем, так и есть. Но вот вы скажите, что мне нужно сделать? Я ищу в толпе Антона, но его не видно. Может, в первый раз я тоже видел не его башку, когда преследовал его до сортира преподавателей, вместо того чтобы пойти в триста третью аудиторию и вздремнуть. Все лица для меня похожи одно на другое. Светлые горящие глаза, открытые рты, жаждущие моей крови. Но мне нужно что-то сказать. Я же Дияр Рублёв. — Дамы и господа, — говорю я, когда кучка блатных обходят меня и перекрывают выход. — Моё время стоит денег. Денег, которых у вас нет. Так что все свободны. Проходите. — Он нас только что на хуй послал? — Точно послал... — Послал, да? — Заставь нас пойти на хуй, Дияр. Давай. Толкает кто-то из толпы меня весьма ощутимо. Я бьюсь об кирпичную стену. На ногах я всё ещё держусь, но дух из меня вышибают, и я чувствую вкус крови во рту. — Пиздец вы жалкие, — провожу языком по верхней губе, пытаясь понять, где она разбита. — Ссытесь втащить мне по-настоящему, да? Правильно, что ссытесь. Потому что после этого ваши косточки ваши мамочки будут искать в помоечках самых, сука, неблагополучных районов. Андерстенд, чмошники? — Говорят, маленькие собачки самые злые. — Сложно сказать, чей это голос. Он донесся из толпы, где ржут, матерятся и свистят. Но я сразу понимаю, кто это, сердцем чую. Один из тех голосов, которые долбают мне мозги каждую ночь — глумятся, называют как ни попадя и вообще говорят вещи, которые лучше бы никогда не слышать. Керимов выходит из самой последней кабинки, на ходу застегнув ширинку. Мелкие сошки расступаются, открывая ему дорогу до меня. — Говорят, у рыжих нет души, — отвечаю я в конце концов. — Значит всё правильно говорят, — ухмыляется Керимов и проводит руками по рубашке какого-то чувака поблизости. Он специально вытирает ладони очень долго, ждёт, что тот хоть что-нибудь скажет, но несчастный молчит, а потом ещё и пропускает коронный удар Антона башкой в нос. Чел падает на пол. Из его ноздри бодро хлещет кровь. — Те, кто со мной, не должны давать вытирать об себя руки, — говорит Керимов так холодно, что аж на мурашки пробивает. — Вали отсюда. — Не разбрасывался бы ты так людьми, Керимов. Они ведь все бегут ко мне, — говорю я. Тогда Антон поворачивается в мою сторону с паскудной ухмылкой. — Нравится доедать за мной? — Как видишь, — я медленно провожу языком по своей губе, собирая кровь. — Я ведь здесь. — О как. Здорово, — усмехается гнида. — Типа того. Керимов прыскает, а затем взмахивает рукой. — Думаешь, я совсем тупой? — спрашивает он, после чего меня хватает за руки парочка додиков. Вообще-то, всё гуд, всё по плану. Но что-то как-то меня подзаебло, что каждый мудак считает, будто меня можно таскать как тряпичную куклу и в ус не дуть. Ебанаты ваще не подозревают, какие деньги крутят в моей семье, и в семье Керимова. И в этом их главная проблема. — Мне не нравятся умники, рыжий уёбок, — я произношу это как прежде, как произносил всегда, и даже чуть более развязно. Мне известно обо всех тайнах Керимова. Я в курсах, отчего у этого гондона едет крыша. Как только Антон подступает ещё ближе на шаг, я дёргаю руками и инерцией подлетаю к нему ещё на два. Одна рука у меня освобождается от плена. Я тут же пользуюсь этим, хватая Керимова за воротник и дёргая вниз. — Антон! — выкрикивает кто-то из тех, что пытался меня удержать. Его дыхание воняет табаком и старыми канализационными трубами. Шея у меня быстро затекает, и во рту погано. Зато хлебальник у Керимова расцветает, как только я запускаю ему свой язык в рот. Внутренне я сворачиваюсь калачиком и съеживаюсь, когда Антон вынимает руку из кармана и сжимает ей мой затылок. Вот так и выходит, так разговор и складывается. Не знаю, может, я отрубаюсь, но что-то происходит. Темнота становится темнее. Становится так темно, что почти всё исчезает. И Керимова с его шайкой больше нет. Есть только путь: клуб, алкоголь, Керимов. Клуб, алкоголь, Керимов. И так день за днём, пока не наступает пятница.***
Солнце уже в зените. Всю ночь шёл дождь. Шифер на крышах блестит, как вода в спокойной реке. И пахнет землёй и свежестью, хотя вокруг дома Маркевичей нет ничего, кроме бетона и камня. Я спускаюсь по ступенькам и двигаю в соседний район забирать тачку вместе с румяной Кристиной. Соседство с Маркевичами пошло ей на пользу. Девушка выглядит так, будто съездила на курорт. Ещё бы... после Керимова. Маринка отлично постаралась. Уж не знаю, что она говорила и делала, но прямо сейчас Кристина совсем как другой человек. За неделю и большая часть синяков сошла, и улыбка на губах заиграла. Как только мы садимся в тачку, Кристинка опускает зеркало и проводит по губам блеском. Эта скромная дамочка умеет удивлять: в маленьком чёрном платье и изящных туфлях с высоким каблуком, смотрится весьма нихуёво. — Твои родители уже там? — спрашиваю я, заводя мотор. — С двух часов, — отвечает Кристина. — Петух не звонил? — Сбросил смску с напоминанием. Я громко усмехаюсь, опускаю окна и трогаюсь с места. Сегодняшняя пятница особенная. Мне понадобилось несколько дней, чтобы усыпыть бдительность Керимова. Конечно, для меня это были худшие несколько дней. Уроки мужиков из Последней станции не прошли даром. Этот рыжий долбаёб ведётся на любую провокацию, но даже после всего он со скрипом одобрил моё присутствие на этом вечере. Очень хочется увидеть лицо его старой мымры, когда я снова перешагну порог их квартиры. Кстати, моя собственная семейка уже должна быть там. Уж о присутствии моего отца и матери Керимов старший точно позаботился. Я топлю педаль в пол и выруливаю на ближайший въезд на трассу. Милю или около того дорога идёт прямо, и вообще всё зашибись — леса по обе стороны, и ни одной машины. Сюда редко ездят, тем более на своих тачках. Это ж окраина. Но чуть позже мы выруливаем на МКАД, а там до центра на полной скорости всего ничего. Рукой подать. Так что я поддаю газку. Примерно в полвосьмого мы с Кристиной паркуемся под окнами стеклянной многоэтажки. Моя намалёванная спутница выходит из тачки не дожидаясь меня. Я, чутка помедлив, вылезаю следом. — Волнуешься? — спрашиваю я, подставляя свой локоть. Кристина обхватывает мою руку и молча кивает, продолжая сверлить асфальт под ногами. — Башку подними, — говорю, и та резко задирает голову. — Ты больше не жертва. Ты рулишь ситуацией. — Ладно, — выдыхает Кристина, вообще не шевеля губами. — В любом случае, — я пытаюсь сглотнуть, но выходит плохо. Так что я прокашливаюсь. — Пути назад нет. Кристина цепляется в мою руку как терьер, дорвавшийся до лодыжки грабителя. Пока мы идём к лифту, она решает потрещать. И первое, что она говорит, как только мы заходим в здание, это: — Знаешь, почему волки не едят бабушек? — Почему? — спрашиваю я, слегка обескураженный тупым вопросом. — Потому что они вяжут во рту. Мы подходим к лифту в полной тишине. Я бросаю взгляд на Кристину. Это типа должно быть смешно, да? Та стоит хихикает как идиотка, а у меня брови на лоб лезут, и всё, больше никакой реакции. Ну как бы это ваще не в тему, и так по-дурацки, так плохо, что мне даже становится на мгновение легко — так что я жму на кнопку и начинаю сдавленно ржать. Больше из-за нервов, чем из-за смешного анекдота. Потому что анекдот ваще не смешной так-то. — Это мне Марина рассказала, — улыбаясь, добавляет Кристина. Ну да, кто бы сомневался. Уже в лифте я пробую избавиться от этого нервно-радостного настроения. Я всегда вытираю ботинки, когда захожу к корешам, и то же самое касается всякого дерьма в голове. Но сегодня не тот случай. Сегодня я принёс с собой всё, чтобы несчастные Керимовы поперхнулись. На пороге нас встречает Керимов старший. Отец семейства снисходительно кивает мне, но как только тот замечает Кристину, его лицо отражает изумление. Я говорю: — Мы встретились по пути, — и это его удовлетворяет, судя по всему. Нас пропускают внутрь. Мы заходим не снимая обуви и сразу направляемся на застолье. Хотя... какое это застолье. У широких окон играют виолончелисты, на мраморных столах по краям расставлена выпивка и закуска, гости ведут светские беседы и курсируют, вдавливая каблуки в медвежьи меха, расстеленные по полу. В эту пятницу отмечают день рождения Керимова старшего. Всё светское общество заперто в одной комнате. Это буквально клетка с крокодилами. — Кристина! К нам подходит Антон. В любой другой ситуации ни я, ни Кристина бы сильно не обрадовались, встретив его. Но сейчас всё должно выглядеть нормально. Так что Керимов сходу обнимает её и притягивает к себе. Кристина кладет ладонь на его шею и целует в ухо, отчего Керимов морщится. Его глаза быстро смещаются на меня. Тот протягивает руку, которую я пожимаю, припечатав к своей роже с трудом выжатую улыбку. — Похмелье долбит? — спрашивает Антон, крепко сжимая мою ладонь. Он смотрит на меня сверху вниз, в его светлых глазах нет и следа обычной жестокости. Этот рыжий уебан считает, что между нами всё классно. Ещё бы. Я дважды сосал его член после той ситуации в ювелирном клубе. Но я был под анестезией — то есть набухан в сопли, так что нихуя не чувствовал, кроме отвращения, хотя сдерживать рвотные позывы всё равно было тяжело, но, судя по его счастливому виду как у сытого щенка, это сработало. — Нет, — отвечаю я и большим пальцем глажу его по ребру ладони. — Всё просто замечательно. — Блеск, — широко улыбается Керимов, оттесняя Кристину на задний план. — Выпьешь со мной? Я долго молчу, глядя по сторонам, затем говорю: — Ну конечно. У тюлевых занавесок стоят мои родители и госпожа Керимова. Они о чём-то беседуют, пока я сопровождаю Антона до стола. Мы выпиваем по стопке, а затем он протягивает мне стакан хорошего виски, который мы стоим и цедим в тишине. — Когда эта хуйня закончится, давай уедем? — спрашивает Антон, не отводя от меня своего липкого взгляда. — Давай, — отвечаю я, замечая Кристину в сторонке. Она крепко обнимает мужчину в атласном бежевом костюме. Кажется, что она нервничает: у неё трясутся руки, она озирается по сторонам и хватается руками за локти матери — я думаю, что это её мать, ведь они чертовки похожи. А затем происходит то, ради чего мы все здесь собрались. Кристина приспускает край своего кардигана. В эту же секунду я поворачиваюсь к Антону. Он мне снова улыбается. — Куда поедем? — спрашиваю я, поднося бокал ко рту. — В клуб. Предел. Знаешь такой? — беззаботно отвечает ушлёпок. — Хороший клуб? — Лучший, — Керимов начинает кивать башкой, будто заведённый. Я торможу его, укладывая ладонь поверх его груди. — Кажется, до клуба я не дотерплю. Я ни разу не видел, чтобы кто-то так быстро выпивал пол бокала вискаря. Но именно это Антон и делает. Он за секунду кончает с выпивкой, а затем тянется к ещё одному стакану. По его выражению лица всё понятно. Он думает: брови сведены, желваки в движении, кадык нервно ходит. Он взвешивает все «за» и «против». Всё-таки это дом его родителей. Будет крайне паршиво, если кто-то нас застукает. — Ну, — начинаю я, — если ты боишься, можем отложить это. И снова клюёт. Керимов хватает меня за запястье и обжигает тем самым взглядом, полным бешенства. — Пей, — цедит он, и я выпиваю содержимое своего бокала в два глотка. Только после этого он отпускает мою руку. — Пошли. Мы ленивым походняком двигаем в узкий коридор. По пути туда я замечаю Егора. На нем тёмно-серый костюм и зеленый галстук. Выглядит нелепо, и на секунду это выбивает из меня смешок. — Здорова, Сторонский, — бросаю я на ходу, словив Егоров кивок. Но моя развязность раздражает Керимова. Тот хватает меня за запястье и уводит дальше. Отголосками я ещё слышу, как затихает музыка в общем зале и кто-то объявляет: «небольшая презентация в честь праздника». Кажется, говорит мой отец. Но есть небольшая проблемка... так что подольше послушать не выходит. Керимов толкает меня в свою комнату и захлопывает дверь. — Давай по-быстрому, — нервничает Антон, сжимая меня за плечо. — Вот что, — говорю я, слегка улыбнувшись. Хотя в этой темноте вообще нихера не видно, ну, едва ли, но улыбки моей точно не видно. — Я тут подумал. Вообще-то, — повернувшись к нему лицом, я начинаю медленно наматывать его галстук на свой кулак. Мне отлично знакомо расположение вещей в его комнате. Так что я отступаю назад и тяну Керимова за собой. — Ты просто ничтожество. — Что? — усмехается Антон. — А... поиграть хочешь, да? Понравилось, когда с тобой погрубее, так? — Нет, — спокойно отвечаю я. — Мне, вообще-то, ничего не понравилось. Ни твоя пасть, ни твой член, всё на вкус как дерьмо. И ты — дерьмо, Антон. Меня от тебя блевать тянет. — Что... — это последнее, что он выдыхает, когда я заваливаюсь назад и утягиваю ублюдка за собой. Мы валимся на кровать. Я слышу какой-то шум за дверью, как гремит посуда и громом разносятся шаги. Неспешно ведя ладонью по плечу Антона, я шепчу: — Пиздец тебе, сучка. — Антон! Дверь выносится с ноги. Ещё через секунду я вижу, как на лице Керимова отпечатывается первобытный страх. И ещё через две тяжесть чужого веса перестаёт давить мне на грудь. Я делаю глоток воздуха, что с кайфом разливается по всему моему телу. Как только я приподнимаюсь на локтях, то могу видеть, как Керимов жмётся в угол, а его отец тяжёлыми ударами впечатывает подошву ему под рёбра. — Пожалуйста, пап не надо! — Сволочь! — орёт мужчина, продолжая наносить удары. Его ничего не смущает. Ни зрители, собравшиеся в коридоре, ни мольбы сына, ни я, расслабленно валяющийся на кровати, и лишь каким-то чудом не насвистывающий и не приплясывающий. — Думаешь, у тебя в жизни всё будет, как ты хочешь? — орёт Керимов старший, рыгая дымом и виски. — Думаешь, всё будет хорошо и гладко? Сука. Я позабочусь, чтобы тебе было хреново, засранец. — А потом он разворачивается и смотрит на меня. Я не шевелюсь. Уж лучше получить в ухо, чем в морду. Но Керимов старший даже не подходит. Вместо этого он не глядя бьёт сына ногой снова. И ещё разок, чтоб наверняка. Я решаю встать, только когда Антон начинает выть. Толпа на входе не препятствует мне, и я спокойно покидаю комнату, одёргиваю полы своего пиджака и двигаю в общую. А там... ну, как бы это помягче сказать. На проекторе крупным планом я сосу член Антона. — Да, молодец, — динамик транслирует голос Керимова. Во всех красках и подробностях, со всеми звуковыми спецэффектами, которые вообще возможны. — Не смей выпустить зубы, сучара. Я чувствую, как расслабляются мои плечи. Я почти помню времена, когда я смеялся вместе с этим мудаком и строил планы на будущее, а сейчас его отец месит в соседней комнате за сам факт существования такого компромата, который может лицезреть весь местный бомонд. Это совершенно понятно. То, как все присутствующие на меня смотрят — пацаны шарахаются, девахи охают, а старшие отводят взгляды. Знают, что я сделал, с кем сделал и как. И ведь стоят и смотрят то на меня, то на видос, в котором я участвую. За одним исключением. Госпожа Керимова где-то в углу, будто бледный призрак колеблется и трясётся, а на башке у неё осиное гнездо из подёрганных патл. — Сынок, — ко мне подбегает мать. Она сходу загребает меня в объятия, позволяя уткнуться лицом в её шею. — Как ты? — шепчет она так, чтоб только я мог её слышать. — Твоя работа? — спрашиваю я, немного посмеявшись, когда отстраняюсь и пальцем тычу в сторону госпожи... хотя, бля, её уже и госпожой то не назовёшь, Керимовы. — Вздор, — мать строит непонимающую рожу и убаюкивающе качает башкой. — Это, наверное, были мыши. — Мыши, да? — улыбаюсь я. — Ну да, — отвечает она, не отрывая от меня глаз. — Кроме этого, — голос моего отца разносится по помещению. Батя прижимает микрофон к своему рту, и видео с моим участием сменяется кадрами, на которых запечатлена Кристина. Вернее, её тело в синяках, что скрываются под одеждой. — Антон Керимов избивал свою невесту. Есть свидетели. Все побои сняты. Кристина, пожалуйста, подтверди мои слова, — говорит батя протягивая руку в зал. Слегка смущённая Кристина выходит вперёд и подходит к моему отцу. Как только микрофон оказывает в её трясущихся ладонях, девушка окидывает взором присутствующих и быстро опускает глаза. Она дрожащим голосом говорит следующее: — Антон угрожал мне... ежедневно. А когда угрозы заканчивались, то он... он... — мычание Кристины превращается в всхлипы, она начинает плакать. Блестяще сыграно. — Если бы не Дияр... я не знаю, что бы со мной было ещё. Это полный хаос, взорвавшаяся язва высшего общества, сок которой прыскает в лица присутствующим, когда Кристина поднимает на меня глаза и протягивает микрофон. Понятия не имею, что я должен говорить, если честно. Потому что говорить-то совершенно нечего, кроме правды. Пока я двигаюсь навстречу Кристине, изумлённый шёпот проносится по помещению, и все ещё могут слышать, как скулит Антон совсем неподалёку, хотя Керимов старший больше не наносит удары. Он прямо здесь. В этой комнате. Стоит в дверях и наблюдает за происходящим в его квартире на его день рождения. Как только я подхожу и перенимаю микрофон, у меня внутри всё сжимается. Жители этих джунглей внимательно слушают меня. Всё их внимание направлено в мою сторону. Вспышки на телефонах, включенные динамики, врубленные видеозаписи. Чуток помолчав, я восстанавливаю дыхание, будто мне снова двенадцать и я получаю свой первый миллион. Но мне уже давно не двенадцать, и я уже очень давно не считаю, что миллион что-то значит. У меня есть всё, что я хочу, что можно хотеть, и я никогда не пользовался этим для того, чтобы разрушить чью-то жизнь. Я думаю об этом, и скоро эта мысль перестаёт быть просто мыслью. Это факт, такой же как то, что в футе двенадцать дюймов, а вода — мокрая. И я живу с этим и делаю из себя то... ну, то что я сейчас из себя представляю. Представлял. И так всё и было. Пока не появился Мирон. Тогда всё повернулось на сто восемьдесят и снова вернулось ко мне. У меня всё ещё есть всё, что я хочу, что можно хотеть, и я никогда не пользовался этим для того, чтобы разрушить чью-то жизнь. Но теперь мне есть ради кого быть тем злым и безжалостным девятилетним мальчиком, не чувствуя угрызений совести за убийство человека, если этот человек делает больно мне или тому, кого я хочу защитить. — Я знаю Антона уже очень давно, — эти слова вырываются у меня изо рта сами собой, не по сценарию. И даже голос на мой собственный не похож, чему я очень рад. — Антон никогда не отличался добропорядочностью. Он мог избить одноклассника или одноклассницу, мог поджечь бездомного кота, ударить собаку, толкнуть старика под колёса. Я думал, что это всё возраст. Что это пройдёт. Но время шло, а Антон не менялся. Каждый день он позволял себе всё больше и больше дерьма. И то, что он сделал со мной — только его инициатива. Он насиловал меня. Он делал это со мной и считал, что мне не хватит духу сообщить об этом всему миру. А потом, когда это всплыло, его мать угрожала мне. Она даже связалась с семьёй Кристины и по-быстрому организовала сватовство, чтобы избежать сплетен. Но, как вы уже поняли, Антону и в этом случае ничего не помешало поднять руку на свою невесту. Я просто не выдержал. В один день я проснулся и спросил сам себя «сколько ещё жизней он разрушит?». Ответ не заставил себя долго ждать. На следующий день из-за этого мудака в полицейском участке оказался мой друг. Мирон Маркевич — человек, что смело вступился за мою честь и достоинство, когда все остальные отвернулись, — я медленно выдыхаю и запускаю в свои лёгкие новую порцию кислорода. — И единственный, кому я готов отсосать с огромным желанием, — я бросаю взгляд в проход. Туда, где стоит Керимов старший. — Так что спросите сами себя: «Керимовы, это те люди, которым я готов доверить своих детей, свой бизнес, свою жизнь?». У меня всё. Бросив микрофон, я двигаю на выход и подхватываю полный стакан по пути. Кто-то что-то ещё пытается прояснить, выпытать, узнать, остановить меня окликами и криками, но я просто не хочу больше здесь быть. Я вливаю в себя виски и останавливаюсь у входной двери. Куда я могу податься? И сколько собираюсь там оставаться? Всю жизнь? Но все эти вопросы лучше решать там, чем здесь. Как только я выхожу из квартиры, тяжеленный груз сваливается с моих плеч, и я уже не иду, а плыву, смакуя небывалую лёгкость, которую уже очень давно не чувствовал в собственном теле. Есть только одно место, где меня всегда ждали, что бы там не происходило. И это место — маленькая квартирка на окраине, четвёртый этаж, обрушенная лестница, запах дешёвого освежителя воздуха и подгоревшей жрачки. Подожди ещё немного, Мирон Маркевич. Мы скоро встретимся.