Как тебя покорить?

Михаэль захлопнул дверцу аккуратно припаркованного тёмно-синего Фольксвагена, клацнул пультом сигнализации и оправил на себе небесно-голубого цвета футболку под расстёгнутым пиджаком. Улицу усиленно прогревало полуденное летнее солнце, что никак не способствовало выбору делового стиля одежды, и всё же Штокхаузен не мог расстаться с любимым костюмом, хоть и сменил строгую рубашку под ним на летний вариант. Хотелось как можно скорее нырнуть в прохладу полутёмного холла, где работали кондиционеры, а потом – окопаться в студии звукозаписи до вечера, пока жара не спадёт, и Михаэль, покрепче зацепив на воротнике футболки солнцезащитные очки, направился было к дверям филиала студии, когда его цепкий взгляд выхватил на скамейке у входа, в тени деревьев, знакомый образ – туфли на высоких каблуках, невзрачная, но стильная и подходящая ей одежда, причёска с фиолетовыми косичками… и, конечно, очень симпатичное лицо. Лариса Филатова. Лариса, которая сейчас плакала, глядя в экран смартфона и совершенно не заботясь о состоянии своего макияжа. Может, Михаэль и не мог похвастаться отменным зрением – предметы вблизи предательски размывались, делая его ещё более неловким – но в отдалении он видел прекрасно. К тому же, сегодня он всё-таки решил надеть линзы, поэтому весь окружающий мир представлялся ему чётким и ясным: настолько, чтобы разглядеть чёрные потёки туши по её щекам, и очаровательно покрасневший нос, и поджатые в расстройстве губы. Слёзы совершенно её не портили, скорее наоборот – и Михаэль нерешительно замер в нескольких метрах, размышляя, каким уровнем бестактности будет подойти и потревожить девушку в такой момент. Пока его мозг анализировал ситуацию, ноги сами понесли его к ней. — Ла’риса… П’рошу п’рощения, что лезу не в своё дело, но… У вас всё в по’рядке? — голос дрогнул, а картавость проявилась сильнее, когда он попытался обратить на себя внимание. Филатова резко оторвала взгляд от экрана смартфона, стушевалась и поспешила стереть ладонью дорожки слёз со своего лица. — Да-да, Михаэль Генрихович, всё в абсолютном порядке, я просто… — она торопливо потянулась за лежащей рядом на скамейке сумочкой, судя по всему, чтобы достать оттуда салфетки, но неловко выронила её из дрожащих рук – выскочившие из сумки мелочи вроде ключей и зеркальца горстью рассыпались по асфальту, круглое зеркальце раскрылось и сверкнуло солнечным лучиком, а юркий продолговатый цилиндрик губной помады отскочил и покатился прямо к начищенным Михаэлевым туфлям. Штокхаузен с досадой покачал головой и присел, быстро собирая рассыпанные вещи и складывая их обратно в её сумочку. — П’ростите. Я напугал вас, — вернув все пытающиеся сбежать-укатиться предметы в их законную обитель, он позволил себе вытащить из её сумочки пачку салфеток и галантно протянуть ей одну. Затем так же педантично положил сумку обратно на скамейку, но на ноги не поднялся, оставаясь на уровне лица Ларисы и заглядывая ей в глаза. — Пожалуйста, не смущайтесь так. Не нужно ск’рывать слёзы от того, кто их уже видел, — он ободряюще улыбнулся. «Не смущайтесь» – а сам-то отчего-то смущался как подросток, виня себя за то, что подошёл, что влез, что из-за него она уронила сумку. Но Лариса вытирала слёзы салфеткой и смотрела на него с необъяснимой тёплой благодарностью. А может быть, наоборот – хорошо, что не оставил её один на один со своей бедой? — Надеюсь, у вас не случилось ничего се’рьёзного? — чуть воспрянув духом, уточнил он с неподдельным беспокойством в голосе. — Это смотря как посмотреть, — пожав плечами, мягко усмехнулась Лариса, и Штокхаузен не сдержал лёгкой улыбки. Он начал учить русский язык ещё в школьные годы, когда захотел прочитать Достоевского в оригинале, но даже спустя многие годы каждый раз удивлялся вот таким странным, но удивительно логичным языковым феноменам в духе неподражаемого русского «да нет наверное». Лариса, вздохнув, продолжила: — Просто я поссорилась с любимым человеком. И, кажется, на этот раз уже навсегда. Михаэль сочувственно свёл брови. — ‘Разве нет возможности поми’риться? — Есть. Он сам настаивает на том, чтобы помириться. Проблема в том, что я не хочу, — она в бессилии скомкала салфетку в пальцах. — Я устала от его поведения. Раньше он был совершенно другим, а теперь… Он игнорирует мои просьбы, витает в своём мире, строит планы, в которых я значусь только как предмет интерьера. Он слишком зациклился на своих амбициях, только и ждёт, когда его заметят и пригласят в какую-нибудь американскую компанию по разработке игр, а на меня он совсем не обращает внимания, — её речь прервалась тяжёлым вздохом. — Мне нужен совсем другой человек. Заботливый и внимательный, для которого я не буду пустым местом. — О, что вы, Ла’риса, вы не пустое место! — изменившись в лице и поддавшись порыву, Штокхаузен торопливо накрыл своими ладонями её мягкие руки, взглянул так, будто хотел сказать – вот он я, тот самый человек, заботливый и внимательный, который будет носить свою партнёршу на руках, если понадобится, и водить по ресторанам и театрам, и дарить звёзды с неба, обрати внимание только… Но, осознав, как это, должно быть, выглядит – verdammt, и где только его привычная немецкая холодность и здравый рассудок! – немного отстранился, опустил голову и произнёс сдержаннее: — Я ве’рю, что вы ещё обязательно вст’ретите такого человека, кото’рый будет ценить вас. Он попробовал убрать руки – но Лариса успела перехватить его пальцы и некрепко сжать. Несмело улыбнулась – её глаза засияли, и казалось, что в них сверкнули фиолетовые блики. — Спасибо, Михаэль Генрихович, что выслушали. Кажется, мне действительно надо было кому-нибудь выговориться, и простите, что этим слушателем невольно оказались вы. — Всё в по’рядке. В конце концов, это моя обязанность – подде’рживать своих коллег в тяжёлой ситуации, — Штокхаузен аккуратно перевёл стрелки исключительно на рабочий этикет, скрывая смущение. — И, пожалуйста, зовите меня п’росто Михаэль. Лариса кивнула, а затем взглянула на него чуть более осознанным взглядом и непонимающе заморгала, будто только сейчас поняла, в каком положении он застыл у её ног, коленями касаясь пыльного жаркого асфальта. Словно не веря, что он мог стоять так перед ней, обычной студенткой и полным нулём в его сфере, она нахмурилась и растерянно произнесла: — Встаньте, что вы… У вас такой дорогой костюм… — Он не стоит вашей улыбки. Штокхаузен осмелился протянуть руку к её лицу, чтобы стереть пальцами последнюю ускользнувшую слезинку и тронуть улыбку на краешке её щеки. В тот момент он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

***

— Блядь, да какой гусь нахуй, Петров, ты ебанутый? Мы с роботами пиздимся, а тут, бля, гусь. Ваще не в тему. — Вот и остальные мне так же сказали, — Виктор обиженно пнул маленький камешек под ногой, зло сощурился. — Но ничего, мой гусь ещё обязательно появится в игре! — рявкнул с угрожающими нотками в голосе, веселье пробивалось сквозь уязвлённое самолюбие. — Не в основной, так в длс. Пойми, это же смешно: вылетает он такой на тебя хрен знает откуда и как заорёт: «Я гусь! Я до тебя доебу-усь!» — с этим боевым кличем Петров принялся щипать за бока и больно тыкать Нечаева, точно им опять было по 12 лет – пришлось, хохоча, отбиваться, игнорируя косые взгляды прохожих. Никаких сомнений не оставалось: если Петров что-то задумал – он воплотит это в жизнь, и когда в игре всё-таки появится его пернатое доёбистое детище, то обладать оно будет таким же мерзким характером, как и его создатель. Они неспешно двигались по направлению к студии, обсуждая всё на свете; до записи оставалось ещё как минимум пятнадцать минут. Бродящее по переулкам лето раскрашивало окружающий мир в ослепительное золото, лёгкий ветерок путался в листве и озорливо трепал волосы, и на душе было так светло и беззаботно, как бывает в первый день летних каникул, – ни о чём плохом думать не хотелось, хоть впереди и маячила неизбежность работы с не самым приятным человеком. Словно только сейчас вспомнив об этом, Сергей резко помрачнел, в последний раз вяло отмахнулся от доёбок Петрова и нахмурился: — Ладно, хватит, пойдём быстрее. Не хочу опаздывать в первый день, а то Захаров… Виктор сразу угомонился вслед за ним и сочувственно посмотрел на него. — Да помню я про твоего Захарова… Слушай, ну неужели он реально такой козёл, как ты мне вчера рассказал? Сергей нахмурился ещё сильнее. Да, рассказал. Вчера. Вчера он был на нервах, – хотелось с кем-то обсудить сложившуюся ситуацию, и он не нашёл ничего лучше, чем по возвращении домой, завалившись на диван с бутылочкой пива, написать Петрову и поперебрасываться с ним голосовыми сообщениями, в которых они и обсудили Захарова. Сергей был настолько раздражён, да и пиво, смешавшись с жарой, в мозг давало как-то сразу, что не пожалел отвратительно-чёрных красок, густо пересыпанных неприязнью. «Да обычный заносчивый высокомерный сноб, который думает, что все остальные ему и в подмётки не годятся. Коне-ечно, он же «легенда озвучивания», «известный режиссёр», мать его… Мы с ним и не говорили почти, но там и без разговоров ясно всё, смотрел на меня как на говно. Так что за время работы мозги он ещё выебет мне конкретно. Душнила ебучий, даже голос такой отвратительно нудный, знаешь, как у вредного старикашки. Бля, да с таким голосовым помощником П-3 добровольно самоубьётся там нахуй об первого же робота, и все игроки заодно вместе с ним, ссука аха-ха-ха-ха» А сейчас – стало как-то противно от себя вчерашнего, от того, что нёс хуйню, жаловался другу – ныл в плечо, в жилетку, перемывал косточки человеку, которого не знал даже, и ржал как придурок. Он же на самом деле совсем не такой, да и про Захарова он так не думал – ну, не всё, по крайней мере голос его точно казался ему не отвратительным, а вполне приятным – но вчера поток слов лился сам собой, а поддержка друга только воодушевляла и подстёгивала, вот и наговорил лишнего. Удалить нужно те сообщения. — Во-первых, вовсе он не «мой». А во-вторых, не хочу я про него, давай лучше снова про твоего гуся, — пробурчал Сергей хмуро. Уж лучше отвлечь Петрова на его излюбленную в последнее время тему. Но Петров отвлёкся сам. Они уже подошли к зданию студии, когда Виктор, как гончая, вытянулся в струнку и поднял голову, заприметив что-то вдалеке и напряжённо вглядываясь вперёд. — Чего ты? — насторожился и Нечаев. — Смотри. Там что, Лариса со Штоком? В самом деле, Лариса со Штоком – она на скамейке, он перед ней, как рыцарь, вставший на колено у ног дамы своего сердца, за ручки держались, а другая его рука тянулась прямиком к её щеке – погладить или заправить выбившуюся из косички фиолетовую прядь волос, нежно, романтично, прямо как бывает в этих сопливых фильмах про любовь, а может и вовсе с намерением положить ладонь на щёку и поцеловать её в губы – дальше Сергей смотреть уже не стал, а перевёл напряжённый взгляд на Петрова. Нужно было, наверное, его схватить, ухватить, остановить – но Сергей и подумать не мог, что Виктор окажется таким прытким. Секунда – и, зло пробормотав «У, пидор кудрявый» (хотя уж кем-кем, а пидором Штокхаузен в данной ситуации точно не был), Петров понёсся на парочку на скамейке, нелепо взмахивая руками, ну точно как его чёртов гусь крыльями. Нечаев, тихо выматерившись себе под нос, рванул за ним – остановить от неоправданного немцеубийства. — Что здесь происходит?! А ничего, что это вообще-то моя девушка? — визгливый голос Виктора прорезал улицу, заставив голубков вздрогнуть и отлипнуть взглядами друг от друга. Дальше всё произошло быстро: неизвестно, что планировал сделать с ними Петров, да только у самой скамейки он неловко запнулся и, в последний раз взмахнув руками, полетел прямо на Штокхаузена головой вперёд, а тот, не успев подняться на ноги, оказался уроненным на спину, придавленный его небольшой, но всё же тяжёлой тушей, и, кажется, больно ударился затылком о тротуар. Но Виктору этого оказалось мало: быстро сориентировавшись и схватив уже изрядно потрёпанного и ничего не понимающего немца за лацканы пиджака, он принялся агрессивно трясти его, будто хотел выбить из него всю душу. — Виктор, прекрати немедленно, ты совсем с ума сошёл! — Лариса вскочила на ноги, в панике пытаясь оттащить Петрова от его безвинной жертвы. — Ты же его так убьёшь! — Ничего, ему полезно, будет знать, как чужих баб лапать! — Никто меня не лапал, перестань! Разнял их в итоге подоспевший Нечаев, грубо схватив Виктора за шкирку, подняв в воздух и одним движением оттолкнув в сторону. Затем – аккуратно помог подняться Штокхаузену, отряхнув его безнадёжно извалянный в пыли костюм и подняв с земли отлетевшие в сторону солнечные очки. Михаэль смотрел перед собой растерянным взглядом и отчего-то пошатывался, а потом сделал шаг и снова чуть не упал. — Что, русская земля к себе тянет? — Сергей хмуро усмехнулся, надёжно удерживая и подводя его к скамейке. — Вы сядьте лучше, вот так. Было всё ещё неловко за вчерашнее, когда он, вылетев в коридор, не сдержал нелестных слов в адрес Михаэля, которые точно не должны были быть услышанными, но всё-таки достигли его ушей – а сегодня ситуация вырисовывалась ещё более дерьмовой, и, съедаемый чувством вины, Нечаев постарался как мог окружить пострадавшего заботой. Неловко за себя вчера, неловко за Петрова сегодня. Штокхаузен с Петровым, конечно, общались давно – насколько ему было известно, сначала они года два переписывались по работе над проектом и не только, потом именно Петров встречал Штока в аэропорту, когда тот прилетел из Австрии, после этого они и вовсе тесно задружили на почве общей любви к «Баварскому» пиву – и всё же это не давало Виктору никакого права вот так нападать на него посреди бела дня, даже толком не разобравшись в ситуации, и ставить в неловкое положение их всех! Лариса, судя по всему, и вовсе чувствовала себя особенно виноватой, и всё прятала отчего-то покрасневшие, будто заплаканные, глаза, взволнованно суетясь рядом. Виктор же всё это время стоял в стороне, исподлобья наблюдая за ними. Оскорблённое выражение лица, руки сжаты в кулаки, весь взъерошенный и надувшийся, словно воробей, у которого отняли последнюю корочку хлеба. Разумеется, уж он-то и не думал испытывать неловкость и извиняться – скорее считал, что извиниться должны перед ним. — Вот, значит, как? — громогласно вопросил он с театрально-драматичными интонациями, обращаясь к Ларисе. — Не успели мы с тобой немножко поссориться, как ты уже перед другим свои фиолетовые перья распушила?! Михаэль, до этой минуты казавшийся глубоко погружённым в состояние прострации, резко вскинул голову, сощурился и жёстко произнёс неожиданно низким голосом и совершенно без акцента: — Не смей так говорить о ней! — Да, Петров, ты не перегибай. — Нечаев предостерегающе кивнул. — А ты, Серёженька, тоже хорош! — гнев Виктора, точно огонь при пожаре, моментально перекинулся на него. — Значит, друга можно отшвырнуть в сторону, как шавку, а с ним ты цацкаешься? — А что, я из дружеской солидарности должен был вместе с тобой с кулаками на человека налететь? Ты, блин, сначала разберись в ситуации, поговори, как делают в нормальном цивилизованном обществе, а уж потом на приличных людей нападай! Да и не было здесь никакого повода так себя вести, привиделось тебе чёрт знает что. Тебе бы голову полечить, реально. — То есть, ты теперь на их стороне. Следовательно, наша многолетняя дружба со школьных лет для тебя ничего не значила. Ну ясно. — Виктор озлобленно расхохотался, закрывая лицо руками и запрокидывая голову. Выдохнул. Взглянул ему в лицо, прошипел тоном древнего предвестника: — Ничего, ты у меня ещё узнаешь. Обещаю, я тебе ещё устрою. «Лекарством будет месть, и мы излечим смертельное страданье». — Совсем ебанулся, — с тяжёлым вздохом озвучил диагноз Нечаев, покачав головой, и сделал шаг по направлению к нему, протягивая к нему руку, как переговорщик к террористу-смертнику. Виктор всегда был таким: ранимым, обидчивым, делающим из мухи слона и устраивающим трагедию по каждому пустяку, а в последнее время – очевидно, по вине ужесточивихся дедлайнов и проблем в личной жизни – его нестабильная психика и вовсе давала сбой; за годы общения с ним Нечаев уже привык, что действовать нужно было осторожно: — Слушай, не драматизируй так, а? Мы всё ещё друзья, давай поговорим спокойно. За что мне мстить, блядь, я просто разнял вас, как поступил бы на моём месте любой адекватный человек, и ничью сторону я не занимал! И что ты мне «устроишь»-то, интересно? Сделаешь так, чтоб из проекта меня выпнули? Ну так и пожалуйста, сам бы с радостью свалил, только вот – контракт со студией у меня уже подписан. Или что? — Узнаешь, — угрожающе бросил Виктор, взглянул в последний раз на Ларису, развернулся и быстрым шагом пошёл прочь. — Виктор, подожди ты!.. Еб-бучие пироги! Ладно, похуй, потом с ним поговорю, когда остынет, — махнув рукой, Нечаев вернулся к скамейке. Настроение было испорчено в ноль. И ладно бы из-за чего-то серьёзного – так нет же, из-за полнейшей хуйни. Лариса возвышалась над Штоком, невесомо колдуя пальцами в его кудрявых волосах с намерением осмотреть затылок. Разняв каштановые пряди, взволнованно выдохнула: — Михаэль Генрихович, у вас тут кровь… — Всё в по’рядке, — поспешил заверить Штокхаузен, пытаясь поднять голову и мешая осмотру. — Пожалуйста, не пугайтесь, Ла’риса Анд’реевна. — Чего мне пугаться, я же всё-таки в первую очередь студентка медицинского, а уж потом – непрофессиональная актриса озвучки, которая никогда никого не озвучивала, — Лариса мягко улыбнулась, её пальцы словно бы случайно нежно скользнули по линии подбородка её «пациента», и Нечаев, глядя на это со стороны, чуть усомнился, а так ли Петров неправ был в своих подозрениях. — Но нужна аптечка… — Пустяки… — Никакие не пустяки, у вас может быть сотрясение мозга. Михаэль вздохнул, кажется, окончательно смиряясь с тем, что просто так его не отпустят. — Хо’рошо. Тогда возьмите аптечку в моей машине, вон там, — он указал на припаркованный неподалёку Фольксваген, а в ладонь Ларисы легли ключи от машины. — Вот и отлично, — её милая улыбка сейчас ничем не отличалась от улыбки детского врача, который после долгих уговоров всё-таки добился от своего маленького пациента согласия на укольчик, «как комарик укусит». — Нечаев! Метнись, — не терпящим возражений тоном велела она, теперь уж напоминая строгого хирурга на операции, секундное промедление в которой станет вопросом жизни и смерти; ключи перекочевали в руку Сергея, и тот, ловко поймав их, покорно исполнил приказ, оперативно сбегав к машине и принеся аптечку. Пока Лариса со знанием дела обрабатывала ушиб на кудрявом затылке, Сергей с хмурым задумчивым видом молча курил, примостившись на краю скамейки. Михаэль сидел с ровной спиной, не шевелясь и демонстрируя выдержку, даже когда раны на затылке касалась ватка с каким-то явно щиплющим обеззараживающим раствором. Общее молчание нарушали только робко перекликающиеся где-то в вышине птицы, проезжающие по дороге в отдалении машины да всё тот же шёпот озорного ветра в летней листве. — Как же нелепо всё получилось… — наконец решил нарушить тишину Штокхаузен, сокрушённо вздохнув. — Викто’р всё не так понял. Я всего лишь хотел подде’ржать вас в т’рудной ситуации, Ла’риса Анд’реевна, и вовсе не соби’рался… становиться между вами. — Это уже неважно, — мрачно отрезала Филатова. — Как вы помните, я уже сказала, что не хочу мириться с ним, а после подобной выходки я точно не смогу быть с этим человеком. Да и из вашего проекта мне придётся уйти: это он пригласил меня на роль, а теперь, когда мы с ним расстались… так будет честно. — Нет-нет, Ла’риса! — Штокхаузен сразу засуетился, подняв голову и почти вскочив со своего места, из-за чего все врачебные манипуляции Филатовой над его ушибом едва не пошли прахом, умудрился схватить её руки в свои и заглянул ей в глаза, горячо заверив: — Сегодня мне удалось убедиться, что вы – п’рек’расный в’рач, и я хочу, чтобы в нашей иг’ре тоже был такой же п’рек’расный в’рач. Вы идеально подходите на эту ‘роль. Краем уха слушая его пылкие возгласы, Нечаев незаметно ухмыльнулся: наверняка ведь Шток хлопочет так вовсе не из-за игры, а исключительно из-за того, что хочет лицезреть Филатову почаще, вон как девке мозги пудрит. Его можно понять: симпатичная… Но с Виктором всё-таки нехорошо получилось – особенно если учесть, что Нечаеву было известно о планах Петрова сделать Ларисе предложение в день релиза игры. Впрочем, все эти разборки Нечаева не особо касаются, у него вообще-то и своих проблем хватает – например, Захаров… — Ебучие пироги! Я же опаздываю! — спохватившись, Сергей выронил недокуренную сигарету и вскочил на ноги. Посмотрел время на телефоне – так и есть, он должен был прийти в студию ещё пятнадцать минут назад. Блядь. Сердце бухнулось куда-то в желудок и там панически заколотилось. — О, ничего ст’рашного, — Михаэль, улыбнувшись, попытался его успокоить. — Вы мне помогли, и я, как главный ‘режиссё’р, ‘раз’решаю вам сегодня опоздать. — Нет, вы не понимаете, — Нечаев невесело усмехнулся. — Есть кое-кто пострашнее вас.

***

Когда он спустя ещё пять минут влетел запыхавшимся ураганом в студию звукозаписи, казалось, что конца света не случилось. Звукооператоры настраивали оборудование, рабочие мониторы приветливо сияли, а второй режиссёр, помощник Штока, пожал ему руку. Нормальные парни, не собирающиеся делать проблему из его опоздания – в конце концов, всякое бывает. Кажется, обошлось. — Сергей Алексеевич, — вкрадчиво прошелестело вдруг где-то сбоку так, что у Нечаева чуть пол не ушёл из-под ног. Он мог поклясться, что его имя-отчество никто и никогда не произносил так. — Ой… Здравствуйте… Харитон Радеонович. Чёрт, Захаров был настолько невысоким и миниатюрным по сравнению с ним, что Нечаев даже не сразу заметил его присутствие в помещении. Зато в этом невысоком и миниатюрном – старательно сдерживаемого раздражения хоть отбавляй, в глазах под очками на этот раз – совсем не холодность, а обжигающе-кипучее возмущение, и это шло ему больше, делало его более живым. — Я, безусловно, был бы немыслимо рад видеть вас, Сергей Алексеевич. Если бы вы не опоздали на целых полчаса. Сергей не поленился достать из кармана телефон и взглянуть на время. — Вообще-то, всего двадцать минут. — О, ну это, несомненно, меняет дело! — У меня уважительная причина. Там, короче… так получилось, что… Виктор Петров, вы его не знаете, и Штокхаузен подрались, я их разнял, а потом я должен был помочь оказать Михаэлю Генриховичу медицинскую помощь, — ответом ему был скептический взгляд из-под очков. — Ну, сами у него спросите, если не верите! — Герой, — фыркнул себе под нос Харитон, жеманно передёрнув плечами, заставив что-то в груди Нечаева взволнованно перевернуться, но тут же сердито сдвинул брови и скрестил руки на груди: — Я-то думал, у вас здесь серьёзный проект, а у вас – песочница в детском саду. Режиссёр озвучки с кем-то дерётся, мой партнёр по записи опаздывает на полчаса, что дальше? — Он не дрался! Это на него… И не полчаса, а двадцать! минут! — упрямо и твёрдо повторил Нечаев, специально выделив последние слова, неосознанно чуть надвинувшись на него, но Захаров не дрогнул и не отклонился, наоборот – хоть и был намного ниже, но умудрялся смотреть свысока и одним взглядом уничтожать собеседника. Они вновь замерли друг напротив друга, как при самом первом знакомстве – напряжение между ними стало почти физически осязаемым, пока звукооператоры и режиссёр старательно делали вид, что продолжают заниматься настройкой оборудования, которое давным-давно было готово к работе. Захаров, поправив очки, произнёс всё тем же менторским тоном: — Это называется безответственность и безалаберность, Сергей Алексеевич. — А не безответственно и безалаберно было оставить в беде человека, нуждающегося в помощи? — Это ваши проблемы. Но в ваши обязанности также входит быть здесь в назначенное время. Я не люблю беспорядка, если сказано: в 11:00 прийти на работу – будьте добры, в 11:00 быть на работе. Апокалипсис, потоп, землетрясение – неважно, вы должны здесь быть, — нравоучительный поток прервался, Захаров вздохнул и после короткой паузы продолжил мягче, живо жестикулируя: — Поймите, я не хочу выглядеть в ваших глазах каким-то деспотом – я не деспот, я профессионал. И от своих коллег я требую того же. Кроме того, у меня помимо вас в графике ещё множество других проектов. Мне, увы, некогда сидеть здесь и дожидаться, когда мой партнёр соизволит явиться. Нечаев понимающе кивнул, низко опустил голову и полным раскаяния голосом ответил, чувствуя себя провинившимся школьником в кабинете директора и желая поскорее прекратить неприятный разговор: — Хорошо, это было в первый и последний раз, договорились? Я больше так не буду, — и сам почувствовал, насколько глупо и по-детски это прозвучало. — Ну я же говорю – детский сад, — с насмешкой вынес вердикт Харитон. Но желание скорее закончить беседу уловил – направился к своему месту у микрофона, по пути пробормотав так тихо, будто эта реплика не должна была достигнуть ушей Нечаева: — Так и знал, что от работы с вами ничего хорошего ждать не стоит. — Вообще-то мы с вами ещё не начали работать. — И вы уже меня разочаровали. Нечаева хлестнуло горечью обиды и несправедливости. Так не должно было случиться, он должен был прийти вовремя, он шёл вовремя, меньше всего на свете он хотел создать плохое впечатление о себе – но именно это и случилось. Чёртовы Петровы-Филатовы-Штокхаузены! Чёртов Петров! Но Захаров прав: он сам виноват. Не они, никто другой, а только он. Нужно было быть здесь в назначенный час, невзирая на обстоятельства. Именно так поступают взрослые, серьёзные, ответственные коллеги, с которыми Захаров, очевидно, привык работать. Они уж точно его не разочаровывают. Настроение, и без того испорченное выходкой Петрова, продолжало скатываться ниже плинтуса. В таком состоянии невозможно выдать высокий класс, даже если абстрагироваться от личных переживаний и перевоплотиться в своего персонажа. Нечаев с хмурым видом сел на своё место за небольшим круглым столом рядом с Захаровым, надел наушники, придвинулся к микрофону. Скосил мрачный взгляд в сторону своего «партнёра по записи» – и с удивлением заметил, что Харитон – оказывается, тоже искоса смотревший на него в этот момент – торопливо опустил глаза на листы своих текстов, будто смущённая школьница, пойманная с поличным за разглядыванием понравившегося ей мальчика. Это ещё что за хрень? Сергей скривился: блядь, ну и ассоциации в голову лезут. Нужно сосредоточиться на работе и хотя бы постараться не разочаровать его ещё больше. Перед тем как они начали, пока помощник режиссёра рассказывал про первую сюжетную сцену, которой перед глазами у них, разумеется, пока ещё не было, в помещение тенью проскользнул Штокхаузен – и неизвестно, что это была за магия, но его костюм, да и сам он в целом, вновь выглядел как с иголочки, будто это не его этим утром валяли по асфальту; подошёл к Захарову, проговорил что-то шёпотом ему на ухо – тот кивнул и снова посмотрел на Нечаева, уже не таясь, неожиданно награждая незнакомой теплотой. По этому взгляду Сергей понял: Шток, надо же, какой молодец, догадался выступить его адвокатом и подтвердить причину опоздания, и он теперь реабилитирован. Мем «ебать спасибо нахуй», только на душе было всё так же дерьмово. Вряд ли Захаров, эта звезда в прямом и переносном смысле (звезда дубляжа будет озвучивать звезду в перчатке, ха) снизойдёт до того, чтобы забрать свои обидные слова про разочарование. А даже если и заберёт – Нечаев непременно разочарует его снова своими жалкими попытками в озвучку. Вот прямо сейчас. Он не справится. — Готовы? Три, два, один. Начали! Сергей не был готов, но нужно было – зачитывать текст, перевоплощаться в П-3, оказаться сразу посреди залитой беззаботным солнцем советской улицы, где люди ещё ничего не подозревали о надвигающейся катастрофе и гуляли в праздничном настроении под звучащее где-то на фоне «Лето, ах лето, лето звёздное, будь со мной!», роботы подметали тротуар и продавали мороженое, а связки ярко-алых шаров взмывали ввысь в чистое голубое небо. — Люблю это место, — майор П-3, только что вернувшийся из отпуска, окидывал взглядом наряженные к празднику улицы и гуляющих людей, пока перемещался на самоходной лодке по водному каналу комплекса. — Кругом позитив. — Наш комплекс «Челомей» изначально создавался с позиции заботы о комфорте сотрудников, — перчатка на его руке незамедлительно ожила, всунувшись с совершенно бесполезной информацией. Плутоний поднёс её ближе к своему лицу, внимательно разглядывая вышедшие из центра звезды шесть беспрестанно вьющихся усиков. Бросил грубо: — Отвали, перчатка, сам знаю. Я тут не впервой. С ним связался шеф, отдавший ему очередные распоряжения; лодка как раз причалила к берегу, и П-3, легко спрыгнув с бортика, наконец ступил на твёрдый асфальт. Можно было погулять по улицам, наслаждаясь праздничной атмосферой и разглядывая реющие над головой красные флаги и причудливых гражданских роботов, прежде чем приступить непосредственно к выполнению задания. Ну, или ещё поговорить с его «ручным», но отнюдь не прирученным собеседником. — Эй ты, перчатка экспериментальная! Я рассчитываю, что дальше от тебя будет хоть какая-то польза. Раз уж ты такой уникальный. — В моей уникальности у вас ещё будет возможность убедиться, — как-то многообещающе, с неясным смутным намёком проговорил мягкий хрипловатый голос. — Напоминаю, что вы должны называть меня Чарльз. — Я тебе ничего не должен, перчатка. — Товарищ майор, — проигнорировав грубый ответ, как ни в чём не бывало продолжил Чарльз, и это обращение, произнесённое им, звучало на удивление приятно, — хочу также напомнить, что я могу выводить на сетчатку вашего глаза информацию об окружающем мире. Это не сделает вас умнее, но читать вывески и плакаты будет удобнее, — в механическом голосе засквозила неприкрытая язвительность, странная для ИИ. — Не сделает умнее, значит? Вот паршивец! Чарльз предпочёл не отвечать на это беззлобное, в общем-то, оскорбление. Они прошагали чуть дальше, к Мемориалу, посвящённому истории Советского Союза, где вокруг Вечного огня собирались люди. Плутоний остановился перед гранитной стелой с описанием подвигов героев Второй мировой и нахмурился, опустив голову. Чарльз сразу почувствовал изменение состояния человека, к чьему мозгу он был подключён, и поспешил вежливо и чуть взволнованно поинтересоваться: — Вы прошли всю войну, товарищ майор. Вы что-то вспомнили? — Ни хрена не помню… После того ранения ни черта не могу вспомнить. Вертится что-то в голове, а что – не понять... — Стоп! — воскликнул Штокхаузен, взмахнув рукой и прерывая их. Картинка рассеялась; они снова были в обычной скучной студии звукозаписи. — П’робную запись закончили. Се’ргей Алексеевич, — Михаэль замялся, стараясь тщательно подбирать слова. — Можно я буду с вами п’редельно отк’ровенен? Дело в том, что… — Не надо, — Нечаев стянул с головы наушники и махнул рукой. — Сам знаю, что это всё ужасно. Ужасно: читать свои реплики через пень-колоду, повторять их по несколько раз в поисках верной интонации – и всё равно её не находить, оступаться снова и снова, из-за херового настроения даже эмоциональные фразы выдавать равнодушным замогильным голосом. Он старался, но во всём этом остро чувствовалась фальшь. И ещё ужасней звучало это всё на фоне Захарова, который легко, играючи, без труда наделял своего Чарльза живостью, непривычной для искусственного интеллекта: язвительность, взволнованность, харизма – его голос переливался красками интонаций, и Сергей был заворожён. Это было удивительное ощущение. Ещё когда Захаров высказывал ему за опоздание, он смутно почувствовал в его голосе что-то такое, тронувшее его изнутри, но не заметил это за собственной обидой. А теперь, непосредственно в работе, перевоплощаясь в своего персонажа, добавляя в голос механические интонации, которые всё равно были поразительно живыми – Захаров умудрялся всего несколькими репликами создавать такую магию, что по телу Сергея забегали мурашки. Подумалось: «В такого Чарльза действительно можно влюбиться», – мысль проскользнула по краю сознания и тут же испарилась, будто устыдившись самой себя. Но с явным намерением вернуться. Сергею хотелось бы просто слушать его – но не портить картину собственным непрофессионализмом. Нельзя связать воедино гениальность – и бесталанность, иронично-изящные интонации – и топорную невыразительность, опыт – и страх налажать. Страх, который только усилился, когда, снова посмотрев в сторону Захарова, он разглядел в его взгляде едва уловимую презрительность, – если, конечно, ему не показалось. Может, голос у Захарова и шикарный – но характер, ебучие пироги… — Да нет же, почему же «всё ужасно», — засуетился между тем Штокхаузен. — Не всё! То есть, п’ростите, конечно же я хотел сказать: не ужасно! Нап’риме’р, неп’риязнь к пе’рчатке вы отыг’рываете п’росто идеально, — со стороны Захарова раздался тихий ироничный смешок: очевидно же, что резкие ответы, адресованные Чарльзу, удавались только потому, что Нечаев был негативно настроен и к самому Харитону. — Осталось только по’работать над такими эмоциями, как восхищение или печаль… Давайте ещё ‘раз. Пытка продолжилась. В этот раз Нечаев отчаянно не попадал в ноты нужных интонаций ещё сильнее – то ли подустал, то ли окончательно растерял веру в себя, а может, перед его мысленным взором так и стоял презрительный Захаровский взгляд, на корню уничтожающий всякое воодушевление, беспрестанно запинался, останавливался, старательно откашливался, бурчал «Щас-щас, секунду», чем наверняка раздражал Захарова ещё сильнее и вызывал терпеливую утомлённость Штокхаузена. В какой-то момент Харитон вдруг решительно снял свои наушники, положил их на столешницу и резко встал из-за стола, словно его терпение лопнуло и он больше не выдерживал подобного «сотрудничества». Ну всё. Сейчас он просто демонстративно уйдёт. А что, вполне в его характере. Но вместо этого Харитон зачем-то подошёл к нему и встал прямо позади него. Душить он его, что ли, собирается? Тонкие пальцы аккуратно легли на плечи Сергея. Пока он пребывал в ступоре – некрепко сжали его плечи, ослабили нажим и сжали снова на манер массажа, перешли к шее, несильно размяли трапециевидную мышцу. Нечаев так охуел, что даже, кажется, окончательно лишился дара речи. Сердце удивлённо пропустило удар. Какого хрена? — Успокойтесь, Сергей Алексеевич… сделайте глубокий вдох. Ещё… Вы так напряжены, — прошелестел Харитон ему на ухо, и Сергей мог поклясться, что кончик его острого носа невесомо коснулся его ушной раковины, настолько близко он наклонился к нему. — Расслабьтесь, пожалуйста… Закройте глаза… Всё хорошо, вот так. Накопленные подавленные эмоции и страхи остаются в нашем теле в виде мышечного напряжения, которое необходимо снять. Это облегчит вам работу, — площадь плеч Нечаева была довольно обширной, но сильные пальцы умудрялись быть буквально везде, мягко и ненавязчиво разминая напряжённые мышцы. — Не задумывайтесь над тем, как вы звучите. Не думайте ни о чём плохом. Дышите глубже. Сергея, не посмевшего перечить и дёргаться и покорно глубоко вдохнувшего, тотчас окутало его парфюмом – что-то древесное и очень приятное, и сразу стало очень уютно, как будто его вдруг на секунду обняло тёплое чувство дома. Настоящего дома, которого у него в жизни никогда, по сути, и не было. Он замер и старался не двигаться, всё ещё пребывая в растерянности, по позвоночнику побежала горячая волна, а в голове стало звеняще пусто. Уверенные руки переходили с шеи к плечам и обратно, тягуче-медленно, это было почти интимно. И так расслабляюще. И сильно. — Скажите, вы что, и в жизни так говорите? Конечно же нет. В жизни у вас вполне обычные человеческие интонации. Так вот не зачитывайте текст, а говорите как в жизни, — поучал его ласковый мягкий голос, расслабляющими выдохами ввинчиваясь в уши – и в самое сердце. — Постарайтесь проникнуть в состояние того персонажа, которого играете, понять его психофизику, станьте им. Товарищ майор, а я буду вашим верным помощником, который всегда поддержит и поймёт вас, — прошептал он ему на ухо так тихо, что никто больше не мог услышать последнюю фразу, словно признание. Это звучало слишком нереально, учитывая тот полный высокомерия и презрительности взгляд, которым он наградил его ещё несколько минут назад. Это звучало слишком странно, учитывая, что это говорил Захаров. Это звучало как какая-то гипнотическая мантра, и меньше всего Сергею хотелось, чтобы этот сеанс убеждения и ненавязчивая ласка заканчивались. Ему было даже наплевать, что Штокхаузен и другие звуковики становятся невольными свидетелями этого безусловно странного момента. Впрочем, он не смотрел на них. Он терялся в ощущениях под умелыми пальцами. Он едва удержал себя, чтобы не застонать от того, как же это было охуенно. Но потом руки в последний раз некрепко сжали в области шеи и исчезли, мягко убрались – и Сергей почувствовал себя одновременно и воспрянувшим духом, и невозможно осиротевшим, как будто его лишили чего-то только что обретённого и невероятно важного. Захаров же как ни в чём не бывало вернулся на своё место и уткнулся взглядом в свой текст, больше не поднимая на него глаза. И даже если бы от этого ответа зависела его жизнь, Нечаев всё равно не смог бы объяснить, что это, нахрен, такое сейчас было. Но – после этого работа пошла как по маслу. Он расслабился, больше не видя в Харитоне того напыщенного зануду, уже всерьёз допуская, что тот презрительный взгляд ему всего-навсего показался, зачитал весь необходимый на сегодня объём, и хотя каждую фразу всё ещё приходилось повторять минимум три раза в поисках лучшей интонации, в итоге всё прошло хорошо и редакторы были им довольны. До Захарова ему, конечно, всё ещё было как до Луны. Но теперь Захаров ощущался рядом – не насмехающимся врагом, а действительно верным помощником и другом. Таким, с каким любые горы по плечу. В том числе и горы текста. Впрочем, по окончании работы Харитон не похвалил его за успех, не пожал ему руку, да и вообще ровным счётом ничего ему не сказал. Словно это не он разминал его плечи и шептал ему на ухо ободряющие фразы своим невозможным голосом. Он только сухо попрощался со всеми и направился к выходу. Сергея охватило какое-то странное и сложное чувство. Захотелось – поговорить с ним ещё хоть немного, неважно о чём – о сюжете игры, о специфике их работы или о собственной посредственности, да хоть, блядь, о погоде, ещё слушать голос (ещёещёещё), поблагодарить его за магию, свершённую его пальцами и гипнотизирующим, качающим на волнах, обволакивающим тембром, извиниться за то, что так ошибался насчёт него раньше. Агент П-3, в начале считавший Чарльза занудным бесячим умником внутри перчатки, но позже – разглядевший в нём друга. Остановить, удержать, заговорить. А может – не стоит навязываться?.. Нет. Да и не навязчивость это, а банальная вежливость. Не будет ничего плохого в том, если он немного поговорит со своим коллегой после работы или даже пригласит его в кафе. Точно, пригласить в кафе, да! Он догнал Захарова уже в коридоре. — Харитон Радеонович… Подождите! — Слушаю вас? — тот остановился и учтиво обернулся, чуть склонив набок голову. Настоящая персонификация Чарльза: вот таким бы этот помощник-перчатка с искусственным интеллектом, вероятно, и был бы, будь он человеком – вежливая внимательность, воспитанность, деликатность. Разве что имя «Чарльз» Харитону совсем не подходит. Сергею пришло в голову мысленно называть его «Храз» – соединив его инициалы с названием перчатки. А что, звучало неплохо. Он даже непременно поделился бы этой забавной мыслью с Петровым – если бы они с ним, блядь, не поссорились. — Спасибо вам за то, что… помогли, — слегка замявшись, произнёс Сергей. Захаров мягко улыбнулся: — Пустяки. Это один из моих методов, какими я помогаю ученикам в моей школе озвучки раскрепоститься. В вашем случае это была необходимость, иначе вы бы так и продолжали постепенно выводить меня из себя своими безрезультатными потугами. Ага, понятно. То есть, он всех своих учеников в своей школе озвучки за плечи так лапает. Ну, или если точнее – тех бездарей, которые выводят его из себя своими безрезультатными потугами. У Нечаева засвербило внутри какое-то неясное неприятное чувство. Но не обида, нет – он успел понять, что у Захарова просто манера речи такая, тем более что говорил тот беззлобно и даже как-то по-доброму насмешливо. Быть может, если бы Нечаев и то злополучное его письмо с режиссёрским отказом прочитал с вот такой же интонацией, то и не обиделся бы ни капельки. Поэтому, проигнорировав колкую реплику, Сергей решил довести начатое до конца, хоть в глубине души и трепыхалось сомнение. Вздохнув и набрав воздух в грудь, прямо заговорил: — Послушайте, Харитон Радеонович, можно пригласить вас на чашечку кофе? Здесь кофейня неподалёку, там просто оху… охх какие вкусные печеньки и тортики. Сладкое офигенно поднимает настроение. — Намекаете, что я хмурый? — Захаров усмехнулся, поправив очки. — Да нет, что вы. Просто… мы могли бы получше узнать друг друга, чтобы дальше наша работа стала более продуктивной. Из-за стёкол очков его неожиданно снова обдало неприятной ледяной стужей. — Работа станет более продуктивной, если вы отбросите свои страхи, будете чувствовать микрофон и жить эмоциями своего персонажа. И, разумеется, будете приходить вовремя, — отчеканил Харитон со стальными нотками в голосе. — А соблазнить меня печеньками и, более того, тортиками, боюсь, у вас не выйдет. Я не сторонник праздного времяпрепровождения с коллегами вне работы. И не люблю печеньки, поэтому меня всегда даже забавляют эти пресловутые обещания работодателей в духе «У нас есть дружный коллектив и печеньки». И то, и другое для меня скорее минус, чем плюс. — Да бросьте, всё вы врёте, — попытался вернуть диалогу несерьёзный тон Нечаев. — Все любят печеньки. Харитон пожал плечами и жёстко отрезал: — Ну, я не «все». — Да, вы не «все»… — задумчиво повторил Сергей, неосознанно вкладывая в эту фразу двойной смысл. Захаров действительно совсем не такой, как все люди, кого он до этого встречал. Особенный он какой-то. И Харитон тоже уловил в его реплике какой-то неявный подтекст, повисший наэлектризованным облаком в воздухе между ними, внимательно посмотрел на него, изогнув бровь, а потом проговорил: — До следующей встречи, Сергей Алексеевич, — сам потянулся к его ладони и на прощание пожал ему руку. Прикосновение почему-то отозвалось во всём теле слабым разрядом тока.