Танец Хаоса. Новое время

Эти горы тревожили его. Что-то было в них для него, что-то лежало там, укрытое меж черных склонов, в долинах, которые никогда не целовало солнце, в черных трещинах, змеями шипящих под нежностью ветра. Что-то было там, что-то пряталось под камнями, под снежными шапками, в вышине у острых как иглы круч, в глубочайшей бездне у самых корней. Что-то ждало его, взывало к нему, и Рудо слышал этот зов каждой своей клеткой. Во сне и наяву горы звали его, и чей голос был сильнее, он не знал. Наверное оттого и проснулся в темноте еще до света, вскочил на своем одеяле, всклокоченный, ошеломленный, дикий, спросонья не понимая до конца, где находится. Что-то снилось ему, но он почти и не помнил этого чего-то. Обрывки только, ускользающий туман образа, тянущего к нему руки, глаза, что смотрели и смотрели в самое его сердце. И оттого стежки, которыми он стянул свою рану поперек груди, снова один за другим разошлись, и наружу хлынула алая, соленая, прохладная кровь его души. Почему ты вновь пришел ко мне? Почему ты не отпускаешь меня? Можно было сколько угодно таращить глаза в потолок и вопрошать ночь вокруг, можно было бесконечно долго кричать звездам – они не отвечали, Рудо это знал, проверял не раз. И это не помогало. Совсем. Он уселся на кровати, морщась и растирая ладонью грудь. Поразительно, и почему этих стежков не было видно никому, кроме него? Он готов был поспорить, что распоротое мясо и разошедшиеся в стороны ребра с трудом удерживает грубая черная нить, насквозь прошивающая мясо с одной стороны до другой. Он помнил почти физически, как латал самого себя – тянул эту нить сквозь боль и собственный крик, силой закрывая рану, заставляя ее края сойтись, схлопнуться, прижаться друг к другу. Он думал, авось выгорит, авось получится. Ведь мясо срастается, стоит ему только слипнуться, быть может, и здесь случится так? Но не получалось. Три года прошло, но у него все еще не получалось. Потому что мясо и душа срастались по-разному, совсем иначе. В палатке было темно, почти что черно, слишком душно, стыло-холодно. Сквозь парусину просвечивали издали тени факелов, и в их рассеянном неверном и слабом свете Рудо видел маленькие плечи ведьмы, укрытые одеялом. Она свернулась в крохотный клубочек на своем топчане, мелкая, как костлявый некормленый котенок, изможденный чужим равнодушием. Несколько мгновений Рудо смотрел на нее, и боль омывала его росными водами нарождающегося утра. Как так получалось, что судьба сталкивала тех, кто везде был не к месту? Как они нашли друг друга и оказались здесь вдвоем, такие разные, такие похожие в своем одиночестве? Он не хотел ее разбудить, она устала и намучилась вчера. Он бы и сам выбрал сон и отдых, если бы мог просто так смежить глаза и уснуть, вернувшись в те тихие полные отдыха сказки, откуда был так грубо вырван. Но боль ждала его и там тоже. Как змея под камнем свернулась она кольцами в клети его ребер, высовывая свою узкую голову наружу, хватая его зубами за живое в те мгновения, когда он становился слишком уязвим. Когда он спал. Когда он просыпался. Когда он жил. Всегда. В темноте он поднялся, зашарил по полу, отыскивая свои вещи, кое-как натягивая на плечи задубевшую от холода и грубую как дерюга кожаную куртку наездника. Проверил книжицу в кожаном переплете за пазухой - она все еще была на месте, пригнув голову, выступил из шатра. Горы выстыли, закутавшись в прозрачную шаль ледяной ночи. Погода здесь менялась часто и быстро, куда быстрее, чем внизу, и Рудо не удивился, наткнувшись взглядом на острые грани усыпавших небосвод звезд. Они здесь были чудными, другими, не такими, к каким он привык дома. Зеленело небо на востоке, набираясь рассвета по капле, медленно напиваясь им, чтобы распахнуться в одно мгновение ослепительным восторгом опьянения солнцем. Из полутьмы выступали очертания лагерных палаток, на которых пушистым телом улеглась тишина. Люди спали вокруг него, погруженные в самих себя и свои диковинные сказки, и теперь мир принадлежал лишь ему, да еще морозу, тихонько стрекающим языками в небо факелам, устало фыркающим во тьме лошадям с заиндевевшими гривами. Стражники в бернардинской форме поклонились ему, не попытавшись задержать, только проводили удивленными взглядами, когда Рудо едва не пробежал мимо них, стремясь туда, вверх, на перевал, за которым светлело небо. Каждый шаг волок его вперед. Казалось, нога сама распрямляется, чтобы взлететь на холм, чтобы потащить за собой сонное разбитое тело, которое хотело лечь, которое устало болеть, устало плакать снова и снова, снова, снова и снова. Он летел вверх, подставляя распоротую бездну своей груди этой ледяной ночи и встающему солнцу. Он так хотел покоя. Ну что же ты не оставляешь меня? И не отпускаешь, и не даешь себя обрести? Ну что же ты манишь из дали, будто тень тени, будто обещание, данное однажды и невзятое назад? Гравий шуршал и разъезжался под его сапогами, пока Рудо карабкался на крутой перевал, нырнув головой внутрь своей боли и не замечая ничего вокруг. Ни того, как скользят вниз шуршащими дорожками осыпающиеся камешки, как давит и вырывает из земли каблук сапога беззащитные нежные корешки трав. Он видел небо, и это небо опрокидывалось на него, это небо настигало его. Он должен был успеть увидеть, как родится солнце. Как полыхнет сияющая полоса ослепительным светом, выжигая через глаза всю его душу насквозь, как родится солнце, вновь родится, неся в мир свое тепло. Он должен был выкричать ему то, что разодрало на части грудь, подставить его нежности свою рану, чтобы хоть немного отогреть ее. Вряд ли она могла зажить спустя столько лет, но она могла хотя бы согреться. Еще несколько метров, тяжелого дыхания, ладоней, что помогали телу не съехать обратно вниз, придерживаясь за склон, и он оказался наверху, на перевале. Выбежал на пустое свободное место, наезженное тележными колесами, натоптанное конскими копытами, пробежал по нему кругом, будто безумный, не в силах остановиться, выискивая там внутри себя это поднимающееся солнце. Он должен был успеть, должен был. Звезды медленно гасли в бархатной нежности предрассветных мгновений. Розовая дымка ложилась на горизонт, обнимая хребты, как первое касание, робкое, неотвратимое, неутолимое. Рудо выхватил из-за пазухи свою книжицу, кое-как наскреб на дне кармана огрызок грифеля, торопясь, отлистал страницы туда, где ничего еще не было сказано. Где чистый лист ждал его прикосновений. Где Ашива смотрел на него из пустоты, безмолвно смотрел и звал его рассветом над горами, и Рудо отвечал ему всей неистовостью сердца и невосполнимостью своей потери, неисчерпаемостью своего горя. В золотых пустошах сердца пасутся гривастые лошади боли. Топчут росные травы, губами шершавыми рвут колоски. Их копыта мнут мягкую землю души моей в камень, Оставляют шрамы-следы, что дождю не изгладить вовек. Некоторые следы никогда не исчезали. Русла рек, промытые трудолюбивой водой в гранитных склонах, сердца скал, обглоданные ветром до самой своей сути. Земля хранила память, хранила шрамы, хранила поцелуи прошлого, его удары, следы его гордого шага. Земля сердца Рудо хранила память об Ашиве – свежую, будто первая трава, священную, как капля дождя на кончике еловой иголки. И табуны боли бродили по ней, вновь и вновь нанося удары, крохотные, легкие, едва заметные – остающиеся навсегда. Ночью долгой без устали бродят с места на место. Будто царский указ дан им сроком на год и на день: Отобрать всю землю, всю силу, всю власть и всю радость, Чтоб воцарилось Отчаянье там до скончанья веков. Первая горячая капля упала на лист, вытопленная ослепительной нежностью мгновения из его сердца. Рудо не стал стирать ее, позволяя дорожкам слез расчертить его щеки, позволяя своей боли истечь наружу. Давно он не выпускал ее на свет, горькую, неприкаянную, закоченевшую внутри, залегшую под ребрами вторыми костями – ледяными проплешинами на его живом нутре. И вот теперь рана в груди разошлась краями в стороны, выпуская наружу его отчаянье, его боль, его одиночество. А хотелось другого. Всеотец знал, как хотелось ему другого, чтобы было иначе, чтобы все сложилось не так. Ведь существовали в мире сказки, странные, чудные выдуманные людьми сказки о счастье. О невозможном, недоступном смертным, спрятанном в самой глубине, в самой червоточине боли – втором шансе. Том, чего он так отчаянно жаждал, так неистово искал. Небо освещалось все ярче, солнце поднималось из-за гор, черные склоны окрасились по контуру рыжиной – как черная обугленная заготовка разгорается по самому краю в сердце ревущего жаром горна. Первый порыв ветра дохнул ему в лицо прохладой, выстудил мокрые щеки, заледенил ресницы. Я молю вас, о кони, почувствуйте ветер, Золотые песни бескрайних просторов услышьте, Умчитесь же прочь, даря тела свои небу и миру, Дайте земле моей снова вздохнуть и снова цвести. Нечесаным, диким и страшным я буду бродить в вересковье, В небо кричать, жечь костры, ломать кости и камни, У ночи бескрайней до хрипа молить о пощаде И каждой травинке плакать о боли, которой никак не наступит конец. Капельки полились вниз одна за другой, и мир стал совсем мутным перед ним. Так весенний дождь шумит листвой истомленных иссушенных жаждой рощ, подставляющих ему свои нежные ранимые ладони. Я слезами залью отпечатки копыт, под которыми мертво. Я им буду шептать: «Тише, тише, не бойся, все это проходит». А они будут слушать, калеки, лишившись надежды, Веру забыв, любовь растеряв, полнясь лишь пылью. Глазам стало совсем мокро, и он перестал видеть. Грудь рвалась пополам, и его отчаянное человечье живое сердце истекало кровью, сочилось болью, такой знакомой и старой, такой новой каждый раз, каждый новый раз, стоило ему только открыть глаза. Вокруг стало тихо-тихо, будто не было больше никакого звука, кроме безмолвного крика в его груди. Он ощутил себя опустошенным, тонким и прозрачным посреди громад вздымающихся гор и ветра, что лег на землю ожидающим его приказа макто, тараща на него свои золотые глаза. Руки дрожали, когда последние остатки горечи выливались из него наружу короткими штрихами, неровными строчками дрожащих пальцев. Если в звездных путях человечьей душе хоть немного отмерено счастья, Пусть прольется оно моей кровью живой в эти камни-следы, Пусть растопит их вновь, пусть земля моя полнится жизнью, Пусть цветут мои горы, пусть правит там вечно весна. Это было так просто – отдать миру вокруг него всю эту боль. Отдать ее Всеотцу, поднимающемуся в небо над горизонтом, заливающему весь мир своей непреложной властью. Голова закружилась, он закрыл глаза, подставляя лицо поднимающемуся на востоке ветру. Мир стал таким пронзительным сейчас, втекая в каждую его клетку, проникая в каждую частичку его существа, наполняя его изнутри своим дыханием. Он отдавал все, что у него было сейчас, чтобы вернуть Ашиву. Всю свою любовь, всю веру и все тепло, все свое сердце, все его радости и горести, все его слезы и каждую искорку смеха, весь свой огонь, всю свою память, свое имя, свою жизнь. Он отдавал все Всеотцу – чтобы тот отдал то, что было отобрано, то, что пропало навсегда, то, что ушло – чтобы отдал обратно, пусть это было невозможно, пусть это было невероятно, пусть такого никогда не случалось. Я – Воля, а раз так я смогу. На дорогах священных обетов, на тропах дерзаний, На полянах средь леса, где радость цветет земляникой, В глубине темных нор, где руки комкают плечи, На обрыве над бездной, где только сильный удержит, На кипящем огне моей страсти, где плавится камень, На дрожащем цветке моей нежности, упорно живущей, Я пишу твое имя, вывожу, выбиваю и режу, И копыта коней его в камень проклятый вбивают. Солнце вылилось из-за гор, хлынуло вниз, ударило его по глазам первым золотым лучом, заставив щуриться, высушивая его слезы. Рудо понял, что просто сидит на земле с опущенными руками, в одной из которых был зажат грифель, а в другой – исчерканная неровными линиями слов книжица его любви к Ашиве. Еще одна исписанная книжица, которой он в зарок отдал так много своей жизни, которой подарил так много себя. Капля за каплей его золотой жизни в обмен на Ашиву. Капля за каплей его прошлого за его будущее. Если Всеотец слышал своих сыновей, он должен был услышать. Никто не кричал громче Рудо. Никто и никогда так неистово не просил. Никто и никогда. Опустошенный и тихий он сидел еще какое-то время на месте, глядя на то, как поднимается над заиндевевшими горами огромное солнце, медленно прогревая их, медленно согревая его самого. Ждал, вглядываясь молчаливо в равнодушное небо, зовя, зовя внутри беспрерывно на одной ноте, не прерываясь ни на миг. Прося. Потом силы кончились совсем. Края старой раны медленно сошлись, становясь на место, трухлявая веревка вновь стянула их, закрывая наглухо его грудь, оставляя его с пустотой и холодом внутри. Он подождал еще немного, совсем немного, глядя на рассвет. Не сегодня. Просто это не тот день. Но однажды ты услышишь меня. Однажды ты меня вспомнишь. Он медленно поднялся, убирая за пазуху свою книжицу, пряча в глубине кармана огрызок грифеля. Развернулся спиной к наступающему утру, спрятал озябшие руки в карманах, побрел обратно, погруженный в себя, опустошенный и тихий. Эти горы навевали ему что-то. Давно так не бередило его изнутри, давно так не изводило, не тревожило и не терзало. Ему казалось, что он уже отплакал все, что простился, что готов был начать заново. Что возродился там, на полях сражений за Кьяр Гивир, когда из боли и муки бездны мхира пришел к величайшему единству со всем сущим по ту сторону разделений. Но нет. Быть может, это значило, что у него все еще была надежда? Не просто же так внутри проснулось, заворочалось, застонало? После того, как он смотрел в глаза Всеотцу, после этого разве же можно было не верить в то, что он так истово чуял своей душой? И эти горы вокруг него – они тоже чуяли, будто дикие звери, поднимающие влажные носы к небу, ловящие ветер. Что-то начиналось для него этой осенью, что-то возвращалось для него вновь на пороге великой перемены. Что-то ждало его – он знал. И бежал навстречу со всех ног и всех сил, что только были у него. Когда он спустился в долину, все прошло почти без следа. Лагерь проснулся, зашевелился сонно, задымил кострами, запах человечьей едой, и Рудо ощутил, как сильно проголодался. Так часто бывало. Когда на него находило, внутри не оставалось больше ничего, кроме голоса, что звучал откуда-то из самых костей, с самого его дна. Он не мог есть и пить, не мог спать, только метался, метался и искал, как бы выразить себя, как бы выговорить, выкричать то, что накипало в нем. И когда получалось, опустошенный медленно возвращался в свою жизнь до следующего раза. Иногда ему казалось, что реальность его была сном, от которого он просыпался внутрь своей души и своей песни, а иногда – что песня захватывала его дивнейшим из снов. Две стороны одного и того же никогда не находили грани посередине, две чаши никогда не сохраняли и капли, переливаясь друг в друга полностью. Он бы и хотел стать этой гранью, стать этой ровностью, стать мерой – да только не мог. Иначе не пело внутри. - Рудо! Он вскинул голову, слыша знакомый голос. Халавин спешил к нему, сероглазый, совершенный в своей красоте, невероятно притягательный в своей неизвестности… и пустой. Рудо улыбнулся ему, чувствуя неимоверную чистоту и пустоту внутри. Ашива смотрел на него сквозь исписанные исчерканные листы, сквозь белую бумагу. Ашива дышал в ветре вокруг, вздымая цветочную пыльцу и прошлогоднюю пыль на ладонях подношением к вечному небу. Ашива смеялся опадающей пыльцой с крылышек бабочки, улыбался прикосновением солнечных лучей к коже. Ашива был везде, и по сравнению с ним лицо Халавина казалось вырезанной из бумаги маской для праздника, которую натягивали на себя балующиеся дети. Кажется, еще не отпустило до конца. - Доброе утро, - поприветствовал его Рудо, добавляя в глаза ровно столько тепла, сколько хотел сейчас увидеть эльф. Это было легко на самом деле. Немного сощурить морщинки вокруг глаз, позволить зрачкам потеплеть и расплыться, позволить мышцам щек приподнять губы в улыбке, обещающей столь многое. О, Рудо умел мастерски притворяться, когда хотел того. Он давно уже научился прятать самое дорогое внутри, подальше от глаз тех, для кого оно не предназначалось. – В такую рань и уже весь в делах? - Это не я спускаюсь с гор, пока солнце еще не встало, - Халавин взглянул на него долгим взглядом. – Не спалось? - Решил размяться, - дернул плечом Рудо, не вдаваясь в подробности. Ему сейчас не хотелось ничего, только сытной горячей еды и вытянуться горизонтально на своей кровати. - Жрица Манари искала тебя, - сообщил ему Халавин после паузы. Глаза его как будто ввернулись в себя, закрываясь, и Рудо не стал с этим ничего делать. Он не хотел ничего начинать сейчас, уж точно не с ним, и то, что произошло между ними прошлой ночью, не имело особенного значения. – Она собиралась показать тебе выработки. - Ох, да! – Рудо покачал головой, посмеиваясь и ругая себя за то, что забыл. Впрочем, сейчас это его нисколько не удивляло. В этих горах с ним происходило что-то очень красивое, что-то совершенно неописуемое и такое дорогое, что стоило скорее уж удивляться, почему он свое собственное имя до сих пор помнил. Взглянув на Халавина, он спросил: - Где она сейчас? - Завтракает вместе со Спутницей Хэллой, - ответил ему эльф. - Проводишь меня к ним? - Провожу. Они вдвоем зашагали между палаток, перешагивая через веревки растяжек, кивая бредущим навстречу позевывающим солдатам. Солнце освещало заиндевевшую парусину, прогревало и высушивало ее, как и сердце в груди Рудо. Он чувствовал его лучи, мягко касающиеся спины и лопаток, перебирающие подушечками пальцев точки на его коже. Все крики заканчивались, все вещи проходили, сменяя друг друга. Их изменчивость была неизменной, и это смешило Рудо. - Ты бывал на выработках? Видел, что там? – Рудо с приязнью поглядел на Халавина. В конце концов, тот был совсем не виноват в том, что сердце Рудо раненой птицей все никак не могло взлететь. Да и он был красив. Как веточка цветущей яблони, которую так хочется поднести к лицу, вдохнуть ее запах, попробовать на вкус. Но тем и хороши были цветы – они опадали, они не оставались, они дарили радость и уходили прочь, и Рудо отпускал их с легким сердцем. Лепестки цветов принадлежали лишь ветру. - Да, видел, - кивнул Халавин без особого интереса. С куда большим интересом его серые глаза смотрели на Рудо. – Просто заброшенные стоянки гномов. Так, несколько зарубок, чтобы попробовать породу, иногда следы кострищ, мусор. Ничего особенного. - И много их? – уточнил Рудо. Его этот вопрос не в пример эльфу интересовал куда сильнее. Что нужно было гномам в этих горах на самом деле? Как все это было связано друг с другом – пауки у Кьяр Гивир, атака на Латайю? Рудо вынужден был признать, что теперь уже и без просьбы Хаянэ все разузнать ему самому не давал покоя этот проклятый вопрос. - Выработки по всем горам, и я думаю, мы еще далеко не все нашли, - отозвался Халавин. – Такое ощущение, будто они растянулись цепью по хребту и буквально пробуют на вкус каждую гору, проверяют породу, из которой она состоит. - Зачем? – вслух подумал Рудо. - Понятия не имею, - в голосе эльфа звучало равнодушие. – Это гномы. Они все время разводят бессмысленную возню. Хвала Налеану, чаще всего эта возня ничем и не заканчивается. - Но ведь здесь идет война, - Рудо удивленно взглянул на него, не понимая, как тот может быть столь равнодушен. – Уже полгода идут столкновения, гномы движутся все глубже и глубже в горы, и вы не то, что остановить их не можете, вы не можете понять, зачем они вообще сюда пришли. Ты сам говорил мне, что ждешь подкрепления из Бреготта, что хотел бы, чтобы Хаянэ прислала людей. - Хотел бы, - согласился Халавин, легко улыбаясь. – Потому что тогда я отправился бы наконец домой, оставив людей разбираться со своими проблемами. Я успел истосковаться по родным краям и прохладе рощ, мое сердце жаждет мира. – Глаза его сверкнули, внимательно рассматривая Рудо. – А мое тело – радости. - О, это прекрасно! – покивал ему Рудо с самой очаровательной улыбкой из всех возможных, добавляя кокетливого огонька во взгляд. Что ж, этот выбор тоже был прекрасен. Обычный человеческий выбор, пусть и сделанный нечеловеком, но чем они по сути своей отличались? Разве что своей беспечностью и глубоким равнодушием к проблемам всего остального мира, зацикленностью на своих собственных интересах. И вряд ли он мог их судить. Его сердце тоже жаждало мира, жаждало превыше всего остального на всем свете – мира и покоя. Но он делал другой выбор. От собственных мыслей на губы вновь вернулась улыбка, и Рудо послал мысленный привет Хаянэ. Бхара пронырливая, знала, кого назначать на эту задачу. Знала, что мне станет интересно, что я не смогу не взяться, что мне не все равно. Откуда ты знала это, Орлица? Это и впрямь было смешно. Кажется, он целыми днями только и делал, что вел внутренний диалог с этой невозможной женщиной. И это при том, что он даже не был Миланой, чтобы это было его основной задачей. - А еще я хотел бы сегодня вечером кое-что показать тебе, - проговорил Халавин, и Рудо вопросительно вскинул брови – на мгновение он так далеко ушел в свои рассуждения, что и вовсе забыл о присутствии эльфа. Серые глаза смотрели на него со сладкой поволокой. – Здесь неподалеку есть дивной красоты озеро. В это время года оно особенно прекрасно, бирюза в обрамлении золота, осколок небесных сфер в ожерелье из синего камня. - Интригует, - улыбнулся ему Рудо. - Я буду ждать твоего возвращения. Не задерживайся слишком долго – на закате озеро красивее всего. – Халавин заглянул ему в глаза, и Рудо понял, что, пожалуй, сегодня стоило бы как раз наоборот подольше задержаться среди вершин. Именно этого всего ему сейчас как раз и не хотелось. Остановившись, эльф повел рукой на высокий просторный тент глубокого изумрудного цвета. – Это шатер жрицы Манари. Рад был проводить. - Рад был составить тебе компанию и спасибо за услугу, - оскалился в ответ Рудо и, не дожидаясь ответа, нырнул под приоткрытый клапан шатра, стремясь оказаться как можно дальше от постылого общества. После яркого света снаружи полутьма внутри поначалу ослепила его, и он не смог ничего разглядеть – только ощутить присутствие двоих внутри шатра, полагаясь на собственную кожу. Поклонившись, Рудо поприветствовал этих двоих, пока зрение подстраивалось под темноту и показывало ему их лица: - Светлого утра вам, матушка Манари, Спутница Хэлла. Прошу прощения, что заставил вас ждать. Я ходил встречать рассвет в горы. - Прекрасный выбор для начала дня, - слегка склонила голову в приветствии ильтонка и повела плавной рукой. – Присаживайтесь, господин Ферунг, прошу вас. - Вы можете звать меня Рудо, я не люблю формальности, - сообщил он ей, подмигивая Хэлле и проходя внутрь. Вот теперь он разглядел шатер по-настоящему. Чудной, восьмигранный, с таким высоким потолком, что ему на плечи можно было еще одного человека поставить, и они спокойно вдвоем бы тут поместились. Парусиновый пол покрывали совершенно невероятные ковры, настеленные в несколько слоев, разноцветные, изумительно красивые, мягкие, буквально впитывающие в себя ногу, стоило только на них наступить, и на мгновение Рудо пожалел о том, что прошел внутрь в обуви – жалко было пачкать сапогами такую красоту. Мебели не было никакой – только ковры и подушки, и Хэлла с Манари сидели прямо на них, а перед ними на полу был расстелен большой светлый кусок ткани, и на нем расположились тарелки и кувшины с угощениями. У Рудо желудок подвело, когда он увидел свежие лепешки, нарезанный большими ломтями белый овечий сыр, румяные спелые бока слив размером с его кулак. Откуда в походном лагере взялось такое пиршество? - В таком случае, Рудо, того же я жду от вас, называйте меня по имени, прошу вас, - ильтонка улыбнулась ему, когда он опустился напротив нее на ковры. – И угощайтесь. Путь нам предстоит неблизкий, будет лучше тщательно к нему подготовиться. Хэлла Натиф раздраженно насупилась на него, одновременно с этим вопросительно поднимая брови. Видимо, ей очень хотелось знать, где он был, и Рудо в ответ только подмигнул ей, не став вдаваться в подробности. А сам тем временем еще раз окинул взглядом шатер. Нет, все-таки одну деревянную деталь он упустил. В восточном углу шатра за спиной Манари стоял маленький деревянный секретер со стеклянными круглыми окошками в ящиках. Рудо прищурился, пытаясь рассмотреть, что скрывается за стеклом, и вновь удивился: там лежали самородки. Он успел узнать бирюзу, оникс и малахит, остальные видно было плохо, в шатре не хватало света. К тому же, один из ящичков секретера был выдвинут, и в нем горела свеча, отбрасывая блики на содержимое, что мешало ему до конца определить цвет и вид камня. Сам секретер был выполнен из черного дерева и изукрашен снаружи перламутром – такой чудной и непонятной вещи Рудо еще не встречал. Потянувшись вперед, он подцепил кусок сыра, завернул его в лепешку, щедро добавил туда свежей нарезанной зелени, мелко нарубленных солений с резким запахом, а затем с наслаждением отправил все это в рот. Жрица Манари рассматривала его со спокойным интересом, лицо у нее было открытым и живым, странно расслабленным по сравнению со всеми остальными людьми, с которыми ему приходилось иметь дело в этом лагере. Впрочем, человеком она не была, может, потому ему и казалось, что она так выделяется на фоне других. - Мы со Спутницей Хэллой как раз обсуждали ваше прошлое, Рудо. Она любезно поведала мне о битве у Кьяр Гивир и вашем участии в ней, - сообщила ему Манари. Рудо поглядел на Хэллу, продолжая жевать и ожидая продолжения. Маленькая ведьма вновь мрачно скорчилась в ответ, безмолвно обвиняя его в том, что он оставил ее одну. Что ж, зато она начала учиться вести все эти сложные и чудные разговоры без него, в этом тоже был толк. Хотела же она стать самостоятельной – он прочитал это желание в первый же миг, как увидел ее, прямо на кончике ее отчаянно вздернутого носа. – Мне доводилось слышать о союзе Лесного Дома и народа вельдов, заключенного светлейшим князем Реноном два десятка лет тому назад. И не терпелось поглядеть на небесных змеев своими собственными глазами. Могу ли я узнать, почему вы не прилетели сюда верхом на макто, а выбрали пеший путь? - На макто мы бы добирались сюда куда дольше, - отозвался Рудо, пододвигая к себе чудную глиняную чашку без ручки, по размеру больше похожую на супницу. Заварной чайник тоже был глиняным, но на удивление – нормального для него размера. Наверное, для ильтонцев он считался маленьким. Плеснув себе чаю, он вдохнул свежий аромат листа с нотками жасмина, а затем улыбнулся, поднимая глаза на Манари. – Хотя сейчас, признаться, я очень жалею, что сделал именно такой выбор. - Почему? – склонила голову набок ильтонка. У нее были чудные глаза – дымчато-желтые, в цвет каменных рук, не прекращающих ни на миг своего плавного движения. - Потому что сверху было бы куда проще осматривать горы и искать следы гномов. – Он отхлебнул чаю и аккуратно устроил чашку на ковре перед собой. – А почему вы спросили об этом? - Потому что, как уже сказала, я всегда хотела посмотреть на макто, - улыбнулась жрица, не сводя с него глубокого как море взгляда. Рудо рассмеялся в ответ, заслужив удивленный взгляд Хэллы Натиф. Нет, он ошибся. Эта женщина отличалась от всех остальных, находящихся здесь, куда сильнее, в разы сильнее, чем ему казалось поначалу. Она смотрела на него, и ее взгляд прощупывал его изнутри, исследовал, неторопливо осматривал, будто портной, выбирающий ткань для очередного платья. В отличие от всех остальных, она прекрасно знала, что здесь происходит, а раз так, Рудо решил, что играть не имеет никакого смысла. Потому проговорил: - Меня все вокруг старательно пытаются убедить в том, что никто не знает, что гномы ищут в этих горах. Надеюсь, вы не будете этого делать, матушка Манари. - Нет, не буду, Рудо, - она обвела их обоих долгим взглядом и слегка понизила голос. – Я покажу вам, что они ищут. Но для этого вам обоим нужно будет покинуть лагерь вместе со мной. - Вы для этого позвали нас смотреть выработки? – уточнил Рудо и кивнул, не дожидаясь ответа. – Я согласен. - Я тоже! – отважно тряхнула чернющими волосами маленькая ведьма. - Вот и хорошо, - удовлетворенно подытожила Манари. – Можем отправляться, когда вы закончите трапезу. - Насколько далеко место, которое вы хотите нам показать? Я бы тогда вещи с собой прихватил, - Рудо отправил в рот последний кусок лепешки и отряхнул друг о друга ладони. - Ваши вещи уже здесь, - Рудо недоуменно приподнял брови, и Хэлла Натиф с виноватым видом подвинулась в сторону. За ее спиной лежали их походные узлы. Рудо только вздохнул в ответ. Что ж, его вещи хотя бы собирала она, а не кто-то другой. Мысль о том, что кто-то копался в его сумке, не прибавила хорошего настроения. А Манари тем временем проговорила: - Но я возьму с вас слово не обсуждать то, что вы сегодня увидите. Не обсуждать это ни с кем, кроме Хаянэ. Хэлла Натиф настороженно взглянула на Рудо, и тот поморщился. Вот этого ему только не хватало, он ненавидел условия и условности, бессмысленные обещания не говорить о том или об этом. Проблема взаимопонимания как раз и заключалась в том, что люди друг с другом что-то не обсуждали, потому что это казалось им запредельным, невозможным и каким-то таким сногсшибательным, что об этом нельзя было говорить. - Эта информация может угрожать всему ильтонскому народу, - прочитав его взгляд, проговорила Манари. - Да, разумеется. Именно поэтому о ней можно знать вашим врагам-гномам, но нельзя знать вашим союзникам людям, - кивнул Рудо, глядя на нее с самым серьезным видом. - Дело не во врагах и союзниках, - покачала головой Манари со всем возможным терпением мира на лице. – Я прошу вас просто поверить мне на слово сейчас, вместе со мной покинуть лагерь и дать мне все объяснить. - И я с радостью принимаю ваше предложение, - кивнул ей Рудо, - но со своей стороны ничего обещать не буду, пока своими глазами не увижу то, что вы намерены мне показать. Несколько мгновений они буравили друг друга взглядами, а потом жрица сдалась первой, кивая: - Хорошо. Если вы готовы, следуйте за мной. - Я бы хотел перемолвиться парой слов со Спутницей Хэллой перед тем, как мы отправимся в наше путешествие. С вашего позволения, жрица Манари, - Рудо учтиво склонил перед ней голову. Ильтонка, поколебавшись, кивнула, поднялась с подушек и первой покинула шатер. А Хэлла Натиф в тот же момент набросилась на него, разъяренно шипя: - Где ты был?! Я проснулась, а тебя нет! И мне пришлось отдуваться тут, рассказывать ей не пойми что, пока ты шлялся одни боги знают где! - Я же сказал тебе, я встречал рассвет, - поморщился Рудо, но ведьма не дала себя перебить и зыркнула на него ястребом: - С тем эльфом? В первое мгновение Рудо опешил, даже не совсем понимая, о чем она его спрашивает, но вид у ведьмы был таким уязвленным, что дошло до него очень быстро и на этот раз он не стал молчать и ходить вокруг да около. - Я переспал с ним позавчера ночью. – Глаза Хэллы едва из орбит не вывалились, когда он это произнес, она явно не ожидала, что он начнет свой ответ с таких деталей. – И теперь он повсюду меня выискивает, надеясь на продолжение. А я люблю быть один, понимаешь? Вот так по утрам встречать рассвет на горе, к примеру, потому что я люблю одиночество, рассветы и горы. А еще я люблю честность, зрячая. И она заключается в том, что мы с тобой будем только друзьями впредь. Но это и неплохо, ибо я прекрасно разбираюсь в мужчинах и могу посоветовать тебе лучшего среди тех, на кого ты положишь глаз. По рукам? Он протянул ей ладонь, и ошеломленная Хэлла Натиф некоторое время моргала, глядя на него, а потом очень медленно, будто во сне, ответила на рукопожатие. Вид у нее был настолько выбитый из колеи, что Рудо буквально силой заставил себя не хохотать. - А теперь, - он очень серьезно на нее посмотрел. – Скажи мне, пожалуйста, что ты рассказала этой жрице о нас? - Да только повторила то, что было написано в письме Хаянэ, да и все… - растеряно пожала плечами Хэлла. - Ничего больше, о чем в том письме не было, ты не добавляла? – когда она покачала головой, Рудо удовлетворенно кивнул. – Хорошо. А что ее больше всего интересовало? О чем она тебя особенно расспрашивала? - О вас с Миланой, об анай и вельдах, - в глазах ведьмы нарастала тревога. – Она сказала, что много слышала о вас, что вы чудные, что ей хотелось бы побольше узнать о народах с той стороны Эрванского кряжа. И я рассказала, что знаю о макто и крыльях. Мы немного говорили, Рудо, до твоего прихода, я не так уж и давно сюда пришла. - Об анай и вельдах, - задумчиво повторил Рудо, поглаживая подбородок. - Ты считаешь, она что-то скрывает? – неуверенно взглянула на него Хэлла Натиф. – Что у нее есть какой-то умысел выспрашивать о нас? - Тут все что-то скрывают, зрячая, именно поэтому я и чувствую себя угрем на раскаленной сковороде. А мне очень не нравится себя так чувствовать. – Он серьезно взглянул на ведьму и проговорил: - Давай-ка вот что. Ты же зрячая, так задействуй свои способности. Начинай наблюдать за ней очень внимательно. За ее жестами, словами, взглядом, за всем. Попробуй ощутить, что ей на самом деле от нас надо, что она скрывает от нас. Было бы неплохо это узнать до того, как лезть в самое пекло. - Хорошо, Рудо, я попробую, - твердо кивнула та. - Ну тогда пошли, - подытожил он, закидывая в рот последнюю маслинку. – Посмотрим, что они тут ото всех прячут.