Великий из бродячих псов: крыса, тигр и вундеркинд

Его лицо было закрыто мешком, тело плотно связано ремнями, бляшки которых натирали тонкую кожу. Федор даже из-под ткани мешка чувствовал, что тусклый свет в комнате, точнее, в холодном сыром подвале мигает раза три-четыре в минуту, на короткий миг погружая всё в полумрак и вызывая раздражительное желание заменить лампочку. Но он терпел: ему не в первый раз так сидеть с обездвиженными конечностями и молясь хоть кому-нибудь, чтобы руки после не отсохли окончательно. Зато времени суток он не мог определить, а времени — тем более. Прислушиваться к шумам за железной дверью бесполезно: слышен только глухой стук воды об бетонный пол где-то рядом с ним, в углу. Его тошнило от ощущения, что он будто в невесомости, неизвестно с кем и чем вокруг него, тошнило от спертого, как в винной бочке, влажного затхлого воздуха, которым ему приходилось дышать через этот пыльный мешок. Должно быть, они на корабле, а у него приступ ненавистной ему морской болезни. Может быть. Он почти был уверен, что именно так. Ему оставалось ещё долго сидеть до того, как хоть кто-нибудь вспомнит про него, пленника портовой мафии. Часа полтора, если не больше. Но время терпит, ни ему, ни одному из капитанов портовой мафии Эйсу некуда было спешить, чтобы проводить допрос с особым пристрастием, которое присуще пожалуй, только этой организации, но значительно уступающее средневековым пыткам. Федор всегда задавался вопросом ещё очень давно: откуда в людях такая жестокость? И если базовый садизм можно было если не понять и принять, то просто смириться с ним, как с данностью Бога, который обязательно воздаст всем по своим грехам на Страшном Суде, то жестокость японцев и юго-восточных народов в целом пониманию Достоевского подвластна не была никогда. Возможно это из-за того, что его не заносила судьба в богом забытые восточные страны, из-за того, что ему была чужда непонятная культура, этот язык с длинными предложениями и непонятными окончаниями. Но тем не менее, уже больше пяти лет он живет здесь, работает в детективном агентстве и хорошо ладит с коллегами. Приобщился к культуре и даже освоил новый музыкальный инструмент, почти безупречно говорит на их языке и соблюдает их традиции, не понимая, зачем. Именно за пониманием, которое может обрести, Достоевский сидел здесь. Дела об исполнителях комитета мафии были только второстепенной, насущной задачей, с которой справиться быстро возможно было только таким способом. Голова медленно, но верно начала кружиться, вытесняя раздражающее капание воды и проявляя скрежет и мнимый скрип, и Достоевский снова вздохнул, едва удержавшись от кашля. Ещё немного, и появится тошнота, он знал наверняка. Федор прикрыл глаза, на удивление легко сосредотачиваясь на себе: когда-то ему было чуждо многое... Голуби, к примеру. * Он и она стояли на чердаке. Заваленном всяким хламом и пылью. Достоевский воровато огляделся, хмурясь, а она наоборот, с интересом гуляла по скрипучим половицам, изучая новое для себя место. — Оставь его, Леся, – Федор кивнул на белого голубя, которого мягко поглаживала она, бережно держа в руках. Девочка приподняла голубя на уровне своих глаз и внимательно посмотрела на него своими проницательными глазами, изучая. Лишь затем она мотнула своей головой в его сторону и улыбнулась: — Ну Федя, это не "он", а "она", – почти промурлыкала Леся, обернувшись на друга и прищурив свои темные глаза. В них горело почти детское озорство, когда она снова оглядела чердак, не выпуская голубку и тихо посмеиваясь. Федор вздохнул и качнул головой, чувствуя себя родителем, что пытался загнать ребенка домой после долгой прогулки. Но как мог он лишать свою лучшую подругу этой мягкой улыбки, перед которой устоять было почти невозможно? — Хорошо... – он потер переносицу, подбирая нужные слова, – оставь её. Наверняка чахлая, – Достоевский кивнул на птицу, и Леся снова обернулась, обиженно насупившись, будто он оскорбил именно её. Угрюмость ей не к лицу, и она прекрасно этим пользовалась. — Ой, да ладно тебе. Подержи лучше, – она быстрыми шагами подошла к своему другу и вручила ему прямо в руки голубку, не оставив другого выбора, кроме как держать птицу в руках, пока искала в своем рюкзаке остатки от своего завтрака, чтобы накормить птицу. И почему-то ощущение биения сердца в своих холодных ладонях не дало Федору ни отпустить её, ни озвучить своего недовольства, подавив его глубоко внутри, пока голубка любопытно смотрела на него, поудобнее устраиваясь в его руках. — Я знала, что вы поладите! – радостно похлопала в ладоши Леся, улыбаясь. * На губах Достоевского тоже появилась мечтательная улыбка, когда он забыл про свою качку и откинулся на холодную стену, но радостное воспоминание резко сменилось осознанием: Лесенька, его единственная и горячо любимая подруга мертва. Уже шесть лет, если не больше... В сознании Достоевского вновь всплыла картина: он стоит около массивного дуба посреди кладбища, наблюдая за безутешной матерью. Священника не было, оно и понятно – самоубийц не отпевают. Лишь после того, как все разошлись поминать, украдкой, как последний вор Федор кладет на могилу перевязанный черной лентой букет ландышей. “Зачем же ты это сделала?” – смотря на мраморный портрет жизнерадостной подруги думает он. Затем картинка воспоминаний сменилась другой, той, что он запомнил больше всего. Снова стоя на чердаке, он бережно подхватил голубку, которая только что-то проворковала в ответ, совсем привыкнув к человеческим рукам и взглянул в её красные, понимающие глаза. — Нет больше твоей хозяйки, – чердак без мечтательной Леси совсем опустел, даже теперь солнечный свет не проникал сюда из-за запертого окна. В ответ было лишь молчание. Достоевский чувствовал биение сердца птицы, прямо как тогда и колебался, оставлять её здесь или отпустить. До поезда оставалось несколько часов, времени на раздумья не было. Он осторожно прошелся по скрипучим половицам и одной рукой приоткрыл наполовину сгнившие деревянные ставни окна, почувствовав, как чердак наполняется морозным январским воздухом, ненадолго заглушая запах гнили и пыли. Достоевский в последний раз взглянул на голубку, а затем взмахнул руками, подкидывая её в воздух. Птица послушно вспорхнула и вылетела из окна, а он смотрел вслед ей, последнему живому воспоминанию о своей подруге, которое не вернет никогда. На полу чердака осталось пару белых перьев, но Федор этого не заметил, быстро уходя от этого дома, в котором жила она и жила теперь её поседевшая одним днем мать, и даже не обернувшись на знакомый голос. До поезда оставалось около получаса. * Но додумать ему не дали: раздался скрежет железной двери, и он поморщился, хотя его недовольство никто не мог видеть. С него наконец сорвали мешок, позволив увидеть раздражающую глаза лампочку и юношу лет шестнадцати с рыжими взлохмаченными волосами и странным ошейником на шее. То, что он принял за воду, было копошащейся в углу крысой при виде которой он поморщился и даже отшатнулся. — За него даже двойной премии не хватит. Куколка сделала почти невозможное, – фыркнул стоящий сзади человек, которого Достоевский не разглядел, ведь тот стоял в проходе в тени, отбрасываемой дверью, видимо опасаясь быть замеченным. Видимый силуэт молодого человека закашлялся и стал отмахиваться руками, как веером, будто его покидали силы в этом месте, где всё было под давлением. Рыжий юноша встревоженно застыл перед детективом, его зрачки расширились, и он сделал шаг назад, не сразу ответив: — Д-да... Большое спасибо. Я передам ему ваше пожелание, Гаки-сан, – как только оцепенение спало с него, он выудил из кармана своей потрепанной хлопчатой куртки мешочек с чем-то шуршащим и позвякивающим. Будь они в средневековье, Федор бы подумал, что это монеты, но нет. Это были далеко не серебряники. Тот, кого называли Гаки, только презрительно фыркнул: — Оставь эти побрякушки при себе. Их даже в ломбарде при мафии не возьмут, – он вышел вон, и Достоевский заметил только его черный плащ и перевязанную бинтами левую ладонь, а в коридоре услышал только бурчание на Эйса, и усмехнулся самому себе. Какие же люди многогранные существа: вроде бы варятся в одном котле и даже выказывают друг другу признаки уважения, только и делают, что твердят о толерантности ещё с конца позапрошлого века, но в то же время ненавидят до того, что готовы разорвать друг друга при удобной возможности. Но раз так пожелал Бог, которому он служит, то он стерпит и в этот раз. Только кивнет испуганному юноше в знак благодарности, когда тот развяжет его, и будет потирать онемевшие пальцы рук, думая о том, что простудился уже или простудится, сидя в этом холодном подвале почти без одежды, которая, оказывается, всё это время лежала рядом с ним на таком же холодном бетонном полу и опасаясь, что его сейчас же вывернет наизнанку от тошноты. Фёдор даже мог представить, что происходило в штабе мафии. Он отчетливо видел перед собой властного мужчину в черном плаще и белых перчатках, что сидел во главе стола, подпирая щеку кулаком и скучающе обводя взглядом своих двух подчиненных. Таким Достоевский представлял себе Мори Огая – главу портовой мафии и бывшего военного врача. Чуть поодаль от Огая, слева за столом сидела молодая женщина в розовом кимоно, щурясь в освещенном только настольной лампой Огая кабинете, цепким взглядом прожигая третьего: Эйса. Эйс стоял, выглядя несколько довольным складывающимся разговором: — Достоевский, говорите...? – переспросил Огай, вертя между пальцев серебряную ручку с вырезанной эмблемой какой-то торговой фирмы, на днях заключившей сделку с мафией, и даже не смотря на Эйса, лебезившего перед ним. — Так точно, Мори-доно. Это детектив из агентства. По оперативным данным, он имеет отношение к ушедшему Дазаю, – с почтением ответил Эйс, склонившись так, чтобы презрительной ухмылки на его лице не заметил никто. Его седоватые пряди коротко стриженных волос качнулись, прикрывая его фиолетово-красные глаза. Женщина в кимоно по имени Коё Озаки только хмыкнула и прикрыла длинным рукавом свой рот, с интересом поглядывая на Огая, а на Эйса – с недоверием и толикой едва скрываемой ненависти. Мори отложил ручку в сторону и перевел любопытный взгляд на подчиненного, будто позволяя ему закончить сообщение: — Он был пойман Кёкой-сан по приказу Акутагавы, – продолжил докладывать Эйс, кинув угрожающий взгляд на Коё, который только позабавил её, и снова повернулся к Огаю, задумчиво потирая подбородок. — Нужно будет сводить Куколку развеяться, – тихо прошептала и довольно улыбнувшись самой себе, Озаки прикрыла глаза. — Что? – удивленно переспросил Эйс, но Коё лишь покачала головой и отмахнулась от него рукой, как от назойливой мухи. — Что он за личность, этот Достоевский? – Мори прищурился, обнажив почти старческие морщины вокруг глаз. Эйс ответил не сразу, подумал, подбирая нужные слова: — Похож на вампира. Наверное, все люди с севера такие, – он пожал плечами, удивленно качнув головой: зачем Огаю знать, что за рыба заплыла к ним в сети? Мори только выдохнул, а его брови стали ближе друг к другу: — Вампир он, детектив, чёрт, или сам дьявол, мне неважно. В любом случае, он познает всю жестокость Мафии. — Прикажите расстрелять его? – приподняла брови Озаки. Неужели с пленником даже не побеседуют по душам? Немного странно даже для Мори, действия которого обычно были логичными и, если быть посвященным хоть в одну деталь плана, даже предугадываемыми. Ответить Огаю не дали, вмешался Эйс: — Раз уж на то пошло, то позвольте иметь наглость просить поручить эту работу мне, – он кашлянул в кулак, прищурившись. Озаки не сдержала насмешливого, даже высокомерного смешка: — Тебе? Руководителю, который в случае первой тревоги бежит в катакомбы? Да даже рядовые будут смелей тебя, – Коё фыркнула и довольно смотрела на Эйса, стиснувши зубы. Мори хмыкнул и откинулся на спинку кресла: — Будь по-твоему, – он безразлично пожал плечами, а Эйс победно ухмыльнулся, кинув взгляд на недовольно удивленную Коё, поклонившись. Проводив взглядом коллегу, она наконец подала голос: — Готова поспорить, этот картежник продастся этому пленному за йену. Верности в нём ни йоты, – Озаки фыркнула, покачав головой, а Огай только пожал плечами. — У него есть деньги. А это тоже важно для мафии, – пояснил Мори, и Коё раздраженно цыкнула: терпеть не могла людей, которые занимали места и ничего не делали, чтобы остаться на них. Именно из таких был Эйс – бывший азартный игрок, разоряющий казино портовой мафии, а потом выкупивший место в исполнительном комитете. * Достоевский не сразу распознал в возвышающейся над ним фигуре Эйса, держащего фонарик и светящего им прямо в отвыкшие от света глаза Фёдора. Тот выглядел довольным, и как смог увидеть сквозь пятна в глазах Федор, наслаждающимся властью над пленником. Эйс обернулся на юношу позади него, – того самого, что хотел отдать бриллианты Гаки, – а затем скомандовал: — Вина и чего-нибудь съедобного к нам в комнату. Негоже гостю сидеть в темнице на холодном полу. И пошустрее, – даже с нотой торжества и выражая великое одолжение, Эйс взмахнул рукой и щелкнул пальцами, отчего юноша прерывисто вздохнул и в страхе схватился обеими руками за ошейник. — Сию минуту, – он попятился задом и вышел вон. Достоевский в недоумении приподнял брови, наблюдая за меняющимся с каждым мгновением отношением к нему, не пытаясь гадать, а полагаясь на судьбу: знал, что его не убьют. По крайней мере, сейчас. — Добро пожаловать в недра мафии. Я – тот, с кем ты будешь иметь последнее в твоей жизни дело, то есть Эйс, – он протянул руку Федору, помогая ему встать на ноги и позволив отряхнуть пыль с колен. Не прошло больше пяти минут, как Достоевскому вернули одежду, а он сам сидел уже в другой комнате, изучая уставленное всем деревянным помещение, похожее на каюту или какое-нибудь трюмо. Эйс хмыкнул, уловив любопытный взгляд Фёдора, а затем начал свой рассказ нарочито ласково и даже по-дружески, пока они неизвестно зачем играли в карты: — Видишь ли, Фёдор-кун, я человек одинокий: мафия не доверяет мне, а я не доверяю мафии. Довериться я могу теперь только самому себе, моему личному войску из пятидесяти человек и карточной игре, – он, плеснув в два бокала вино и многозначительно улыбнувшись, откинулся на спинке резного кресла, качнув головой и наблюдая, как Достоевский разглядывает вино в своем бокале, думая. "Войско из пятидесяти человек... Неужели это и есть те несчастные люди с ошейниками?" — И чего же Вы от меня хотите, позвольте мне спросить? – Достоевский отпил вина и посмотрел на него, будто искренне ожидая услышать ответ, а затем перевел взгляд на свою комбинацию карт: крайне слабую, учитывая, что у Эйса не меньше роял-флэша в руке. Эйс хмыкнул, и кивнул на стол, на котором оказалась сначала пара от Достоевского, а затем выложил свои карты, победно улыбнувшись: — Бубновый стрит-флэш. Победа за мной, – он собрал карты в стопку и снова начал тасовать, – Не хочешь стать пятьдесят первым? Тебе вполне подойдет этот ошейник, – тот самый черный кожаный ремешок с переливающимся красным камнем посередине лежал почти прямо под носом у Фёдора, упрощая ему задачу детальней рассмотреть ошейник. Достоевский промолчал, заметив царапины на ошейнике: видимо, его сняли с другого человека, потому ремешок был потертым и растянутым. "И почему же люди такие... Жестокие? Откуда такое желание властвовать над другими?" – он снова задал вопрос самому себе, зная, что ответа не получит. Казалось, даже Бог, будь Он здесь и посети бы это всё ещё душное место под жутким давлением, ответил бы на этот вопрос не сразу, а подумал добрые пять минут для Него, и целую вечность для Фёдора. — Ты будешь моим слугой, а я – твоим хозяином. Вместе мы свергнем этого докторишку Огая, и возможно, я подумаю над тем, чтобы повысить тебя до исполнителя, – пояснил Эйс ненужные Фёдору подробности, в которые он вникать не хотел. — А что, если я откажусь? Я больше никогда не увижу света белого? Вы, кажется, хотели сказать именно это, – Достоевский прикусил большой палец, покусывая и отслаивая зубами кожу. — Умница. Как и ожидалось от детектива – схватываешь всё на лету, – кивнул Эйс, отставив свой пустой бокал к центру стола. Федор убрал руку ото рта и облизал пересохшие губы, осматривая свою ладонь с бледными, прокусанными почти до крови пальцами: — Кажется, Вы не оставляете мне выбора. Сбежать отсюда невозможно, учитывая, что мы где-то в катакомбах... – задумчиво покачал головой он, – Как видите, я довольно слаб физически: анемия. Поэтому, давайте поступим следующим образом... – Достоевский выждал паузу, положив голову на сцепленные в замочек руки, а затем зловеще улыбнулся, взглянув прямо в расширяющиеся от нетерпения зрачки Эйса: — Я убью Вас, – сказал он благоговейно, будто это было любимой частью его деятельности. Эйс скривился от гнева и, подхватив рукой за горлышко полупустую бутылку, со всей силы обрушил её на голову Достоевского. Зеленое стекло разбилось о голову Фёдора, а наверняка дорогое вино растеклось по его голове, капая липким полусладким месивом на белые брюки, пачкая их будто кровью. Достоевский стиснул зубы, чувствуя, что к едва уходящей тошноте добавился постепенно шум в ушах и нарастающая головная боль. За что же Бог так наказывает его? — Я весьма разочарован в тебе... Но видно, ты ещё не знаешь, кто я такой... – Эйс почти выплевывал слова, но в конце сделал ноту снисхождения в своем голосе, подойдя к двери комнаты: — ...Так что позволь продемонстрировать тебе свою способность, – он в полоборота осклабился, щелкнув пальцами, и человек в фартуке, стоявший у двери сначала схватился за свой ошейник, камень в котором блеснул на свету, а затем, прерывисто хватая ртом воздух, начал исчезать с выражением ужаса и вселенской боли. Вместе с тем руки Эйса наполнялись теми самыми бриллиантами, а улыбка на его лице становилась всё злее и удовлетворенней. Когда от человека не осталось и следа, кроме ошейника, одиноко лежавшего на паркетном полу, Эйс показал свои руки – обе ладони были усыпаны пригоршнями алмазов, изумрудов, агатов, аметистов и других драгоценных камней, названия которых выветрились из памяти Достоевского: — Моя способность позволяет обращать продолжительность жизни людей в бриллианты, – пояснил он очевидное, что заставило Достоевского вспомнить того самого Гаки и причину, почему он отказался от щедрой награды – это черные бриллианты, высокого качества, за которые в прямом смысле взяли жизнь. И даже сотруднику мафии было презрительно прикасаться к тому, что когда-то было человеком, но Эйс... Этот алчный до глубины души человек держал в руках состояние, сделанное на одной человеческой – равной ему – жизни без зазрения совести. — Если наденешь ошейник, я гарантирую сохранить тебе жизнь. Даю тебе час на раздумья, – Эйс вышел из комнаты, напоследок отдав какой-то приказ уже знакомому Достоевскому юноше. Рыжий юноша прошел к Достоевскому осторожно, переступая скрипящие половицы, поставил рядом с Федором таз с водой и смочил вафельно-белое полотенце, неожиданно заговорив: — Не сдавайтесь, – он аккуратно подошел со спины к Федору и положил ему на голову мокрое полотенце, позволив уже слипшимся от сладкого вина волосам начинать размокать. — Ключ от этой комнаты есть только у Эйса. Ни один из нас, пятидесяти пожизненных рабов не может передвигаться против воли Эйса, – юноша кивнул на дверь и явно о чем-то задумался. Достоевский вздохнул, поставив мысленно галочку напротив пункта о единственном ключе, и оглядел себя: мокрая от вина одежда прилипла к телу, даже мех на воротнике прилип к шее. Хорошо, что ушанка не на нём, иначе было бы трудно отстирать её от пятен. — Знаете... На самом деле, я глубоко восхищен Вами, когда Вы так просто пообещали убить его. Хотел бы я сказать что-нибудь смелое, как делаете это Вы, но увы, – он показал на свой ошейник, – я не могу избежать воли Эйса. Вы ведь видели – человеческая жизнь для него сейчас – только бриллианты потом, – юноша вздохнул и грустно усмехнулся, присев напротив Фёдора. — Но то, что на мне ошейник не значит, что Эйс помилует меня, когда... – рыжий мальчик не договорил, когда Достоевский, думающий до этого над чем-то своим, неожиданно повторил: — Сдаться...? – он усмехнулся и оглядел мальчика, уперевшись ему в глаза своими фиолетовыми, будто светящимися чем-то темным изнутри глазами, и мальчик вздрогнул, неожиданно поняв: Достоевский действительно настроен серьезно. Но в следующий миг Фёдор отвернулся и уткнулся носом в колени: — Апчхи, – он тихо чихнул, шмыгнув носом, – Я промок и замёрз... Кажется, я простудился, – с некой грустью в голосе и тоской, Достоевский смог вызвать улыбку на лице мальчика. Он рассмеялся, наблюдая, как Фёдор выжимает в таз тряпку и снова смачивает её, с почти маниакальным рвением пытаясь если не вымыть волосы, то максимально избавиться от неприятного ощущения. — Раньше я, как и все дети мечтал стать боссом мафии. Глупенькая мечта, правда? – мальчик положил голову на локти, вспоминая. Воображение Фёдора само дорисовало образ этого мальчика с крестообразным шрамом на щеке в типичной одежде мафиози: плащ, сигара в руке и мрачный взгляд из панорамного окна на многоэтажки, и Достоевский усмехнулся, но не кивнул, снова внимательно разглядывая руки и положив выжатое полотенце на плечо. — Пока мне не исполнилось четырнадцать, меня продали в рабство. Так и ходил я по рукам, пока не попал сюда, – он хмыкнул, а потом продолжил, – Я был рад попасть сюда, где все равны, без привелегий и ходят по краю острого ножа. Мальчик вдруг пригнулся к нему, и заговорил шёпотом: — Если бы нашёлся кто-нибудь, кто бы освободил нас... – он прикрыл глаза и мечтательно улыбнулся, – ...Я бы многое отдал за это, – затем его выражение лица посерьезнело, и он обиженно спросил: — Ты что, не слушал меня? – спросил он, вздохнув и взглянув на Фёдора, который снова кусал палец. — Я порезался... – пожаловался Федор, обиженно насупившись: теперь ему придется обрабатывать порез долго и нудно. — Тебе что, вообще не страшно? – с недоумением в голосе поинтересовался мальчик, удивленно моргая. Фёдор тихо рассмеялся, будто был повод, а затем отрицательно покачав головой ответил: — Здесь я чувствую, как себя дома. Всё потому, что моя способность – манипулировать сознанием и пространством, – Достоевский прикрыл глаза и довольно улыбнулся, зная, что в комнате прослушка, а за дверью стоит Эйс, ожидая, когда положенный час подойдет к концу. — Скажи мне, дитя Божье... Как тебя зовут? – вопрос Достоевского прозвучал настолько просто, что неожиданность его слов не сразу дошла до сознания юноши. С добрую минуту он думал, прежде чем тихо ответить: — Карма. Достоевский протянул руку и вложил в ладонь Кармы окровавленное полотенце с едва различимой запиской в нём. — Кажется, наше время вышло. Было приятно побеседовать с тобой, Карма, – Достоевский тоскливо вздохнул и посмотрел на старинные часы с маятником, и даже не проводив взглядом Карму, который прочитал содержимое записки, написанное кровью: «Если хочешь жить, придержи дверь после Эйса». * Достоевский вертел в руке бубнового туза, терпеливо ожидая ответ. — Игра..? – задумчиво повторил Эйс, на что Федор кивнул, снова покусывая ногти и всем весом опираясь на стол. — Вам нужно склонить меня на свою сторону, а в противном случае, выбить из меня всю информацию об агентстве. Поэтому играем, – Достоевский показал лицевую сторону карты Эйсу, а потом провел рукой по карте, меняя её достоинство на шестерку треф и пряча первую карту в рукав. Фокус простой, но требующий сноровки. — Если выиграю – Вы отпустите меня. А если проиграю, я надену ошейник, – озвучил условия Фёдор, а Эйс задумался: “Неплохо анализирует ситуацию. В противном случае, мне придется пытать его, чтобы узнать всё, что знает он об агентстве. Если убить его, не разобравшись, то установить значимость Достоевского в агентстве будет невозможно, как и полный состав агентства”, – Эйс хмыкнул, а затем кивнул на карту в рукаве Фёдора, наблюдая, как он кладет их в общую колоду. — В таком случае, игру и правила устанавливаю я, – Эйс перетасовывал карты, объясняя, – Игра называется "Больше/меньше". Я задаю вопрос: "Больше карта или меньше?" Если угадываешь, следующий ход – твой. А если нет, то мой, – он положил колоду рубашкой вверх. — Итак... Эта карта больше девяти или нет? – игра началась, и Федор кинул взгляд на рубашку карты, вглядываясь в потертости. — Больше, – наконец ответил он. Эйс перевернул карту достоинством вверх. Дама червей. — Поздравляю, – Эйс снисходительно похлопал в ладоши, изобразив на лице подобие улыбки: будучи игроком, он прекрасно знал расположение карт в колоде, ведь сам тасовал их. Пока Федору везло только потому, что Эйс позволил этому случиться, но ближе к середине колоды ходы отойдут ему, ведь ошибки Достоевского достаточно, чтобы Эйс назвал все карты без ошибки, набрав больше очков, чем сам Федор и заключив его в ошейник до конца дней. Но что-то шло не так: уже было названо двенадцать карт, но Фёдор не ошибся, наоборот, выглядел заинтересованным и, кажется, вошел во вкус. Так подошла к концу колода карт. — Меньше, – последний ответ был правильным, и Эйс перевернул карту на свет: семерка пик. — Всё? – удивленно спросил Фёдор, оглядевшись, и даже не поверив самому себе, – И правда забавная игрушка. Я даже забыл, что у меня болит голова... – Достоевский хихикнул, прикрыв рот рукой, а лицо Эйса снова скривилось. — Охрана, черт бы вас побрал! Отрубите уже этому чертвому мошеннику руки! – он крикнул в селектор, но ответа не последовало. Достоевский наконец встал со своего места и сделал пару шагов, встав за спиной Эйса. — Это бесполезно, можете даже не ждать ответа. Так уж вышло, что все ваши подчиненные устранены. Не стоит недооценивать мощь детективного агентства, – Достоевский хмыкнул, и Эйс ощутил на себе его безразличный изучающий взгляд. Так глядят мертвецы на живых, обреченных на погибель. Впервые в жизни Эйсу стало страшно. — Что ты несёшь? Это невозможно. Мы, черт возьми, на корабле, про который не знает даже Огай, – зло прошипел он, кинувшись к двери. Но и она не открывалась, будто за ней была каменная стена, не дающая распахнуть дверь. Взгляд Эйса заметался по комнате, и наконец упал на часы: они остановились на двенадцати часах ровно когда он вышел из комнаты в первый раз, а затем он рассмеялся торжествующе зло и отчаянно, но Достоевского это не разжалобило. — Понял... Я всё понял. Тот разговор был прослушан от самого начала, и до самого конца. Остановившиеся часы, неработающий селектор... я вижу тебя насквозь, крыса... Вот почему ты безошибочно угадываешь карты, – победно смеялся Эйс, подходя ближе к столу, где они оба сидели до этого. Фёдор сделал шаг назад, тихо ахнув. — На каком основании... – пролепетал он, его змеино узкие зрачки расширились до размера кошачьих от удивления и накатившего страха, но его не услышали. Эйс продолжил: — Мы в твоей способности. Вот и весь ответ, – Фёдор дрогнул, но очень скоро восстановил на своем лице самообладание. — Вау... Как и ожидалось от капитана мафии. Теперь моё мнение о Вас улучшилось. Немного, – вздохнул Федор, – Значит, Вы знаете, что произойдет. Раз вы у меня в голове, то наши тела сейчас лежат без сознания. Я-то натренирован, а вот Вы... Вы умрете, если не выберетесь, – Достоевский пожал плечами, а затем кинул многозначительный взгляд на лампу. Всё шло к финишной прямой, пути назад не было. Для Эйса уж точно. — В таком случае, нужно умереть здесь, чтобы выбраться к телу... Не беспокойся. Уж я найду выход отсюда, – Эйс улыбнулся и выключил лампу, погружая комнату в полумрак. Почти в темноте Достоевский слышал, как Эйс сворачивает шнур в петлю и накидывает на балку у потолка. — Особым удовольствием будет посмотреть на твоё умирающее тельце, – прежде чем просунуть голову в петлю, сказал Эйс. Достоевский только хмыкнул, и, обойдя уже дрожащего повешенного Эйса, вышел из незапертой всё это время комнаты. * Карма шагал бодро по коридору, отходя как можно дальше от злополучной двери, когда всё стихло и придерживая её по просьбе Достоевского: втайне надеялся, что у него всё получится, что он убьет злосчастного Эйса и освободит их всех. Услышав шаги позади себя и тихий оклик, он обернулся: — Вы? – Достоевский был без ошейника. Живой и невредимый. Неужели... Загадывать он не хотел, с замеревшим сердцем глядя на него. — Да. Я, – Фёдор усмехнулся и прошел дальше. Ключом Эйса открыл комнату-сейф и сразу взял оттуда увестистую папку, даже не заходя. — А как Вы... – Карма открыл рот, но поймал на себе пристальный взгляд Фёдора. Тот стряхнул с папки пыль и лишь затем ответил, глядя куда-то вдаль: — Люди верят в то, до чего додумались сами гораздо охотнее, чем в то, что им скажут, – он вздохнул, – Он поверил в то, что моя способность может запирать в моё сознание касанием, слушая наш разговор. Единственный выход вернуться к телу – убить себя в моем подсознании. Так вот, Эйс нашел этот выход, – на губах Достоевского появилась ухмылка, а Карма рванулся к комнате, со всей силы распахнул её и обомлел: Эйс висел в петле с выражением ужаса на посиневшем лице. — Преступление для него было мышлением , дыханием. Его тело сгнило до основания и опорочило его светлую душу. Поэтому я позволил его душе воссоединиться с Господом, – появившийся сзади Фёдор заставил Карму вздрогнуть и отшатнуться, – Как ты догадался, моя способность заключается не в этом. — Н-но тогда как..? – в недоумении спросил Карма, растерянно смотря на Достоевского. — Всё просто: шороховатости карт я запомнил ещё с первой игры, стрелки часов я перемотал на время нашей встречи и остановил. А дверь держал ты сам, – Фёдор пожал плечами, глядя на безжизненное тело Эйса. “Невероятный интеллект... Что же он за человек, этот Достоевский?” – Карма задумался, прежде чем вспомнить ещё кое-что. — А селектор? Почему же он не сработал? – вдруг спросил Карма, кивнув на скинутый на пол прибор. — Когда он разбил бутылку, вино попало в прибор. Чистая случайность, – хмыкнул Достоевский, и Карма наконец понял: у Эйса не было шанса изначально. — Ты хочешь очистить свою душу от греха, дитя Божье? – неожиданно ласково по-отечески спросил Достоевский, и Карму настигло запоздалое осознание: его тоже сейчас убьют. — Не робей. В конце дороги тебя будет ждать райский сад и всё то, чего ты лишился здесь, – Карма хотел бежать, закричать, сделать хоть что-нибудь, но он не шевельнулся. Против воли склонил голову перед Достоевским и крепко зажмурился. — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь, – Федор перекрестился и положил руку на голову Кармы. На мгновение всё будто подсветилось чем-то светлым и нежным, будто действительно избавление от земной жизни принесло Карме облегчение, а затем погасло. — Аминь, – тихо повторил он, улыбнувшись: ему стало легче. Карме уже виделся райский сад: комната, кровать и подушки. Кот, лежащий на коленях и мурлыкающий. Тот, кто всегда его ждет и будет ждать, любит и будет любить. Он всё же надеялся, что умирал не зря, глядя вслед уходящему в неизвестном направлении Достоевскому. Он закрыл глаза, бесшумно благодаря его за избавление. * Обнаруживший висящим в петле коллегу, Чуя Накахара – ещё один из пяти капитанов мафии не заметил, как наступил на один из чистых алмазов, ярко переливавшихся на свету, будто слезы, а когда заметил, сложил руки в почтительном жесте и поклонился, не сразу осознав, что перед ним – человек, навеки обращенный в драгоценные безделушки, стоящие несколько миллионов йен за каждую слезинку. Покидал Чуя это место с мыслью, что бриллианты лучшие друзья девушек именно потому, что в руках мужчины они становятся орудием возмездия, которое в конечном итоге сгубило азартного игрока. Он сжимал в кулак драгоценный камешек, ещё теплый и почему-то мокнущий в ладони не то от знойного японского лета, не то от... Впрочем, об этом Накахара не хотел думать. Лишь ускорил шаг, стремясь вырваться из этого темного и зловещего помещения, чувствуя на себе взгляды погибших и обращенных в драгоценные камни здесь людей, устремленные ему в спину. В тот же вечер на стол Мори Огая ляжет короткая, пропитанная официальной сухостью докладная записка о том, что Эйс повесился под влиянием неизвестной способности сбежавшего пленника.