Ладан

Какое-то время мы просто целовались. Его близость была целебной и исцеляющей мою душу… Как опытный хирург, он с каждым словом будто бы извлекал из нее мелкие осколки, а после сцеловывал рваные края ран, и те заживали будто по волшебству. Я плыл в этой теплой, нежной воде, растворяя в ней все обиды, всю свою боль, свое уныние, гнев, вину… Я обнулялся и отпускал свое прошлое в небытие. Оно меня более не терзало. Я не винил Лестата уже ни в чем. Виновен ли змей-искуситель в том, что он искушал? И можно ли ненавидеть грозу за гром? Или что молния бьет в тебя, в самое сердце, насмерть? А дождь заставил промокнуть до самой нитки? Кто сделал грозу грозой? И кто заставил тебя, глупого, несмышленого, выйти из дома в шторм и сгинуть до срока в нем без остатка? Не ты ли сам по своей же воле? Или то был беспощадный фатум? Чужой сценарий твоей судьбы, написанный твоей рукой? Винить кого-то было бессмысленным наверняка. Лестат был Лестатом, гроза- грозой. Но я слишком долго винил судьбу…, тщетно ища в своей жизни смысл и мстя самому себе за неспособность вписаться в свой собственный идеал. Будучи смертным - я ненавидел весь мир за несправедливость, несовершенство. Я так жалел себя и был так жалок в своих попытках «совестить» небеса…что вспоминать это сейчас смешно. Они презрительно не отвечали, а я малодушно пытался привлечь их внимание любым из способов и…привлёк. Весь мой «протест» в виде бизнеса на грехах, призрение к этому миру и самому себе как его части, был жалок, нелеп, бессмысленен, как и я сам. Я так ненавидел свою природу, что не смог ни принять ее, ни изменить, будучи смертным, что был наказан бессмертием – оказавшись запертым в этой ненависти к себе бессрочно. В своем персональном аду из собственных мыслей и жажды крови. Я считал брата сумасшедшим, но в тоже самое время не было никого во всем мире ближе мне и понятней, пусть даже в этой безумной вере, чем мой бедный безумный Поль. Приставляя к его шее нож на Либерти-Авеню, в своей душе я восхищался его смелостью быть собой более, чем я мог представить себе и в мыслях. Лестат был прав, я мог завидовать способности Поля быть собой – и быть счастливым пусть даже в своем безумии, но до конца. Мой брат был безумен и абсолютно счастлив. Я был разумен и каждый день мечтал броситься с моста в реку, но даже этого не мог позволить – то ли из страха попасть в ад наверняка, то ли из робкой надежды, что Бог услышит и сжалится надо мной. В итоге я просто встретил вампира, и круг замкнулся. Лестат, как и Поль, был в ладу с собственным безумием, и это делало его сильным, неумолимым, по-своему искусным в том адском промысле, которым он даже наслаждался – настолько принял свою «природу», что обратил вампиризм в искусство. Какое-то время я даже восхищался. А после понял, что ненавижу, нет, не его, - самого себя. За полную неспособность принять реальность и наслаждаться ей во всей ее «полноте». Поля спасало безумие, Лестата – гедонизм, а меня – ровно ничего. Будучи смертным я проверял небеса на прочность нытьем, пороками и мыслями о суициде, но чем проверять их, ставши вампиром, я не представлял. Мой мир рухнул вдребезги, а самый страшный кошмар ожил наяву. Я не только не мог высказать Богу своих претензий, я не мог даже надеяться на возможность. Я был мертвецом, застрявшим в мире, который я ненавидел, даже когда был жив. Я стал ненавистен себе в той мере, в которой я не был даже, будучи смертным. Я был беспомощен найти ответы и обрести смысл существования во сто крат больше, чем мог при жизни. Все это было карой или судьбой, я не мог знать наверняка. Одно было очевидно – Лестат не был причиной всех моих бедствий, палач не выносит преступнику приговор, он лишь исполняет, вершит его, делает реальным. Перерезая ему горло той ночью, на Марди Гра, я не сводил с ним счеты – скорее карал сам себя за собственный неверный выбор в той церкви в Нью-Орлеане, а может быть еще раньше – когда грозил Полю стилетом на Либерти-Авеню или же врал себе, что влюблен в Лили… Я сам создал свой ад при жизни, сам выбрал его и в смерти и обрек Клодию на него. Но почему? Могло ли все быть иначе? На этот вопрос я не знал ответа. Арман нежно отвел прядь волос с моего лица. - Могло ли все быть иначе? – он уложил голову мне на грудь, задумчиво повторив мой мысленно заданный себе вопрос. – Я много лет спрашиваю себя об этом. Мы очень похожи с тобой, Луи. Мы одной крови, не потому что оба вампиры. Мы - те, кто ищет свет даже во мраке ночи. Для кого истина важней всего. И неспособность познать ее и служить ей - вот истинный ад для таких как мы... Мы – более не люди, но что отличает вампира от человека кроме бессмертия и жажды крови? Мы обладаем сознанием человека, его же чувствами, мы с тобой… еще при жизни особенно тонко чувствовали реальность. Во всей полноте ее уродства и красоты, несправедливости, несовершенства...Лишь только вера во что-то большее, чем просто мир, полный насилия, порока, зла, что-то, что может все изменить, что-то, дарующее свободу - манило, спасало, давало надежду...Ты бунтовал, роптал и впадал в пучину отчаяния, уныния, скуки, бессмыслицы происходящего... искал спасение и ответы, любовь, способную исцелять, а вместо этого получил вечность, вечность, полную этих вопросов, этих терзаний и полного безмолвия от небес. И мне понятны каждое твое слово, каждая твоя мысль и каждая рана на твоем сердце. Разница, пожалуй, в том, что я варюсь в этом адском пекле гораздо дольше тебя и многое осмыслил. Я стал вампиром в семнадцать лет. Мой земной путь начался за многие тысячи километров от Франции и Парижа, в землях, где в Бога верили истово, всей душой. Я был совершенно счастлив, когда впервые взял в руки кисть. Талант – божья искра, горящая во мне, вот что делало меня полноценным и придавало смысл каждому вздоху. Я служил Богу и служил людям, и большего не желал – и не было дня и ночи, когда я не чувствовал себя счастливым. С каждым мазком-наложением краски я будто касался кистью небес, и слезы текли из глаз от переполнявших все мое существо трепета и восторга. Но все это кончилось в один миг. Я помню лишь гулкий топот копыт чужих лошадей, а еще грубый чужой язык, который не понимал, грязные руки с короткими увитыми золотом пальцами, схватившими меня за горло и потащившими из дома вон. А дальше мой рай превратился в ад. Я был продан в бордель мальчиком для удовольствий. Я взывал к Богу, молил о спасении, молил укрепить мою веру и дать пройти испытание, а после решил твердо – умереть, но не отдать себя на поругание этим бесам в людских телах. Я прочел последнюю молитву и приготовился к своей смерти, как вдруг случилось чудо – меня спасли. Я едва принял его светлые волосы и мощную фигуру за ангела, посланного с небес. И я любил его так, как вообще был способен любить в своем юном сердце. Ты спрашивал о судьбе? Ведь именно он сделал меня вампиром. Он вынес меня на руках из ада, чтобы низвергнуть в еще более страшную бездну. Могло ли все быть иначе? Ответа нет. - Лестат тоже говорил, что молился и взывал к Богу…, когда Магнус его обратил..., - я потрясенно слушал Армана, припомнив историю об обращении де Лионкура. - Мы все взывали. И все оказались здесь. Что нас объединяет? Лестат бросил дом своего отца ради мечты о славе и об искусстве. Ты – не хотел жить в мире, где нет справедливости, равенства людей в правах, где правят пороки и денежные мешки, а твой верующий брат – лишь пациент домов терпимости и обуза. Я – предпочел поруганию самоубийство, а после предался любви с демоном, пьющим чужую кровь. Мы все спорили с судьбой каждый на свой лад и в итоге – мы здесь, в аду. Ты хочешь ответов, милый Луи? Я скажу тебе, что я понял за 500 лет. Даже если судьба – это чужой выбор, то как прожить ее мы выбираем сами. Я много раз думал о самосожжении, как делали многие мои братья и сестры во крови, не выдержав свою вечность и ежедневную тяжесть греха убийства. Но это малодушие и усталость – не более того. Ты хочешь знать в чем смысл жизни? В смирении перед ней, Луи. Что в человеческой, что в вампирской – покорных судьба ведет, непокорных тащит. Я принял свою вечность такой как есть. Я выбрал наблюдать мир, служить ему в том облике, что мне придали. И все, чтобы я хотел – это найти семью, которая меня поддержит, разделит всю эту участь. И это не клан французских вампиров, нет. Это ты, Луи, ты и твоя дочь, сестра, Клодия, бессмертное дитя, которое судьба сделала такой. Я почувствовал, как на глаза навернулись слезы. - Такой ее сделали мы с Лестатом… - Да. Но почему именно ее из миллиарда других детей? Ты не задумывался, Луи? - Судьба…? - Кто знает? Ты, я, Клодия, Лестат … на всех на нас пала черная метка судьбы вампира. И можно вечность терзать себя почему, а можно принять этот дар, обретя в нем смысл. - Ты говоришь прямо как Лестат…, - я с отвращением припомнил речи о том, что наслаждаться убийством – можно и нужно, ведь мы убийцы. - О нет, в этом мы разные как лёд и пламя, - Арман задумчиво улыбнулся, легко касаясь моей щеки кончиком своего пальца в ласкающем, нежном жесте. - Однажды я имел честь познакомиться с взглядами месье Лестата достаточно хорошо, чтобы сейчас о нем не скорбеть, - я вздрогнул. Последние маски пали. Арман знает буквально все. - В то время я был главой секты Сантино. Они похитили меня у Мастера и сделали своим рабом. Но вот, что удивительно, в облике грязного презренного монстра, живущего на кладбище, и всем своим существом являющего суть зла, я неожиданно обрел покой. Я видел себя, низвергнутым в ад за недостойно пройденные испытания земной жизни, обреченного вечно служить Богу в качестве ненавистного душе зла, вершащего справедливость по отношению к душам грешных. Я видел в том смысл жизни, по-своему был тем счастлив. Я ненавидел и презирал сам себя и своих собратьев-вампиров как самих богомерзких созданий на Земле, и тем не менее мы были полезны и нужны Богу пусть даже в таком жутком качестве – убийц людей. А после пришел Лестат. И все изменил. Он отнял все мои идеалы. Остатки веры в служение Богу даже в таком обличье. Провозгласил вампиризм - новым гламурным злом, которое вершит божий промысел наравне. О как это понравилось моим собратьям! Как они бросились рядиться в бархат и кружева, ногой открывать двери в церковь и упиваться кровью невинных! А я был сломлен, настолько, что даже почувствовал к нему что-то... вроде любви. Он был похож на Мастера внешне. Светлые волосы, мощная фигура… В моменты, когда моя жизнь сгорала дотла, разрушаясь, как проломленная ядром чьей-то пушки башня, являлся вдруг белокурый демон в обличии ангела и искушал мою больную душу. Все повторилось вновь. О знал бы ты, как я презираю себя за слабость, за эту способность мгновенно верить, разочаровываться, влюбляться в тех, кто является лишь подобием… - Я знаю, Арман, я знаю. Я знаю, как никто, - я правда понимал все, что он говорит. Моя первая встреча с Лестатом, слова, сказанные им в церкви…все, что хотелось слышать, и все, во что хотелось верить, но что оказалось лишь только насмешкой злобной судьбы над больным разумом и слабой волей. Я обнял Армана, сцеловывая дорожки слез, буквально как он пару минут назад. - Я тоже считал, что мое место – на грязном кладбище. О Лестат так орал, что его визг стоит у меня в ушах до сих пор, - Арман слабо улыбнулся. - Ты – его кара, Луи. За всех нас. - Видел бы ты выражение его лица, когда вместо французских кузин я ловил жирных крыс и пил пуделей. Если бы вампира мог бы хватить удар…. - Ты служишь Немезиде, любовь моя, - Арман прижал меня ещё ближе. Мы поцеловались. По измененному цвету неба, видневшемуся в окошке под потолком, стало понятно – скоро рассвет, и первые лучи Солнца скоро коснутся нашей постели. - Арман… - Ах да, …сейчас, - он одним взглядом заставил тяжелые створки маленького окна сомкнуться, погрузив комнату в полный мрак. Арману почудилось, что за стеклом стремительно мелькнули тени, и эту мысль следовало бы развить, но соблазнительный сонный Луи, прильнувший к нему всем телом, отвлек внимание на себя. Арман обнял любовника поперек талии, так, как сделал бы, будь они оба смертными, засыпающими в одной кровати, уткнулся в ворох темных волос креола, вдыхая их тонкий мускусный запах, а после позволил Морфею втянуть себя в забытье. Сон его был глубоким и безмятежным, и на лице вампира не было и следа тревоги или печали.

***

Одна из теней, застывших под окнами старого дома, стремительно развернулась и растворилась в последних минутах ночи. Вторая еще какое-то время медлила, а после также покинула заливающийся рассветом дом на краю набережной Сены. Мгновенно скользнув вверх по улице до перекрестка, она тут же скрылась в подъехавшем экипаже, темную дверь в который открыла изящная рука женщины в атласной перчатке. Свет зари залил мостовую. Ночная мгла рассеивалась как дым. Наступил рассвет.