***
«Ну и что же ты натворил?». Вопрос самому себе, и отвечать ему лишь перед самим собой. Откровенный сломленный гений. Юнги улыбается, но ненавидит себя за каждое слово. Перебирает подушечками пальцев собранное с чужой кожи ощущение, и не может его никак отпустить. Такая у Чимина кожа. Хотел бы её целовать, но пока что никак не позволит себе. Хотел бы шептать ей признания, но пока с губ слетает совсем другое. Колкости и неправильные манипуляции, испытания. Как будто он вообще имеет на это право. Юнги специально идёт в бассейн сразу по приезде в Сеул. Придумывает себе рабочую задачу и идёт в злополучное место с дорожным рюкзаком. Нужно. Ему это катастрофически необходимо. Он знает, когда у Чимина тренировки — его уже не спасти. После мучительного нахождения дома этот человек — его единственный маячок. Сияющий, мягкий, прорезающий воздух над морем. Юнги на своё родное море смотрел, но вдруг понял, как что-то утратил. Нечто важное, отнятое Чимином, заставляющее тянуться к нему с особенной силой. Юнги и тянется, испытывает парня, закаляет его собственной волей. Он не даёт ничего нового, только вдохновляет. Он верит в это, переводя дух на морозной улице. Вдруг смеётся с себя безумно и громко. Подумать только, внушать парню его ориентацию. Эгоистично, но как же хочется его раскрыть. Надломить, может быть, но только из лучших побуждений. Он вваливается в собственную квартиру так, что Чонгук недоумённо спрашивает: — Ты пьяный? Вовсе нет. Юнги улыбается ему, переводит взгляд на стоящего в коридоре Тэхёна. Здоровается и совсем ничего не спрашивает. Они с Чонгуком оба потерянные раз и навсегда. Их не спасти уже, они только и делают, что топят. Чонгук смотрит с опаской и тем же тоном предлагает остатки пива. Позволяет разорвать свою личную идиллию и впустить друга в своё «свидание». Тэхён недоволен, но Юнги это нужно. Распластаться на диване и с закрытыми глазами, чтобы не показывать никому свои слёзы, рассказывать, как плохо ему в родном доме. В тихом месте, где он вырос. Где стал тем, кем является теперь. Среди стен, которые хранят трепетные воспоминание о маме. — Её не стало? — тихо спрашивает Тэхён. Чонгук взглядом просит его остановиться, но уже слишком поздно. Юнги рассказывает с закрытыми глазами, как распадаются самые смелые жизни. Как некая сущность отбирает самое прекрасное. Он рассказывает, каково это, быть ребёнком, а потом стремительно взрослеть. Он рассказывать и задыхается, видит под закрытыми веками Чимина и говорит только ему одному. Только Чимину это нужно, как человеку, проходящему прямо сейчас нечто подобное. Короткие ноги перебирают земной шар с особенной скоростью. Начальная школа не может изматывать так же, как взрослая жизнь, но ожидание вполне на это способно. Если тебе семь, ты тоже умеешь чувствовать, и пусть это пока что совсем просто. Это в той же степени и непревзойдённо широко. — Сегодня мы пойдём с мамой на море, — чуть стесняясь, делится Юнги. Обычно его сверстники так рвутся на прогулки с друзьями или в кино. У него это море и мама… Практически сказочно. Они в том нежном возрасте, когда мама очень важна, но не многие умеют проводить с ней время именно так. Сегодняшний поход к морю какой-то особенный. Потому что она так сказала. Очутилась у кровати вечером, уже на самой границе сна и как-то иначе сказала, что любит его. Это были знакомые звуки и привычный поцелуй в лоб, но Юнги почему-то своим маленьким сердцем почувствовал — что-то поменялось. — Прогуляемся завтра? — спросила она. Все нотки печали в этом возрасте распознать ещё сложно, так что это просто облачается в нечто тёмное и тревожное. Её голос другой, её взгляд не рассмотреть за чем-то невидимым, её рука поглаживает плечо очень странно. На самом деле она такая уже давно. Последние месяцы, если углубиться в ощущения. Что-то в ней зрело всё это время, формировалось в некое происшествие. Оно ещё не произошло, но уже отпечаталось на её лицо. Рука касается волос напоследок, гаснет свет и по паркету тихо скрипят прорезиненные колёса. Юнги сладко вздыхает и мгновенно погружается в сон. Утром они не видятся. Завтрак готовит хмурый и молчаливый папа. Он в последние месяцы всегда такой — Юнги уже не удивляется. Благодарит за завтрак и идёт в школу с таким же тихим братом. С ним разговор тоже клеится слабо, так что Юнги разглядывает трещины на асфальте или молча смотрит по сторонам. Ничего не происходит. Ему бы только дождаться окончания уроков и поскорее вернуться домой. Прогулки на берегу — красивая и очень личная традиция. В семье их, некогда бывшей дружной, в какой-то момент произошло разделение. Папа часто помогал с уроками Сокджину, забирал с поздних кружков на машине и по выходным смотрел спортивные передачи по телевизору. Юнги в эту рутину вписаться было сложно. Сначала он был слишком маленьким и всё время проводил в маминых руках, потом на её коленях, потому что стоять на ногах и держать ребёнка она больше не могла. Потом пропасть между ним и Сокджином так разрослась, что разговаривать получалось только с мамой. Она дарила свою любовь детям поровну, но Юнги всё равно мог ощущать себя особенным. Хотя бы с ней. С ней особенным был и мир. В этих прогулках у моря была тайная магия. Пока ветер яростно обдувал их хрупкие тела, а волны бились о скалы, разрушаясь на мельчайшие белые частицы, в неспокойной воде оживали самые разные образы. Услышанные из маминых сказок, подобранные со страниц детских энциклопедий, с кадров из документальных фильмов. Сложно сказать, правильно ли это, но мамино очарование морем так плотно засело в сознании маленького Юнги, что он смотрел на воду и видел её необъятность. Бескрайнее нечто, вмещающее в себя всё мыслимое и немыслимое. Живое, многообразное, широкое. В нём возможно всё. Юнги бежит домой именно за этим чувством. Каждая секунда рядом с мамой наполняет жизнью, биением, заключённым в море. Юнги это нужно, чтобы вырасти таким же глубоким и счастливым. Ему это нужно, чтобы навсегда запомнить, какой она была. Наверно, злую шутку с ребёнком первостепенно играет предвкушение. Обманутые ожидания — как ни крути, страшно, но прибавить к тому осознание, что мама тяжело больна, и получится катастрофа. Когда движения её стал сопровождать беззвучный рокот инвалидной коляски, мысли о хрупкости и конечности стали посещать часто. Это случается с каждым ребёнком в разном возрасте и по разным причинам. Юнги ощущает это в пять и полностью познаёт в семь, когда бежит домой ради очередной прогулки, но находит лишь зловещую пустоту. Мама по определению дома практически в любое время, и папа чаще всего тоже здесь. Он с момента аварии работает удалённо, зачем ему отлучаться и куда? «Может быть, пришлось поехать в больницу?» — робко думает Юнги, с непреодолимой тревогой крутясь по пустому дому. Его словно забыли, оставили в тишине и страхе. Он и не понимает этого чувства, не осознаёт в корне. Что-то на грудь давит, сложно дышать. Когда папа возвращается домой через час, слёзы уже сами бегут по щекам. Их не остановить и не объяснить себе. Что же происходит? Сокджин заходит следом и на его лице та же солёная влага. Это морской прибой рвётся от сердца? Это необъяснимая боль? Что это? Юнги часто дышит и сжимает руки в кулаки. Что же не так? Что же так всколыхнуло, так растревожило? — Юнги, — тихо зовёт папа, и голос его слышать совсем не хочется. Детская грудь вздымается так высоко, словно тугой парус наполняется солёным ветром. Они должны были гулять и смотреть на прибой. Где же мама? Слова о том, что она уехала, понять сложно. Неосязаемое «навсегда» тоже никак не укладывается в крохотном пока сознании. Юнги любит отца не смотря ни на что и всё прекрасно понимает теперь, но этого ему простить никогда не сможет. Он не простит, что в тот момент произошедшего совсем не понял. Не простит за то, что папе было сложно, за то, чего он не смог ему истолковать. Не простит за молчаливые слёзы и личное горе. Юнги ничего не понимал, ему было страшнее. Горе убивает, но недосказанность действует более изощрённо. В противовес всесильному океану она проникает под кожу постепенно, протягивает сквозь тело нити, пока то безвольно не повиснет, пока наконец не поймёт. Юнги не скажет, когда именно это случилось, когда пазл из разрозненных отрывков сложился в одну общую картину. Мама не справилась со своим недугом. Та прогулка у моря должна была стать прощальной, если бы не смена рейса — такая банальная для реального мира внезапность. Простая настолько, что сковывает тошнота. Неужели нельзя было забрать Юнги из школы раньше, чтобы он тоже стоял в аэропорту и навзрыд плакал, не верил в её слова, может быть, ненавидел за то, что бросает? Неужели они, эти сильные взрослые, не обязаны были объяснить ему, что маме сложно и она больше не может? В тот день она в одиночестве улетела в другую страну, чтобы в таком же одиночестве дойти до конца в виде добровольной эвтаназии. Она должна была проститься с ним у моря, но эта грубая случайность, чья это прихоть? Мамы, случая, может быть, отца? И какая теперь разница, если её больше нет? Прогулка у моря или поцелуй в щёку перед сном, это не меняет того, что мама больше не вернётся. И дома этого не станет для него, той комнаты, где она желала ему сладких снов, тех окон, что выходили на море.***
— Ты пьян? — спрашивает Хисы, совсем не нуждаясь в ответе. Её сын, едва соображая, сидит напротив в тёмной пустой кухне, и видеть его таким настолько отвратительно, что она позволяет себе подумать о мириадах ошибок. Она ни за что не открестится, но порой может позволить себе думать, что поступила неправильно. И эта мысль, до жуткого «верно» возникшая в голове именно сегодня, откликается ей в следующей фразе. В коротком обличительном слове, брошенном словно между делом, пока Чимин лепечет о чём-то несущественном. — Захотелось развеяться, — неровно бормочет он, не открывая глаза, чтобы окончательно не запутаться, — знаешь, столько всего навалилось, — он вдруг изгибается, точно одержимый. Неестественно выкручивает шею и опирается на колени, чтобы заглянуть ей в самую душу. — Ты заразила его. Специально. Вот каково это, ощущать, что рушится мир. Перед глазами голые парни, Юнги в голове всё шепчет, и Чимин в своём живом сне роняет телефон от уха. Там человек признаёт, что он его отец, а Чимин это слышит и в искажённой реальности выкрикивает матери в лицо страшную осознанную тайну. — Ты знала, что больна, но переспала с ним. Это пришло в ту странную секунду, что он стоял у воды растерянный и одинокий. С трудом осознающий, что голая кожа нравится ему так сильно, что к мужским телам необходимо прикасаться. Ему это всегда было нужно, как знание того, что мама его — ужасный человек. Потерянный и просто никчёмный. Никак её не спасти, и Чимин это чувствует, ощущая руки Юнги на своей наготе. Холодный руки слишком много понимающего в нём Юнги. Пальцы, вплетающиеся в самую суть, говорящий только правду голос. Капля за каплей Чимин осознаёт всё. Он уже сделал шаг, подняв взгляд на нечто, всегда для него закрытое. Теперь только до конца. — Ты ребёнка хотела, — он шипит жгучую истину, не может сфокусироваться на её искажённом лице. Её, наверно, сейчас колотит, но Чимину кажется, его самого накрывают обнажённые тела. Он сходит с ума, но никак не может остановиться. Наверно, в коктейле в баре было немного больше обычной текилы. Наверно, сигарета с губ предназначалась вовсе не ему. Но какая теперь разница, если он знает правду? — Ты убила его. Кого? Не имеет никакого значения. Всё настолько мелко и пусто, что даже смешно. И его пробирает этим горьким надломленным смехом, пока она в ужасе плачет и прячет своё лицо. — Стой! — кричит вслед. — Куда ты?! Не слушает, идёт, как одержимый, вперёд и себя находит уже многим позже, на пороге чужой квартиры. Дрожащего и податливого, опущенного личным признанием. Его мать, его идеал, его идол — самый недостойный человек на свете. Он стучит, взывает, едва не скребёт пальцами по чужой двери, пока иррациональный смех не сменяется жгучими слезами. Так нельзя! Он весь изнывал от вещей мелких и до смешного несущественных. Рисунок под кожей, эрекция от мыслей о чужом теле, натуральная ломка по встречам с Юнги. Это так мелко и неважно, что он сейчас отдал бы всё, только бы испытать эти горести снова. Что это в сравнении с тем, что мать его — настоящий смертоносный монстр? — Господи, что с ним?! Голоса над головой, всё кругом вертится. Его поднимают на руки, роняют на нечто мягкое, а рядом маячит иллюзорный или живой Юнги. То исчезает в дымке, то появляется снова, но точно гладит по спине, согревая дрожащие мышцы. Чимина колотит, выкручивает, извергает плачем. И он жмётся к чужому телу, точно зная, что этот человек его обязательно поймёт и проглотит целиком.