Великий из бродячих псов: крыса, тигр и вундеркинд

Федор возвращался домой привычным маршрутом, попутно оглядываясь и прижимая к себе папки с делами одаренных из мафии, которые сумел собрать Эйс для восстания против Мори, идя как можно быстрее: беспокойство росло, а груз с разведки тяготил его душу. Внезапный шорох заставил его обернуться. Но он никого не заметил, лишь через несколько секунд раздался знакомый русский голос: — Ты не постарел ни на день, – Достоевский замер на месте, вздрогнув. К нему вышел человек: низкорослый от природы тогда, он скрючился теперь, волосы его полностью поседели, но в глазах была та же добрая и снисходительная улыбка, которой не было на лице. — Зато ты с лихвой поседел, – Фёдор подошел ближе, вглядываясь в лицо давнего знакомого. Сколько же лет прошло, с тех пор, как они не виделись? Наверное, года три, даже больше. Достоевский прищурился, а затем прикрыл глаза, вспоминая. * Двое девчонок сидели на вокзале. Та, что чуть выше: коротко стриженная рыжая девушка с щедрой россыпью веснушек на коже поставила ноги на чемоданы и поглаживала по голове вторую, лежащую у неё на коленях и что едва слышно всхлипывала. Никому не было до них дела, даже проходившим мимо с их ориентировками полицейским, будто и правда не были заметными никому. Девушка с тусклым светом, отражающимся в её серо-голубых глазах смотрела в одну точку, ероша волосы темноволосой подруги. Она не знала, что будет потом, что делать. Лишь бы уехать из этого поистине проклятого места в Россию, а дальше – затеряться в многообразии городов. Если повезет, то и в Петербург попадут, как грезили обе. — Ничего, всё будет хорошо, – то и дело повторяла она, ласково улыбаясь, девочке, которая вжалась ей в колени и не видела ничего этого. — Где наша не пропадала, в конце концов, да? – она нервно рассмеялась, заправив за ухо прядь выбившихся волос. Вторая девочка лишь сильнее обхватила её за ноги, прижимаясь. — Замёрзла, наверное. Мерзлячка моя, – она накинула на подругу свою кофту и тихие всхлипывания вовсе сошли на нет. — Скоро придёт поезд, и всё будет кончено, – успокаивающе баюкала она девочку, всё гладя её по длинным волосам, что теперь собирали пыль из-за низких сидений. Достоевский аккуратно спрыгнул на платформу и мимолетно окинул взглядом вокзал. Он почему-то был особенным. Люди были уставшими и отчего-то заплаканными, обжившие вокзал как свой второй дом и тихо, будто боясь разрушить тишину и разбудить кого-то незримого, разговаривали. Веяло отчаянием и смиренным ожиданием чего-то. — Непривычно? – поинтересовался юный шатен в бинтах, разминая затекшую спину за время поездки. — Немного, – устало улыбнулся Федор, оглядываясь на нового знакомого. Тот был едва достигший совершеннолетия юноша худощавого сложения и острыми чертами лица. То ли все его руки и шея были покрыты бинтами полностью, то ли это хитроумная иллюзия, дополненная повязкой на глазу, под которой наверняка не скрывался никакой деффект, а скорее носимая "для красоты". Одет он был по-летнему, хотя и было на улице холодновато. На нем не было никакого плаща или накидки, но по стёртой ткани на рубашке Достоевский понимал, что он его носил, а сейчас, скорее всего, выкинул. Или за этим стояла совсем другая история. С этим человеком по имени Дазай Осаму он познакомился в поезде, причём совершенно случайно, подсев в купе за неимением мест, но вел себя Осаму с первых минут их знакомства так, будто они знакомы много-много лет, да и сам Достоевский не возражал против этого, предпочитая отвлекаться на истории нового знакомого, который болтал без умолку как и на плохом русском, так и на японском. За неполных два часа дороги от Токио до Йокогамы, что они ехали вместе, Федор толком не узнал о собеседнике ничего, зато узнал про его политическую и религиозную позицию (причем Дазай сам утверждал, что атеист), чем зеленый чай хуже черного и кучу всего, что он не смог перевести даже со словарем, но имело и не имело смысла одновременно. Но на удивление, Достоевский выслушивал это и даже поддерживал разговор, не выходя из себя. Чем-то он даже был похож на Гоголя. Такой же говорливый и улыбчивый. Но на этом сходства заканчивались. — У вас на всех вокзалах так? – Федор кивнул на плачущего человека, покачивавшегося на месте и смотрящего в одну точку. — Не знаю. Не доводилось бывать, – безразлично пожал плечами Дазай и махнул кому-то рукой. — Вано-кун! – крикнул он, приложив ко рту руки рупором на весь вокзал по-русски, отчего все говорившие вдруг смолкли и в недоумении уставились на них, но Дазай, кажется, не обращал внимания на это, будто для него это была привычная картина. Достоевский поморщился. Слишком громко для этого места, в котором хотелось только молчать и, почему-то, помолиться. — Я вас с таким человеком познакомлю, вы просто обязаны подружиться! – воодушевленно пояснил Дазай в ответ на недовольный взгляд Федора. Достоевский силился вглядеться в загадочного Вано, которого звал его знакомый, даже приподнялся на носках сапог, но всё никак не мог разглядеть в толпе нахлынувших пассажиров нужного человека. Но наконец, среди кучки людей показался низкорослый мужчина с проседью, пробирающийся на требовательный зов Дазая сквозь них. — О, Бог мой, какие люди! Что же ты меня не предупредил? Я бы встретил тебя, как полагается, – также громко отозвался Вано на русском с характерным для долго живущего в чужой стране акцентом, широким шагом подходя к ним. Кажется, здесь никто не хотел соблюдать неписаный регламент этого места и молчать, отчего Фёдор только поежился и неловко огляделся на ожидаюших, пока Дазай налетел, видимо на друга, с объятиями. — Связи совсем не было, а до телефонной будки лень было идти, – пояснил Дазай, опустив плечи и понурив голову. Достоевский оперся на одну из колонн и стал наблюдать за разговором этих двоих, ожидая своего часа представления. И почему-то он не был удивлен ответом знакомого. Будто бы эта элементарная лень была написана в его беглой речи, худобе и даже неопрятности (на тыльной стороне ладони всё ещё была не до конца смытая тушь для каллиграфии). — Разгильдяй ты, Дазай, – Вано цыкнул и покачал головой, а затем наконец обратил внимание на Федора. Тот приветственно кивнул, не желая расставаться с прохладной колонной и прижимаясь к ней боком. — Вано, ты не поверишь, это – чистой воды удивительный человек! У нас один этот, как его.. ах, боже мой, забыл! – Дазай замахал руками, начав расхаживать из стороны в сторону по перрону, вспоминая слово. Энергичности в Осаму было много, но голова начинала болеть не от этого, а от того, что эта энергичность – поддельная, едва различимая и почти незаметная. — Разум? – самонадеянно подсказал Достоевский с безразличным спокойствием провожая взглядом каждое движение Осаму, не думая скрывать свою усталость. На удивление, Дазай остановился, видимо, переводя на японский подсказанное слово, а затем щелкнул пальцами и закивал головой. — Да-да, точно, – он пару секунд задумчиво щурился, смотря на мраморный пол и разглядывая своё отражение, а затем, вскинув голову, обратился к седоватому человеку: — Вот видишь, – Дазай победно улыбнулся, будто бы показывая, что не ошибся. Вано смерил Достоевского любопытным совсем не старческим взглядом из-под кустистых бровей, затем протянул руку. — Иван Сергеевич Тургенев, руководитель железнодорожного вокзала, рад знакомству, – он широко улыбнулся. И никакой этот человек не Вано, а наш, русский Ваня во всех типичных представлениях. Напрасно Дазай путал Федора со странным произношением. Он протянул руку в ответ. — Федор Михайлович Достоевский, – и изобразил на своем лице всё ту же безмятежную улыбку. Тургенев довольно улыбнулся в ответ, потирая похолодевшую от прикосновения Федора руку. — Как же угораздило вас сюда, голубчик? Неужели жизнь на нашей родине совсем стала невыносимой? – поинтересовался Тургенев, а Достоевский хмыкнул, многозначительно пожав плечами: — Как сказать, друг мой... как сказать, – он задумался и вздохнул. Была ли смерть его подруги тем, от чего он хотел отгородится, не видеть её надгробия и просто оставить мрачный зимний Петербург с вечной слякотью? Наверное, да. Петербург без мечтательной Леси, заставлявшей его гулять по городу больше не будет казаться чем-то красивым, величественным. Скорее чем-то, что останется в воспоминаниях об их совместных прогулках, когда Леся с присущей только ей детским, а потому нескончаемым энтузиазмом устраивала ему импровизированные экскурсии, проводя его по всем бульварам, мостовым и набережным. Сама она училась в консерватории, но каждую субботу уже шестую зиму подряд она кидала снежки, слепленные из мокрого снега в окна второго этажа или стояла под окнами, зовя его, зная, что Фёдор через несколько минут покажется сам, вопросительно кивнет, а потом выйдет, кутаясь зимой в шарф, а летом закрываясь какой-нибудь старомодной накидкой, и недовольно фыркая на Лесю за то, что как обычно, она не предупредила о своем визите, пользуясь старыми и, как говорил Достоевский, вредительскими методами. Если Достоевский не выходил, Леся заявлялась к нему сама, нажимая кнопку трезвонящего на весь этаж звонка, пока он не откроет: в расстегнутом зимнем пальто, красном вязаном шарфе и синем свитере опиралась на дверной косяк его квартиры и звала его лично. Разумеется, это работало почти безотказно, не срабатывало разве что когда Достоевский болел, но тогда она быстро убегала за "кое-чем", а потом также быстро возвращалась с вареньем и пакетом из магазина, потому что знала: Фёдор из дома носу не покажет, если подхватит даже простуду, поэтому всегда в его холодильнике было пусто. Но как обычно, будь он в добром здравии, она потащит его гулять через весь город, рассказывая по пути о своих отчётных концертах, скучных днях в училище, а на прощание скромно всунет ему в руки билет на академический концерт, если это конец семестра. Но всё это – в прошлом. Теперь от Леси осталась только могила на отдельном кладбище в Петербурге, их совместная фотография, лежащая в карманной Библии у Фёдора за пазухой, и смешанные чувства у Достоевского. — Почему бы не отметить наше знакомство? Вам, как я понимаю, Федор Михайлович, идти особо некуда. Чем ютиться в дорогущей гостинице, лучше побудьте у меня день-два, – Тургенев прогнал наваждение, появившейся перед Достоевским в виде Леси, стоящей рядом с руководителем вокзала своим бархатным голосом, а Фёдор вздрогнул, удивленно взглянув на него. — Пожалуй, соглашусь, – после маленькой паузы ответил он. Дазай, стоявший позади Тургенева почему-то покачал головой, хмурясь, будто бы смог прочитать маленькое беспокойство, засевшее в груди Фёдора, но его хмурость быстро сменилась бодрой улыбкой, стоило Тургеневу кинуть на него строгий взгляд. * Вокзал был в России чем-то, ассоцирующимся если не с бродягами, ночующими здесь, потому что некуда идти, то точно имеющий характер унылый и довольно трагичный. Вокзал в Йокогаме уж до боли был похож на русский: все траурно молчали и ожидали своего поезда, хотя ничто к этому никого не принуждало – резные мраморные коллоны, мраморный пол и мозаики на стенах должны были отвлечь от грустных мыслей граждан, покидающих эти места и вызвать, если не любовь к высокому, то хотя бы на короткий миг заставить почувствовать себя восхищенным, но нет. Пассажиры ждали, вглядывались в перроны, но наблюдали лишь прибывающие на этот вокзал поезда, откуда высыпались люди, – по сравнению с ожидающими они были будто цветными и более живыми – оглядывали вокзал искрящимися жизнью глазами, а затем садились рядом с теми, кто был тут давно, заводя дружескую беседу и скрашивая тревожность бесконечного ожидания. На второй день прибывания здесь Достоевский почувствовал это сам: стоило присмотреться к людям, можно было сразу же заметить их повторяющиеся движения, будто всё шло по сценарию, а потом перезапускалось снова. — А почему поезда не уходят с этого вокзала? – спросил задумчиво Фёдор, смотря из окна второго этажа вокзала на людей снизу, упираясь ладонями в оба конца подоконника. Тургенев сухо усмехнулся, стоя позади Достоевского поставил на бюро пустую кружку с когда-то налитым чаем и подошел ближе, уже с каким-то привычным только ему безразличием глядя на ожидающих: — Особенность моего вокзала. Обратные поезда ходят только раз в неделю, – Фёдор нахмурился, думая о странном расписании поездов тут. Ни маршрутов, ни четкой навигации. Даже объявлений о прибывающих поездах не было на вокзале. Действительно, странное место. Тем более, что на карте, купленной ещё в Токио, вокзала Тургенева отмечено не было. Однажды на вокзале оказалась одна особа: дама явно европейских кровей заявилась прямо к Тургеневу, прошла в скромную кухоньку и, присев напротив Достоевского наконец пояснила: — Я хочу предложить Вам сотрудничество, – сразу без приветствия выдала она, выложив на стол чемодан и раскрыв его: документы, какие-то проводки, сложные механизмы и пару пачек валюты. Сидящий на подоконнике Дазай удивленно присвистнул, переглянувшись с Тургеневым, но тут же незаинтересованно отвернулся, будто уже слышал этот разговор сотню раз и знал его наизусть. — Может быть, представитесь? – приподнял брови Достоевский, подперев голову кулаком. — Разумеется. Я Агата Кристи, дипломат посольства Великобритании в Японии, – девушка представилась, обвела взглядом всех присутствующих. На лице Достоевского появилось недоумение – откуда интерес у чиновников к простому вокзалу? Тургенев насупился и оперся на косяк: — И что же Вас, голубушка, привело к нам? — Ясное дело зачем, Вано-кун, – хмыкнул Дазай, встав на подоконник и высунувшись в открытое окошко, держась за раму. Он многозначительно улыбнулся Кристи и подмигнул, – Сделку заключить, – Дазай развернулся на пятках, оказавшись лицом к Достоевскому, а затем печально вздохнул. — Видимо, мой час настал. Прощайте, все, – и откинулся назад, выпадая из окна. Достоевский ахнул вместе с удивленной Агатой кинувшись к окну, и наблюдая, как Осаму медленно, но верно приближается к мраморному полу. Достоевский нахмурился, прикидывая, сколько ребер сломает его незадачливый знакомый после падения с такой высоты, а Кристи быстро вытащила из нагрудного кармана часы и посмотрела на время, что-то пробормотав на английском, затем нажала на корону, вращая её против часовой стрелки. Стрелка часов начала быстро вращаться в обратную сторону, вместе с тем фигура Дазая, не долетевшая до пола, начала взлетать обратно, будто всё было в обратной съемке. Настенные часы на кухне тоже повторяли движения часов Агаты, теперь стрелки остановились ровно на том моменте, когда Осаму попрощался со всеми. Агата отдернула Фёдора за локоть, когда Осаму снова оказался на подоконнике. Уже хмурый и надушвийся, он кинул взгляд на Кристи и тихо фыркнул на неё: — Только и знаете, что влезать не в своё дело. И только Тургнев раздраженно хмыкнул и принялся изучать чемоданчик Агаты, пока Достоевский недоверчиво смотрел на часы, время на которых переместилось на две минуты назад, а Кристи держала Дазая за его хрупкие на первый взгляд плечи, надавливая на белую ткань своими руками в темных перчатках, напоминающие паучьи лапки. — А ты, Осаму, только гостей пугаешь. Неприлично, вообще-то, – Иван Сергеевич изучал документы, скрепленные степлером, и с каждой минутой огонек в его глазах исчезал, а брови сходились на переносице. — Но впредь, леди Агата, – он перевел взгляд на Кристи, – Не пытайтесь вмешиваться в порядки моего вокзала. Он не подчиняется законам обычного места, – Агата фыркнула и отпустила Дазая, похлопав его по плечам. Достоевский оглядел Осаму, а затем усмехнулся, выглянув в окно: на месте, куда бы приземлился Дазай, стоял диванчик, так что в худшем случае, он бы отделался синяками. — А ты, оказывается, любитель потрепать всем нервы, – Фёдор покачал головой, взъерошив рукой его нечесаные волосы. Осаму кивнул, провожая взглядом Агату, что села на место Достоевского. — Ты не заметил? – спросил Дазай. Он лежал головой вниз сиденьях, положив ноги на спинку и буравя искрящимся от любопытства взглядом Достоевского. — Что именно? – после недолгого молчания поинтересовался Федор, кинув взгляд на второй этаж; сами они теперь сидели на первом по вежливой просьбе Тургенева, лишь издалека наблюдали то за Агатой, то за начальником вокзала, – То, что ты прыгнул не развлечения ради, а чтобы проверить способности Кристи, я понял еще давно. Осаму только весело рассмеялся: — Ты умнее, чем я думал, Федор-кун. Я даже сомневаюсь, нет ли у тебя способности читать мысли. Достоевский лишь рассмеялся в ответ, отмахиваясь: — Нет-нет, моя способность далека от этого, – он вздохнул, снова погружаясь в свои воспоминания. * Он знал любимые конфеты Леси: леденцы. Разные – от банальных чупа-чупсов до барбарисок из местного продуктового, фантики от которых постоянно шуршали в её карманах. А она, постоянно тащившая малиновое варенье, ни с того ни с сего считала, что любимой сладостью Достоевского было именно оно. Федор не возражал, мирясь с непривычной ему даже спустя добрые шесть лет сладостью варенья, видя довольную улыбку подруги. Он давно хотел ей сказать. Нет, не о том, что не особо любил принесенные ею сладости, которые потом раздавал знакомому другу с факультета филологии, делившего с ним квартиру, и который почему-то считал Фёдора своим лучшим другом – Гоголю, а о чем-то другом. О том, что относился к ней как к большему, чем подруге, сестре. Но вот незадача – всё время не находил слов, которых знал тысячами, если не сотнями тысяч, пробовал звонить ночью, но либо сам сбрасывал вызов, либо она не брала трубку, пробовал писать открытки, но всё время перечеркивал три заветных слова так, что от строчки с пожеланиями не оставалось ничего не замазанного чернилами. Лишь в день, когда они встретились в последний раз, в субботу, она необычно долго обнимала его, всё никак не желая прощаться, на них оглядывались прохожие, проходившие по Университетской набережной, а он стоял, не зная, что сказать. Сфинксы смотрели на них своими бездушными каменными глазами, а она, отстранившись, вытерла едва проступившие непонятно отчего на глаза слезы. — Ну, может быть, ещё увидимся, – он не попрощался в ответ. Наблюдал, как её минатюрная фигурка уходит, понурив голову, лишь затем шепотом произнес: "Прощай". * Достоевский вернулся в реальность, когда Дазай щелкнул перед ним пальцами: — Ты чего ревешь? – на щеках Достоевского пролегли дорожки от слез, которые он тут же размазал рукавом рубашки. — Просто вспомнил кое-что, – рядом с Осаму сидела она. Леся, закинув ногу на ногу, помахала ему рукой, мягко, впрочем, как и всегда, улыбаясь. Сердце Достоевского дрогнуло, и он потер глаза, смазывая слезы рукавом уже мокрой рубашки. Нет, ему не померещилось: она сидела в своем старом пальто, держа всё время мерзнувшие руки в карманах. Её темные волосы, неизменно заплетенные в толстую косу, а на концертах – заколотые шпилькой, которую дарил он ей на день рождения, теперь пушились, лежа на её хрупких плечах. Когда-то он ей сказал, что пианистам нельзя держать руки на морозе. С тех пор Леся, не любившая перчатки, всегда держала руки в карманах у себя. Или брала руку Федора, просовывая её в его перчатку и грелась, сцепив их руки крепким замком под тканью. — Я же говорила, что ещё увидимся, – Леся умерла сорок дней назад при неустановленных полицией обстоятельствах.