Kiss me or leave me
Хенджин хотел бы сейчас находиться совсем в другом месте. Но ему нужно сидеть на аукционе и откровенно скучать. Единственное развлечение, хотя его можно назвать таковым с натяжкой, — слушать изворотливые задумки извращенных умов организаторов. Их имена якобы держатся в секрете, как и все мероприятие уже двадцать лет. Но Хенджин тщательно изучал архивы отца и знает, кто за всем стоит. Не то чтобы это важно, ему нет дела до династии Ли. Они не трогают его, а он — их. В этом мирном договоре он сегодня еще раз убедился. Единственное, что их объединяет — акции их технологической корпорации, которых на брокерском счету Хенджина в приличном количестве. Ах, да, еще они почти что своровали название его клана, скосив количество звезд с пяти до трех. Хорошо устроились: собрали всех нужных людей в одном месте, дали им сладкий запретный плод, пообещав, что все, что произойдет в этом особняке — останется в этом особняке. Кто-то обязан был создать безопасное место, ведь ничто не объединяет лучше, чем взаимное признание всех темных фантазий, верно? Если бы этого ежегодного вечера не существовало раньше, его бы стоило придумать. Хенджин в этом постепенно убеждался весь вечер, но апогей случается прямо сейчас, когда с молотка под громкие аплодисменты и радостный голос ведущего аукциона выкупают то приватный танец несовершеннолетней девушки, замалчивая детали, ради которых и совершается сделка. Затем идет использованное белье какой-то популярной актрисы, а после еще и убийственный комплекс липосакции для тела и всевозможных процедур для здоровья волос, кожи, ногтей и всего остального, чем маркетологи любят разводить женщин. Чтобы «придать вашей жене изящности и утонченности». И, судя по спокойному лицу жены этого придурка, она совсем не против. Наверное, даже считает за подарок. Хенджин поджимает уголки губ, чтобы они не поднялись вверх, когда невольно проскакивает мысль о том, как бы даже на намек о подобном предложении отреагировал определенный кое-кто… не то чтобы ему нужно, в его-то двадцать лет. А с его характером, непонятно, сколько еще успеет пожить Чонин. И все вырученные деньги с аукциона пойдут на благотворительность, конечно. Самая известная семья Кореи будет прославлена во всех СМИ в очередной раз. Не то чтобы у журналистов, да вообще у кого-либо в этой стране, был выбор, когда от одного холдинга зависит вся экономика государства. Если самсунг окажется в дерьме, то вся Корея будет вонючей и грязной. И поэтому к ним лучше не лезть, оставаясь на спокойных водах взаимного уважения. Синдикаты играют по своим правилам, а холдинги — по своим, и лучше бы одним от других не зависеть. Поэтому Хенджин уверен: что бы там не случилось с Ли, на дно вместе с ними, в отличие от мирных граждан, его клан не пойдет. Где-то даже выиграет. Преступность всегда благоухает там, где цветет бедность. Отвлекая себя параллельными размышлениями, Хенджин наблюдает за тем, как лот убирают со сцены. Звук аплодисментов стихает, и его заменяет скрипка и рояль, за которыми сидят музыканты неподалеку. Здесь больше нечего делать. Картину он уже купил. Хенджину неинтересно, какие лоты будут дальше, ему интересно… когда же чертов телефон завибрирует в кармане пиджака. Может, у него тоже некоторые контакты стоят на вибрации. И сообщение от одного из них уже должно было давно отдаться мелкими дребезжащими волнами по груди. Он бы не сделал это назло. Не в рабочей ситуации. Во всех остальных — без сомнений. Не то чтобы прошло слишком много времени, но больше, чем было в его идеальном плане. Хенджин знает, что ни один план никогда не идет так, как задумано. Но стремиться к совершенству ему никто не может запретить. Все это сборище — назойливо шумное, хотя обывателю покажется иначе. Конечно, не сравнится с шумом муравейника в подземке или толкучки в фастфудах, но Хенджин любит тишину. И готов променять ее только на звуки боя его рекрутов, визгов его жертв и отданных хором клятв в верности. Иногда — на приятную классику. И… еще один певучий голос тоже не слишком-то и раздражает. Но все же, если рассмотреть этот вечер. Сначала богатые люди много разговаривают с другими богатыми людьми, пока на фоне играет музыка, затем ведущий аукциона пытается создать дикий ажиотаж вокруг лотов, заодно развлекая публику несмешными шутками. Наверное, думает, что он сегодня в ударе, когда все посмеиваются. Хенджин знает, что немного привирает: крики того, кому режут плоть, кого пытают, кого заставляют надрывно молить о пощаде гораздо громче. Но они не шумные. Все же есть разница. Редко, но тишина случается и здесь. Этот миг — тот самый, когда пианист убирает пальцы с клавиш рояля, скрипач опускает скрипку, а задорный голос еще не начал давить на уши. Хенджин ждет эти пару секунд после каждого лота. Но в этот раз ему не суждено насладиться ими. Сразу же, как музыка останавливается, ей на смену приходит другая. Дисгармоничная, словно неумелый аккорд или ошибка новичка, но прекрасно звучащая на весь зал, который сразу же напрягся. И пока все головы резко поворачиваются вверх, на источник звука, Хенджин поджимает уголки губ и прикрывает глаза. Блять. Все пиздец как пошло не по плану, если Чан и его парни не предотвратили выстрел. Хенджин не верит собственным надеждам, но все же хочет, чтобы этот звук больше не повторился. Судя по нервной усмешке ведущего, который сразу пытается сгладить обстановку, все так же хотят, чтобы это была случайность. Вдруг что-то упало? Не все здесь доподлинно знают, как звучит вылетающая из огнестрела пуля. Максимум, слышали в кино, но вдруг в жизни иначе? Да и прозвучало явно не где-то рядом. Никто не хочет признавать то, что только что услышал. Хенджин оглядывается на немногих представителей его мира, которые пришли. Как и он, они прекрасно поняли, что кто-то балуется пистолетом там, где делать этого не должен. Это их давний договор о нейтральности территории, и поэтому Хенджин надеется, что стреляли не его парни. По крайней мере, не первыми. Хенджин мысленно отсчитывает: ровно пятнадцать секунд понадобилось, чтобы нахмуренные лица перетекли в кривые улыбки. Ровно двадцать — чтобы выстрел повторился, двадцать одна — чтобы все судорожно начали подниматься на ноги, а ведущий побежал за сцену. Хенджин тоже встает. Он выслеживает взглядом того, за кем и так охотился весь день, только чтобы почти что остаться в дураках. Сатур уже на него смотрит. И он явно не чувствует себя дураком: все та же ухмылка и безумные глаза. Хенджин думает, что это общее у юродивых и сумасшедших: даже в хаосе собственных проблем их переполняет веселье. Но ему все равно не нравится, как Сатур подмигивает, разрывает зрительный контакт первым и с улыбкой направляется к выходу. Видимо, он учел, что Хенджин может помешать его планам. Скорее всего, парни не справились из-за внезапной подмоги. Но они точно выберутся. За Чана он даже не переживает. Единственное, что шипящей змейкой засело в груди — вибрации в кармане, оповещающей, что Чонин забрал чемодан и скрылся, все еще не было.***
Кровь на руках никак не отмывается. Он перепробовал все, что мог. Вязкая, она стекает сначала с локтей, переходит на запястья, а затем, оказываясь на кончиках пальцев, окрашивает в багровый цвет поток воды из-под крана, который открыт так, будто он хочет затопить все номера на нижних этажах. Но это не помогает. Кровь не заканчивается и не заканчивается. Свинцовый запах осел не только на стенках ванны, но и застрял в легких подобно никотину. Лелея безнадежную мысль о том, что ядовитый дым можно вывести из внутренностей, он не в силах подавить судорожный выдох. Нет, кровь должна исчезнуть. Стечь в слив, смешаться с водой этого отеля, а затем и с водой всего Сеула и вытечь по трубам куда-нибудь далеко-далеко, желательно, в открытый океан. И, следуя закону о круговороте воды в природе, в конце концов, испариться. Так будет лучше всего. Никакого алого цвета. Никаких улик. Ни одного свидетеля. Только свидетели уже есть. А улику он забрал с собой. Он все трет и трет пальцы в тщетной надежде, но с таким же успехом сотрет себе кожу, явив мясо мышц, чем выведет этот могильный запах, которым, кажется, пропитано все тело, вся одежда, весь он изнутри. Да, изнутри, под бледной светлой кожей его мышцы такие же насыщенно красные, как и кровь, которая… Которой нет. Перед ним — прозрачная вода без запаха. Раковина, чистая настолько, что чуть ли не блестит. И руки… с полумесяцами лунок, оставленных от чужих ногтей и покраснениями из-за всех усилий отмыть то, чего уже нет. Выгибая позвоночник, зажмурив глаза до ослепительных звездочек, он опирается локтями о раковину и пытается отдышаться. Грудная клетка то неуправляемо сжимается, то расправляется так, что отдает болью в ребрах, которым и так досталось сегодня. Кажется, сердце пульсирует одновременно в грудной клетке, в горле, в ушах, в животе. Всюду. По крайней мере, оно бьется. Это означает только одно — Чонин жив. Но дилер — нет. Чонин уверен, если сейчас откроет глаза, снова увидит кровь на руках. Но он готов вытерпеть невыносимый красный всех оттенков. Это лучше, чем то, что под плотно сжатыми веками: та же кровь, которая отхаркивается изо рта только что застреленного мужчины. И его мертвый взгляд, направленный сквозь. Широко распахивая глаза и хватая воздух так, будто Чонин пытается надышаться, потому что смерть скоро придет и за ним. Не разгибаясь, он сразу смотрит на свои ладони. Они в крови. И правильно. Чонин все понимает. Это целиком и полностью — его вина. Так что… так и должно быть. Так правильно. На собственном опыте Чонин не раз убеждался, что человек даже не подозревает, на что способен, когда окажется в критической ситуации. Рассудок полностью выключается, с позором капитулируя, но зато включается что-то другое. Чонин не может это назвать иначе, как банальным инстинктом самосохранения. Ты не управляешь собой, но что-то точно управляет тобой. Мозг в эти мгновения не отдает приказы телу, потому что оно как будто обрело свой разум, который пробуждается только тогда, когда ему грозит гибель. И Чонин — не какое-то исключение. Он — гребаное правило, на которое не соглашался, не подписывался, но коды поведения зашиты в его тело тысячелетней программой естественного отбора, у которого задача одна: выжить. И если для этого надо убить другого, то так тому и быть. Только Чонин совсем не понимает, как теперь быть ему. Левая рука до сих пор горит, даже больше, чем синевато-бордовая скула, по которой прошлись кулаком. Кажется, Чонин может увидеть не только фантомную кровь, но и отпечатки пальцев, которыми его схватил дилер. Эту крепкую хватку он чувствовал и когда бежал по темному коридору, и когда спешно сел в машину, которая должна была его ждать, и все тысячелетия двадцати минут, за которые его на высокой скорости довезли до другого отеля. Два события случились одновременно: дилер перехватил его руку, чтобы помешать забрать чемодан, и боковым зрением Чонин заметил дуло пистолета, которое было направлено на него только с одной очевидной целью — пристрелить на месте. У него не было времени. У него не было ничего рядом, за что можно было бы спрятаться. Кроме живого тела, которое выбрало самое неудачное время, чтобы дать ему рычаг, за который можно быстро потянуть. За чужую перехватившую руку и за… ленточку, которая все еще была обвита вокруг шеи мужчины. Чонин не думал. Он не задавался вопросом, правильно ли это. Он не взвешивал риски и не задумывался о последствиях. Он просто… потянул изо всех оставшихся сил. И прикрылся живым человеком как щитом. Одновременно Чонин пригнулся — ведь так делают люди, когда видят надвигающуюся опасность, от которой бежать бессмысленно, верно? Ничего больше не остается, кроме как постараться уменьшиться до несуществующих размеров, чтобы тебя не задело, обошло стороной. Это инстинкты. Как им и положено, они — глупые. Безмозглые в буквальном смысле. И иногда они помогают человеку выжить в самых невозможных условиях, а иногда как будто сами подталкивают его на верную гибель. На бешеной скорости, доходящей до визга шин, на человека может надвигаться автомобиль. И не будет ни одного шага в сторону, никакой, даже самой позорной и слабой, попытки убежать. Хотя, стоило бы. Но люди так не поступают. Они останавливаются, будто вдруг открыли в себе какую-то сверхъестественную способность, которая поможет им остаться в живых после того, как тело протаранит сотня килограмм железа. Люди стоят и ждут, как будто и не хотели жить все это время. Люди сгибаются, накрывают голову руками, будто это чем-то поможет. Нет, конечно. Поэтому люди погибают. Очень глупо и совершенно бессмысленно. Чонин теперь попадает в ту статистическую группу, которым инстинкт все же помог выжить, оправдав свое предназначение. В таких условиях, где разум Чонина ни за что бы не смог и не успел придумать выход, который удовлетворил бы его моральные высоты. Зато тело все сделало за него, не спрашивая. Пуля попала в грудь и застряла внутри. Дилер начал заваливаться на Чонина, который, еще не осознав, что произошло, и не успев ужаснуться, отпихнул тело. Ленточка, которую сначала ослабил мужчина, а затем почти развязал Чонин своей резкой хваткой, осталась у него в ладони. Темная, шелковая, все такая же мягкая на ощупь и без единой капли крови. Будто ничего и не было. Все еще на автомате думая, что она может пригодиться, Чонин сжал ее в руке. Точнее, это рука сжала спасительную ткань. Сам Чонин не смог бы пошевелиться. Его рассудок понял, что произошло, и сразу оцепенел, снова с позором убежав и где-то спрятавшись. Без каких-либо видимых преград перед Чонином лежал чемодан. В комнате стояла звенящая тишина. И снова все случилось одновременно: Чонин потянулся за ручкой, а кто-то вырубил того, кто стрелял. Чонину оставался один шаг до заветного выхода. Не поднимая и взгляда, он успел преодолеть его за мгновение до того, как прозвучал второй выстрел. Запоздалый, косой, как будто на скорую неумелую руку. Наверное, люди Хенджина быстро сориентировались, верно поняв ситуацию, и успели предотвратить успешное попадание. А затем началась перестрелка. Чонину казалось, у него отобрали и зрение, и слух разом. Беспроглядные чернильные коридоры, звук выстрелов и криков — казалось, он все же умер и попал в собственный ад. Но свет в конце коридора был, а значит, это была все еще ужасная реальность. Даже непонятно, лучше ли это. В памяти смазана вся дорога до машины, которая должна была его ждать. Вся дорога до отеля, в который его привезли. Чонин помнит только свои руки. В одной — чемодан, в другой — гладкая ткань. И кровавые линии, обвивающие пальцы, и ощущаемые кожей лица. Водитель дал ему влажную салфетку, не поведя и бровью на его растрепанный и ошарашенный вид. И так же молча забрал ее обратно. Сейчас, когда он стоит в ванной комнате, руки… чистые. Он убирал с них несуществующую кровь, застряв в безвременье на долгие минуты и израсходовав половину бутылки жидкого мыла. Какой-то отдаленной частью себя Чонин понимает, что крови уже давно нет. Что лучше бы ему позаботиться о созвездиях кровоподтеков на лице, груди и ребрах, которые скоро нальются кобальтовым цветом синяков, и о ссадинах, раскиданных по всему телу словно точки, которые прокладывают линию какого-то изломанного пути. И, главное, позаботиться о пульсирующей и ноющей ране на голове — вот что действительно кровоточит, это понятно не только по дергающему рассудок жжению, но и ощущению застывшей корочки прямо в волосах. Он бы хотел эти волосы вырвать сейчас прямо с корнем так же, как пытался это сделать… Собравшись с силами, чтобы поднять взгляд, Чонин безрадостно встречается со своим отражением, от которого на языке собирается солоноватая слюна: обреченная пустота в глазах, которые кажутся незнакомыми, и побитое тело его не волнует, а вот багровая ниточка на шее — да. Чонин, прикрыв дрожащие веки, набирает воды в руку и пытается убрать корочку уже реальной крови. Кажется, она весит несколько килограмм. Главное — не смотреть. Он никогда не боялся вида крови, не из тех, кто от этого упадет в обморок, но сейчас… сейчас его расколотый рассудок точно не справится. Ориентируясь лишь на ощущения, он набирает горстки воды в руки и пытается все смыть. Стараясь не цепляться взглядом за ладони, он закрывает глаза и держит ладони под напором воды. Чонин отсчитывает минуту, управляя дыханием на четыре счета: сначала вдох, остановка, выдох, снова остановка. Еще чуть-чуть, и от слабости в конечностях он упадет прямо на холодный кафель. Вытирая белым полотенцем шею и грудь, по которой стекали капли воды, когда он очищал шею, и не давая себе возможности снова посмотреть в зеркало, Чонин уходит в спальню, но могильный свинцовый шлейф следует за ним словно вплетенный в тень. Чонин не хочет ни о чем думать. Не хочет задаваться вопросом, ответ на который стоило давно себе дать, но он от него стыдливо прятался. Будто если закрыть глаза, то чудовище под кроватью исчезнет. Так по-детски, а он уже давно вырос. И все равно, Чонин выбирает скрыться от проблемы, дышащей прямо в раненый затылок. Она уже взяла его за горло, заставляя обратить на себя внимание, посмотреть в полностью затопленные кровью глаза. Но пусть пока она остается неразгаданной загадкой, над решением которой думать совсем не хочется. Конечно, у всего в жизни есть своя цена. Ты либо соглашаешься ее заплатить, либо миришься со своей несчастливой участью. Чонин это знает, но сейчас совсем не хочет спрашивать себя, с какой частью себя ему надо расстаться, чтобы отомстить. Если он уже этого не сделал. Нет. Он все еще от этого далеко, у него нет подлинного имени виновника или виновников. Еще не время. Как-нибудь потом разберется. Разум закатан в густую пустоту боли как в кокон, который не дает рокоту мыслей расплодиться подобно саранче на плодородном пшеничном поле. Из тела будто вытащили все внутренности, оставив полым. От истощенности Чонин хочет забыться беспробудным сном. Хотя бы на пару часов. Вот только Хенджин должен скоро прийти. Чонин забыл написать ему тогда, когда они и договаривались: оказавшись в машине, спасибо хоть спохватился до того, как приехал в отель. Хенджин ничего не ответил на сообщение, но это было ожидаемо. Конечно, он придет позже забрать чемодан. И поэтому надо бы не смыкать глаз, чтобы дождаться его. И затем, выполнив последний пункт одновременно успешно выполненного и провалившегося плана, дать себе возможность уйти в тот пленительный мир, где можно и дальше избегать проблем. Но у Чонина нет сил думать и переживать. У него вообще… как будто ничего нет, кроме желания скрыться от самого себя. И точно нет сил, чтобы противостоять притяжению мягкой кровати, на которой может поместиться человека четыре. Чувства будто выжгли, но вряд ли это продлится долго. Насколько долго — неизвестно даже Чонину. Он мог бы предположить, исходя из прошлого опыта, но в такой ситуации он еще не был. Лучше бы Хенджину поспешить и прийти до того, как осознание произошедшего пулей пробьет голову. Вряд ли высокомерному господину понравится наблюдать вылетевшие ошметки чужих чувств, перемолотых в мясорубке морали. Так и не отделавшись от фантомного ощущения липкого веса на руках, Чонин, понимая, что в любом положении все равно будет что-то болеть, ложится спиной на кровать. Но даже мягкость кровати не помогает ослабить свинцовую тяжесть головы, которая продолжает ныть. Отскакивая от стенок черепа, боль ударяет в скулу, а затем пробегается ударами тока по спине сильнее всего, раскатом молнии ударяя в лопатки. В голове даже нет мыслей о том, чтобы найти анальгетик или попросить помощь у парня, который привез его и остался стоять у двери в коридоре. Нет, не нужно. Чонин заслужил, чтобы боль была в каждой клеточке тела. Она сопровождает его за руку даже тогда, когда он засыпает беспокойным сном.***
Чонин подрывается с постели так, будто услышал взрыв. Он уже на ногах, когда первое неправильное впечатление отходит, уступая место мелкому рикошету пуль, которые ударяются об дверь, но почему-то ее не пробивают. Заторможенный и измученный ум только через несколько секунд связывает все воедино и посылает сигнал, что это кто-то резко и часто, но, на самом деле, негромко стучит костяшками об дверь. Которая через секунду уже открывается. Наверное, так может только он. Прорвать темную пелену в голове и забрать все внимание на себя с первого мгновения. В голове вспыхивает совсем недавнее воспоминание о сравнении светлых волос с нимбом. Яркий свет из коридора сейчас точно так же идеализирует силуэт Хенджина, ведь сам номер освещен только тусклым светом настольной лампы — не хотелось, чтобы было видно все до мельчайших деталей, которые видеть не хотелось. Жаль, что свет в ванной такого выбора не предполагал. Очертания Хенджина если и похожи на ангела, то только ангела смерти, который пришел по его душу. Чонин уже готов перечеркнуть эту мысль, потому что ангельского в Хенджине только лишь иллюзия небесной красоты, когда дверь закрывается, оставляя их одних в полутьме. Щелчок — и ее уже нет. Чонин рефлекторно прикрывает лицо ладонью, промаргиваясь от бьющей прямо в сетчатку яркости. Привыкнув хотя бы немного к свету, он опускает руку и только из-за странного взгляда Хенджина, направленного не на его лицо, а ниже, понимает, что… стоит без рубашки. Точно. Он же снял ее сразу, как только пришел. Сегодня Чонин убил человека. Можно сказать, своими руками. И в сравнении с этим, стоять полуголым перед Хенджином — ничто. По крайней мере, такой логической цепочки должен придерживаться мозг любого здравомыслящего человека. Но Чонин уже не уверен, что может назвать себя таковым. Он срывается в ванную так же быстро, как пытался убежать с чемоданом из той комнаты, в которой велись злосчастные переговоры. Еще и эта краснота на лице, насмешливо отражаемая зеркалом, точно не от кровоподтеков. Слегка подрагивающими руками Чонин накидывает на себя махровый белый халат, доходящий до середины голеней. Выходить обратно не хочется. Дверь все еще открыта, но Чонин стоит в углу ванной. Хенджин же вряд ли увидит его в зеркале? Судя по звуку шагов, он куда-то перемещается. Чонин не понимает, почему вообще об этом думает. Но сердце не обманешь — оно бьет по грудной клетке, которой и так прилично досталось за сегодня. Надо выйти. Чонин убрал чемодан, если вдруг что, да и неприлично как-то… хотя с Хенджином только так и бывает. Но еще и как-то странно, глупо… Тихо выдыхая, Чонин пересекает проход из ванной в основную комнату. Стараясь держать лицо расслабленным, будто ничего и не случилось (а ничего и не случилось, ты все драматизируешь), почему-то он все же старается напрямую не смотреть на Хенджина, который остановился в шаге от кровати и опустил руки в карманы брюк. Ключевое слово — старается. Но в итоге ничего не получается. Хенджин избавился от пиджака, кинув его на один из обитых вельветом стульев, расположенных рядом с круглым столиком у окна. Теперь стоит только в рубашке, на которой теперь расстегнуты две верхние пуговицы, и брюках с вечера, все так же на вид самых обычных классических, но ценник на них вряд ли был таким же обычным. Чонин был уверен, что все дело в обстановке. Она прибавляла Хенджину ощущения нереалистичности и статности. Но теперь приходится разочароваться, потому что Хенджин выглядит все еще не так, как раньше, несмотря на то, что помпезности и роскоши зала нет, вместо нее — минималистичный стиль гостиничного номера. Может, и не настолько он и минималистичный, но сейчас кажется так. Наверное, у Чонина все еще небольшое сотрясение, поэтому мысли спутались. Единственное, что выбивается — несмотря на костюм, на котором все еще нет ни одного залома, волосы Хенджина немного растрепались. У Чонина волосы, даже ранее зализанные лаком, обычно выглядят слегка беспорядочно после того, как он много раз запускал в них руку. Сейчас у Хенджина что-то похожее. В глаза ему Чонин смотреть не хочет. И так чувствует, как щека пульсирует не только от боли, но и от направленного на нее пристального взгляда. Надо отдать Хенджину чемодан, чтобы он поскорее ушел. Чтобы воздух в комнате вернулся к прежнему состоянию низкой разреженности. Прикусывая язык, потому что согнулся слишком быстро и резко, Чонин, поддерживая равновесие рукой, которая схватилась за кровать, осторожно опускается на колени, чтобы нащупать чемодан в узком проеме между кроватью и полом. Он бы спрятал его под матрас, на который сам и лег бы, но боялся за хрупкие колбочки внутри. Часть из них и так в итоге разбилась. Стараясь делать вид, что этот наклон ему не стоил разряда тока по спине, Чонин распрямляется, напрягаясь изо всех сил, чтобы производить вид спокойного и уверенного в себе человека, а вовсе не того, кто хочет… Чонин даже не знает, чего хочет, кроме того, чтобы либо снова забыться поверхностным сном, хотя от первого захода голова только потяжелела еще больше, либо лечь на кровать, свернувшись в комочек, но тогда синяки на теле этого не оценят, наказав его новой порцией боли. Никуда не деться, но это не такая страшная проблема, как этот густой туман напряженного молчания, окутавший комнату. Чонин не знает, почему, но чувствует, что Хенджин злится. Даже если не брать во внимание его лицо, это понятно по слишком прямой линии плеч и молчанию без единой ухмылки. И никакого саркастичного замечания с тех пор, как он зашел. Ни единого слова. От этого не по себе. Чонин вдруг понимает, что молчаливый Хенджин — его самый нелюбимый. Оказывается, в голове уже есть какая-то ранжировка. Честно говоря, Чонин рассчитывал, что все будет иначе, и он выскажет Хенджину все, что думает о его дерьмовом плане. Но как только он потянул за руку мужчины и за ленточку на его шее, стало все равно, злость испарилась, не выдержав натиск пришедшего на ее место ужаса. Сейчас же, когда щелкает чемодан, открывая вид на расстановку в специальных поролоновых углублениях разбитых и целых колб, хочется, наоборот, извиниться. Стекло блестит от отражаемого света верхней лампы, а жидкость в сосудах такая же прозрачная. Выглядит так невинно, так бесцветно, что Чонин даже поверить не может, что столько сил потратил, чтобы в итоге достать несколько колб. Если не знать, их можно спутать с водой. И если бы не переговоры и слова Минхо, которые он слышал собственными ушами, то усомнился бы в реальности скрывающегося в колбах наркотика. Но открывать даже одну из них на проверку Чонин не стал. Это уже забота Хенджина. Вид колб не вызывает никакого триумфа долгожданной победы. Так стремился к цели, но сейчас… внутри нет не то что слабой радости, даже толики удовлетворения. Все приятные чувства, которые могли возникнуть, перекрыло тело, которое издавало предсмертные хрипы. Это даже не выполненное задание и не безразличная отметка галочкой в списке его дел, нет. Чонина оцепило немое опустошение и поражение, хотя, это же он с Хенджином выиграл у общего врага, разве нет? Почему-то никакого пьедестала под ногами не ощущается. Вместо этого лишь холодное завывание колючего ветра в груди. Может, хотя бы Хенджин будет доволен. Но он все еще молчит. Ждет, когда что-то скажет Чонин? Неужели у мистера всезнайки закончились остроты? Тишина выводит из себя не хуже язвительных словечек. Мог бы и сказать пару уничижительных слов, например, о Сатуре. Чонин бы даже поддержал, честно говоря. Но отсутствие усмешки и уверенного тона ощущается чуть ли не физической потерей. Подобно той, которую осознаешь, только когда что-то важное вдруг исчезает, а ты и не заметил, что привык и стал принимать за должное. Что это забралось тебе под кожу без твоего разрешения. Чонину нужно еще несколько секунд невыносимой тишины, чтобы решиться подать голос первым: — Думаю, — он берет паузу, чтобы немного прокашляться, потому что горло, оказывается, осипло. — Ты можешь забирать чемодан. Все выполнено. Чонин неловко поджимает губы. Да, сказал очевидное, но тут больше и нечего говорить. На разбитые склянки он указывать не будет, хотя так и хочется оправдаться. Главное, что есть как минимум одна целая. Хенджин говорил, что хотя бы одна должна остаться. Чонин даже заранее ему в сообщении указал, что большинство уцелело. Да и вообще, они перехватили первую партию, отсрочив на неопределенный срок распространение нового вещества, так что… У Хенджина есть глаза, сам во всем может убедиться. Или куда он там вообще смотрит, если до сих пор молчит? Коротко и решительно повернув голову в сторону, Чонин может ответить на свой же вопрос, когда сталкивается взглядом с Хенджином, лицо которого заострилось, став жестче. Чонин задерживает дыхание. Хенджин точно на него злится. Поэтому Чонин начинает злиться в ответ. Этот день и так отправится в черный список, так еще если Хенджин начнет возмущаться, то… На кончике языка уже сами собой появляются слова неприязни, как весь шум в голове обрывается, когда на удивление теплые пальцы аккуратно берут его за подбородок. — Что с лицом? — спрашивает Хенджин. Его тон — что-то между безразличием и приказом ответить, несмотря на вопросительную интонацию. Его взгляд, который блуждает по лицу, постоянно возвращаясь к скуле, на которой скоро расцветет синяк, все еще непроницаем, за исключением прожилок, подобных тем, что всегда есть в гладком мраморе. Если бы прожилки в мраморе могли казаться раздраженными и недовольными. Чонин не отвечает. Он не может. Он боится даже пошевелить любым из лицевых мускулов, пока эти пальцы сжимают его подбородок. Тем более, когда они так близко к губам. А разве непонятно, что с его лицом? Хенджин вдруг забыл, во что Чонин ввязался? Во что они оба ввязались? — Неужели ты не нашел аптечку, — говорит Хенджин, и это уже не вопрос, а раздраженный выдох. Вместе с ним он убирает пальцы, а Чонин, лишившись приятного тепла, поджимает костяшки пальцев. Делает это, чтобы не потянуться за чужой рукой. Или чтобы не хлопнуть себя по здоровой стороне щеки, приводя в чувства. Но боль сжатых пальцев, которым тоже досталось, отрезвляет. — Какую аптечку? — спрашивает Чонин, нахмурившись. — Которая в каждом номере любого отеля есть, — отвечает Хенджин так, будто это прописная истина. Наверное, в его мире, так и есть. Самые лучшие отели, одежда и еда с первого дня жизни. Человек с такой надменностью вряд ли знает, что такое голод и поношенный свитер с дырками. Не то чтобы и Чонин сильно знает эту сторону, но он точно способен понять ее лучше. — Ты забыл уточнить, — Чонин даже не пытается скрыть сарказм, перемешанный с упреком, в своем голосе. — Что в каждом номере люкс супер дорогих отелей есть аптечка. — А мы сейчас где? — наигранно елейно говорит Хенджин, склоняя голову слегка вбок и вздергивая брови. Чонин только после этих слов по-настоящему окидывает номер взглядом. После роскоши и помпезности просторного позолоченного зала с расписным потолком минималистичный бежевый дизайн он списал как обыденность. Да и, как только зашел, было не до того, чтобы заметить, что номер больше и обустроен лучше тех, в каких он бывал раньше. Огромная кровать, панорамное окно в пол с видом на бескрайние огни города, даже плазменный телевизор есть на длинном столе у стены напротив, а под ногами — мягкий и теплый, наверное, от подогрева пола, ковролин. Да, кажется, они сейчас и правда в номере люкс какого-то дорого отеля Сеула. Но правота Хенджина никак не остужает раздражение Чонина. — Как ты тогда дезинфицировал раны? — спрашивает Хенджин, когда Чонин снова возвращается взглядом к нему. Хочется ответить, что это не его дело. Что чемодан лежит на кровати и ждет вместе с Чонином, когда же Хенджин соизволит его забрать и уйти. Что плевать ему на свои раны, позаботится о них потом. Что сейчас в голове… ладно, прямо сейчас в голове не пусто, в нее без приглашения, как и всегда впрочем, ворвался Хенджин. Но Чонин устал и хочет побыстрее отделаться от разговора, поэтому говорит как есть, не забывая при этом состроить недовольную мину: — На мое счастье, в любом номере любого отеля есть вода. Промыл ей. На лице Хенджина одновременно появляется смесь удивления и недоумения. — Ты как вообще дожил до своих лет? — он даже не усмехается, а спрашивает как будто вполне серьезно. — В курсе, что проточной водой мыть нельзя? Только больше загноится. Чонин не успевает ответить, что он прекрасно знает, как обрабатывать раны. Один раз вылил спирт на открытую рану и закричал так, что прибежал Сынмин, который ему чуть не добавил новых ушибов от злости, но в итоге только процедил, что так делать ни в коем случае нельзя. После этого они вместе учились и на себе, и друг на друге в случае чего оказывать медицинскую помощь. И это не раз пригождалось, но раньше и масштаб был поменьше, как-то удавалось всегда унести ноги. Сейчас же… просто нет сил. И, если совсем по-честному, то нет и желания. Все еще хочется только одного: прилечь в постель и заснуть, сбежав от мыслей. Или хотя бы сделать вид, что удалось сбежать, оставшись на грани дремы. Но вставить свой ответ недовольным тоном у него не получается, потому что Хенджин указывает на подушку. Переводя взгляд, Чонин удивляется, что она уже испачкана небольшим пятном крови. Его крови. Чонин сразу поднимает руку к шее, чувствуя, как на пальцах из-за этого остается что-то липкое. Поджимая губы, он сразу убирает ладонь, опуская ее обратно вниз. — И это ты называешь промыл? — с вызовом риторически спрашивает Хенджин, приподняв брови, но уже в следующую секунду его лицо расслабляется в спокойной уверенности. — Нужно дезинфицировать, иначе станет хуже. Закажи шампанское и иди в ванную, — легко отдает приказ он, уже делая шаг по направлению к ванной, несмотря на то, что Чонин еще не успел согласиться. А он и не то чтобы горит желанием. — Ты не хочешь осмотреть чемодан и забрать его, и… — ощетинивается Чонин на командный тон, поворачиваясь в сторону уходящей спины, но не успевает добавить «свалить», когда Хенджин перебивает, бросая уже из ванной: — Я все увидел. Убери его на стол. Чонин хочет поспорить. Чонин хочет сказать, что ничего убирать он не будет, подписку на приказы какого-то там чужого господина, которая шла бонусом к их общей сделке, он не оформлял. Правда, Хенджин, судя по нему, вряд ли умеет по-другому, но это ни разу его не оправдывает. Чонин хочет сказать, что его уже заждался Сынмин в другом номере другого отеля. Что там же его ждет и Джисон, чтобы втроем они улетели обратно в Пусан. Хенджину наверняка понравится снова услышать о «просто Джи», и он плюнет на всю свою непонятно откуда взявшуюся фальшивую заботу. Но друг, узнав, что произошло с Чонином, сначала спросил, все ли в порядке, и только потом написал, что им все же придется переждать в номере некоторое время, но не ночевать, как они планировали изначально (Джисон хотел уйти с афтепати только под утро). Чонин теперь понимает, что друг, скорее всего, не хотел уходить раньше из-за Феликса. Но больше это не имеет значения: все мероприятие быстро прикрыли после перестрелки, о чем Джисон сам и написал, когда Чонин был на полпути к другому отелю. В Сеул они втроем прилетели рейсовым самолетом (Чонин чуть ли не выставил Хенджину чек, когда увидел, сколько стоят билеты в первый класс, который взял Джисон), потому что вместе с семьей друга на частном — не вариант, Сынмин сразу отказался бы. Но вот обратно они собирались как раз использовать его, только для себя троих, потому что семья Джисона спокойно улетела бы гораздо раньше, без него. А сам Джисон решил, что вряд ли будет еще такая же возможность похвастаться и показать Чонину и Сынмину прелести его жизни, о которой он часто отзывается, как о поверхностной и глупой. Но пользоваться ее благами, тратя кучу денег ему это, конечно же, не мешает. Так что вся семья Хан, за исключением младшего, уже заняла свой частный самолет, чтобы улететь обратно. Около полутора часов со всеми приготовлениями туда, столько же обратно, и самолет будет ждать их троих. Чонину все еще неловко, что Джисон отделяется от семьи из-за него с Сынмином, но знает, что у друга с его родителями и братьями не такие теплые отношения, какие были у него с мамой. Сложно это представить, но у богатых свои причуды. Так что еще парочка часов у Чонина есть, да и частный самолет ходит без фиксированных рейсов. Но это даже не главная причина. Откровенно говоря, Чонин совсем не хочет показываться в таком побитом виде перед друзьями. Он успокоил их, сказав, что все в порядке, что ничего не произошло, в него не стреляли, он успел уйти до этого. Камер нет, Сынмин не узнает правду. Но если Чонин прямо сейчас пойдет к ним, то… у него нет сил поддерживать вид «ничего не случилось, просто устал и меня совсем немножко приложили об пол и побили, а больше ничего такого не было» и пережевывать еще и кислый вкус вранья на языке. А придется, если он сейчас заявится к ним. Чонин устал так, как не уставал давно, хотя в последнее время жизнь выкручивает из него все силы, как будто проверяет на прочность. Как будто даже в костях залегла изможденность, и далеко не только физическая. Хенджин просто ушел в другую комнату, а такое ощущение, что весь запал энергии он, как принес, так сразу и забрал с собой. Чонин прикрывает словно обожженные огнем веки и может даже с закрытыми глазами указать на все ссадины и формирующиеся синяки, потому что они дают знать о себе пульсацией боли. Короткий и поверхностный сон, естественно, никак не помог его состоянию, да и без надлежащего ухода или хотя бы какого-то количество обезболивающего он не имеет смысла. Голова все еще ватная и при этом немного кружится, а в горле все еще сухо. Во всем теле слабость, и, даже если теперь он знает об аптечке, чтобы собраться с силами на самопомощь понадобится время. Он бы все равно хоть что-то сделал, когда разобрался бы с Хенджином, ведь приходить таким к обеспокоенным друзьям нельзя. Поэтому Чонин молча закрывает небольшой серебристый чемодан, кладет его на длинный темно-коричневый стол рядом с зеркалом и напротив кровати, даже на дослушивает вопрос «какое шампанское вы предпочитаете? у нас есть…», говоря, что ему нужно самое-самое дорогое, что у них есть, а еще бокалы пусть принесут на двоих, делает шаг в направлении ванной и… — Питьевую воду возьми. …и делает шаг обратно, подходит к круглому столику у окна, на котором стоят корзинка с фруктами и две бутылки воды, забирает одну из них, и только теперь идет в ванную, из которой уже расходятся легкие звуки, скорее всего, расставляемых растворов и шуршание, похожее на открываемый блистер таблеток. Он угадал верно. На длинных бортиках светлой раковины стоят пластиковые и стеклянные флаконы. А в руке Хенджина две овальные белые таблетки, которые он первым же делом протягивает ему. Чонин, удивленный и тем, что Хенджин закатал рукава, обнажая слегка напряженные вены на руках, и его скоростью, реагирует не сразу. Все, что он успевает — повторно отметить странную теплоту пальцев Хенджина, который схватил его запястье, перекладывая в него таблетки, как через секунду ее уже нет. Есть только взгляд сосредоточенных глаз, которые отдаются резким блеском в рассеянном мягком освещении ванной комнаты, и приподнятые брови в немом ожидании. Дожидаться приказа выпить лекарство Чонин не намерен, но Хенджин его снова опережает: — Пей. Теперь хочется сделать все, что угодно, но не пить, хотя секунду назад хотелось обратного. Чонин даже не будет спрашивать, не отраву ли ему подсунул Хенджин, несмотря на то, что на языке так и ощущается привкус тонкого налета язвительности, появившейся сразу, как он оказался с ним в одной комнате. Это точно какой-то особый талант. Непонятно только, у Хенджина — выводить из себя, или у Чонина — язвить тому, кто уж точно не будет морально сокрушаться из-за убийства и одного человека, и целого десятка. В любом случае, привкус таблеток никак не ощущается, когда они оказываются на языке, а затем проталкиваются в глотку вместе с такой же безвкусной водой. Чонин все же косит взгляд на упаковку, убеждаясь, что за белыми овалами скрывалось обезболивающее. Несмотря на мысли о том, что боль он заслужил, другой частью себя он хочет, чтобы анальгетик подействовал в первую же секунду, но так быстро не работает даже анестезия. Хенджин же уже взял в руки пластиковый флакон физраствора и сделал шаг в сторону. В этот раз Чонин успевает скомканно из-за поспешности вставить: — Я все понял. Слова отражаются от лица Хенджина приподнятыми уголками губ. Чонин, со всем возможным в этой ситуации спокойствием, подходит к ванной, опирается руками о бортики и старается как можно быстрее наклониться вперед, при этом не застонав от боли. Нет, он понимает, что затылок промыть иначе никак не получится, что раковина — неподходящий выбор из-за крана, но все равно краснеет из-за положения тела. Хорошо, что лицо Хенджин не видит. А еще лучше то, что он ничего не говорит, не издает и звука, а снова быстро принимается за дело. Одной рукой Хенджин убирает мешающие волосы, которые прилично отросли, подняв их вверх, другой — начинает обрабатывать рану. Жидкость стекает по затылку, доходя прямо до воротника халата, делая его слегка влажным. По ощущениям она не сильно жжет, почти как вода. Скорее всего, Хенджин промывает рану физраствором, который как раз стоял на бортике раковины. Но Чонин только предполагает, потому что так обычно делал сам: сначала промыть, затем промочить полотенцем всю влагу. Что и делает Хенджин, прежде чем приступить к следующему этапу. Чонин не успевает удержать шипение, которое вырывается из него вместе с ощущением колючей жидкости прямо на коже головы. Это точно перекись. Все тело напрягается, словно ощетинившись, а пальцы сильнее сжимают гладкие керамические края. Он зажмуривает веки и, сглатывая, сжимает губы, на которых чувствуется легкий металлический привкус. Чонин слизывает его. — Не такая уж и страшная рана, даже зашивать не надо. А ты шипишь так, будто тебе череп раскололи, — голос Хенджина лишен насмешки. Легко ему говорить, у него лицо вообще без царапинки. Чонин бы сейчас с радостью ответил Хенджину что-нибудь умное, но для этого надо разжать рот, а он боится, что тогда вместо слов из него снова выйдет шипящий звук. Потому что, кажется, Хенджин решил вылить весь бутылек разом. И куда он так спешит? Наверное, у лидера преступной группировки плотный график, как Чонин мог забыть. Мог тогда сразу уйти. Хотя несколько часов должно было освободиться благодаря внезапно закончившемуся благотворительному вечеру. Жидкость перестает терзать затылок, но, спустя небольшую паузу, за которую Хенджин снова проходится полотенцем по коже головы, а Чонин не успевает расслабить даже плечи, на ее смену приходит другая. Специфический терпкий запах йода Чонин узнает сразу. Хенджин, все еще придерживая волосы одной рукой, второй обрабатывает кожу вокруг раны, легко проходясь по ней ватным диском. Жжет так, что Чонин рефлекторно дергается в сторону и выдает какой-то полу скулеж, полу стон. Хенджин лишь молча убирает руку, которая держала волосы, и опускает ее на плечо, сжимая так, чтобы удержать на месте. Из-за плотной ткани халата Чонин совсем не чувствует теплоты его пальцев. Не очень-то и хотелось, но, может, они бы хоть немного отвлекли внимание. Вместо них все его внимание забирает другое: поток легкого воздуха, направленного прямо на возгорания, спровоцированные йодом. Чонин замирает, а его мозг не в силах сформировать мысль. Чонин не понимает, что все закончилось, что его за плечо тянут вверх и затем, нажав на него же, усаживают на край ванны. Он легко подчиняется, потому что все еще застрял в прошлом, которое случилось меньше минуты назад. Затылок все еще чувствует облегчающую прохладу воздуха, выпущенного из чужого рта. Чей это был рот Чонин до сих пор в сомнениях: он же не видел сам, может, Хенджин обладает способностью мысленно вызывать людей прямо из воздуха. От него можно ожидать чего угодно, даже того, во что Чонину все еще сложно поверить. Поверить в сверхспособности он готов охотнее. Промаргиваясь, Чонин пытается заново сфокусировать внимание на происходящем, но его рот все еще слегка приоткрыт от шока. И шок этот не болевой. Да и реальная боль постепенно сходит, анальгетик начинает действовать. Голова больше не кажется неподъемной и при этом опустошающе ватной. Скулу немного пощипывает, но это пустяки в сравнении с тем, что было хотя бы десять минут назад. Не говоря уже о затылке, который не перетягивает все внимание на себя. Голова словно прочистилась от болотистого ила какого-то плохого сна, который все же был реальностью. Чонин теперь яснее может наблюдать за Хенджином. Вот он снова смачивает антисептиком ватный диск и появляется рядом. Немного сгибается, опираясь рукой о край ванны, сохраняя небольшое расстояние между бедром Чонина и своей ладонью. Чонин не понимает, рад он тому, что Хенджин не фиксирует его подбородок пальцами, чтобы обработать ссадины, или нет. Но он понимает, что все еще сидит с приоткрытым ртом только тогда, когда цепкие карие глаза смотрят прямо на него. Они слишком близко. Чонин не хочет выдавать себя, полностью опустив глаза вниз, поэтому косит взгляд в сторону. Несуществующие узоры на гладком белом кафельном полу наблюдать гораздо приятнее, чем все оттенки на радужке Хенджина: от ореховых до шоколадных. Прохлада касается небольшой ссадины на лбу, а Чонин изо всех сил старается сидеть ровно, не дергаясь в сторону. Не то чтобы сильно щиплет, только нос сморщился от острого медицинского запаха, просто теплота пальцев в итоге сменилась теплотой чужого дыхания. Еще чуть-чуть и сердце выпрыгнет. Вообще-то, Хенджин должен был уйти сразу после того, как помог с раной на затылке. Она самая неприятная и одному ее сложнее всего обработать. Те, что на лице — пустяк, и Чонин ни за что не поверит, что Хенджин этого не знает. Он так уверенно говорил, что его травме на голове не нужны швы, и так быстро все обработал. Ни секунды не сомневался и не размышлял, что и в каком порядке нужно делать. Как будто его пальцы двигаются сами по себе. Такая скорость и легкость возможны только если это мышечная память тех десятков раз, когда он делал то же самое: обрабатывал раны. Может, его учили на экстренный случай, но тогда бы Хенджин справлялся хуже из-за нехватки реального опыта и регулярных повторений, которые не ограничивались бы коротким периодом уроков оказания медицинской помощи. И тут Чонин пытается выбрать, во что он верит больше: в то, что Хенджин много раз помогал кому-то подлатать раны или в то, что он делал это для себя. Второй вариант кажется и реалистичнее, и, откровенно говоря, более привлекательным в сравнении с первым. Но в оба из них верится все еще с трудом. — Откуда ты все это знаешь? — негромко, слегка сипло спрашивает Чонин. Но Хенджин стоит достаточно близко, чтобы услышать и ответить. — Что это? Я знаю только то, что ничего не знаю, — тянет он, а затем берет паузу на драматичный выдох, чтобы картинно удрученно добавить: — но другие не знают и этого. Чонин тихо цокает и закатывает глаза. — Где ты научился обрабатывать раны? — переспрашивает он, вернувшись к той же точке на светлом кафеле. — Уметь хорошо подлатать себя за минимальный срок важно так же, как научиться базовой технике боя, — просто отвечает Хенджин, похлопывающими движениями проходясь по ссадине на более здоровой щеке. Чонин немного морщится. — А как же личный врач? — в искреннем недоумении спрашивает он. И в эту секунду рука Хенджина останавливается, а его плечи немного трясутся от усмешки. Чонин переводит на него взгляд, рассматривая такое же веселье и в глазах, которые все еще слишком близко для того, чтобы чувствовать себя комфортно, чтобы не было неудобного желания задержать дыхание или остановить время, чтобы незаметно рассмотреть каждую ресничку. — Что-то я не припомню хоть какого-то врача рядом, когда лежал избитым после боев, — его губы все еще изогнуты от веселья. — А было гораздо хуже твоего. — После боев? — изумляется Чонин, приподняв брови. Хенджин возобновляет легкие похлопывающие движения рукой, проходясь по содранной коже на той стороне щеки, которой досталось больше, чем всем остальным участкам кожи на лице. Несмотря на то, что делает он это легко, Чонин, отвлеченный разговором, все равно рефлекторно отодвигается назад, избегая колющего контакта. Хенджин, не меняясь в ровном лице, убирает руку с края ванной и кладет ее на подбородок. Чонин всерьез боится, что его стук сердца слышен не только на всю ванную, но и на весь отель. Спасибо хоть, что Хенджин на таком расстоянии в глаза ему не смотрит, а, сосредоточившись только на ране, объясняет? — У нас проводятся регулярные бои. Обязательны практически для всех, кто только начинает свой путь в клане, — говорит так спокойно, почти монотонно, будто ничего не произошло. И правда, а что произошло? Для него точно ничего, Чонин в этом уверен. — Но мы делаем исключения для тех, кого берут ради мозгов, или еще каких-то особых случаев. Остальным надо доказать свою силу или, если ее нет, приобрести. Или умереть с позором. Хенджин, завершив со скулой, убирает руку с подбородка и снова кладет ее на бортик ванной. Чонин говорит себе, что очень рад этому. Чонин знает о том, как принимают новых людей в клан. Совсем немного, только о самом факте боев и их жестокости, но знает. И воображение его способно на многое, но представить Хенджина в этом месиве, как оказалось, вне его возможностей. — И ты… участвовал в этих боях? То есть, — Чонину нужно сделать паузу на пару секунд, чтобы собраться. — Ты дрался с остальными новичками? Стоит фразе завершиться, как губы, до этого двигавшиеся из-за слов, ощущают искрящие покалывания антисептика. Легкие движения словно перышко, но Чонин не может обманывать себя этим. Даже сквозь ватный диск он чувствует подушечку пальца Хенджина на своей губе. Или это сознание играет с ним, и он все придумал, потому что так и не отвел глаза. И это проблема еще и потому, что он может наблюдать даже самые небольшие изменения на лице Хенджина, которое стало более… сосредоточенным. Хотя, казалось бы, куда еще. Но Хенджин даже не отвечает на вопрос, пока не заканчивает с обработкой раны на губе. Только после этого Чонин может снова вспомнить о необходимости воздуха в легких. — Конечно, — тихо отвечает Хенджин, будто бы ничего не произошло. Чонин выпаливает следующие слова, стараясь вместе с ними убрать странную атмосферу, повисшую в ванной, и избавиться от всех чувств, которые из-за нее дерут ему внутренности: — И сколько тебе было? Хенджин выпрямляется, убирая последние остатки чар, которые сам и навел, и легко бросает: — Восемь. После таких слов Чонину нужна пауза. Хенджин легонько подцепил ногтем его прекрасную собранную картину из пазлов и одним небрежным движением ее разрушил. Теперь надо кропотливо пересобирать все заново. Если в этом вообще есть смысл. — Как ты думал, меня воспитывали? — теперь уже с привычным ехидством спрашивает Хенджин, пока отходит, чтобы выбросить использованные ватные диски в урну рядом с раковиной. — Как принца, оберегая ото всех опасностей? — Разве ты не… ну, не обладаешь привилегиями, как наследник? — Их еще надо заслужить, проделав путь верного брата Осонг Па с самого начала, с самых низов, — объясняет он. Уверенность в голосе такая, будто все об этом должны знать с пеленок, даже если не связаны с жизнью синдикатов. Но затем Хенджин сильно хмурится. — Погоди, ты серьезно думал, что я родился с золотой ложкой и никогда не вынимал ее изо рта? Нет, Чонин так вообще не думал. Он был уверен, что ложка не золотая, а бриллиантовая. — Ну, твое поведение… говорило само за себя. «И все еще говорит», — не добавляет он, но молчание его красноречиво так же, как и слова. Поэтому Хенджин растягивает губы в какой-то коварной полуулыбке. Нет, серьезно, а чего он ожидал? Сам же ведет себя словно наследный принц с трастовым фондом… И удивляется, что Чонин спрашивает, откуда он знает о базовых вещах, которые за него должны были делать подчиненные. Вообще, если совсем честно, Чонин представлял себе это так: Хенджин, тяжело дышащий, в подсохших и поэтому потемневших брызгах чужой крови, все еще с каплями пота, стекающими по лбу… нет, это уже плохое начало, особенно, для и так неспокойного сердца. И все же, Чонин представлял себе все именно так. Такой… немного возбужденный от столкновения с запахом чужой желанной смерти Хенджин падает на большое кожаное кресло, запрокидывает голову вверх, обнажая кадык, по которому стекает капля пота… так, нет, это снова не туда пошло. В общем, Чонин был уверен, что за главой клана ухаживает, как минимум, один личный врач, который точно великолепный профессионал своего дела. Наверняка он помогал и предыдущему господину. Да и, как положено, скорее всего, отец врача служил в Осонг Па при предках Хенджина, и так далее по родовой линии, которая полностью посвятила себя клану. Так же вроде у них принято? Из клана выход только один, и он ногами наружу. В свете новой информации эта картина исчезает, опадая трухой невидимого пепла под ногами. На ее месте Чонин рисует новую: восьмилетний Хенджин прикусывает себе язык и с силой сжимает губы, чтобы не зашипеть от боли, как это только что делал Чонин. Сложно представить Хенджина ребенком. Невысокого, точно щуплого, почему-то, обязательно с хмурым, недоверчивым и недовольным лицом. Все дети еще и милые, а это слово было последним описательным прилагательным, которое можно было бы подставить к имени Хенджина. Еще и сложно представить его с естественным темным цветом волос, потому что блонд сцеплен с личностью главы клана так же сильно, как и его парча самоуверенности, которую он вряд ли снимает даже перед сном. Но этот юный и такой… обычный, и как будто даже беззащитный Хенджин, который убеждает себя, хочет убедить и других, что ему не больно, аккуратно обрабатывает себе раны, пытаясь дотянуться рукой до труднодостижимых мест самостоятельно, потому что вряд ли он даже ребенком готов был подпускать кого-то близко. Правда, теперь Чонин вообще не уверен в своем предположении, потому что одна из главных характеристик личности Хенджина оказалась ложью. В чем еще тогда он мог заблуждаться? И все равно Чонин отчетливо видит, как Хенджин обрабатывает себе раны в одиночестве, чуть ли не скрываясь от других. Вряд ли это происходит в дорого обставленной комнате, он же мог жить с другими рекрутами, вряд ли у него вообще есть много средств в аптечке, поэтому их надо уметь еще и экономить, не давая и капле физраствора или сантиметру бинта уйти впустую. Хенджин бы не просил больше, даже если бы ему легко могли это дать, ведь так он показал бы свою слабость. Так бы он думал. Возможно, Хенджин и прав, потому что вырос в особо жестоком мире и строгой иерархии, где работает именно это правило. Чонину не нравится эта новая картина. Непонятно только, от того ли, что все это время он сильно заблуждался в том, в чем был так уверен, или от того, что от представленного в Хенджине появилось слишком много человечности, а из-за нее все в груди сжимается от трепетного сочувствия. Которое выветривается из него со скоростью света, когда Хенджин говорит: — Снимай халат. Глубоко ушедший в свои мысли, Чонин реагирует так, будто его поймали с поличным: — Зачем? Там ничего нет, — слетает с его языка до того, как на нем сформируется слюна язвительности. Он поплотнее закутывается в халат, стараясь скрыть даже те небольшие участки кожи, которые были видны из-за выреза. Хенджин продолжает удерживать на нем свой испытующий взор. — Значит, мне показалось. Зрение, наверное, подвело, — сводит он брови на переносице, якобы нахмурившись. — Если ничего нет, тогда ты не будешь против, если я… Чонин подскакивает с бортика ванной, делая шаг в сторону до того, как Хенджин успевает нажать на плечо. — Не знаю, перед кем ты стесняешься, — вздыхает Хенджин. — Я и так уже все видел. Чонин хочет огрызнуться, но сам понимает, что пенять может только на свою дурную голову. Сначала за то, что она кружилась так, что он широко прошелся плечом по стене сразу же, как только выбежал в беспроглядный коридор. А потом за то, что забыла тот неудобный момент, что он избавился от рубашки сразу же, как зашел в номер. Плечо жгло не хуже затылка, но кровоточило не так ужасно, чтобы перетянуть на себя все внимание. Чонину быстро стало не до него. А кровоподтеки будущих синяков на ребрах его беспокоили еще меньше. Возможно, Чонин не зря изредка посещает храм. И хотя он делает это не от большой веры в высшие силы, но, может, как-то это ему все равно засчитывается. Потому что только вмешательством свыше он сейчас может объяснить это совершенное совпадение. Громкий стук прекрасно доходит до ванной, а за ним и мужской голос: — Господин, вам принесли шампанское. Но Хенджин, к большому сожалению, не срывается сразу к своему подчиненному. Наоборот, он все так же смотрит глаза в глаза, как будто чего-то ждет. Ну да, пусть ждет. Чонин уже сам готов пойти забрать бутылку, лишь бы сбежать, но Хенджин медленно поднимает белый флакон и говорит: — Это физраствор, им промываешь раны. Не водой. — Чонин уже набирает в легкие воздух, чтобы сказать, что он все прекрасно знает, но Хенджин затыкает одним взглядом, поднимая другой бутылек: темный и небольшой. — Это йод, не льешь его прямо в рану, сначала на ватный диск, потом уже прикладываешь. Но он для поверхностных ссадин, как раз твой случай. Надеюсь, особых трудностей эти два действия не вызовут. — Чонин ждет, что Хенджин добавит: потом приду и проверю. Но нет, вместо этого он достает из аптечки мазь. — Это для рук, но после антисептика. Лицо с каждой фразой становилось все теплее и теплее. Наверное, врать себе стало чуть сложнее из-за всего произошедшего за сегодня. С уколом странного пронзительного удовольствия Чонин признается себе, что это первый раз, когда повелительный тон Хенджина, на самом деле, его не раздражает. Стараясь справится так же быстро, Чонин заканчивает работу над оставшимися ссадинами, кровоподтеками и ранами. В голове ни одной мысли, откуда они появились, потому что все воспоминания сузились до одного — того, где чужое тело глухо ударяется об пол. Стоило остаться наедине с собой, и все другое выветривается, оставляя только это. Возможно, Чонин старается так быстро не только потому, что подражает Хенджину. Хочется снова куда-то сбежать, а шаги, доносящиеся из-за закрытой двери звучат как лучшее решение.***
Первым делом он сталкивается с вернувшейся полутьмой комнаты и с темно-синим мешочком, который поднимают прямо к его лицу. Даже не задумываясь, Чонин берет компресс и прикладывает его к пострадавшей щеке. Не сравнится с его ранней попыткой остудить ее холодной водой из-под крана. Да и старался он недолго: сразу накрыло шоком от пережитого, и мозг переключился сначала на рубашку, на которой, казалось, через ткань можно ощутить капли чужой крови, просочившиеся под кожу, а затем на руках, хоть и чистых, но с невидимым багровым налетом, который нарисовал его мозг. И теперь — долгожданное охлаждение еще одного горячего источника боли. Чонин не знает, кого благодарить за предусмотрительность подобного уровня. Хенджина, который использовал лед из ведерка для шампанского, чтобы заполнить компресс, который он незаметно забрал с собой? Конечно, нет, хотя слова благодарности уже сформировались на языке. За это нужно поблагодарить персонал отеля, который заботливо снабдил аптечку всем необходимым. Тем более, от этого прожигающего его щеку взгляда хочется только отвернуться. Но Хенджин отворачивается первым. Со столика он поднимает два бокала с золотистым шампанским, оставляя один себе, а другой протягивая слегка покрасневшему и нахмурившемуся Чонину. Когда Хенджин отдал приказ заказать шампанское в номер, Чонин даже не подумал, что оно для них двоих. Пытаться угадать, что там на самом деле в голове у Хенджина — слишком трудоемкая задача, на кото рую сейчас нет ни сил, не желания. — Тебе было мало шампанского на вечере? — в искреннем недоумении спрашивает Чонин. — Только не говори, что оно тебе понравилось, — смотрит на него Хенджин так, будто если Чонин ответит иначе, то это будет предательство. Воскресить в памяти вкус игристого напитка не получается. Значит, он не был чем-то ужасным, но и особо приятным тоже. Хотя, даже если и был, то вряд ли получится вспомнить. Вкус перебивали зрение и слух, сосредоточенные на единой цели. — Я же был там не ради алкоголя, — равнодушно бросает Чонин. — Правильно, — кивает Хенджин. — Мы были там ради того, чтобы оборвать все планы одному мудаку. И мы это сделали, — он приподнимает подбородок, слегка кивая в сторону чемоданчика на столе позади Чонина. — За это нужно выпить. Бокал за наше… партнерство. — Хенджин приподнимает уголки губ. — Пока что довольно успешное. Пусть оно таким и остается до самого своего окончания. Чонин может закончить их сделку прямо сейчас. Перед его глазами вспыхивает лицо Минхо. Хенджин не знает ни об ученом, ни о лаборатории. И не должен в ближайшее время. Ложь противно свербит в груди, но Хенджин точно отвечает взаимностью, которую просто Чонин еще не всю вывел на чистую воду, это уж точно. Так что… да, у них и правда успешное партнерство. Можно сказать, полное взаимопонимание. Чонин сглатывает. Сейчас не время об этом думать. Кажется, если он допустит, чтобы поток мыслей хотя бы ненадолго перетек в сторону той заправки и всего, что находится под ней, то Хенджин сразу все узнает. У главы преступной организации же должен быть острый нюх на неповиновение и ложь подчиненных? Конечно, иначе бы он не смог ими управлять. Остается надеяться, что Хенджин ничего не поймёт по двум причинам: во-первых, Чонин всегда будет настаивать, что он не в подчинении, а выполняет свою работу как свободный преступник, во-вторых, глава клана пока управляет им не так уж и долго, поэтому может упустить что-то прямо перед своим носом. Убирая ледяной компресс от щеки одной рукой, второй Чонин следует примеру Хенджина, ответно приподнимая бокал на уровень лица. Звон кристаллического стекла смешивается с запенившимся алкоголем, который стекает по глотке, оставаясь терпким послевкусием на языке. И с элегантным ароматом, навевающим недавние воспоминания о слишком высоком и от того ненатуральном смехе, ярком свете люстр, а затем и о женском истерическом крике и темном коридоре, рассудок словно прочищается, озаряясь. Чонин опускает бокал, продолжая держать его в руке, а слова сами спешат выскочить изо рта, в итоге запинаясь друг об друга: — Как там… все закончилось? Твои люди… — как спросить то, что хочется, но при этом не озвучивать вопрос? Но Хенджин не спешит заполнять паузу, поэтому приходится прочистить горло перед тем, как неуверенно выдавить: — Никто больше не умер? Хенджин смотрит на компресс в опущенной руке, которая, впрочем, будто чувствуя острый взгляд, сразу же поднимается, прижимаясь обратно к раненой щеке. Но после этого в комнате все еще звучит тишина. Хенджин неторопливо занимает одно из двух темных вельветовых кресел рядом со столиком, вальяжно откидываясь на широкую спинку, закидывая ногу на ногу и ставя бокал на гладкую поверхность стола. Рукава рубашки все еще закатаны, а Чонин упорно отводит взгляд от продолговатых вен. Все потому что даже такое простое действие Хенджин делает медленно и изысканно, взгляд сам фокусируется. Да, только поэтому. — Предлагаю еще одну сделку, раз они у нас так хорошо идут, — тянет Хенджин, ставя локти на подлокотники и переводя взгляд на Чонина. — Ты отвечаешь на мой вопрос, а я — на твой. — Я же первый спросил, — бурчит Чонин, прищурившись. — Тогда с чего вдруг… — Ты мне не ответишь, если первым получишь ответ на свой вопрос, — заявляет Хенджин. — Может, у тебя еще есть какие-то вопросы, можешь смело их задавать. У Чонина чуть ли не закатываются глаза от подобной щедрости великодушного господина, но раздражение перекрывается другим чувством. Второе кресло рядом со столиком притягивает взгляд. Чонин вроде и стоит, возвышаясь над Хенджином, но в итоге чувствует себя слишком… открыто, хотя часть лица закрывает компресс. И глаза, которые теперь смотрят на него снизу вверх будто с ленцой, наоборот, стали только более цепкими. Чонин, смотря на Хенджина в ответ, не может избавиться от чувства, что ему подослали змея, чтобы испытать все его принципы на прочность. По крайней мере, только этим он может объяснить ноющее скручивание внизу живота, которое не похоже на боль от ран, да и она попритихла из-за обезболивающего. Чонин слегка наклоняется, чтобы поставить и свой бокал на столик, пока Хенджин не отводит от него взгляда. Выигрывая борьбу с собой, Чонин отходит на пару шагов, чтобы присесть на край кровати. — И сколько вопросов в твоей новой сделке? — спрашивает он. — Нашей сделке, — с нажимом и плохо скрываемым весельем уточняет Хенджин. — Сам решишь, когда захочешь закончить. Чонин несильно поджимает губы. Количество вопросов будет либо равным между ними, либо Хенджин ответит на один меньше. Но стоило только вспомнить о том, что произошло несколько часов назад (хотя верится в такой маленький промежуток времени с большим трудом), теперь ему необходимо узнать, чем все закончилось. Чонин будет постоянно думать о всевозможных вариантах, если не будет знать тот единственный истинный, который произошел в действительности. — Тогда начинай, — стараясь держать голос спокойным, говорит он. Хенджин не медлит: — Чан сказал мне, что произошло, но я не могу поверить. Ты правда убил человека шелковой лентой? — он вздергивает брови в неверии. — Той, что была на твоей шее? Кажется, это партнерство закончится так же быстро, как и началось. Желания отвечать нет совсем. — Я никого не… — слова слетают с языка быстро, но сразу останавливаются из-за препятствия того единственного слова, которое Чонин не хочет говорить, хотя оно все равно красноречиво повисает в воздухе. Чонин опускает взгляд, оглядывая ворсинки ковра, который из-за света из жемчужного перекрасился в охру, и гораздо тише добавляет: — Я не хотел этого делать. — Но сделал? — говорит Хенджин таким утвердительным голосом, будто ставит точку, а не вопросительный знак. У Чонина от этого пробегает холодок по коже. — Да, — шепчет он. Очень тихо, почти себе под нос, но короткое слово будто грохочет в просторной комнате, сотрясая стены своим громким звуком. Признаться Хенджину — несложно, а даже как-то… Чонин не знает, смог бы он не сбежать от этого разговора, если бы его начал кто-либо другой. Даже если бы это был Сынмин, который давно и хорошо его знает, или Джисон, который никогда не осудил бы, а только встал на его защиту. Удивительно, но с этим тихим признанием как будто огромная плита откололась от той неподъемной глыбы чувств, засевших внутри, и упала в небытие, раскрошившись. Не сдержавшись, он поднимает взгляд и пристально наблюдает за любым изменением, которое выдало бы реакцию Хенджина, но улавливает только небольшое удовлетворение, тенью проскочившее по его лицу и заострившее его черты. — Вот той лентой? — добавляет Хенджин, переводя взгляд на одну из тумбочек у кровати. — Это уже второй вопрос. Хенджин ухмыляется. — Задавай свой. — Как в итоге все закончилось? Кто-то еще… кого-то еще… — Чонин надеется, что Хенджин сам все поймет и начнет отвечать, но тот только наблюдает в ожидании. Как будто он не знает, что имеет в виду Чонин. — Все остались живы? — Это два вопроса, — парирует Хенджин. Чонин показательно громко выдыхает, слегка наклоняя голову вперед и смотря исподлобья. — Я отвечу сразу на два, а ты потом тоже, — предлагает Хенджин. — Нет, никто больше не погиб. И мои всех повязали. Я тоже учитывал фактор внезапной подмоги, — спокойно объясняет он, но на следующих словах в его голосе сквозит острота презрения. — А Сатур сбежал, как крыса с корабля, как только все услышали перестрелку. Если опустить последнее замечание, то все… хорошо. Теперь Чонину немного, но легче. И как будто сложнее одновременно. Получается, убил только он, хотя был самым безобидным из всех в той комнате, не включая девушку. Может, будь Чонин преступником получше, как все эти парни из синдикатов, то избежал бы смертельного кровопролития. Смог бы среагировать лучше, быстрее… — Так ты сделал все… своей лентой? — Хенджин выгибает бровь. — Ты уж прости, но я с трудом могу себе это представить. — Нет, я… все было не так, — жалобно пытается подобрать слова Чонин. От противного ощущения в груди он опускает охлаждающий компресс на одеяло — все равно уже достаточно полегчало. Затем опирается локтями о колени, пряча нахмуренное лицо в израненных ладонях, которые разносят легкие волны боли от соприкосновения с ссадинами и синяком, и бубнит сам себе, не замечая, что слова так получаются уж слишком приглушенными: — Она просто неудачно осталась… — Убери руки от лица. Чонин оставляет руки, но отводит их ото рта. Ему как будто хочется объясниться перед… куда более худшим преступником. — Я сначала попытался его отвлечь, — горло и грудь сжимается, но Чонин продолжает. — Просто закинул ее на шею и затянул, пока он не ослаб достаточно, чтобы я смог его спихнуть и забрать чемодан. Но лента осталась у него на шее, а он схватил меня за руку как раз в тот момент, когда вдруг появился пистолет, и… — Чонин плотнее прижимает пальцы к лицу, надавливая на него, задевая все раны. — Не знаю, что на меня нашло. — Это называется инстинкт самосохранения, — без какого-либо высокомерия или сарказма объясняет Хенджин, но Чонин не хочет смотреть на него. — У тебя не было выбора: либо ты, либо тебя. Любой здравомыслящий человек выбирает себя. Тем более, это не какой-то близкий тебе человек. Чонин бы предпочел вообще не оказываться в ситуации, где нужно выбирать между своей жизнью и жизнью другого. И неважно, насколько важен для него этот человек... А что если бы внезапно схватившей его руки не было? Что бы тогда он сделал на чистой реакции тела? Просто пригнулся? Дернулся в сторону? Все равно использовал бы другого человека? Может, тогда бы погиб Чонин, закончив жизнь на середине пути до своей заветной цели. Может, кто-то успел бы оттолкнуть того человека, и пуля бы пролетела мимо. А может, стрелявшего убили первым. Но ничего из этого не случилось, и Чонин пытается не позволять себе даже легкого ветерка мысли в недавние воспоминания, но сердце не обманешь: оно пропиталось липким ядом какого-то смрадного чувства, от которого хочется разодрать себе грудь, чтобы стало полегче. И нет идей, как от него избавиться. Да и правильно ли это? Ведь за каждым преступлением идет наказание, а Чонин совершил, наверное, худшее из них. Оно не просто добавилось в цепочку его грехов, оно настолько тяжелое, что сломало ее, оставив только себя. До сих пор все вокруг кажется нереалистичным, как будто между его мыслями и его чувствами оборвали нить связи. Чонин не знает, как соединить все обратно, как вообще повернуть время вспять. Голова пустая, а в груди тяжесть, которую не получается облегчить. Невозможно поверить, что это взаправду произошло. Так быстро и так случайно. Но внезапность и отсутствие выбора, который бы смог его устроить, ни разу не оправдание. Может, Чонин бы мог себя успокоить тем, что погиб человек, без которого миру будет точно лучше, но все равно… лучше бы тогда его убил кто угодно другой. А ещё лучше, чтобы никто не умирал. Никогда. У всех ведь есть близкие и любящие люди, от смерти которых им будет плохо? Вдруг и у этого дилера есть семья или еще кто-то родной… может, ребенок, который останется без отца, а матери у него и не было. Слезы даже от этой слишком знакомой мысли не подступают к глазам. Кажется, внутри все выжжено настолько, что никакой влаги быть на этом мертвом поле не может. Пусто. Но все равно противно. От самого себя, от запутанности ситуации: у него ведь и правда не было выбора, если он хотел выжить. Чонин даже не хотел думать о том, что когда-то ему придется столкнуться с тем, что уже нельзя оправдать своими благими намерениями и жизненно важной целью. Все наворованное можно с натяжкой оправдать. Но вот убийство… здесь Чонин проводит линию в собственных оправданиях. Чонин не учился обращению с пистолетом. Он у него есть, но… никогда не пригождался. Даже когда убегал от пули в первый раз, не возникало идеи выпустить ответную. Все это время Чонин так хорошо избегал того, что настигает, наверное, любого преступника, несмотря на то, какой у того вид деятельности. Более того, это может настигнуть любого человека. И Чонин — не какое-то светлое исключение из числа темных правил жизни. Может, его удача закончилась. А может, он зашел слишком далеко. Настолько, что избежать этого больше не получится. Несмотря на произошедшее, огонек мести все еще достаточно согревает сердце, чтобы оно продолжало биться, чтобы оно хотело двигаться вперед и дальше. И пока этого достаточно. Но… идет ли он верной дорогой? Этот вопрос уже поздно себе задавать, да и все другие пути остались далеко позади. Другого у него нет, но Чонин все еще избегает надвигающегося вопроса о том, готов ли он убить того, кто виновен в смерти мамы. Столько лет этот темный туман перед ним был непроглядным, можно было откладывать на потом и не видеть очевидной логической дыры в его плане. Обрыва на дороге, который предлагает развилку, в которой не совсем понятно, в каком из вариантов его ждет то, что наконец-то принесло бы умиротворение и счастье. А теперь этот туман быстро рассеивается благодаря Хенджину, и Чонин… оказывается, не был к этому готов. Он даже думать об этом не готов, а мысли нахлынули и от разговора, и от темноты под веками. Чонин убирает руки от лица, выпрямляясь, и сразу же сталкиваясь с изучающим взглядом Хенджина, который все еще сидит на мягком кресле так, будто это его железный трон. Он точно знает, о чем думает Чонин. Ну конечно же, он знает. Чонин надеется, что он знает и еще кое-что: — Это все твой паршивый план, — выговаривает он, но яда в его словах скапливается не так много, как хотелось бы. — Если тебе так будет легче, то можешь перекидывать вину на меня, — соглашается Хенджин, пожимая плечами. Чонину бы хотелось одолжить его раздражающего умиротворения, которое и в словах, и в спокойном голосе, и на безмятежном, но сосредоточенном лице, и в расслабленной позе. — Я только рад, что мир избавился от этого… — он переводит взгляд на скулу. — Это же он сделал? — Нет. — Кто? — его ранее спокойный голос покрылся коркой льда. Вообще-то, это уже третий вопрос, а Чонин должен был ответить только на два. Но не то чтобы ему есть что еще спросить у Хенджина. — Не помню, да и уже неважно, — бросает он, не желая думать еще и об этом. Хенджин явно не особо доволен ответом, но ничего больше не спрашивает. Знает правила, установленные им же. — Этот… Джисон. Как вы познакомились? Или нет. Думает, Чонин не заметил или не считает вопросы? Зря. И все же, Чонин хочет ответить, но по-своему: — В клубе встретились. Хенджин приподнимает брови, намекая на продолжение, но Чонин молчит, стараясь держать лицо непроницаемым. Он не должен ничего объяснять, никакого пункта о том, что ответы должны быть подробны в их невидимом временном договоре нет. Хенджин берется за дело сам: — Хорошо, это довольно просто. Тебе нужна была информация, и ты пошел к нему в клуб, — он сразу же разбивает всю провокацию слов Чонина. — Джисон предложил тебе сотрудничать, потому что ты для него обладал потенциалом. Оплата, которую он получил бы от тебя ни в какое сравнение не идет с тем, сколько бы денег ты смог ему принести в будущем. И в процессе вы как-то… — Хенджин останавливается, а следующие слова уже сдобрены едкостью. — Начали общаться. Может, общие интересы или тебе нужно было развлечение в этой унылой жизни, — тянет он более низким голосом, приподнимая бровь. — Хотя я не замечал у тебя паршивого чувства юмора, но кто не без греха. Так вы и… — Хенджин останавливается, чтобы напоказ скривить лицо так, будто он наступил в дерьмо, — подружились. Чонин, в отличие от непривычно эмоциональной мимики Хенджина, все еще старается не выдавать своих чувств, поэтому молча сидит на краю кровати. Хенджин не должен знать, что угадал все верно. Пусть мучается в догадках, не получая подтверждения или опровержения. Только, зная его, он уже давно уверовал в свою версию придуманной правды. Несмотря на паузы, она звучала так уверенно и складно, совсем не как внезапное рассуждение. — И я советую тебе не ходить со своим более влиятельным другом под ручку на всеобщее обозрение, — добавляет Хенджин уже без язвительного тона или драматичного выражения лица. — Особенно в тех ситуациях, где люди из его мира могут заинтересоваться. Может плохо для тебя закончиться. Чонин хочет сказать, что Хенджин уже и так превысил все возможные нормы своей странной заботы на долгие годы вперед, но совсем другие слова сами слетают с языка: — А я советую тебе не держать личный гарем. Это пережиток давнего прошлого. Перед глазами только миловидная и при этом острая Йеджи, лицо которой хочется стереть из памяти, как и ее сладенький голос. И ее пальцы, которые смогли беспрепятственно преодолеть путь до плеча Хенджина. Который сейчас всего лишь награждает его довольной полуулыбкой, но Чонин в этом небольшом жесте почему-то видит что-то триумфальное. — Правители держали десятки шлюх и жен только с одной целью — показать свой масштаб власти, — объясняет Хенджин так, будто он ведет урок истории для школьников. — То же самое, что земли, драгоценности и рабы. Времена идут, но люди не меняются, мы оцениваем силу друг друга по тем же критериям. Тем более… девочки хорошо мне помогают, — он пожимает плечами. — Честно говоря, с ними гораздо легче, чем со всеми остальными. Как же это замечательно. Для Хенджина. Повинуясь чувству, Чонин поднимается на ноги. Он говорит себе, что причина — переложить компресс с кровати на столик, чтобы… ну, так точно будет лучше, лед же скоро растает, зачем портить простыни? То, что вместе с этим он сокращает все оставшееся расстояние между ним и Хенджином — случайность, не более. Он этого ни разу не хотел. Но раз он уже здесь, то почему бы не опустить ладони на подлокотники рядом с руками Хенджина и отставить одну ногу назад для равновесия наклонившегося вперед тела? Так удобнее сказать следующие слова, придать им больше веса. — С Джисоном мне тоже легче, чем с другими, — тянет Чонин, подражая легкому и невыразительному тону голоса Хенджина. — Да и шутки у него неплохие, — Чонин даже не врет. Главное, чтобы об этом не узнал сам Джисон. Чонин сейчас не то чтобы в своей лучшей форме: слабость в конечностях, ссадины и синяки по всему телу, плохо соображающая голова, забитая сожалениями. Но все это отходит на второй план, когда он нависает над Хенджином, заинтересованный темный взгляд которого почему-то дает ощущение силы, бегущей по венам. Хенджин приставляет ладонь к лицу в притворной задумчивости, продолжая смотреть исподлобья, и говорит: — Жаль только, что Джи Ван не такой хороший информатор, раз помочь тебе не смог, и пришлось обратиться ко мне, — цокает он, но в голосе ни капли сожаления, только явная насмешка, которая доходит даже до слегка прищуренных глаз. — Не обратиться к тебе, а согласиться на сделку, — шепотом поправляет Чонин, наклоняясь чуть больше вниз. — Это же ты меня нашел. — И вот об этом я еще ни разу не пожалел, — отвечает Хенджин так же тихо, но при этом твердо, кладет ладони на ягодицы Чонина и решительно притягивает его к себе на колени. В следующую секунду Чонин чувствует теплоту собственного выдоха, отраженного от кожи лица Хенджина. От неожиданного толчка Чонин схватился ладонями за его плечи. Лицо теплеет. В теле бурлит что-то, что разом повышает его температуру. Халат вдруг стал колюще теплым. Его взгляд будто припаяли к Хенджину одной фразой. Чонин ищет в лице напротив любой намек на язвительную насмешку, скрытую ложь или целенаправленную лесть, но находит лишь… Хенджин обычно не дает себя считать, но почему-то сейчас он открыто демонстрирует самоуверенное довольство. Он все еще выглядит необъяснимо иначе, а Чонин все еще убеждает себя, что если поймёт, в чем дело, то его отпустит это выжигающее нервы вожделение, которое мучило еще в том зале, где было слишком много других людей. Но сейчас никого, кроме них двоих, нет. И вместо обличающе яркого света люстр только полутьма, в которой сложнее подавлять себя. Да и сил на это у Чонина совсем не осталось. Он и не заметил, как горло пересохло, и срочно понадобилось сглотнуть. Взгляд не может выбрать между бездной темных глаз и мягкостью пухлых губ, стараясь ухватить вниманием все вместе, но в итоге перескакивая с одного на другое — так близко он находится к другому лицу. Хенджин не двигается, но его пальцы ни на йоту не ослабили хватку. Чонин знал, что поступает неправильно еще в тот первый раз в ночном клубе. Но он позволил себе эту ошибку, надеясь, что его пронесет. Что он легко сбежит. Ошибаться, на самом деле, несложно. Тем более, когда это еще и приятно. Нужно просто решиться. Быстро, резко и не думая. Настоящая сложность возникает, когда хочется повторить, а ты не понимаешь, хватит ли сил не оступиться снова. Сможешь ли ты сдержать себя во второй раз, когда помнишь каждой клеточкой тела этот вкус, оставляющий сладкие дорожки сока от запретного плода. Их так и хочется слизать языком. Не упустить ни единой капли. Эти приятные ошибки похожи на те наркотики, которые лежат в чемодане за его спиной в безобидных прозрачных склянках. Они подсаживают не с первой дозы, но даже ее сложно выкинуть из головы. Не просто так ее дают бесплатно. А уж если запретное вещество в зоне доступности постоянно, то придется прикладывать титанические усилия, чтобы не сорваться. Так что легче и не начинать, чтобы не впасть в зависимость. Но Чонин начал уже как несколько месяцев назад. И больше не может себе отказывать. Он мог бы оправдаться сложной запутанной ситуацией: адреналин от потасовки, ужас от убийства, ревность от всех гостей, которые касались Хенджина и взглядом, и руками. Все это затянулось в один клубок, который не хочется распутывать. Но Чонин слишком устал, чтобы придумывать себе причины. Чонин надеется, что сбежит и во второй раз. Не так сразу, но еще чуть-чуть, и все закончится, пути разделятся, больше ни в одной из точек не пересекаясь, поэтому… можно позволить себе испытать этот сладкий грех еще раз. Чонин обо всем этом подумает когда-нибудь потом. Возможно, Хенджин может все это понять по его лицу. Возможно, поэтому, когда Чонин быстро, резко и не думая сокращает сантиметры расстояния, уже на полпути его встречают губы, которые на вкус все еще как ошибка, которую он позволяет себе без какой-либо рациональной причины. Он просто сдается пытке желания, которое, кажется, сведет тебя с ума, если не удовлетворить его. Чонин надеется, что утащит Хенджина в это безумие вместе с собой. Если он еще не поджидает на том конце пути. А судя по тому, с какой силой Хенджин углубляет поцелуй, проникая языком в рот, Чонин может не беспокоиться о том, что горит он в этом аду в одиночку. Тянущий жар в области паха нарастает с каждым влажным движением языка и губ все сильнее и сильнее. Чонин с ответной страстью изучает рот Хенджина, лихорадочно двигаясь своим языком в разные стороны, постоянно сталкиваясь и переплетаясь с чужим. Чонин понимает, что в какой-то момент начал немного тереться о Хенджина только тогда, когда с губ срывается тихий стон. В следующую секунду Чонин уже ничего не понимает. Все резко меняется, ноги больше не опираются на мягкое кресло. Чтобы не упасть, их приходится обвить вокруг талии Хенджина, губы которого очень неудобно перестали быть с ним на одном уровне. Поцелуй резко прерывается, выбивая из Чонина все дыхание разом и заставляя слабо приоткрыть глаза. Он видит только Хенджина, который переносит его на кровать так, что болезненных ощущений нет. Светлые волосы, ставшие более темными в тусклом оранжевом свете, немного закрывают его лицо, когда Хенджин нависает сверху. Расставляя локти по обе стороны от плеч Чонина, он оставляет между их телами небольшое расстояние, которое невыносимо хочется сократить. Чонин тянется к Хенджину, чтобы убрать мешающие пряди и заодно притянуть манящие губы обратно к своим. До заветной цели остаются считанные миллиметры, когда пальцы больше не ощущают податливой легкости, с которой Хенджин склонялся в ответ. Вместо этого он выдыхает ему прямо в губы: — Тебе надо отдохнуть, — говорит он серьезно, но на дне его тона издевательское веселье. — Я потом не буду выслушивать, что ты жалеешь или что у тебя голова не соображала из-за травмы. Чонин борется сам с собой, чтобы не отпихнуть Хенджина в ту же секунду. Не хочет — не надо. Но Чонину настолько невыносимо и хочется, и надо, что он подавляет в себе язвительное желание сделать так, как сказал Хенджин. Еще чего. Чонин чувствует себя слишком живым, чтобы тело допустило даже мысль об отдыхе. Все его возможные мысли сузились до одной — той, что отражается жадным блеском в глазах напротив. Ему нужно, чтобы Хенджин продолжил, не останавливаясь, не разрывая контакта прикосновений. Не выдерживая напряжения внутри, мучительно скрутившегося внизу живота, он сильнее зарывается в волосы Хенджина. Хочется увидеть их еще более неидеальными. — Не припомню, чтобы после прошлого раза я говорил, что пожалел, — шепчет Чонин, уверенный, что эти слова Хенджин может почувствовать теплым дыханием на своем языке, ведь рот его приоткрыт. — Ты не говорил, — слишком спокойно, чтобы звучать правдиво, соглашается Хенджин, а Чонин на чистом ощущении может посчитать нанометры, которые разделяют их лица. — Ты сбежал от меня. — В этот раз не сбегу, — обещает Чонин, рассчитывая на противоположное и не скрывая этого в своем голосе. — В этот раз я тебе не позволю, — говорит Хенджин так, будто это уже свершившийся факт. Губы обдает холодный воздух. Жар чужого дыхания уходит, перемещаясь на шею. Хенджин оставляет влажные следы, опускаясь все ниже. Но Чонину мало. Между их телами все еще есть прослойка воздуха, который ему сейчас совсем не нужен, даже в легких. Ему нужно, чтобы кожа к коже, настолько близко, насколько это возможно и невозможно тоже. И совсем неважно, если из-за этого все раны напомнят о себе болью. Удовольствия будет больше. Но Хенджин не подгибается под той слабой силой, с которой Чонин, переместивший свои руки на его плечи, пытается опустить его вниз. Наоборот, он, наткнувшись на препятствие в виде махровой ткани, поднимается выше. Чонин, чувствуя его нетерпение, ослабляет руки. Хенджин расправляет халат так грубо, будто мягкая ткань могла его чем-то оскорбить. Через мгновение он уже наклоняется, опускаясь к одной из линий острых ключиц, и проводит по ним языком, оставляя длинную влажную дорожку. Чонин выдыхает, прикрыв глаза. Все, чего касаются губы и язык Хенджина, пылает. Проведи спичкой по всем оставленным следам — и они сразу же вспыхнут. Чонин ничего не видит под закрытыми веками, слышит только свое тяжелое дыхание, оглушающее уши, но пальцы, в отличие от груди, ощущают что-то совсем неправильное: ткань одежды хоть и гладкая, но хочется променять ее на кожу, которая под ней скрывается. Срочно надо избавиться от этой надоедливой рубашки. Чонин, открывая потяжелевшие веки, тянет ткань вверх, намекая Хенджину приподняться. Тот не реагирует. Нет, он точно понимает, чего хочет Чонин, но вместо того, чтобы поддаться, прикусывает зубами кожу на груди. От наслаждения, смешанного с неожиданностью, Чонин не успевает сдержать вырвавшийся из губ тихий полустон. После такого остаются красноватые следы. Как доказательства того, что что-то было. Постыдные под светом, но когда разглядываешь их, в теле появляется странное темное чувство. Но Чонин знает, что в этот раз будет иначе. Все еще удивительно мягкие губы дразняще прикасаются к чувствительным местам, которые раскиданы по груди и ребрам словно указательные точки. Хенджин будто повторяет за траекторией какого-то изломанного пути. Непонятно, куда этот путь ведет, но Чонин уже видит, как к глубокому фиолетовому цвету ссадин добавляется темно-красный. Чонин уверен, что будет гореть в аду за то, насколько сильно ему это нравится. Хотя тело уже горит именно так, что хочется избавиться и от своей надоевшей одежды. Особенно от давящих на член брюк. Только Хенджин все еще держит небольшое расстояние между их телами, не опускаясь вниз, но и не поддаваясь на слабые попытки Чонина поднять его повыше. Был бы Чонин господином клана, приказ легко возник бы его в голове, сразу переместившись на язык. Правда, вряд ли бы Хенджин ему подчинился. Поэтому Чонин поступает иначе. Может, дело в том, что воспоминание о недавней потасовке еще очень свежо. А может, он бы в любом случае так поступил. Шипя, Хенджин, не успевший остановить колено, которое надавило ему прямо на пах, поднимается, выпрямляя согнутые локти. Чонин, открывший глаза, не может сдержать дрогнувшие от веселья уголки губ, когда видит взгляд, после которого братья Осонг Па наверняка бы рассыпались в извинениях, готовые принять любое наказание за проступок. Звук комнаты состоит из двух сбившихся дыханий. Израненными пальцами, которые все еще отзываются тянущей болью от попытки их согнуть, не говоря уже о мелкой моторике, Чонин старается как можно быстрее расстегнуть пуговицы. И хотя две из них уже были расстегнуты, работы впереди еще очень много. Даже слишком. Чонин кое-как справляется с одной, когда Хенджин рукой перехватывает обе его ладони, оставляя на них такой легкий поцелуй, что, если бы глаза не твердили иного, можно было бы поверить, что ничего и не было. Опуская руки Чонина обратно вниз, Хенджин, быстро расстегивая еще две пуговицы, одним движением снимает свою белую рубашку и, не смотря на нее, кидает куда-то на пол. Взгляд сразу переходит на татуировку пятиконечной звезды, набитой на груди в области сердца. Ту самую, которую Хенджин скрыл от него в первый раз. Отвлеченный, Чонин даже не сразу замечает несколько неровных полосок шрамов. В темноте они еле заметны. Чонин хочет провести по ним языком, поцеловать, попробовать на вкус. Забыв о том, что собственная одежда ударяла жаром еще секунду назад, завороженный Чонин в нетерпении поднимает руки, чтобы наконец-то коснуться кожи Хенджина, но тот перебивает его тем, что приподнимает, чтобы полностью убрать халат. Воздух теплого номера кажется холодным и отдается мурашками по теперь обнаженным рукам и груди. Чонин замирает не больше, чем на пару секунд, но Хенджин уже укладывает его обратно на спину, расстегивая брюки и стаскивая их вниз. Чонину совсем не нравится то, что Хенджин оставил свои брюки на себе. Но все мысли о том, что нужно исправить положение, исчезают, когда чужие пальцы сжимают его член сквозь ткань боксеров. Чонин не сдерживает глухого стона. Он так хорошо помнит ту ночь в клубе, что порой хотелось ее забыть. Чонин помнит, как болела челюсть и как болели колени, которые не спасли тонкие джинсы от холодной кафельной плитки. Как фантомные прикосновения чужих пальцев, с силой зарывшихся в волосы, преследовали его еще несколько дней. Чонин думал, что это худшее, что могло быть. Теперь, когда не он, а Хенджин стягивает с него боксеры, чтобы высвободить уже полностью вставший член, и оставляет на нем влажную дорожку, проводя языком, то приходит резкое понимание, что худшее происходит прямо сейчас. Если это маленькая месть за его проделку коленом, то Чонин с тем же удовольствием, стоном вырвавшемся изо рта, повторит ее еще не один раз. Руки сжимают простыни так сильно, что Чонин уверен, что даже через тонкую ткань оставит на ладонях новые белесые следы, но уже от своих ногтей. Это невыносимо. С каждой секундой он все больше сходит с ума. Чонину необходимо почувствовать Хенджина в себе как можно скорее. У него нет терпения. Если ему сейчас отсосут, то он вряд ли дождется, сдержав себя. Но Хенджин вдруг нависает над лицом и снова целует, просовывая язык в рот, а Чонин больше не может сказать, что его губы на вкус как ошибка. Нет, он чувствует, как она смешалась с металлическим привкусом страха и адреналина, что странным образом создает вкус чего-то… правильного. Чонин наконец-то может провести ладонями по спине Хенджина, нащупывая каждую линию мышц. Он получает доступ к коже, которая на ощупь… с одной стороны, еще более гладкая, чем та качественная и дорогая рубашка, которая скомканной лежит на полу, с другой же, под пальцами в некоторых местах выступают бугорки шрамов. Он снова пытается надавить руками, чтобы прижать Хенджина к себе близко настолько, насколько это возможно, но тот не поддается, продолжая уделять внимание только его рту. Чонин бесится с того, что его, видимо, пытаются уберечь от боли собственных ран. Может, ему все равно и он без жалоб ее стерпит, если Хенджин окажется настолько рядом, насколько это возможно. Может, он и хочет эту боль почувствовать. Но Хенджин вообще не хочет играть по его правилам. Он ведет себя так, будто у него все время мира. У Чонина же нет ни одной лишней секунды. Он не понимает, откуда в нем самом такая спешка, такое желание, которое испепеляет все внутренности изнутри, но он отдается этому огню. В голове вспыхивает мысль о том, что может наконец-то помочь ему достичь желаемого. Разрывая поцелуй, Чонин открывает глаза, которые затянуты поволокой, мешающей воспринимать окружающий мир и… нет, блеск темноты в глазах Хенджина, который их тоже приоткрыл, он видит отчетливо. — Никогда бы не подумал, что глава преступной организации предпочитает ванильный секс, — наигранно невинно шепчет Чонин, будто в этом нет ничего такого и он совсем не осуждает. — Может, ты еще и снизу быть любишь? Звук шлепка ладони по ягодице оглушает комнату. Чонин не сдерживает широкую улыбку, а Хенджин прищуривает глаза и говорит: — А такая мелочь как ты, конечно же, любит погрубее. — Я люблю, когда берут и делают, — приподнимает брови Чонин, усмехаясь. — Что, на сухую хочешь? — издает Хенджин ответный смешок. — Кровь как смазка? Стой, или… Глаза даже не успевают отследить движение, когда в рот так легко, словно лезвие в мякоть кожи, проникают два чужих пальца, прямо до неба. Чонин рефлекторно кашляет, но Хенджин лишь говорит: — Хотя бы замолчишь. Его взгляд и тон грубые, от чего все тело Чонина содрогается. В голове на мгновение вспыхивает мысль, что вместо теплых длинных пальцев Чонин хотел бы ощутить холод пистолета, потому что глаза Хенджина сейчас именно такие: настроенные на убийство. Хотя, наверное, он заблуждается, потому что Хенджин похож на того, кто разделывается с другими не с жаром грубости, а с холодом решительности. В противоречие своим же словам, Хенджин вытаскивает пальцы обратно и, не отрывая их от кожи, проводит ими от нижней губы до ребер, прокладывая прохладную дорожку, пока еще есть влага. Чонин почти жалеет, что теперь не может ощутить эти пальцы во рту, но все же нестерпимо хочется сейчас иного. Вот только о вопросе смазки он и правда не подумал. Черт. Но Хенджин вдруг поднимается, оставляя его одного на кровати, и все еще в этих невыносимых брюках подходит к одному из двух небольших комодов, расположенных по обе стороны от огромной кровати. Звук выдвигаемого ящика заставляет Чонина заговорить: — Только не говори, что в твоих дорогих отелях всегда есть еще и смазка. Нет, это уже совсем перебор. Чонин может понять аптечку в номере, но… Но Хенджин молча возвращается обратно, неслышимо из-за мягкого одеяла, кидает тюбик и презерватив на кровать. И снова нависает сверху, ухмыляясь. — Нет, — вырывается из Чонина, который ведет головой из стороны в сторону в неверии, но сами предметы даже не удостаивает вниманием больше, чем в секунду, чтобы проверить на реалистичность, а затем снова концентрируется на лице сверху. И хотя наличие смазки и презерватива — облегчение, которое незаметно вырывается чуть более длинным выдохом из легких, Чонин все равно не понимает. Может, Хенджин все просто продумал заранее? С самого начала вел к этому? В это Чонин готов охотно поверить. Тогда будет легче понять все, что произошло с момента, как громкий стук разбудил его, испугав. — Я останавливаюсь здесь не первый раз, — тянет Хенджин в полуулыбке. — Персонал хорошо знает, что мне нужно. Минуту назад Чонин хотел притянуть Хенджина к себе так, чтобы они стали единым целым. Сейчас же он борется с желанием спихнуть его на пол. Поднимая голову, Чонин впивается своими губами в чужие, растянутые в мучающей ухмылке. Ее нужно стереть. Он зубами оттягивает нижнюю губу Хенджина, не сдерживая себя в силе нажима, который прямо пропорционален тому огню какого-то неприятного чувства, разгоревшегося в груди. Похожее на те языки пламени, что опаляли его нервы весь этот чертов день, оставляя после себя скребущую о ребра пустоту неудовлетворенности. Чонин отдает этому темному чувству внутри управление над своим сердцем и разумом, и прокалывает зубами тонкий слой кожи, пуская кровь. Хенджин не издает и звука, чем выводит из себя еще больше. Переводя взгляд из-под приоткрывшихся век вверх, Чонин сталкивается с зеркальным отражением такого же плотоядного чувства в глазах Хенджина, который продолжает за ним наблюдать. Влажные вязкие капли остаются на губах, и только их медный привкус заставляет остановиться. — Всегда подозревал, что ты кровожаднее меня, — шепчет Хенджин, больше ни капли не улыбаясь, но даже в плохо освещаемой комнате заметна пробегающая по его лицу тень одобрения. Чонин на мгновение замирает, а по коже пробегает неприятный холодок. Не потому что не понравилось, а потому что… это не только неправильно, это слишком резко напоминает о… Все мысли разом исчезают, когда Хенджин в ответ поддевает зубами его нижнюю губу. Хенджину не нужно стараться так же сильно: та рана на губе, которую он бережно обрабатывал совсем недавно, открывается заново, выпуская свежую скопившуюся кровь. В этот раз кровь не пугает, а завораживает, останавливает весь внутренний хаос, который скопился за этот неудачный день. Шума, похожего на рой шипящих змей, больше нет. Есть только… Хенджин. Который, продолжая смотреть глаза в глаза, берет смазку и, не жалея, покрывает ей свой палец. Если Чонина потом спросит, например, Джисон, правда ли, что он сам опустился на кровать, лишь услышав звук открываемого тюбика, сам раздвинул ноги, раскрывая себя, то он точно соврет, сказав, что все было совсем не так. Только сейчас он делает именно это. Словно в трансе, он перехватывает ноги под коленями, прижимая их к груди, выставляя себя напоказ. Но вот в чем Чонин не готов себе признаться даже сейчас, так это в том, насколько сильно ему в этот момент нужен Хенджин. Возможно, это можно было бы понять по тому скулежу, который вырывается, даже когда он пытается сдержаться, но сил на это все меньше и меньше. Один палец внутри. Два. Чонин горит. Хенджин растягивает его, хотя это все больше становится похоже на то, что Чонин трахает себя его пальцами, не переставая насаживаться все сильнее и сильнее. Хенджин продолжает пристально смотреть на него, и, наверное, это и правда что-то про его ауру как господина, потому что Чонин не в силах отвести взгляд. Веки все больше и больше хотят закрыться, он уже полуприкрыл их, но чувствует, что насовсем сжимать их нельзя, как бы ни хотелось обратного. Стоит задуматься о том, почему он вообще повинуется не озвученным, но прекрасно считываемым приказам в глазах Хенджина, только в голове все также пусто. Главное, что Хенджин его не останавливает, позволяя и дальше двигаться всем телом, когда он работает только рукой, устроившись между его ног. Но Чонину этого мало. Нужно больше. Не потому что он тогда не сможет принять член Хенджина, а потому что ему не хватает чувства еще большей заполненности. — Еще один, — выдыхает он в полной уверенности, что сейчас получит то, что хочет. Он же не просит его наконец-то выебать, верно? Совсем безобидная просьба. Вот только Хенджин останавливает движение руки. Нет, хуже, он еще и начинает вытаскивать пальцы. Испуганный, Чонин пытается сжаться так, чтобы оставить их внутри, но Хенджин лишь смотрит на него с весельем. Чонину же не смешно. Хенджин молчит, вытащив пальцы наполовину и так и замерев. Чего он хочет? Чтобы Чонин умолял, как все остальные? В любой другой ситуации Чонин бы только фыркнул, но сейчас ему так не терпится, так хочется, что он шепчет: — Пожалуйста. Выходит тихо, тонко и хрипло, но не беззвучно. Несмотря на это, Хенджин говорит с раздражающим спокойствием в голосе: — Не услышал. Скажи полностью. Он точно доведет Чонина. Либо до оргазма, либо до сумасшедшего желания… стукнуть его. Как будто Чонин смог бы успеть до того, как его руку перехватили бы. — Пожалуйста, — сглатывает Чонин, говоря громче, но все так же тонко и хрипло. — Дай мне еще один палец. Хенджин цокает: — Нет. И, полностью вытащив пальцы, встает с кровати. Сердце замирает. Чонин не успевает сделать хоть что-то, чтобы остановить его или красноречиво выразить недовольство, он даже забывает о том, насколько пусто стало вдруг внутри, когда Хенджин… начинает снимать брюки сразу вместе с бельем. Наконец-то. Хенджин становится коленями обратно на кровать и раскатывает презерватив по напряженному члену. Чонину требуется минута, чтобы принять его на всю длину. Хенджин опирается руками по обе стороны от его лица, нависая сверху, но не придавливая его своим телом. Вставший колом член Чонина прижимается к животу, но сейчас ему нет до него никакого дела. Хенджин входит медленно. Его скулы заостряются, мышцы на руках напрягаются, а глаза слегка прикрываются. Это все, что он себе позволяет, явно испытывая такое же удовольствие, как и Чонин. Который позволяет себе больше: шумно выдыхает с полустоном и с силой сжимает веки. Все внутренности опаляются в наслаждении. На тонкой грани боли и удовольствия — то, что сейчас так необходимо. — Открой глаза, — командует Хенджин. Если бы Чонин мог сейчас осмыслять происходящее, то удивился бы, потому что настолько чистого приказа в голосе Хенджина он еще не слышал. Тем более, в свой адрес. Но Чонин мгновенно распахивает глаза, встречаясь с решимостью во взгляде сверху. Не зная, куда себя деть от раздирающих грудную клетку чувств, от боли внизу, и не имея возможности закрыть глаза, Чонин поднимает руки и, обхватив спину Хенджина, впивается ногтями в его кожу, проводя вниз, так сильно, что точно останутся красные линии. Словно следы преступления, по которым можно будет все вычислить. На это и расчет. Хенджин продолжает ритмично вбиваться в него, а Чонин борется с желанием поцеловать его. Только чтобы наконец-то заткнуть себе рот. Но вряд ли голова сейчас способна приподняться даже на эти жалкие сантиметры, разделяющие их губы. Лучше бы Хенджин взял его в коленно-локтевой. Не пришлось бы мучиться от того, что наблюдаешь так близко и красивое лицо, и решительный взгляд, интенсивность которого сложно выдерживать. Чонин хочет, чтобы эти руки, которые рядом с его лицом, перешли на шею, сомкнувшись. А изящные пальцы сжались со всей силы, забирая воздух, который и так не полностью попадает в легкие. Руки Хенджина совсем близко, но не касаются его. Большое упущение. Чонину так нравится чувствовать Хенджина в себе, что он сжимает губы покрепче, прикусывая их и сразу пуская кровь. И вдруг это заставляет Хенджина наклониться вперед. Так резко и быстро, будто бы Чонин неосознанно нажал на какую-то скрытую пружину внутри. Хенджин целует его, слизывая багровые капли с губ, продолжая трахать. Когда Чонин сделал едкое замечание о ванильном сексе, он, конечно, в первую очередь сделал это ради того, чтобы растормошить медлительного Хенджина. Но была еще одна причина, возможно, даже поважнее. Чонин сказал эти слова еще и для себя. Ему хотелось, чтобы Хенджин что-то сделал из-за них. Что-то посильнее одного шлепка. Чонин всегда любил погрубее, но сегодня он в этом особенно нуждался. Не просто в разрядке, а в… наказании. И он ни за что не поверит, что Хенджин не догадался, не после той широкой улыбки, которая озарила лицо Чонина из-за шлепка. Может, это и есть его наказание: не давать то, чего так жаждет все нутро другого? А может, он отказывает, потому что не считает все случившиеся чем-то ужасным? Можно было бы добавить, что он и правда может оказаться внезапным любителем ванильного секса, но Чонин не помнит, чтобы сладкий запах щекотал нос, потому что сложно считать ароматы, когда задыхаешься от силы движений, пальцев на шее и боли в челюсти. Теперь Чонин запомнит только запах металла и пота, который все еще остался легким липким слоем на их телах после всего произошедшего за день. По сути, так же грязно, как и в первый раз. Слишком много всего и сразу. Все покалывает и ноет, но теперь боль приятная. От нее так хорошо, что выгибается спина, непроизвольно голова откидывается еще больше назад, чуть в сторону, и Чонин… видит то, из-за чего замирает. Всего на секунду, но ее достаточно. Конечно, ее достаточно и для Хенджина, чтобы все понять. Он легко и без лишних слов раскусил его пристрастия и в первый раз. В этот раз комод ближе, поэтому далеко тянуться Хенджину не нужно. Даже ящик открывать не нужно. Лента лежит сверху, как будто просит внимания. Через одно движение рукой и две секунды она уже лежит в руках у Хенджина, который остановился. Шелк все такой же гладкий, но запах у него не такой дорогой и идеальный, каким был. Теперь он иллюзорно пропах потом и порохом. И смертью. То, что нужно. И Хенджин, судя по его словам, думает так же, но по иным причинам: — Хотел затянуть ее на твоей шее с тех пор, как увидел тебя в зале, — хрипло шепчет он. — Представлял, как делаю это, когда говорил со всеми этими важными людьми, когда пил убогое шампанское, когда ты попадался мне на глаза под ручку со своим другом, — продолжает он, обвивая шелк вокруг шеи Чонина, задевая голую и чувствительную кожу еще и пальцами, из-за чего в местах прикосновения расходится мелкий разряд тока. — Это как раз Джисон мне ее купил, — ломаным голосом, в котором все равно можно услышать издевку, отвечает Чонин. — Надо же, — Хенджин приподнимает брови в саркастичном удивлении, а губы кривит в презрении. — Даже от него бывает польза. Это последнее, что он говорит перед тем, как оборвать дыхание Чонина, крепко затянув длинную ткань в простой узел. Лента, которая сначала была на шее Чонина как украшение, а затем на шее его врага как орудие, теперь снова на его шее. Как поводок, которым управляет Хенджин, чтобы доставить ему безумное удовольствие. И это должно нагонять ужас, наверное. Прошло несколько часов, Чонин не успел отойти от шока пережитого, но он не хочет, чтобы Хенджин останавливался. Чонин напрягается всем телом, забывая о том, что глаза закрывать нельзя, но стоит Хенджину ослабить хватку, давая воздуху снова наполнить резко раскрывшуюся грудную клетку, как они распахиваются сами собой. Чонин и так уже был близок к оргазму. А теперь грань боли и удовольствия настолько истончилась, что рука сама собой тянется к изнывающему члену. Он смотрит на Хенджина, по на лбу которого появилась испарина, ожидая, что тот его остановит, но нет. Хенджин наращивает темп и снова тянет за ленту. Большего Чонину и не надо: хватает нескольких дерганных движений собственной руки. И шум зала, женские пальцы, мертвое тело и металлический запах — все напряжение сегодняшнего дня лопается подобно мыльному пузырю, который проткнули легким прикосновением руки. Вот только Хенджин держит ленту на его шее совсем не так же легко или нежно. Он не ослабляет хватку даже тогда, когда Чонин, раскрыв рот в немом стоне, кончает себе в руку. Вокруг только темнота закрытых в блаженстве век. Если Хенджин сейчас скажет открыть их, то Чонин в этот раз точно не сможет ему угодить. Да и он бы вряд ли услышал приказ, как и сбитое дыхание: свое и чужое, потому что уши словно набиты той ватой, из которой состояли диски, которыми Хенджин обрабатывал его раны. Чонин отдаленно понимает, что Хенджин тоже близок к оргазму только из-за того, что сбивается ритм движений, которые все еще продолжаются. Каждая клеточка тела будто оголилась, обостряя чувства. Затопленный до краев разноцветным чувством эйфории, Чонин невольно думает, так ли вставляют те наркотики, которые лежат неподалеку от них. Когда движения внутри останавливаются, а лента на шее пропадает, Чонин отчаянно борется с тем, чтобы не провалиться в сон. Веки слипаются, а чувство, будто тебя избавили от всей тяжести костей и мышц, все еще остается, убаюкивая. Ноги сами собой выпрямляются. Приятная заполненность внутри пропадает, но теплота тела, которое нависает над ним, все еще есть. Лицо чувствует горячее дыхание. Чонин почему-то уверен, что Хенджин смотрит на него, но открыть глаза в ответ не может, да и не хочет. Нега продолжается еще несколько секунд, после сменяясь на холод — Хенджин ушел. Чонин еле как приоткрывает глаза, сквозь прищуренные веки пытаясь понять, что происходит. Судя по включенному свету, Хенджин в ванной. Чонин снова прикрывает глаза, но внешний холод не дает вернуться к расслабленному блаженному состоянию. И в следующую секунду одновременно происходят два события: Хенджин закрывает дверь ванной, возвращаясь в комнату, и вибрация телефона разносится по комнате. Чонин резко распахивает глаза. Это его телефон. Разморенный и уставший, он не успевает дотянуться до тумбочки, где лежали и лента, и телефон, когда его перехватывает Хенджин. Экран освещает его лицо, открывая вид на искривившиеся губы. И быстро гаснет, когда Хенджин сбрасывает звонок. Чонин сглатывает несколько раз, но все равно спрашивает так хрипло, будто воды не пил весь день: — Кто звонил? — Неизвестный номер. Хенджин врет. Чонину на этот телефон не могут звонить номера, которых нет в контактах, они бы сразу перешли на автоответчик. А записанных номеров у него на этом телефоне немного. Всего три, вообще-то. И раз один Хенджин рядом, то остаются два варианта: Сынмин и Джисон. И судя по тени пренебрежительности на лице Хенджина, это был второй. В ранее совсем опустевшей голове загорается свет озарения. Точно. Он же обещал Джисону, что скоро придет. Друг наверняка уже весь извелся, раз позвонил. Сообщения же стояли на беззвучном, даже без вибрации. Чонин подрывается с кровати, за что тело его совсем не благодарит. Немного шипя от боли в заднице, он все же кое-как встает, стараясь не смотреть на Хенджина. Его недовольный взгляд Чонин чувствует каждой косточкой оголенного позвоночника. Только поэтому, а не по каким-то иным причинам, он оправдывается: — Мне нужно идти. Сынмин и… Джисон заждались уже, из-за меня не могут вернуться в Пусан. — Напиши им, что могут возвращаться без тебя, — говорит Хенджин. — Полетишь потом со мной. Чонин замирает с подобранными брюками и трусами в чистой руке. Спустя небольшую паузу он лишь коротко выдает: — Нет. На что Хенджин ничего не отвечает. Когда Чонин возвращается из ванной, быстро вымыв все тело, но все еще наполовину голый, потому что рубашку надевать он точно не будет, Хенджин уже снова в своих тупых брюках и тоже без рубашки. Сидит, расставив ноги, на том же кресле, с которого все началось. Это все оно и виновато. Чонин, смотря на рубашку, оставленную на стуле около длинного стола, где лежит чемодан, даже не хочет ее забирать. Может, украсть халат? Звучит получше. Интересно, богачи тоже забирают что-то с собой из отелей? Когда столько платишь за ночь… нужна же какая-то компенсация. Но все размышления испаряются, когда Хенджин встает, забирает свой пиджак, который вдруг оказался на кровати, и бутылку воды с круглого столика рядом. Преодолевая расстояние в несколько коротких шагов, он протягивает их Чонину. Хенджин ничего не объясняет, а Чонин не решается выдавить из себя даже слабый протест. Заостренный взгляд и снова непроницаемое лицо говорят все за себя. Хенджин не предлагает по доброте душевной, а приказывает. Негнущимися пальцами Чонин аккуратно забирает воду и одежду. Накидывает пиджак, и думает, что это все. Но нет. — Знаешь, что меня сегодня удивило? — прохладно интересуется Хенджин. — Помимо прочего, почему-то чуть ли не все несколько сотен человек прекрасно знали, как я выгляжу. Хотя должны были знать об этом немногие, — тянет он, приподняв бровь. — Понятно, что кто-то в клане мог проболтаться, но дошло бы это все до высших кругов в таком масштабе? Не думаю. Здесь явно поработал кто-то, кто имеет прямой доступ ко всем этим людям. Кажется, даже кончики пальцев холодеют от внезапного осознания. — Я… — слабо начинает Чонин, даже не зная, что скажет. — Прежде чем трепаться своему информатору обо мне, — обрывает Хенджин. — В следующий раз сначала немного подумай наперед. Вряд ли выйдет что-то хорошее, если это снова повторится, согласен? Особенно, если об этом узнаю я. Любые оправдания, которыми Чонин мог бы прикрыться, в эту минуту не просятся в гости в его разум. Видимо, испугались холодного блеска в темных глазах Хенджина и его отсутствующего выражения лица. Обычно Чонин хотя бы съязвил бы, но вставить слово поперек такому Хенджину он точно не в силах. Хочется только скрыться от его внимания, которое несколько минут назад опаляло все в груди, а сейчас лишь сжимает ее холодом. Чонин, кивая и больше не говоря ни слова, забирает телефон и выходит из номера, оставляя Хенджина позади. Но напряжение в груди от этого совсем не ослабевает. Такое чувство, что Хенджин продолжает наблюдать за ним тяжелым взглядом даже сквозь стену, когда Чонин, прихрамывая, идет по коридору до лифта. Возможно, так кажется из-за согревающего пиджака на плечах, который пахнет им. И который все равно не хочется снимать.***
Осколки блестят, отражая солнечный свет, заполняющий его рабочий кабинет. Это была хорошая ваза. Из-за излишне изогнутой формы в нее не поставить цветы, но она и предназначалась как элемент декора: темная, минималистичная. Прекрасно подходит для его стеллажа в пол. Никто бы даже не задумался о ее значении, автоматически решив, что это дизайнерское решение. Отчасти так и есть. Но на деле стояла она только с целью, которую наконец исполнила: стать разбитыми кусочками на полу. Для таких случаев, как сейчас, Хенджин добавил на стеллаж с полками, не только одну вазу, конечно. Просто она попалась под руку первой. Один раз разбил лампу на столе, и больше не хотелось портить то, что в любом случае нужно, даже если купить замену — не проблема. Хенджин редко позволяет себе курить прямо в кабинете. Он специально убрал пепельницу с рабочего стола, где она могла бы притягивать его взгляд, усугубляя положение. Обычно он спускается на этаж ниже, чтобы выйти на балкон, и там взять паузу. Небольшая смена обстановки, свежий воздух — дополнительная помощь, чтобы подумать или, наоборот, освободить мозги. Если уж и курить, то делать это нормально, а не так, что сигареты превращаются в фастфуд. Но все равно пепельница в его рабочем кабинете есть. Лежит где-то, скрытая. Хенджин помнит, где она, но было слишком далеко лезть. Конечно, в этом и была суть, но ему сейчас не до этого. Хенджин опускает тлеющую сигарету в невысокий граненый стакан из стекла. Два таких стояли на журнальном столике около дивана. Сегодня у одного из них предназначение никак не для питья, потому что закурить нужно было не медля. Сразу, как только Хенджин узнал, насколько большая заноза в заднице этот мудак Сатур. Пейзаж вечернего Пусана, раскинувшегося перед ним как на ладони, Хенджин не видит, хоть и повернулся к панорамным окнам, усевшись на темный стол. Перед его глазами только до скрежета зубов бесящая ухмылка. Где-то это даже смешно. Сатур ведь не особо и скрывал. Наоборот, чуть ли не тыкал пальцем, показывая, куда смотреть. Теперь понятно, что стоит смотреть не то чтобы в противоположную сторону, а скорее отойти на пару шагов назад, чтобы увидеть картину целиком. Хенджин хочет надеяться, что Джефф Сатур просто идиот, но обманывать себя — не в его характере. А если совсем по-честному, то идиот в этой ситуации только Хенджин. Блять. Нет, Хенджин же быстро понял, что Сатур не такой, как он. Сатур готов доверить партию своего детища своим тупым подчиненным. Но Хенджин все же слишком быстро обрезал эту линию мысли, не желая идти дальше, да и был подгоняем временем. Это же очевидно. Хенджин бы сделал также. Но все сильны задним умом. Догадаться, что Джефф Сатур продаст свой наркотик еще и прямо в Пусане, откуда так удобно уехал Хенджин, не получилось. Надо навестить ту крысу, которой, видимо, не сообщают так много, как рассчитывал Хенджин. Та партия, что они взяли, была не единственной, а одной из. Он как наивный ребенок попался в эту ловушку. Если бы не знал, кто такие Ким Хонджун и Пак Сонхва, согласившиеся на сделку с Хянкум Па, то подумал бы, что все, произошедшее в особняке было постановкой, и наркотики — фальшивка. Нет, эти двое бы не согласились, а пытаться развести их было бы очень глупо. Так глупо даже Сатур бы не поступил. Наверное. Жаль, что все, кого они повязали — простые рядовые, которым ничего не говорят. А единственный человек, который мог бы рассказать хоть что-то — это дилер, и он мертв. Но Хенджин не испытывает по этому поводу никакого сожаления или досады. Хенджин выпускает дым изо рта длинной струйкой. Значили ли тогда слова Сатура про проветривание именно то, на что он намекал? Или и здесь подвох? Еще раз увидит этот кусок дерьма — прострелит ему голову, не думая. Звук костяшек, бьющихся о дверь, никак не воодушевляют пошевелиться. И так понятно, кто пришел. Это мог сделать только один человек, который все равно стучит лишь для приличия. — Почему ты не отвечаешь на телефон? — Хенджин отвечает Чану молчанием повернутой спины и еще одной порцией дыма, на что тот лишь напряженно выдает: — С тобой просит встречи Ли Дон Ук. А вот знакомое имя сразу же воодушевляет Хенджина встать со стола, чтобы повернуться лицом к Чану. — Ты спросил, в чем дело? — Он будет обсуждать все только с тобой, — отвечает Чан, покачивая головой из стороны в стороны. Значит, пытался разузнать, но не вышло. Неудивительно. — Когда? — спрашивает Хенджин, но в его голосе не заинтересованность вопроса, а приказ ответа. — Как можно раньше. С чего вдруг он понадобился одному из верхушки Хянкум Па так срочно? В голове снова раздаются слова о проветривании. Видимо, Сатур попутал стихию. Должен быть не воздух, а вода — для потопа, где крысы первыми бегут с корабля. И к кому же, если не к врагу. Хенджин хорошо это понимает. — Где? — бросает он. — На нейтральной территории. Конечно. Страшно же так сразу бежать в объятия, которые могут обернуться капканом. Хенджин даже не думает о месте. Прошли лишь сутки с разговора, который до сих пор свеж в памяти. С обещания, которым он и так собирался воспользоваться, даже если оно было сказано из-за ерничества и с расчетом на то, что он никогда не придет. — Передай ему адрес того клуба Джи Вана и скажи, что я уже еду. Чан закрывает за собой дверь. Хенджин тушит сигарету о дно стакана, и выдыхает, окончательно приходя в себя после выброса злости, которая охватил его, когда он узнал нерадостную новость. Надо бы сказать о ней и Чонину. Но ему наверняка уже сообщил этот мистер всезнайка: вездесущий и везде навостривший уши Джисон. Даже если так, позвать его на встречу с Ли Дон Уком было бы неплохо. Это уже взрослый высокопоставленный член Хянкум Па, который многое повидал за свои годы службы. Может, и про ту операцию со взрывом знает. Когда еще выпадет такой шанс узнать все из первых уст? Из-за мыслей о воришке, спина отчетливо ощущает следы ногтей, оставшихся багровыми линиями. Хенджин невольно переводит взгляд на картину, которая висит на стене над темно-зеленым диваном и изображает цунами. Она появилась здесь совсем недавно, как раз после посещенной только ими двумя выставки. Смотря на нее пару секунд, но не видя самого изображения, Хенджин усмехается. Ванильный секс, как же. О втором абсурдном замечании Хенджин даже думать не будет. Если Чонин думает, что может его развести своими язвительными и якобы хитрыми фразами, то он ошибается. Хенджин не против причинить боль, если парень так жаждет, но уж точно не тем, чтобы укладывать его на живот, припечатывая израненную щеку в кровать, чтобы обездвижить. Не тогда, когда у него явно потрясение, которое он еще сам не понял, и пытается забыться грубостью, наказывая себя. Хенджин уверен, что Чонин поступил в своей запутанной ситуации правильно. Он бы даже сказал, что… доволен, что все так вышло. Поэтому в следующий раз источник боли, смешанной с наслаждением, будет только от него, а не дополнением к тому, который уже открыли тупоголовые шавки из Хянкум Па. Об этом даже думать противно. Руки так и чешутся надрать кому-то морду, не оставив и живого места на теле. Пусть Чонин еще подучится проникать ему под кожу. Пока что у него плохо получается.