Чимин подходит дому, когда уже смеркается. Задумчиво шагает по присыпанной пылью дорожке и замечает, что в окнах не горит свет. Это немного настораживает. В голову так и лезет образ Юнги, закрывшегося дома в одиночестве. Наверно, бесцельно слоняется по коридорам в темноте или отвлекает себя мелкими делами. Чимину это состояние знакомо, приятным такое назвать сложно.
Он давит на звонок и ждёт столько, сколько гипотетически понадобится, чтобы дойти до двери из дальней части дома. Тишина. Чимин давит на звонок снова, прислушивается к звукам за толстой дверью. Помимо неприятной трели от нажатия кнопки ничего не слышится. Чимин хмурится, стучит, но так ничего и не добивается. Оседает на крыльцо с тяжёлым вздохом и предпринимает попытки позвонить Юнги. Находись его комната с этой стороны дома, можно было бы уловить звуки звонка через окна, но Чимин ничего не слышит и ответа не получает. Напоминает чувство, когда назначаешь встречу, приходишь вовремя и потом долго ждёшь опоздавшего. Погода сразу начинает казаться неприятной, ветер продувает до лёгкого озноба, на крыльце холодно сидеть, а укладка после салона кажется крайне неудобной. Чимин в который раз нервно смахивает с лица свои новые волосы и внутри ощущает коктейль из злости и разочарования. Небо всё темнеет над головой, становится холоднее и ветер разгоняется так, словно вот-вот пойдёт дождь. Мимо проносится машина скорой помощь. Чимин безучастно следит за прорезающим расстояние огоньком, ловит отдалённые звуки сирены. Машина исчезает, и Чимин забывает о ней на время.
Через несколько минут та едет в обратном направлении. Прямиком от моря. Чимин ещё спокоен, когда в мыслях всплывает вид из окна Юнги и общие черты ландшафта. Тут поблизости нет других домов. Куда ездила скорая?
Чимин медленно поднимается и без особо интереса обходит дом. Встаёт на ноги скорее ради того, чтобы полностью не замёрзнуть, но видит у обрыва редкую толпу и шагает по траве уже быстрее, наполняясь необъяснимым чувством тревоги. Ушей касаются тихие неразличимые разговоры, люди обсуждают увиденное, качают головами по привычке и постепенно расходятся. Чимин в своём шаге чувствует, что начинает задыхаться, и под конец срывается едва ли не на бег.
— Эй-эй, полегче! — кричат ему вслед, когда неосторожно тормозит у самого обрыва, с лёгким головокружением смотрит под ноги, где бездна, волны и скалы.
— Ещё один, — ворчат люди.
Чимин не из тех, кто в первую очередь всегда допускает самое худшее, но тут страшные предположения сами собой лезут в голову. Внизу и справа, на небольшом островке пляжа следы и ещё немного людей. В воздухе снова стоит вой сирен, люди за спиной перешёптываются, и Чимин напоследок в надежде смотрит на окна дома. Так же темно.
— Что тут случилось? — он адресует волнительный вопрос всем стоящим рядом людям разом, а сам обнимает себя за плечи, как будто этот жест способен спасти от дрожи.
— Парень с обрыва прыгнул, — отвечает невысокий сутулый мужчина, размахивая дрожащими от возраста руками. — Вот отсюда, видимо. На берег только вынесло.
Чимин поражённо хлопает глазами. Не мог же он…
— Не известно, кто он? — осторожно уточняет, в душе надеясь, что человек этот не местный и знать наверняка ничего не может, что Юнги просто уснул в своей комнате и забыл о встрече, что все страшные предположения так предположениями и останутся.
— Да вон из того дома парень, — отвечает мужчина, взмахивая рукой Чимину за спину. Оборачиваться, чтобы увидеть дом, ему вовсе не нужно. Тело и так пронзает импульсом такой силы, что руки и ноги непроизвольно начинают двигаться.
— Вы уверены? — он ужё практически бежит.
— Да, точно он. У Мина младший сын.
Чимин срывается. Мчится прямо по высокой траве в странном дрожащем пространстве. Видит прыгающую перед глазами дорогу, видит полицейскую машину, зачем-то вспоминает — такой нужно уступать дорогу. Если сирена кричит и пульсирует сине-красный свет, значит, дело серьёзное. Дело крайне серьёзное. Чимин даже не спросил, в какой состоянии Юнги забрали. Как будто у человека, выброшенного на берег, есть много вариантов.
Он бежит куда-то, мгновенно задыхается, путается в собственных ногах и едва не падает. Прямо на бегу пытается вызвать такси, ищет в интернете адрес больницы, надеясь, что на Чеджу найдётся всего одна. Сирены в голове так и кричат, но это уже не полицейская машина. Это внутренняя паника даёт о себе знать импульсами от «нужно верить в лучшее» до «а если он умер?». Чимин не запоминает, как добирается до медицинского центра, как врывается внутрь и ловит осуждающие возгласы. На ресепшене факт госпитализации подтверждают, но дальше пустить не могут. Чимин в лучших традициях подобных ситуаций злится, торгуется, осматривается в поисках помощи. Но его осаждают. Повышают голос в требовании прийти в себя, успокаивают тем, что родственники уже на месте, так что скоро выйдут и сообщат другу о состоянии пострадавшего. Чимин обессиленно оседает на кресло, искренне уверенный в том, что отец Юнги точно не станет тратить время на то, чтобы поделиться сведениями с незнакомым парнем. И это такая дурацкая беспомощность. Наверно, было бы легче узнать обо всём от Чонгука и приехать вместе с ним. Может быть, нужно сообщить Чонгуку? Чимин достаёт телефон, но блокирует его обратно. Рано. Сам ничего не знает и только заставит переживать другого. Поддержка нужна, вот и всё. Кто ему тут поможет? И снова никто не поймёт. Остаётся справляться самому. Сидеть в коридоре и надеяться, что время решит пролететь назаметно. Сколько вообще необходимо в таких ситуациях ждать? Зависит от состояния. И в каком же состоянии может сейчас находиться Юнги? Чимин боится и думать. Вспоминает, что чувствует, когда прыгает с вышки. Когда делает это неправильно и бьётся о воду. Столкновение с ней с такой высоты — точно удар о твёрдую поверхность. А там и скалы, и море совсем обезумевшее… Юнги не умеет плавать. По телу новым приливом бежит дрожь. Юнги боится воды даже там, где чуть-чуть не дотягивается до дна. И прыгнул такой человек в открытое море. Страх за больного — это чаще всего страх за себя и свою дальнейшую жизнь. Страх за чувства любимого человека — это совсем другое. Это больнее, страшнее, объёмнее настолько, что не может не вызвать тошноту. В таком состоянии Чимин проводит неизвестное количество времени.
Отец Юнги проносится мимо быстро, но Чимин успевает узнать его и даже поймать на себе злобный взгляд.
— Господин Мин! — уже ничего не боясь, вскрикивает Пак, уже было бросаясь следом.
— Слушаю тебя, — довольно громко его окликают сзади. Чимин резким нервным движением оборачивается и видит высокого молодого человека с невыносимо усталой улыбкой. — Я не папа, но за информатора тоже сойду.
— Мин Сокджин? — быстро догадывается Чимин.
— Он самый, — кивают в ответ. — А ты?.. Забыл, прости.
— Пак Чимин, — представляется Чимин, очень сомневаясь, что Юнги называл в семье его имя.
— Очень приятно, — улыбается Сокджин, каким-то невообразимым образом начиная выглядеть спокойно и дружелюбно, хотя секунду назад казался ужасно подавленным. — Я еду домой за вещами Юнги. Составишь комапнию? Отца лучше сейчас не донимать.
— Я не… — теряется Чимин. — Я не хочу уезжать, пока…
— Так всё равно не на что сейчас смотреть, — Сокджин кивает куда-то в сторону, где скорее всего располагается палата. Чимин мгновенно меняется в лице. Соджин ловит чужой шок и по-доброму улыбается, — он спит, а не умер. Поехали, нечего здесь сидеть.
Чимин кивает и покорно семенит за чужим широким шагом. В чужой машине чувствует себя жутко дезориентированно, и дело тут в некой ауре Сокджина. Он всем своим видом источает взрослое спокойствие и уверенность, очень напоминает Чимину маму, из-за чего самого себя приходится ощущать крошечным и ничтожным.
— Папа злится на тебя, — спокойно возвещает Сокджин, выводя машину с парковки, — считает, Юнги импульсивный подросток, которого к плохим вещам может сподвигнуть влюблённость.
Чимин зачем-то перебирает в памяти последовательность событий. Как будто под этим уверенным тоном начинает верить в собственную вину. Взрослым порой и правда виднее.
— Ладно хоть волосы не розовые, — продолжает Сокджин. Чимин замечает, что он не усмехается, его губы просто всегда имеют этот мягкий, всё понимающий изгиб. Это у них с Юнги общее. — Отец на взводе, мог бы и накинуться.
Они все уже не подростки, а крашеные волосы для взрослых — всё ещё точно красная тряпка для быка. Хотя бы тату не на видном месте. Это всё комично вдвойне, учитывая, что эксперименты с внешностью пропагандировал точно не Чимин. Образ отца Юнги в голове немного развивается, но Чимин пока успевает только удивляться — у Юнги на папу столько обид, а тот своего сына всё равно защищает.
— Он думает, Юнги из-за меня бросился? — уточняет Чимин, не ощущая от Сокджина особой враждебности.
— Он не знает, что думать, а скидывать вину на других всегда легче.
— Это же из-за того, что вы дом продаёте, — с горечью выдаёт очевидное Чимин. Он на Юнги за такой поступок откровенно злится, но не защищать его не может. Юнги снова поддался собственным слабостям, но давления обстоятельств никто не отменял. Со стороны семьи в любом случае несправедливо относиться к нему так. Не похоже, что хоть кто-то пытался поговорить или выслушать.
— Я понимаю, что ты априори можешь видеть ситуацию только с точки зрения Юнги, — Сокджин вздыхает и его губы теряют характерный изгиб. Он относится к брату с большим пониманием, в отличие от отца, но не может не видеть очевидных проблем. — Я надеюсь ты знаком с ним достаточно, чтобы увидеть, какой он человек.
— Какой? — уже откровенно заводится Чимин. И сам всё прекрасно знает. Юнги инфантильный. Чимин злится и на него, и на самого себя за это внезапное желание защищать, и на всю эту дурацкую ситуацию. Без чувств и всяких попыток завести отношения жить было легче — дни не разбавлялись своей и чужой слабостью.
— Он живёт на эмоциях, — отвечает Сокджин, так хорошо понимая чувства Чимина. Они подъезжают к дому, и сам его вид так и пронимает на откровения. — Я знаю, каково это, любить его и выгораживать. Знаешь, сколько нам прилетало в детстве? — он снова улыбается. — И всё в этом доме. Думаешь, мне легко даётся это решение? Мне просто пришлось повзрослеть.
Он выходит из машины, оставляя Чимина в тихом разочароании. Неужели, это с ним сейчас происходит? Он слепо влюбляется и обожает Юнги, даже если не до конца это чувство в себе осознаёт. Потом приоткрывает глаза и замечает недостатки. Осуждает, оправдывает, всё равно злится. А дальше что? Юнги не хвастался замечательными отношениями с братом. Так всё и должно заканчиваться? Если формула есть, так и должны заканчиваться любые отношения? Как подготовиться, если всё это впервые? Так хочется верить в лучшее, но переменные сплошь неудачные. Так и должно быть? Чимин боялся отношений, но не представлял, что это может быть настолько сложно.
Взгляд поднимается на дом уже полный отчаянной ненависти. Чимин вместе со всеми противоречиями впитывает и злость Юнги. Словно во всём и правда виновата продажа воспоминаний. Это выводит окончательно. Уравнение на деле ещё проще. Чимин подавляет в себе слабость, но до конца с ней не расстаётся. Вот и разгоняется. Почему Юнги не может так же? Почему Юнги не расшибается вдребезги, чтобы добиться своего? Он казался таким преданным самому себе, но решился на предательство. Безысходность? Чимин смотрит на дом решительно и точно знает — решений найдётся масса. В голове мелькают одно за другим, все наперебой безумные. Внутри разгорается всепоглощающая решимость и злоба. Человек способен на всё, но броситься в воду — последнее. За собственные чувства всё ещё обидно, и это подогревает. Чимин знает, что способен на крайности. Способен даже на безрассудства ради человека, который вовсе этого не заслужил. Это даже не желание защитить. Это обида и жестокий урок. Попытка указать — слабость преодолима.
Сокджин идёт к машине с сумкой, говорит по телефону. Образ его никак не отрезвляет и не рассеивает дым от родившегося плана.
— Да, подходите завтра посмотреть, — отвечает Сокджин в трубку. Чимин его откровенно ненавидит. — Дом в идеальном состоянии, я вам его завтра покажу.
Он сбрасывает и не обращает внимание на горящего совсем рядом человека.
— Куда тебя подвести?
— А аэропорт, — ровно отвечает Чимин.
— Это правильно, — кивает Соджин. — Лучшее, что ты сейчас можешь сделать, это расслабиться и вернуться позже, чтобы навестить Юнги. Друга его привози, ему приятно будет.
— Ага.
— Он сам легко отделался, но проблема, она… она скорее здесь, — он указывает на голову.
— Ты прав, — непроницаемо кивает Чимин, заказывая электронные билеты, сообщая Сокджину, что уедет в девять сорок.
***
На часах четыре утра, Чимина откровенно колотит. Всепоглощающий ужас и слабое осознание действительности сливаются внутри, вступая в кровавую перепалку. Чимин улетает с Чеджу парой часов позже, всю дорогу, кажется, так и не смыкая глаз. Словно моргнуть сейчас — значит отпустить случившееся. А что ему остаётся? Он не возвращается домой. Вместо этого зачем-то рвётся в квартиру Юнги. Бредит с распахнутыми глазами, перебирает образы в голове и точно знает, что хочет прямо сейчас оказаться в чужой постели. В его комнате, в квартире, в городе — в его самопровозглашённом доме. Как бы Юнги не кричал о комнате с заколоченным окном, он и сам не до конца осознаёт, что смог-таки её отпустить. Это сложно, а он и не догадывается, что смог. Ещё одна его слабость. Чимин безумно смеётся своему отражению в окне такси. Бледное, шокированное, но до эйфории воодушевлённое поступком. Практически вознесённое силой собственного духа, если не вдаваться в подробности. Чимин пока и не может. Не разберёт, что правильно, а что напрочь ложно. Что шаг в пропасть, а что волшебное вознесение. Есть ли разница? Колоссальная, но каждый изобретает её сам.
Чимин врывается в чужую квартиру шумным чужеродным потоком. Так и видит, как бросится лицом в холодную, но отдалённо пахнущую Юнги подушку. Бросится и утонет, чтобы хоть как-то успокоить разгорячённый дух. Чтобы разложить для себя всё по полочкам наконец.
Чимин едва не проносится прямиком в комнату, но останавливается при виде тусклого света. На часах половина пятого утра. Лицо Тэхёна в ночном сумраке кажется неправильным и жутким.
— Ты откуда? — бесцветно спрашивает он, не поднимая взгляда с пустого стола. Чимину одной секунды хватает, чтобы подумать — Чонгук, наверно, в этот момент беззаботно спит в уверенности, что обнимает любимого парня, а не его остывающую подушку. Но Тэхён отчего-то прячется в пустой тёмной кухне. Даже не проглатывает стакан воды. Просто сидит в темноте и несвойственно для себя обнажает душу.
— Гулял, — слишком громко и неестественно отвечает Чимин. Его всё ещё колотит, а манжеты куртки всё ещё влажные и холодные от воды.
Никто ничего не говорит, но Чимин почему-то садится напротив.
— Я хочу выпить, — бездумно выпаливает Пак, в своей эйфории дико веря, что Тэхён его импульсы обязательно разделит. Он вообще уверен, что Тэхён ценит забытьё, как никто иной. Вот только не знает пока, что Тэхён продвинулся многим дальше.
— Бросай это, — тихо советует он, так печально и тяжело заглядывая в глаза, что становится так же тошно от одной мысли о спиртном. Тэхён не говорит больше, но взглядом своим доходчиво объясняет, что теперь от одного запаха тошно, потому что тот плотно ассоциируется с ошибками. С тяжестью непослушного тела, с бессвязной речью, с глубочайшей, никак не лечащейся, тоской. Сложно всё и неправильно, и хочется убежать. Как от малейшей ссоры, как от очередных лживых обещаний, как от ничего не понимающего Чонгука. Тэхён привык молчать и плакать в одиночестве, как привык и разбрасываться громкими словами, и ждать чего-то огромного и несбыточного. Привык быть непонятным, неправильным, неудобным. Он ненавидит это, но никак не может выкарабкаться. Только закапывает себя и в разговоре с другим таким же истошно кричит: — это плохо кончится, Чимин.
— Иначе и не могло быть, — страшно отвечает ему парень в холодной влажной куртке. Тэхён присматривается, хмурится, быстро осознаёт, что алкоголь — никакой не корень проблем, и ломается всё вовсе не из-за сомнительных удовольствий. В ночном полумраке его мгновенно озаряет — надломлены все, просто играет это совсем по-разному. И для Чимина глоток наркотика — не самое страшное. Он сделал нечто дикое абсолютно трезвым.
— Что ты сделал? — тихо спрашивает Тэхён, приглядываясь к странно подрагивающему лицу. Уголок пухлых губ нервно дёргается, тянется в подобии жуткой улыбки. Порок расцветает в любой живой душе и только потом тянет за собой уродливые земные последствия.
***
Billie Eilish — NDA
Он пробирается внутрь через окно тихо, но вороватый взгляд всё равно стреляет по темноте вокруг. Дом на отшибе, яростный ветер и свет маяка, шум волн накрывает неправильные движения, в полумраке происходит преступление. Это необходимо на каждом моменте, каждый шаг в этом, наполненном историей доме, правильный. Оправдание своего варварства не стоит даже выдумывать — оно не нужно. Этому дому нельзя измениться и затеряться, он правильный в каждой своей неровности — в пустых комнатах, в шуме волн, в разбитом окне. Взгляд врезается в неровные осколки, их не нужно собирать по крупицам — так правильнее. Иногда в хаосе рождается нечто огромное.
Ноги сами ведут к закрытому источнику. Вода такая непредсказуемая — хочется впустить море через окна, чтобы они уничтожили все стоящие неровно вещи. Тело полнится уверенностью, приближаясь к ванной комнате на втором этаже. Что-то тихо стучит в трубах, бьётся, словно не может вырваться и само. Рука ложится на холодный, сдерживающие напряжение кран, и преступник видит своё отражение в зеркале над раковиной. Едва ли узнаёт. Какой-то чужак выворачивает руку до предела и позволяет воде катиться прямо на кафель.
Это мгновенно становится похожим на водопад. Вода в темноте кажется сизой, когда перебегает через раковину. Он включает кипяток и отступает, ощущая влагу в ботинках. Та бежит по полу и рвётся затопить весь дом, а он так и смотрит на прозрачные тёплые потоки и молча поднимает взгляд на своё непонятное лицо. Нечитаемое, неправильное, до сих пор до конца не разгаданное. Он смотрит на себя с нажимом, но не может даже задать вопрос — зачем ты это делаешь? Так просто нужно.
Уходя по коридору под шум моря внутри, он оборачивается, бросая блёклые улыбки догоняющей его волне. Та представляется гигантской и солёной. Из крана вот-вот что-то вырвется. Плотные потоки сдавливаются, жмутся. Ночной преступник ощущает это сопротивление спиной, когда спускается по лестнице и оборачивается. Пальцы от волнения цепляются за перила, а ноги сбивают потоки воды, он вот-вот обратится неким новым существом и поплывёт. Трубы в доме наполнены морем и жизнью. Заточение — это всегда плохо. Кроткое сопереживание — оно тоже помогает делать новые шаги. Может, и не жизни вовсе, а только конкретным существам. Невозможно прекратить, если слышишь ответные чувства. Так и хочется протянуть руку. Ещё немного и из них вырвутся причудливые рыбы и сверкающие склизкие медузы протиснутся сквозь каждую неукреплённую щель.
Он всё ещё ужасно их боится.
Но это всё равно правильно.
Чимин поднимает взгляд к окну над раковиной и с полубезумной улыбкой выкручивает кран на кухне. Вещи, мебель, жизнь, которая не принадлежит Юнги — пусть всё лишнее смоет водой. Он не заслуживает быть выброшенным из этого дома, как не заслуживал и этих изменений. Заколоченное окно так и должно было оставаться закрытым, если ему всё ещё больно, или разбитым, если так ему легче дышать в своей комнате.
Он покидает чужой дом с дикой наполненностью внутри. Захлопывает окно, чтобы вода, знающая теперь слишком много, не вырвалась и не передала свои чувства морю. Она бьётся в двери и окна, бушует от своей избыточности, а Чимин ощущает её и очень ей сочувствует. И внутри так полно, так густо от совершённого поступка. Под покровом ночи всё правильно и необходимо, так слаженно и ровно, словно иначе и быть не могло. Для кого эта странная глупость? Для чистоты осязаемых чувств. Чужих? Своих? А есть ли чужое в потоке жизни или всё это безумие целиком и полностью кроется только в нас?
