«Нарисуй мне снова сказки»

             — Иди ко мне, — зовет Киссель мягче, чем обычно.       Модус внутри почти понёс Антона вперёд, бездумно и на одних инстинктах, но что-то внутри (или снаружи?) не давало просто поддаться этому ощущению.       Разве он мог позволить инстинктам быть сильнее него? Тем более таким низменным. Хотелось плеваться и рычать — в мире не было ошибки серьёзнее, чем Модус Городецкого, он был в этом уверен.       Светлый напряжённо застыл, едва сделав шаг вперёд, так и оставив между ними два или три метра, и больше не двигался, чувствуя, как взрывается петарда в голове от сопротивления даже такому неявному приказу.       Антон считал, что это справедливо — чувствовать боль, когда ты не можешь побороть самого себя. Проигрыш самому себе у Светлых всегда должен наказываться, потому что за ним обычно следуют разрушительные последствия для других.       — Антон? — поднял брови Пресветлый. Кисселю будто было всё равно на происходящее, и это бесило. Он не знал, что такое Модус, не знал, с чем борется Антон, но считал, что он вправе пользоваться чужой слабостью, как ему заблагорассудится.       Антон гнал подальше от себя эти мысли — он знал, что сейчас он считает так на эмоциях, в сердцах. Киевские братья никогда бы не стали так делать… не стали бы, верно?       — Не могу, — тихо сказал Антон, ощущая, как каменеют мышцы в попытке сдвинуться — назад не позволяет Модус, а вперёд — сознание.       — Не можешь или не хочешь? — поинтересовался Кися, слегка лишь крутанувшись на своём кресле, чтобы туловищем быть повернутым к Городецкому.       Такая поза давала понять, что личность не была настроена на конфликт — Антон наверняка не понимал это разумом, но осознавал инстинктами.       Когда речь идёт о Модусе, приходится играть именно на инстинктах, как бы подло это не было.       Антон поджал губы и промолчал.       — Ты Саб, Антон, тебе нужны сессии. Мы уже обсуждали это, и ты даже согласился с этим, — мягко указал Киссель.       Конечно, они говорили об этом. Потому что Антон скрывал это слишком долго, а тайное всегда становится явным, и если тремор рук и лёгкую бессонницу можно было объяснить работой, то дрожь в теле, срывы и тревогу — не очень.       И когда братья приперли Городецкого к стенке, тому не оставалось ничего, кроме как сказать.       Это вызвало лёгкое замешательство: Киевские Великие не были Модусными, они были просто Иными и едва ли могли помочь, считал Антон. Более того — он этого даже не хотел. Подумаешь, Модус беснуется осенью. Такое всегда бывает, точно так же, как и весной. Побесится, да пройдёт.       Но Городецкий поспешил с выводами, потому что состояние его только ухудшалось, дошло до крайней степени бессонницы, что иногда Антона вырубало в подобие обморока даже стоя.       И вот тогда бегать от Великих стало невыносимо.       Спустя месяц с лишним переговоров и подобия терапии, Киссель смог добиться хотя бы признания проблемы — того, что сессия Антону все-таки нужна. Или тот сойдёт с ума и доведёт себя до Сумрака.       Но дальше признания дело не пошло — когда кто-то из Великих по отдельности, а после и вместе намекали хотя бы на что-то сессионное, Антон скалился и чуть ли не рычал, воспринимая предложение в штыки.       Вот и сейчас.       — Тут? — огрызнулся с иронией Городецкий, кивая в сторону в обозначении кабинета главы Ночного Дозора Киева.       Проводить в этом месте сессию казалось просто издевательством над собственным сознанием — признаться честно, кабинеты глав Дозоров не ассоциировались у Антона ни с чем, кроме как с надвигающимся пиздецом и желанием умереть.       — Конечно нет. Но что-то дать тебе можно и тут, — пожал плечами Пресветлый, нисколько не реагируя на резкий тон Антона.       — Обойдусь.       — Не упрямься.       Антон рыкнул. Он хотел сказать Великим то же самое.       Спокойный голос Кисселя резко резонировал с раздражительным, с нотками страха, рычанием Городецкого.       — Что случилось, Антон? Я просто прошу подойти ко мне.       — Ты воздействуешь на мой Модус, ты знаешь.       — Чтобы тебе стало легче.       — Это унизительно…       — Подойти ближе?       — Слепо подчиняться приказам, — не выдержал младший Светлый. Он тяжело вздохнул, с силой загоняя воздух в лёгкие. Дернул головой в попытке взять себя в руки. Киссель не понимал, а рычать на кого-то просто за незнание — плохо. Даже если хочется… Городецкий сжал руки в кулаки, впиваясь ногтями в ладони, постарался пояснить так, чтобы стало понятно: — Это… отвратительно. Будто я собака и не могу мыслить сам, понимаешь? Все ждут, что я буду слушаться и слепо подчиняться, и не видят ничего, кроме моего Модуса. Меня это не устраивает.       Киссель выглядел удивленно. Нет, правда удивлённо.       — Я не говорю, что… — начал Пресветлый аккуратно, но Антон зло его перебил:       — Ты подразумеваешь.       — С чего ты взял?       Городецкий промолчал, ощущая себя бессильным. Хотя таким он и был — он не мог даже развернуться и уйти без приказа… Отвратительно.       — Все вы так думаете, — плюнул он.       — Это неправда.       — Да конечно, — Максим с его победной ухмылкой и ножом под ребром встал перед глазами, как настоящий.       — Я тебе когда-нибудь врал?       Антон усилием воли отвернулся от внимательного взгляда, чувствуя, как у него начинает щипать в носу. Он не хотел. Не хотел.       — Ты мне доверяешь? — спросил Киссель.       Антон кивнул. Что делать, если действительно так и получалось, черт возьми?       — Тогда закрой глаза.       — Издеваешься? — рыкнул Антон.       — Пожалуйста, — тихо настоял Киссель.       Городецкий застонал. Он не мог противиться этому голосу.       — Модус задействует наши инстинкты, и что плохого в том, что ты хочешь сделать то, что я сейчас говорю? Твоё подсознание считает меня безопасным, более того, так считаешь и ты. Почему бы не довериться себе? Твой организм никогда не будет работать против тебя. Если бы я представлял угрозу, ты бы не чувствовал такого желания.       — А Максим… — зло хмыкнул Антон, начав вспоминать, но Киссель перебил его:       — Он приказал Силой, и только поэтому вышло так, как вышло. Ты просто не мог сопротивляться, но это не значит, что ты не хотел, верно? Сейчас наоборот. Ты сопротивляешься, хотя не хочешь.       — Это софистика.       — Ни разу. Давай так — ты дашь мне немного контроля, один шанс… но если это будет слишком для тебя — я не буду давить дальше и пользоваться твоим Модусом, идёт?       — Господи.       — Клянусь, что не причиню тебе вреда.       — Ты серьёзно хочешь провести сессию?       — Конечно нет, — удивился Кися. — Тебе нельзя. А вот слегка показать… можно.       Антон закусил губу. Вздохнул обреченно, ощущая, как болит тело.       — Ладно. Хорошо.       — Спасибо, — кивнул Киссель, слегка улыбаясь. Как же редко он это делал… — Закрой глаза.       Антон тихо застонал. Он что правда собирается…? Городецкий зажмурил глаза, будто нырял под воду — резко и с силой. Темнота неприятно окутывала его, Антону это совершенно не нравилось. Тишина тоже напрягала, но он ведь пообещал постараться. Вот он и… старался.       — Молодец. Это не так сложно, правда? — голос у Кисселя почему-то был тихим и ласковым, хотя обычно тот был чуть ли не стальным, не выражающим никаких эмоций… Это подкупало и вело вперед хуже, чем Модус. — Сделай шаг вперед для меня, пожалуйста.       И Антон сделал. С небольшим рыком и большим усилием, но сделал.       — Спасибо. Видишь, ты сделал это сам. Потому что хотел и потому что ты сам решаешь, чему тебе подчиняться, а чему — нет. Сделаешь ещё, пожалуйста?       Антон сделал два шага, но небольших. Глаза его все ещё были закрыты, он ориентировался только на чужой голос, слушал только его:       — Я не стал относиться к тебе по-другому только из-за того, что ты сделал так, как я сказал. Слабости не делают никого отвратительными, а ты свою покорность считаешь именно слабостью. Хотя я думаю, что это совершенно не так.       — Да что ты говоришь? — едко хмыкнул Антон, кривясь. Кися, должно быть, шутил.       — Покорность лишь черта характера, и её нельзя охарактеризовать положительно или отрицательно, пока она не определяет твои поступки. Ты не даешь ей проявиться, так отчего ты считаешь её слабостью? Сабмиссивность — отличная вещь, которая позволяет разгрузиться и отдохнуть с помощью небольших воздействий на психику, а ты отвергаешь её, не имея альтернатив для расслабления. Алкоголь — не альтернатива.       Городецкий поджал губы.       — Сделай ещё несколько шагов, пожалуйста? — скорее спросил, нежели приказал Кися.       Антон сделал один.       — Ты сделал шаг вперед, а мог бы назад, это ведь не оговаривалось мной. А теперь подумай, почему?       В темноте эти слова прозвучали слишком громко. Или для Антона они просто много значили…       — Ещё два шага, пожалуйста?       И Антон сделал их, зная, что это последний рубеж. Он подошел к Кисселю практически вплотную.       — Видишь, — прошептал мягко Пресветлый. — Ты сделал это сам. И я благодарен тебе за это.       — Почему? — спросил Антон так же тихо, слегка шмыгая носом, сам не зная, почему.       — Потому что это твой выбор. Твой выбор — подчиниться мне или нет. И разве я могу не быть благодарным, когда ты выбрал именно меня? Иди сюда.       Антон слегка вздрогнул, ощутив на себе мягкие, но крепкие руки, что аккуратно притянули его ближе. Городецкий, выставив ладони, наткнулся на чужую грудь, провел по ней аккуратно, нащупывая плечи. За них было удобнее держаться с закрытыми глазами.       Его аккуратно посадили на колени, и Антон неосознанно прижался ближе — к источнику тепла и жизни. Открывать глаза не хотелось. Будто вместе с этим исчезнет этот волшебный момент, и снова нагрянет тревога с бессонницей, а боль вернется в задубевшие мышцы.       По шее, снизу вверх, провели ногтем, зарываясь потом в волосы на затылке, и Антон сжался на чужих коленях и тихо простонал — отчего-то этот жест успокаивал настолько же, насколько вызывал внутри непонятные эмоции какого-то болезненного облегчения, как когда наконец скинул с себя стокилограммовый камень и тебе хочется расплакаться от чувства легкости и завершенности страданий.       Когда дверь кабинета отворилась, Антон похолодел и замер, будто пытаясь, как хамелеон, слиться с окружающей средой.       — Лайк, — странным тоном протянули сверху, будто на что-то намекая, и Антон слегка выдохнул: что же, ладно, это был всего-то… Темнейший… Великий Темный… фактически, враг… всего-то…       Захотелось все прекратить. Кажется, они зашли слишком далеко. Сидеть на коленях фактического начальства и скулить тому в рубашку это уже что-то за гранью…       Рука на спине не дала дернуться прочь.       — Приручили все-таки? — тихо, беззлобно хихикнул Лайк, подходя ближе.       — Лаки, — ещё раз повторил Киссель предупреждающе.       — Я только рад, — поспешил ответить Темный. Антон ощутил, как аккуратно ложатся чужие ладони на его плечи, поглаживая. — Умница, Антон. Это оказалось не так страшно, верно?       Антон шумно вздохнул, утыкаясь носом Кисселю куда-то между плечом и шеей. Глаза ещё были зажмурены.       Голос у Великих был такой… теплый, тягучий, не такой, как в повседневной жизни. Неужели его настолько сильно кроет, думал Антон грустно.       — Расслабься, — тихо шепнул ему Лайк, ладонями растирая задубевшие мышцы плеч. — Все хорошо. Мы о тебе позаботимся.       Антон чуть позорно не заскулил, когда от этих слов непроизвольно чуть не превратился в лужу, растекающуюся по Кисселевым коленям. Он хотел услышать это очень давно, и кроме того — хотел поверить. Хотел поверить в то, что о нем и правда позаботятся…       Городецкий вцепился в Кисселя, растворяясь в ощущении тепла и чужих рук на своем теле — мягких, ласковых, не требовательных, а скорее просто согревающих. Ладони Лайка гладили Антона по спине, Кисселя — по бокам, а Антона кидало в легкую дрожь от всех этих ощущений. Не хотелось, чтобы это ощущение комфорта прекращалось — оно было настолько невероятным, что у Антона даже щипало глаза и забивался нос.       Киевские Великие и правда были лучшим средством от самого себя и тревоги.