Великий из бродячих псов: крыса, тигр и вундеркинд

— Как думаешь, Федя, – Леся обняла руками колени, смотря на него с прищуром, – Если вселенных, таких как наша, бесконечное множество, то встречаемся ли мы в каждой из них? – спросила она, рассматривая выражение лица своего друга, читавшего до этого какое-то пособие, будто бы силясь разглядеть любые изменения в его лице. — Наверное, да, – после недолгого раздумия ответил Достоевский, снимая очки и кладя их на стол перед собой. Ответа на этот вопрос не было даже в Библии, изученной им вдоль и поперек, не было и в его воспоминаниях, которых было множество. Она – всего лишь ещё один человек, с которым он общается, как бы сказал его хороший знакомый-драматург, имя которого он уже не помнил, она – эпизодический персонаж, который покинет его со временем: либо состарится и умрет, либо уйдет и предаст. Это то, что свойственно людям. Достоевский пытался в этом убедить самого себя, но его разум решительно отвергал это, называя Лесю подругой, а сердце всё же предательски пропускало удар, сбиваясь с привычного ритма. Любить людей Достоевский мог только как созданий Божьих, относиться к ним, самое большее, как к чужим детям, за которыми надо присматривать, но не как к себе. За года, прожитые здесь, он встречал многих людей, видел, как они взрослеют, женятся, старятся, а затем умирают. Для людей это естественно, ведь так? Петербург, который он видел ещё давно, наблюдал все изменения в городе, и по которому ему раз за разом тащила Леся, был чем-то тоже эпизодическим: сценой или декорацией, люди в ней – массовкой, которую можно смахнуть любым неловким движением руки. Сколько бы веков не прожил Федор, сколько бы людей не видел, скольких бы ненавидел, презирал, полюбил он впервые здесь, в Петербурге. Обычно люди описывают любовь как что-то светлое и нежное, вдохновляющее. На Достоевского такое восприятие не действовало, любовь для него была подобна муке: сердце постоянно ныло, мысли, которым он так привык доверять всё время путались, заставляя его витать буквально в пустоте без дельных связанных между собой логических цепочек; было так жарко (хотя куда уж, в неотапливаемой хрущевке), что казалось, его каждый раз проводят по самым чертогам ада, даже то, что он почти никогда не закрывал окно полностью зимой не спасало. Нет, за свою жизнь Федор слишком редко полагался на свои чувства, а не на разум, который до этого не знал промахов. Страшнее любви, которую Достоевский так старался поначалу подавить, безуспешно заглушить хоть чем-нибудь, Федор считал только непостоянство, хотя с этим он хоть как-то справлялся, от скуки придумывая новые, никому не нужные планы, а потом забывал про них. Даже молитвы, обращенные к святым не приносили толку: Федор смотрел в книгу, читал текст писания, сам не понимая, что читает, а затем закрывал и с томным вздохом смотрел в потолок: неужели Господь настолько жесток, чтобы лишить его одной из главных добродетелей – веры, раз не давал ему открыться молитвой. Нет, с тех пор, как он осознал это мешающее ему чувство, которому он сопротивляться не мог ни в какой степени, молиться стало тяжелее, почти невозможно, чем при временах Святой инквизиции, когда православный христианин был для этих чертовых католиков страшнее, чем эти ведьмы, которых потом исследователи прозвали эсперами. И нельзя же было объяснить этим полоумным, что Бог – один, просто с разными названиями в разных писаниях. * Достоевский грустно усмехнулся своим воспоминаниям и сел на кровати, встретившись взглядом с фотографией: на ней их трое – стоящая в центре миниатюрная Леся, сам Достоевский и его сосед, который смазался на снимке, но он помнил его живо, будто не прошло шести лет, как он в последний раз видел его, когда получал эту фотографию, уже после смерти Леси: Достоевский тогда стоял у берега, глядя на Неву, покачивающую нерастворяющийся пожалуй только из-за минусовой температуры, лёд. Гоголь прятал свою длинную белую косу под пальто, плотно кутаясь в шарф и буравя спину друга нерешительным взглядом гетерохромичных глаз: — И всё же... – тихо, ненавязчиво спросил Гоголь, сидя на спине сфинкса и болтая ногами в воздухе, – Как ты меня нашёл? Достоевский будто бы не услышал его вопроса, постоял неподвижно, а затем в такой же полной тишине односложно ответил: — Рамка. Лицо Гоголя на мгновение помрачнело: — Был у Вразумихина? — Первым делом. Это уже потом он рассказал, что ты только за фотографией приходил. Рамку зря оставил, на ней ведь адрес, – Федор всё ещё смотрел на течение реки, мрачно смеясь. Его соседа пробрал озноб, он почувствовал это по шуршащим перчаткам, которые он спрятал в карманы. — Дурак ты, Дост. Вроде умный, а такой дурак, – с тяжестью выдохнул Гоголь, спрыгивая к другу сначала на мраморный постамент, а с него – на гранитные ступени. Федор с недопониманием взглянул на него, нахмурившись и перебирая воспоминания. Что же он мог упустить? — Я специально оставил рамку. Неужели не понял? – наконец ответил он на ещё неозвученный вопрос. Хмурость на лице Достоевского сгладились. Всё же Николай не дурак. — Ты ведь не просто так меня искал, верно? Достоевский изменился в лице, нахмурился, а взгляд его будто потяжелел. Он взглянул на пролетавшую чайку, такую большую, что наверняка бы её крылья достигали локтей Федора и прищурился. “Вот бы стать этой чайкой: и единственная забота у неё – как найти еды. И нет никакой скорби по умершим. Для них ведь естественно это”. — Хотел попрощаться, – чайка скрылась за горизонтом, как вскоре и будет с ним, а он вернулся в реальность, вздохнув. — Вот оно как, – Гоголь с горечью усмехнулся, всё ещё глядя на солнечный диск – он не светил, лишь жег глаза, скрываясь за завесой холодных облаков, но Николай не щурился, спокойно смотрел до появления пятен в глазах, лишь затем моргнул пару раз, спросив: — Куда едешь? В Америку? Во Францию? — В Японию. Почти на другой конец света, зато красиво, – Федор вдохнул холодный воздух, и даже на мгновение, как показалось его другу, мечтательно улыбнулся. — А ты чем собираешься заняться? – в ответ Гоголь помолчал, разведя руками, а потом нервно улыбнулся: — Снаркоманюсь, – Достоевский строго окинул соседа взглядом аметистовых глаз, и Николай успокаивающе улыбнулся, – Шутка-шутка. Отчислюсь, наверное. А там... Там видно будет, – Николай вздохнул, а Федор понурил голову. — Ну смотри мне, шутник. Не вздумай умирать тут без меня, – Достоевский фыркнул, похлопав его по плечу, – Мне и Леси хватило, – и пошел, не оборачиваясь, и не дожидаясь ответа удивленно Гоголя: впервые Достоевский признал, что ценит его не как фоновый шум, а как человека. Смотрел своими глазами и моргал, как рыбка в аквариуме: Достоевский уже перешел на другую сторону пустынной улицы. * Достоевский покидал Россию без сожалений. Напротив, стоя на Московском вокзале ощутил предвкушение чего-то нового и даже облегчение. Втянув теплый воздух, он мечтательно закрыл глаза: вот она, жизнь с чистого листа. Вдали от упреков, бабушек на лавочках и осуждений. По-своему, Федор был на пути к свободе – неделю на поезде до Владивостока, пару часов в самолёте, и всё – он в Токио. А дальше... а дальше он пойдет по своей специальности. Нужно же наставлять стадо грешное на путь истинный? Нужно. — Рейс номер 4534 Санкт-Петербург – Владивосток прибывает на платформу номер 3. Всех провожающих просьба покинуть платформу, – разнесся голос диктора по вокзалу. Ну вот и всё... прощай, Россия-матушка. Федор в последний раз взглянул на то, что наверняка больше не увидит, в последний раз насладился русской речью, которая иностранцам кажется грубой и шагнул навстречу новой жизни. Достоевский ехал налегке – взял свою верную спутницу – виолончель, карманную Библию и всё. Будто бы не покидал родные края по собственной воле, а сбегал второпях, захватив только самое ценное. Уже в дороге перед обедом от нечего делать он блуждал по страницам священного писания, когда из страниц что-то вылетело. Фотография. Та самая, которую они делали за несколько дней до того. Достоевский выглянул из открытого окна, вдохнув по-летнему сухой и пыльный воздух, который быть мог только в Йокогаме, наблюдая за прохожими: музей шёлка напротив уже закрылся, вместе с тем на него падала тень домов, рядами закрывающие унылое здание музея. На город уже опускались сумерки, хотя в окнах на этаж ниже обычно в это время догорало отражание заката, всё никак не желающее покидать людей. * Ацуши хмурился: с момента пропажи Достоевского прошло уже два дня, а в агентстве даже не вспомнили про него, будто бы для них он перестал существовать. Наверное, пропавшему Федору обидно, что даже коллеги не ищут его, хотя на лице Достоевского эту эмоцию представить было довольно трудно. Также трудно было и сказать, что Достоевский бы положился хоть на кого-нибудь из агентства: в конце концов, он ведь позволил тогда Ацуши уйти, так просто вычеркнув его из своих непонятных планов, а потом также и принял обратно, даже не напомнив и не пристыдив. Создавалось ощущение, что он – приходящий и уходящий, ни от чего не зависящий, но притом входящий в такую слаженную команду. Сидя в лазарете, напротив койки Кёки, которая спала уже довольно долго после успокоительных, вколотых ей Йосано, он вглядывался в спокойные черты её бледного лица: теперь девочка казалась умиротворенной, казалось, будто на её губах растянулась мягкая мечтательная улыбка. Телефон Кёки лежал на прикроватной тумбочке – аккумулятор вынули не без помощи знакомого Куникиды, который удаленно давал инструкции, какие микросхемы замыкать и что убирать. Делалось всё это на недавнем выпуске газете с ярким заголовком: "Убита семья начальника полиции №-ного района." Но вот, Изуми шевельнулась, и её темно-голубые глаза открылись, непонимающе глядя вокруг, затем уставилась в потолок — Наконец-то, ты очнулась, – с облегчением вздохнул Ацуши. — Как ты? Всё в порядке? Ничего не болит? – беспокойно поинтересовался Накаджима, пригнувшись к ней. Но Изуми молчала, глядя в потолок. Стало неволко. "Может быть, она не знает, где она". — Это лазарет детективного агентства, – пояснил Накаджима снова в пустоту. Кёка думала. Причем слышала Ацуши, он видел это по глазам, но не отвечала, сосредоточенно глядя на недавно покрашенный потолок. Куникида, сидящиий на кушетке, спрыгнул с неё, сделал пару шагов, оказавшись рядом с кроватью, а затем, прочистив горло, сурово спросил: — Кто управляет твоей способностью, девочка? – она даже голову не повернула, только глубоко вздохнула и выдохнула. — Повторяю ещё раз: кто твой начальник? – уже строже, хотя Ацуши до этого вряд ли представлял голос Куникиды в такой интонации, спросил он сквозь стиснутые зубы. — Может... помягче немного? – Ацуши поежился, а Кёка наконец повернула голову к детективам, кинув безразличный взгляд сначала на Ацуши, а затем перевела на Куникиду. На миг Ацуши показалось, что в её взгляде мелькнул интерес, но быстро исчез. — Тофу. Жареный тофу в ресторане Табоячи очень вкусный. Может быть, я расскажу. Куникида застыл на месте, осмысливая внезапную просьбу, а Ацуши неловко засмеялся: — А-а... Так ты хочешь поесть там? – честно говоря, желание сопротивляться у Накаджимы пропало ещё когда он впервые встретил Изуми. Возможно, на него действовали внезапно очнувшиеся братские чувства несчастья, или он просто хотел хоть раз увидеть её улыбку: искреннюю, как тогда, когда она спала без сознания. — Конечно, без проблем! У Куникиды дернулась бровь, когда он поморщился, а затем шикнул на Ацуши уже за дверью лазарета: — Ты там совсем спятил? Преступницу на допрос в дорогущий ресторан! – Куникида, кинув прожигающий насквозь взгляд на дверь тут же осекся, видя жалобный вид коллеги. — Пойми, Ацуши, если не арестуем её мы, то это сделает военная полиция. Она слишком долго дурачила эти отряды, чтобы остаться незамеченной. Для них это уже дело принципа, – уже тише и даже мягче пояснил Куникида, доверительно пригнувшись к Ацуши, – Она засветилась, поэтому её арестуют. А если мы, – он ткнул пальцем в шею Накаджиме, – Продолжим якшаться с преступницей и свиданки ей устраивать, то и нас впридачу. За покрывательство государственного преступника. — Преступники те, кто пользовались её силами, – возразил Ацуши, сжав за спиной руки в кулаки, – Она не может контролировать способности, как можно обвинять её в этом? — Способности не всегда приносят счастье. И ты, Ацуши, как никто другой понимаешь это, – Куникида скривился и вышел, кинув напоследок: "Делай, что хочешь". * Огай сидел мрачен, аки туча на небосводе. Задание провалено. В этот ранний час, когда стрелка часов на стене Мори из тайного корабля Эйса ещё не дошла до шести, перед ним стояли двое, склонив головы: Акутагава и Озаки Коё, чьё лицо обычно выражало снисходительность или насмешку, а теперь – мрачное волнение. — Ну-с, что делать будем? – наконец нарушил молчание Мори, поддельно дружелюбно задав риторический вопрос. — Попытаемся вернуть Куколку, – решительно ответила женщина, нахмурившись. Неужели мог быть другой вариант? Не может же Огай так разбрасываться сотрудниками. Тем более, эсперами. — Ага, – кивнул Огай, кинув мимолетный взгляд на вид из панорамного окна: на ладони весь город, – Спасать предательницу изволите, Коё-сан? – голос потяжелел и все присутствующие захотели уйти из этого кабинета. Коё – одна из пяти капитанов мафии кинула обиженный и даже строгий взгляд на начальника: да как он смеет? Но в то же время и понимала: скорее всего, Кёка сгинет на светлой стороне в агентстве, так и не найдя себе места. И ничем помочь никто ей не сможет, ведь волю человека, будь она сильной – ничто не поколеблет. А у Кёки воля сильная, Коё знала. — Куколка не предавала мафию. Она в плену, – неожиданно прервал свою минуту молчания Акутагава, и Коё взглянула на него с последней надеждой. — Вот как.. – Огай приподнял брови в удивлении. Видимо, и вправду не ожидал от подчиненного этих слов. Он взглянул на совместный документ-обращение и взял перьевую ручку, подписывая бумагу. — Попробуйте своими силами. Но всё равно учтите: за проваленное задание Куколка ответит по полной, – он протянул Коё документ, и Акутагава облегченно выдохнул. Наконец-то появился хоть призрачный шанс вернуть Кёку живой. — Спасибо, – оба поклонились. — Идите, – Мори по-доброму улыбнулся, но улыбка пропала, как только исполнители вышли. Конечно, он понимал, что Коё теряет последнюю надежду на спасение приемницы, а Акутагава на грани потерять ученицу, к которой за эти полгода привык. Им очень сильно повезло, что Кёка осталась в неясном, подвешенном положении – то ли пленная, то ли сдавшаяся добровольно, потому Огай, как бы ему не было очевидно предательство, отказать не смог – не позволяло объективное положение дел. Всё-таки, лишний пользователь способности не помешает. Вдруг им удастся переубедить девочку? — Ну, как там? – рыжеволосый молодой человек ждал у кабинета босса, оперевшись на стену. У Накахары Чуи – тоже одного из пяти капитанов, вид был взволнованный, как и у Акутагавы, что тщательно скрывал это, озираясь по сторонам в поиске нечаянных свидетелей. И вправду, никого в коридоре нет. В столь ранний час никого и не могло быть на рабочем месте. — Получилось, – радостно сжала в объятиях коллегу Коё. * Кёка сидела в ресторане на коленях, невозмутимо поедая седьмую порцию тофу. — Ещё, – потребовала она, осушив стакан воды. На единственный столик в ресторане Табоячи многозначительно пялились официанты, с любопытством наблюдая, сколько же ещё порций закажет Изуми. — Да как в тебя столько вмещается?! – удивленно воскликнул Ацуши, пригнувшись к ней. Куникида тяжело вздохнул, умножая стоимость всего заказа. И прибавляя стакан воды Ацуши тоже. — У меня второй желудок, – всё также безэмоционально ответила она. Не знай Ацуши строение тела человека, он бы поверил её убедительному и обыденному тону. — У меня денег не хватит, пощади, – он выразительно показал полупустой кошелек, но арестованную Кёку это особо не тревожило. Она помотала головой. — Последняя порция, я вам всё расскажу, и все останутся в плюсе, – она усмехнулась, разведя руками. Ацуши вздохнул, снова подзывая официанта. — Сироту без родителей, меня взяли в мафию. Положили глаз на мой дар. — Ты ведь не контролируешь свои способности, верно? – спросил Куникида сурово, глядя из-под очков особенно строго сейчас. Но Изуми в лице не особо изменилась. — Верно, – тихо подтвердила она. Куникида оставил другую запись в блокноте. Это был мару напротив утверждения. – Значит, твоя способность активируется только по звонку... Тогда почему бы не выбросить телефон? – поинтересовался Ацуши. — За неподчинение меня убьют, – даже не дав ему договорить, Кёка ответила, чуть прищурив глаза в насмешке, – Даже если я уйду из мафии, мне некуда идти. — Кто обычно звонящий? Кёка заметно помрачнела. Она поставила пустую тарелку на другую и нахмурилась, тихо произнеся: — Его зовут Акутагава. — Вот оно как, – вздохнул Ацуши, сделав большой глоток воды – горле почему-то пересохло от дрожи. Его ещё раз ужаснула жестокость этого человека с не менее жуткими серыми глазами: так хладнокровно управлять Кёкой и давать команды убивать по телефону... Лично Ацуши не был бы на это способен. Через что же тогда пришлось пройти Акутагве? — Ясно. Лично мне всё ясно. Пойдем, Ацуши, – Куникида потянул за рукав Накаджиму, оставляя недоуменную Изуми наедине с новой порцией тофу. — Так больше нельзя, – детектив захлопнул блокнот, пряча в карман. Ацуши нахмурился, вспоминая слезы девочки в поезде. “Я больше не хочу убивать”. Почему-то он хотел исполнить это желание, настолько оно казалось ему искренним. — Но Куникида-сан... – Ацуши хотел сказать, что можно принять Кёку в агентство, но его перебили: — Она обречена, пойми. Если бы она убила одного, двух, десять..! Тридцать пять человек, представь себе: от стариков до детей. Ей грозит если не смертная казнь, то пожизненное в Мерсо. А в мафии начнётся охота на неё, если не сегодня, так завтра. Нам хватает и тебя, – Доппо с укором смотрел на Накаджиму и он опустил голову. И правда: он и так ходячая проблема. Из-за него чуть не взорвали поезд, в своё время пострадали брат и сестра Танидзаки. Ещё и всё агентство было и есть в смертельной опасности. Тоже из-за него. Наверняка из-за него пропал и Достоевский, хотя в это Ацуши тоже верил слабо. — Представь, что ты в лодке. В этой лодке есть место только для тебя. Возьмешь попутчика – утонете оба, – Куникида хлопнул Накаджиму по плечу и вышел вон. — Тогда зачем...? – Ацуши почти задал вопрос, но Куникида его не услышал: уже ушел, тихо бурча себе под нос. "Тогда зачем Достоевский спас меня?" Достоевский ведь тоже рисковал, когда подбирал преступника в лице Накаджимы. Ацуши был уверен, будь на месте Достоевский, он бы помог, дал совет, но сейчас Федора не было. Он загадочным образом исчез вот уже как два дня назад. И коллеги будто бы забыли о нём. Должно быть, ему, наверняка ждущему помощи от товарищей, обидно. Хотя, навряд ли были люди, которых он мог назвать приятелями, не то, что друзьями. Раз нет Достоевского, придется действовать самому, импровизировать и рассчитывать. Ацуши вернулся в зал, где уже стояла Кёка, расплачивалась с официантом. Даже оставила щедрые чаевые и оплатила стакан воды, заказанный Ацуши из пухлого от денег кошелька с мордочкой зайца на нем. — В мафии хорошо платят, – выходя, пояснила она в ответ на удивленный взгляд Ацуши, что шёл сзади, как конвоир. Накаджима вспоминал слова Куникиды ещё перед тем, как они зашли к Кёке в лазарет: — Сдай её в военную полицию. Не дай ей догадаться, куда ты тащишь её, – Ацуши не хотелось. Ему не хотелось сдавать человека, который стал заложником обстоятельств и собственного дара, на котором сыграла портовая мафия. Сам он чувствовал себя не лучше Акутагавы, решившего судьбу Изуми за неё и загнавшего её в жуткую ловушку властей. Ацуши смотрел на маленькую по сравнению с ним фигурку девочки. Пройдя несколько шагов, она остновилась и вопросительно посмотрела на него, будто спрашивая: "Чего стоишь?" — Идем, – оцепенение с Накаджимы спало, когда он нагнал Кёку. — Куда? — А? — Куда ты меня ведёшь? – Изуми смотрела с надеждой, надеясь не услышать два слова: "военная полиция". — Куда тебе захочется, конечно же! – почесав в затылке неловко воскликнул Ацуши, – Ну... Например, есть ли у тебя места, куда можно сходить на свидание? Изуми замолчала, потупив взгляд. — Свидание? С тобой? – она подняла смущенный взгляд на Ацуши, который только теперь понял смысл своих слов. * Ацуши гулял с ней долго: играл в автоматы, где Изуми смогла выиграть любимого ею зайца (очень похожего на брелок, висящий на её телефоне), гулял по парку, где они вместе кормили воробьев, ел вместе с ней блинчики. "Она довольно энергична", – ноги Ацуши болели, но он не жаловался, видя, какой довольный вид у Кёки. Сейчас он снова шел с ней, даже не пытаясь понять, куда, следуя за её пестрым кимоно. Наконец, Кёка остановилась перед кобаном. Она взглянула на двери отделения, а затем обернулась к Ацуши: — Спасибо... Мне было очень весело, – Кёка улыбнулась, а Ацуши вновь стало тоскливо: это последний раз, когда он виделся с ней, невольной убийцей. — Стой! Тебя казнят, если ты зайдешь туда, – крикнул Ацуши, и Изуми покорно остановилась. Вздохнула и вновь обернулась: — Я убила тридцать пять человек. Вся моя жизнь не идёт ни в какое сравнение с жизнями, которые я отняла, – этот ответ был простым, правдивым и жутким. Где-то позади остановилась машина, вышло несколько человек. — Меня убьют в мафии. За невыполненное задание, – она вновь заговорила, и сзади, прямо за спиной Ацуши раздалось покашливание. — Убьют? Как наивно... Я же объяснял тебе, что мафия оставит тебя в живых, пока ты выполняешь задание, – голос Акутагавы разрезал уличную тишину, способность метнулась к Ацуши и в мгновение пронзила. Будь Ацуши обычным человеком, умер бы от болевого шока. Но он стерпел, даже не вскрикнул, как в первый раз. — Твоим заданием было оставаться приманкой для оборотня. Ты с этим справилась, – боль от расемона была если не привычной, то уже точно знакомой. Всё та же способность подхватила Ацуши и швырнула в открытый фургон грузовика. Тот захлопнулся и быстро отъехал, оставляя за собой только завесу дорожной пыли. Акутагава сделал шаг ближе к побледневшей Изуми, и она отшатнулась, выронив плюшевого зайца, которого она держала до этого на руках. — Пойдем домой, Куколка, – Акутагава сжал плечо Кёки своей рукой, будто та железная "рука" из автомата с игрушками. Только теперь перед Изуми были серые, но в тени почти черные глаза, буравящие её насквозь. — Не называй меня так... – пролепетала она, но её мольбы остались без ответа: Акутагава уже уводил девочку, поддельно ласково держа за тонкую руку. * Руки плавными движениями скользили по компьютерным клавишам, раз за разом нажимая на клавишу "1". Код не поддавался взлому, лишь всплывало куча окошек со смайликом смеющейся крысы – по мнению Осаму, раздражающей, отчего его уставшие глаза только хмурились. Осаму снова взглянул на ответ Достоевского в сообщении: "Моя полная дата рождения". Осаму уже хотел было смеяться, мол, до чего примитивно. И если с днем и месяцем проблем не возникало, то год... Ни одно из чисел этого, двадцать первого века не подходило. В отчаянии, Дазай стукнул ладонью по клавишам и откинулся на спинке офисного кресла, раздосадованно выдохнув: мало того, что его обманул Достоевский, так ещё и влез к этому оборотню почем зря. Но внезапно вместо очередного смешка запрограммированной на это крысы, монитор отобразил галочку, а затем открыл нужную ссылку на вводимый файл. Осаму удивленно приподнял брови, поразившись своей удаче, быстро ввел дополнительный запрос... Но и там ничего не было: только белый экран после строчки с написанным на катакане: "Сигма". — Кто же ты такой...