Сосновый перебор

Лифт медленно тянется вверх к нужному этажу, пока внутренности, скукожившись в огромный неперевариваемый булыжник, в противовес тянут парня вниз. Антон, не удержав на губах тяжелый, измученный вздох, дожидается, пока двери разъедутся в разные стороны, и ступает осторожно на лестничную площадку, где его несмелые шаги в старых кроссовках тут же эхом отбиваются от свежевыкрашенных стен, застревая в плохо просохших слоях самой дешевой зеленой эмали. В носу свербит едва ощутимый запах краски, печально далекий от приятного цитруса. Антон наощупь находит в кармане связку ключей и громко ими звенит, проворачивая нужный в замке. Толкает дверь вперед, проваливаясь внутрь съемной квартиры, останавливается посередине коридора и против воли прислушивается, не понимая толком, что именно хочет услышать. Пахнет слежавшейся пылью, а квартира, которая раньше была для него крепостью и стойко держала оборону, почему-то теперь ощущается резко чужой и аллогенной. Сквозняк помогает нерасторопному хозяину вернуть желанное уединение и громко хлопает металлической входной дверью. От неожиданного хлопка за спиной Шаст дергается и рефлекторно прикрывает голову руками, сгибая ноги в коленях для легкого падения. Несколько секунд сердце заходится страхом, переживая горящий в сознании ужас вероятностей, но выдохнуть парень так и не может. Потому что мысль о том, что Арсений точно также пытался спрятаться от его бушующей агрессии, напрочь забивает дыхательные пути. Отмахиваясь от глупого наваждения, Шаст стягивает с ног кроссовки и проходит дальше в квартиру, где в гостиной его встречают сначала последствия его поспешных и бездумных сборов в виде вороха одежды на диване, а после и спальня с разобранной после сна кроватью и давно остывшим, бездушным постельным бельем. Три дня прошло с момента отъезда, а так много всего случилось, что, по ощущениям, половина года. Парень лениво осматривает беспорядок, раздумывая, с чего бы начать наведение красоты в квартире, исключительно ради того, чтобы не думать ни о чем другом. Любителем парко-хозяйственной активности он никогда не был и бездумному маханию тряпкой всегда предпочитает вызов профессионалов из клининга, номер которого у него уже давно на быстром наборе. Однако сейчас Антон чувствует необходимость занять голову и руки хоть чем-то полезным. Вдруг это поможет ему так много не думать? Потому что думать уже не можется. Потому что во рту снова кислит едкая горечь, и на этот раз списать желудочный спазм на кислотный рефлюкс с изжогой не выходит: Антон по дороге домой сжевал три таблетки разом. Щелочи в нем теперь так много, что может разъесть внушительных размеров крысу, жаль только, что от подложенной Пашей свиньи никак не избавиться. Шаст вздыхает тяжело и, вернувшись в гостиную, кладет осуждающе молчащий тремя пропущенными телефон на подлокотник дивана. Из коридора на него смотрят висящие на крючке ключи от машины, с небольшой деревянной полки под зеркалом — брошенный небрежно кошелек с разменянной мелочью, которую теперь некуда будет деть, и он отворачивается, занимая руки мятыми футболками. Складывая разбросанные по спинке дивана вещи, собирая забытые накануне грязные носки, которые так и не добрались до стиральной машины, Антон бездумно бродит от дивана к шкафу и укладывает одежду так ровно, как никогда раньше и не не пробовал даже, но голова все равно недостаточно пустая, чтобы не испытывать бессмысленное сожаление. В груди неизбежно разрастается странное ощущение тянущей пустоты. Слишком тихо. Слишком пусто. Слишком много мыслей и слишком мало посторонних звуков, пытающихся убедить парня в том, что полезнее прогулок в хвойных лесах может быть разве что купание в соленой морской воде, где в литре растворено примерно тридцать пять граммов соли. Слишком чужим стало место, в котором он много лет прожил в мерной гармонии с самим собой, научившись сосуществовать со своим одиночеством. Слишком неуютно стало там, где раньше был его дом. Что изменилось? Когда Шаст успел разувериться в выбранной стратегии карьерного роста, исключив необходимость строить личную жизнь, и вновь допустить в себя мысль об ошибочности сделанного выбора? Почему еще несколько дней назад его полностью устраивал такой порядок вещей, а теперь он начинает сожалеть об этом? — Когда ты успел так глубоко забраться мне в голову? — Антон трет уставшие глаза, зажимая пальцами переносицу, словно это хоть чем-то может помочь ему перестать гонять одни и те же сказанные сгоряча признания. Он шепчет в пустоту, шепчет от безысходности, надеясь, что хотя бы звук собственного голоса сможет отвлечь, но обреченный бессилием шепот лишь добавляет гулкой пустоте отчаяния. Шаст осознанно выбрал работу, пожертвовав отношениями, и никогда об этом не жалел. В его непростой ситуации особых предпочтений глупо задумываться о семье, а жить всю жизнь, притворяясь кем-то другим ради общественного одобрения и иллюзии счастья, он тоже не готов. Всецело посвятить себя работе всегда казалось идеальным планом, вот только теперь, вкусив человеческой заботы и внимания, вернуться к прежней жизни кажется совсем непросто. Но может ли Антон на самом деле назвать себя тем, кем считал все эти годы? Действительно ли, убедивший себя в том, что никто другой в долгосрочной перспективе ему не нужен, а одного приложения в телефоне достаточно для удовлетворения физиологических потребностей, полностью доволен тем, как живет и в кого превратился? Действительно ли он может назвать себя открытым и независимым, если каждую секунду боится быть раскрытым и уличенным в правде? Выходить из шкафа там, где они живут, может быть небезопасным не только для карьеры, но и для здоровья, и жизни в целом, а специализированные приложения, кажется, не только не добавляют им свободы, а наоборот, заставляют прятаться и объединяться в группы для мнимой защиты. Шаст усаживается на край дивана, комкая в руках последнюю, так и не поглаженную после стирки, футболку, и смотрит на клубы пыли около плинтуса. Получается, он много лет обманывал себя мнимым ощущением удовлетворения? И неужели именно болтливая зараза в свои двадцать четыре оказалась более состоятельной и осознанной, чем на словах взрослый и самостоятельный Антон, кричащий на всех углах, что он тут самый понимающий? Взрослый, серьезный, ответственный, большой молодец, вот только Арсений, абсолютно такой же, может позволить себе еще и искренне веселиться и получать удовольствие от каждой секунды жизни, совершенно наплевав на то, что может быть кем-то осужден. Ему плевать на общественное мнение, плевать на глупые, придуманные взрослыми, ничего не значащие рамки. Он кайфует от каждого прожитого дня, берет все, что ему заблагорассудится, а Антон, вместо того, чтобы оглянуться вокруг и вернуться в общество, киснет в своем болоте сожалений и страхов и не может носа от ноутбука поднять без мысли о том, что подумают о нем окружающие. Вот оно. Вот почему он не можешь принять его. Он завидует тому, как Арсений может позволить себе быть тем, кем является. А Антон просто боится быть искренним. Футболка по итогу падает бесформенным комом на стопку сверху, а вот грудь из-за поверхностного дыхания опускается уже не так уверенно. Стоило Арсению вытянуть его из привычного рабочего ритма, приоткрыв завесу внешнего мира, в котором так много всего яркого, стоило Антону лишиться родного кокона, оказавшись уязвимым, и вот он уже во всём вокруг сомневается. Даже в чертовом богом забытом санатории для пенсионеров Арс способен находить способы повеселиться и провести незапланированный отпуск с пользой и весельем, Шаста подначивает всячески, чтобы тому было проще не думать о работе, пока сам Антон настойчиво отрицает даже возможность получить удовольствие и намеренно саботирует их отношения, чтобы только не чувствовать странного притяжения к коллеге. Парень оборачивается, глядя на не погашенный в коридоре свет. Ключи от машины по-прежнему висят на крючке, поглядывая на него с пытливым вопросом между зазубрин и прицепленной к кольцу флешкой. Он бросил Арсения в лесу с двумя арендованными велосипедами, распсиховался, как обиженный ребенок, уехал, никому ни слова не сказав, так еще и все вещи там оставил. И если потерю спортивных штанов с трусами Шаст еще как-то может пережить, щеголяя по дому с голой задницей, то вот отсутствие ноутбука с важными и нужными файлами под боком кажется более проблематичным. Хотя он ведь и курьера не сможет встретить: штанов с трусами-то по-прежнему не видать. Ничего плохого же не случится, если он съездит забрать свое добро? Просто зайдет, поскидывает вещи в сумку и быстро уедет обратно? Узнает заодно, в порядке ли Арсений, и тут же вернется домой? В правом кармане холодит бедро одинокий ключ с зеленым пластиковым номерком от комнаты за десятки километров отсюда. Приходит в себя Антон уже тогда, когда, заведя мотор, включает поворотник, чтобы выехать с придворовой стоянки. На сидении рядом лежит пакет со свежими футболками, которым так и не суждено было оказаться в шкафу, по радио играет какая-то смертельно тоскливая композиция, и парень раздраженно переключает ее на что-то потяжелее, чтобы занять голову бессмысленным гроулом одного из вокалистов. Дорога в санаторий у него занимает значительно меньше времени, чем ехала это же расстояние маршрутка, но даже несмотря на то, что добирается до пункта назначения Антон чуть больше, чем за час, пока он регистрирует машину и получает гостевой пропуск, чтобы проехать на ту самую охраняемую стоянку, на улице заметно темнеет. На пятый этаж Шаст поднимается, когда часы на стене отстукивают начало десятого. Осторожно ступая по высокому ворсу, глушащему шаги, он подходит к двери с нужным ему номером и смотрит на металлические вензеля пятерок, раздумывая, что обычно люди говорят в таких ситуациях. Крепко задумавшись, ведь ничего путного в голову не лезет, Антон невольно прислушивается: если сначала, кроме невнятного бубнежа телевизора, ничего не разобрать, то через несколько секунд он вполне может расслышать приглушенный телефонный разговор. Который тут же заканчивается, стоит только ключу оказаться в замочной скважине. Вообще все звуки по ту сторону двери замирают в ожидании нежданного визитера. Сердце грохочет, как ненормальное. Воет, как неисправный глушитель в старой машине, гудит высоковольтным перегруженным трансформатором, напрочь срывая украденное лестничными пролетами дыхание, а руку, которая почему-то хочет постучать, прежде чем войти, неконтролируемо потряхивает. Срочно нужно идти к кардиологу. Такими темпами и инфаркт можно заработать. Шаст достает ключ из замочной скважины, кладет его обратно в карман, рефлекторно похлопывая ладонью по ткани, медлит еще буквально несколько секунд, чтобы уж точно, чтобы собраться с силами и увериться, что имеет все основания вернуться за своими вещами, а после толкает дверь от себя, входя туда, где его, вероятнее всего, уже не ждут. Арсений сидит на кровати, поджав под себя ноги. Лежал, судя по измятому покрывалу, еще несколько минут назад, расслабленно занимался своими делами, но теперь, потревоженный, сидит, чинно подобрав под себя ноги и обхватив собранными в замок ладонями острые коленки. Вперед упорно не смотрит, гипнотизируя лежащий на полу пакет от сланцев. А глаза прикрыты и словно не замечают вошедшего посетителя. Но Антон, едва переступив порог комнаты, прекрасно видит все то, что так настойчиво пытаются от него скрыть. Видит и напряженные плечи, опущенные под тяжестью немой печали, и сосредоточенную позу, готовую то ли к обороне, то ли к сдерживаемому нападению, и тут же понимает, что, вопреки тщетным попыткам, на него обращено все внимание. Спешно выключенный телевизор шуршит наэлектризовано, потрескивая остывающим кинескопом. Молчит черным экраном, отражающим в себе нелицеприятные последствия постыдного концерта, которые теперь придется разгребать, не имея под рукой даже лопаты. — Хэй, — все, на что хватает охрипшего после шумной дороги голоса Антона. Глупо, бессмысленно, но ничего другого в голову не идет, ведь разумнее было начать с извинений, но и те уже не кажутся такими весомыми: он за эти три дня так много извинялся, что смысл его извинений давно утерян где-то между сосен и криками о том, как надоел ему тот, кому на него не наплевать. И на кого почему-то не плевать ему. — Это я. — Я вижу, — безжизненный, безэмоциональный голос того, кого он ни разу не видел настолько понурым, режет по горлу тупым ножом безразличия, и Антон невольно сжимает кулаки в карманах, жалея, что вообще вернулся. Зачем? Нужно было остыть и ехать завтра. Надеялся, что будут умолять остаться? Не после того, что было брошено в опавшую хвою. Надеялся, что выброшенные в агонии слова так и помрут в лесу за ненадобностью, задохнувшись едким кислородом? Нет уж, один сострадательный молодой человек наверняка забрал их с собой, пригрел внутри и не дает им окончательно погибнуть, взращивая в себе вполне обоснованную обиду. Не специально, без злого умысла. Просто вот такой он — искренний и пытается помочь всем без разбора. Даже неблагодарной, брошенной дворняге, которая на этот раз бросила его самого. — Я вернулся. — Зачем? — За вещами. — Ясно. — А что? Выгоняешь меня? — Не имею права. — То есть я могу остаться? — Номер оплачен на нас двоих. Арсений на контакт не идет. Разговор отчаянно не клеится, треснувшим стаканом пропуская через себя неровные струи попыток хоть как-то наладить прежнее общение. В горле сохнет, смертельно хочется пить и присесть, ведь ноги после трудного дня гудят товарными составами, но Антон заставляет себя стоять посередине и до последнего пытаться исправить хоть что-нибудь из того, что наворотил. Арсений помогать не спешит, и Шаст не может на него за это злиться: тот уже который день за свою заботу и внимание получает вместо благодарности одни оскорбления и обесценивания собственного труда. Вот только несмотря на то, что парень все прекрасно понимает, легче ему от этого не становится: без прежней легкости и внимания говорить тяжело. Арсений молчит. Как молчит и Антон, и хотя он знает, что ему нужно делать и что говорить, совершенно не понимает, с чего начать. — Арс, — он вздыхает тяжело, с трудом отрывая свинцовый взгляд от неровной плитки на полу. — Я могу остаться? — А зачем ты спрашиваешь? — Арс отвечает резко и вопросом на вопрос, даже не поднимая головы. Однако в следующей фразе у него неизбежно проскальзывают те самые предательские эмоции, что он так старательно пытается в себе подавить: — Резко стало не плевать на мое мнение? Потому что Арсений и спокойствие, как завязавший наркоман верхом на единороге, — явление более чем футуристичное. Да, эмоции эти негативные, да, не предвещают легкого течения разговора, да, ему сильно не поздоровится, но они в любом случае в разы лучше бесцветного равнодушия. Потому что они дают надежду на то, что еще не все потеряно. — Мне и не было плевать, — Антон пожимает плечами, рефлекторно подаваясь вперед, и делает несмелый шаг ближе к кровати. А после, задумавшись не вовремя, решает озвучить то, что крутилось на подкорке последние несколько дней. По приезде в город он точно возьмет несколько уроков по социальным взаимодействиям, потому что так и не научился думать, прежде чем говорить. — Такое с твоей стороны, скорее, наблюдается. Ей богу, лучше бы он промолчал. Ведь Арсения его реплика зацепила, кажется, слишком сильно. — С моей стороны? Серьезно, Антон? — он дергает головой случайно, словно собирается поднять ее и посмотреть на парня, но по итогу только вскакивает с кровати и отходит ближе к балкону, закрывая дверь. — Да если бы мне было плевать на тебя, я бы и пальцем не пошевелил, чтобы хоть как-то тебя из комнаты вытянуть и развлечь. Я бы не плясал вокруг тебя в попытках растормошить и заставить посмотреть вокруг. Антон почти задыхается возмущением. — Но я ведь не просил тебя об этом! — А меня не нужно просить! Не заметил еще, что я всегда помогаю просто так? — первый раз со времен их знакомства Арсений взрывается озлобленным криком. А Антон, ссутулившись под напором чужой злобы, иррационально радуется тому, что балконная дверь закрылась раньше прозвучавшего взрыва. Хотя и не обманывает себя тем, что тонкие стены спасут их от осуждающих взглядов соседей. — Ты думаешь, что мне просто жить скучно? Что это я для себя хожу тут везде, хватаясь за любое занятие? — Арсения уже не остановить. Вцепившись пальцами в собственные предплечья, он смотрит в стену перед собой и цедит раздраженно сквозь зубы, скача на диапазонах громкости похлеще самого искусного сёрфера. — Думаешь, мне в кайф слушать твои жалобы и вести себя, как полный придурок? — Честно говоря, именно так я и думал, — Шаст не удерживает и все же роняет под ноги неосторожное откровение, за что хочется тут же отвесить себе ощутимую затрещину. Потому что очередная его глупость в стиле «это я» ситуацию не упрощает, а лишь вгоняет в еще больший стыд. Он прокашливается: — Ну, до тех пор, пока ты об этом не сказал. — Я старался исключительно для того, чтобы хоть что-то выжать из этого отпуска! — Арсений зло отмахивается. — Я должен был лететь на Мальдивы, если тебе интересно, а по твоей милости оказался здесь. Думаешь, это равнозначный обмен? Я мог бы запереться в номере и сидеть, обиженно проклиная несправедливую судьбу, но я хотя бы пытаюсь сделать этот отдых не таким убогим. В отличие от тебя. Антон проглатывает все возражения разом. Нелепые аргументы царапают сухостью горло, но он силой проталкивает их дальше. — Вместо того, чтобы помочь мне превратить нежеланную ссылку в клевое приключение, ты треплешь нервы и делаешь каждый день невыносимым, — юноша рваным движением зачесывает назад упавшую на лоб челку. Антон сжимает в ладонях мешковину карманов изнутри. — Ноешь, ругаешься, поносишь все, что я предлагаю. Мог бы уже не говниться и хотя бы попытаться сделать над собой усилие. Арсений дышит тяжело, уставившись в сторону розетки с подсоединенным к зарядке телефоном, а Шаст, сколько ни пытается, не может перехватить его мельтешащий по комнате взгляд. Не может увидеть, насколько яркие и разрушительные молнии устраивают в его глазах ритуальные танцы над могилой их только-только поправившихся отношений. Почему он избегает встречаться с ним взглядами? Антон настолько стал ему отвратителен, что недостоин даже прямого контакта глаза в глаза? Или Арс начал о чем-то догадываться после бассейна, поэтому злится? Может, Антон все же не так хорошо скрывал истинное положение вещей? Правда болью колет не только глаза: беспорядочно тычет иголками все подряд, как разъяренная колдунья, собравшая наспех микроскопическую куклу Вуду. Любые попытки договориться с ней, подкупить или оправдаться заканчиваются сокрушительнейшим проигрышем, и Шаст, стоя посередине комнаты с опущенными в карманы руками, окончательно в себе разочаровывается. Когда он умудрился проебать человечность? — Прости, я не знал, — Антон звучит тихо, но, надеется, искренне, потому что ему правда жаль. За окном нарастающим шумом капель по стеклу начинается первый за долгие жаркие дни дождь. Антон вздыхает. — Думал, что тебе это просто в кайф, вот и злился, что не вывожу твой ритм жизни. Я ж и так не фанат подобного, а тут за тобой никак не угнаться. Первая молния ослепительной вспышкой перерезает черное от грозовых туч небо, пока молнии в глазах Арсения все еще остаются для парня недоступными. Может, она оттуда и выпала, нерадивая? — А что мне теперь, сесть в угол и плакать о несчастной моей судьбинушке? Или на Пашу обижаться? — Попов неожиданно усмехается и складывает руки на груди, проводя ладонями по темной ткани футболки. — Я, в отличие от тебя, такими подарками не разбрасываюсь, и если мне выпал шанс отдохнуть за счет компании с хорошим человеком, отказываться от него я не буду. А после, запнувшись несмело, все же заканчивает. — Мне тоже бывает сложно, мне тоже порой все надоедает настолько, что хочется все бросить и уехать. Но я хотя бы делаю над собой усилие. В отличие от тебя. Антон этот неприкрытый упрек тоже проглатывает, потому что цепляется за то, за что, по-хорошему, не должен. Но он слабый, безвольный, мелкий человечишка, поэтому отказать себе в желании вернуть надежду не может. — Хорошим человеком? — цепляется за простые слова, которые легко могут ничего не значить, обманывает себя тем, что услышал в голосе юноши возможность загладить свою вину, ведь именно бессознательно озвученные признания — то, чем грешит он сам. Улыбается глупо, пытаясь свернуть на развилке конфликта, хоть и понимает, что легко можно было его избежать. Однако разгребать завалы навороченного все же придется, ведь, не расчистив их, у них не выйдет начать заново. — Заткнись, — Арсений поразительно резок и груб с тем, к кому еще недавно был на «вы» и шепотом, но, видимо, именно Шаст и довел его до окончательной потери терпения: поблажек ему делать никто не собирается. Из невинного щеночка Попов успел превратиться в грозного воителя, который и не думает бросать оружие, и, выпрямив спину до явно болезненного напряжения, бросает в лоб: — Где ты был? Антон проглатывает неуместное «бегал» и прячет за спину пакет с чистыми футболками, чтобы Арсу не пришло в голову их нюхать. — В город ездил, — он даже юлить не пытается: смысла в этом меньше, чем развешивать обратно на ветки опавшие после бури яблоки, для надежности закрепляя их скотчем. А говорить о том, что уехать было лучшим на тот момент решением, он почему-то не рискует. Поэтому переносит вес на другую ногу и пространно машет рукой: — Заодно и машину пригнал. Лучшим оно, может, и было, вот только пришло тогда, когда стало слишком поздно. — Я волновался. Почему ты не брал телефон? — Арсений снова горит бесконтрольным хрипом, окончательно отпуская попытки себя контролировать. Голос скачет по октавам, снося вокруг себя хлипкие барьеры выдуманной дистанции, хаосом клокочет в горле, раня нежную кожу, а язык все сыпет и сыпет беспомощными вопросами: — О чем ты думал? Не мог ответить? Не мог мне перезвонить? Антон буквально тонет под градом паники. Арсений, дергаясь в эмоциональном вакууме, резко поднимает голову, и Шаст, который только этого и ждал последние несколько минут, бросается глазами ему навстречу. А когда их взгляды наконец встречаются, Антон вдруг стопорится и замирает. Словно внутри него безрукие рабочие опрокинули чан с быстросохнущим бетоном. Сердце, срываясь и спотыкаясь, колотится нервно в реберной клетке, но взгляд ледяных голубых глаз с легкостью останавливает его, перекрывая вентиль с кислородом. Антон ловит в себе удивленный вдох, застрявший где-то в районе солнечного сплетения. Что это? Как это называется? Почему у Арсения такие красные и подпухшие глаза, которые вместо того, чтобы гореть ярким, озорным весельем несносного ребенка, теперь напоминают лишь тускло догорающую лампочку с потрескивающим натрием? Поэтому он избегал смотреть ему в глаза? Это Арс и пытался от него скрыть? — Не думал, что это так важно, — едва различимый лепет, который-то и лепетом сложно назвать, практически тонет под градом стреляющих по окну крупных капель. Где-то вдалеке раздается первый грохот подбирающейся поближе грозы, но Антон его почти не слышит. Или это его сердце так грохочет, пытаясь разбить застывший бетон? Но почему? Что такого произошло, чтобы лить по нему слезы? Да, он сказал пару неприятных вещей, но ведь они не настолько грубые, чтобы довести человека до слез. Или у Арса просто аллергия на пыльцу разыгралась, а он снова берет на свой счет больше, чем заслуживает? Антон всматривается в обеспокоенное лицо получше и замечает, наконец, то, что Арсений тщетно пытается скрыть под слоем мнимого равнодушия: как мелко подрагивают сцепленные в замок руки на груди, как крепко сжимают раскрасневшуюся кожу цепкие пальцы, как подрагивают подгибающиеся от волнения коленки. И то, в каком безмерном ужасе бегают уличенные в правде глаза. Что ты такое? Почему ты заставляешь меня чувствовать непозволительные, запретные вещи? Почему кажешься мучительно беззащитным, хотя должен излучать уверенность и твердить, что все наладится? И почему меня теперь так сильно волнует твое состояние, что от невозможности стереть красноту вокруг глаз внутри все горит? — Не думал он, — Арс спешно отводит глаза, прячась под прикрытыми веками, и отворачивается на несколько секунд к окну, где разгорается непогода. Выдохся, не кричит больше, но волнение в голосе скрыть все равно не выходит. — А как с моей стороны это выглядит, ты тоже не думал? Я возвращаюсь, тебя в номере нет, никто не видел, чтобы ты возвращался. На ужине так и не появился. Что я должен думать? При упоминании еды неизбежно сводит пустой со времен обеда желудок. — Например, что я уехал? — старательно игнорируя не вовремя взбунтовавшийся голод, парень пожимает плечами. Нет, ну вы только посмотрите: еще пару минут назад спокойно спал себе, а теперь решил с плакатами выступить? Первый в толпе, громче всех орет. Посторонись, совесть, первым делом нужно желудок набить. — Что тебя могли похитить и убить в этом чертовом лесу! — на излишний драматизм в громких речах Антон внимания не обращает: так сильно прибивает его к полу осознание истинной причины этой необоснованной лавины злобы. Пускай накрывает. Пускай он, погребенный ею заживо, замерзнет к чертям. — Что ты заблудился и умираешь голодной смертью без возможности со мной связаться. Потому что в ней, кажется, действительно хочется умереть. — За несколько часов от голодной смерти не умереть, Арс, — Шаст улыбается невольно, совершенно бесстыдно радуясь тогда, когда должен каяться и извиняться. Отпускает ситуацию, расслабляясь, позволяет себе упасть в мечты, потому что внезапное осознание пусть и пугает неистово, но с последствиями он будет разбираться потом. Потому что сейчас в этом воздушном замке из маминого борща и бабушкиных пирожков о нем волнуются и заботятся. В нем наконец-то есть тот, кому на него не наплевать. — Заткнись, — Арсений пытается кричать, но крик его заметно теряет и в силе, и в громкости, и в агрессии, распадаясь на тысячи микрочастиц усталости. — Ты бездушный, отвратительный, самодовольный эгоист, которому совершенно плевать на других. Неблагодарный и разбалованный мальчишка, который ждет, что все будут перед ним выслуживаться. Ты жалок. Выплюнув последний диагноз, он окончательно отворачивается к окну и смотрит, как крупные капли разбиваются о грязное стекло оконной рамы. И, видимо, на то, как стремительно намокают целый день сохнущие плавки, потому что закрыть окно на балконе ни один из них не потрудился. Через щели между полом и дверью проникает едва ощутимый запах озона. Отрицать слова Арсения Антон не берется. Да, в обычной жизни он себя так не ведет, но за пару дней тесного общения с Поповым именно мерзавцем себя и показывал, изгаляясь на все лады. Только он сам виноват в том, что позволил сложиться нелестному о себе мнению, а так как обыкновенных обещаний, чтобы все исправить, будет уже недостаточно, придется доказывать неправоту Арсения поступками. Слов и без того сказано слишком много. Так много, что их истошные вопли разрывают барабанные перепонки. Молчание затягивается на все возможные крючки, плотным корсетом опутывая разбросанные по полу откровения, но Антон, приглушенный внутренним осознанием, едва держится на ногах, не обращая на него внимания. Арсений, кажется, хочет добавить что-то еще, судя по тому, как дергается в нерешительности его плечо, но в последний момент все же не решается. Что же это такое? Что же внаглую перекрывает растекшееся, как машинное масло, чувство вины, плотно впитавшееся во все внутренности? Что это там такое скромно поднимает голову, забитое и голодом, и стыдом, и виной? Неужто это грязное, забытое и пыльное существо и есть надежда? Антон шумно выдыхает. Может ли этот эмоциональный взрыв означать, что Антон не одинок в своих неподобающих чувствах к коллеге? Может ли это необъяснимое, глупое волнение означать то, что Шаст долгое время ошибался, принимая Арса за того, кем тот никогда не являлся? Наверняка его странному поведению может найтись другое, более логичное объяснение. Антон тут же мотает головой, крепко сжимая зубы. Заставляет эту треклятую поганку в голове спрятаться туда, откуда она посмела вылезти, и перехватывает покрепче зажатые в ладонях джинсы. Нет. Только не это. Только не возвращение в эти безучастные размышления, которые токсичным дымом влияют на его сознание, вынуждая идти на неоправданный риск. Нельзя позволять себе слабость обманчивых иллюзий только из-за того, что кто-то волновался о твоем отъезде. Наверняка его волнению есть более логичное объяснение. Долг перед Павлом Алексеевичем? Чувство вины за то, что возложил на себя ответственность за незадачливого и беспомощного начальника, который без него не справится? Вот и таскается за Антоном, беспокоясь, в общем-то, не за него самого, а за дальнейшую работу и сохранение должности. — Как велики? — Нормально. — И мой? — Да. Я же говорил, что просто цепь слетела. Антон кусает нижнюю губу. — Вернул их? — Да. — Сам? — Да. — Как ты один их дотянул? Арсений поднимает голову и смотрит перед собой в помутневшее от воды стекло. — С трудом, — выплевывает небрежно, а после все же разворачивается и едко добавляет с толикой не то издевки, не то презрения: — Но все же дотянул, спасибо. Антон на несколько секунд прикрывает глаза, с трудом справляясь с желанием выбежать в окно. Паша точно разозлится, если ему еще на похороны придется раскошелиться. — Аренды оплаченной жалко. — Ничего не поделать. Арсений сбрасывает руки вниз и снова разворачивается к парню затылком. Интереса к разговору нет. Как и попытки все наладить. Словесный пинг-понг приводит Антона в замешательство. Попов на контакт упорно не идет и делает вид, что наблюдает за темным пятном укутанного в темноту летнего вечера санатория. Как будто видит, подлец, даже несмотря на включенный верхний свет, хоть что-нибудь на улице, кроме нечетких, размытых дождем пятен желтых фонарей-одуванчиков у входа. — Деньги за них ты, конечно же, не возьмешь, — вопрос, который звучит утверждением исключительно потому, что Антон заранее знает на него ответ, вызывает у него скромную улыбку, и Арс ожидаемо мотает головой. А у парня в голове медленно зреет хоть и нечеткий, но все-таки план. — Тогда предлагаю сделку: взамен велосипедов я оплачу прокат лодки завтра. По озеру покатаемся, на виды красивые посмотрим. Дергающаяся нога Арсения резко замирает. Спина вытягивается в перетянутую натяжением струну, а голова, которая сначала смотрит строго прямо, медленно разворачивается вправо. За ней, немного погодя, тянется и весь корпус — Арсений разворачивается к Антону целиком, глядя прямиком глаза в глаза. Антон, шумно сглатывая, добавляет зачем-то: — Я внизу рекламу сегодня видел. Как будто это единственный вопрос, который мог у него возникнуть. Арс странно на него смотрит, изогнув иронично бровь. Ждет, наверное, шутку или издевку на то, что снова повелся, бедный, а Шаст, который кучу своих слов перевел впустую, не может сделать ничего, кроме простого ожидания и надежды, что ему дадут еще один шанс. Смотрит, не отрываясь, в ответ и поражается тому, что глаза юноши из светло-голубых в считанные секунды превратились в серые. Словно чуткие индикаторы разгоревшейся за окном бури. — Лодку? Как клубящийся под потолком хаммама густой влажный пар, ползущий в легкие едва уловимым хвойным ароматом счастливого расслабления. — Или ты больше катамараны предпочитаешь? Антон отбивает вопрос с легкой полуулыбкой, хитрым, поддельным непониманием раскрасившей его уставшее лицо, но отделаться от чувства вины по-прежнему не может. Поджатые губы, сведенные в надежде брови, руки, комкающие край чистой футболки, смененной прямо перед выходом из дома — все в нем говорит о том, как сильно ему жаль и как тяжело сказать первое «прости». Извиняться сложно, поэтому парень пытается вложить во взгляд то, что кипит внутри неуправляемой лавой. «Я не должен был срываться на тебе». «Ты не заслужил того, что я тебе наговорил». «Ты не виноват, что подвернулся мне, когда я начал испытывать душевный голод». «Ты вообще не заслужил быть там, где не хочешь находиться». — Прости, — Арсений снова варварски рушит планы, извиняясь первым. — Я вообще не должен был всего этого говорить, — он сдувается на глазах: опускает напряженные плечи, безвольной куклой роняет руки и, сделав несколько шагов вперед, буквально падает на кровать. Опущенная голова смотрит на Антона темным затылком. — Набросился еще так сразу, с порога. На лице Антона, вопреки происходящему, расцветает широченная, глупейшая улыбка. Ну такой дурачина. Извиняется еще зачем-то, хотя это Шаст задолжал ему парочку извинений. — Тебе не за что извиняться, — Антон, надеясь, что критически болезненный пик ссоры остался в прошлом, решается сделать шаги навстречу и осторожно опускается на край кровати с другой стороны. И едва удерживается от приглушенного стона, когда ноющие мышцы наконец расслабляются. — Ты имеешь полное право на свое мнение. Я ведь и правда веду себя, как редкостный говнюк. — Но ты же мой начальник, — слегка приподнимая уголки губ, Арсений смотрит в его сторону, комкая в руках край измятого покрывала. — Думаешь, это дает мне право кричать? — В каком-то роде. — Не ты ли мне недавно говорил, что здесь мы с тобой в равных условиях? — Шаст вспоминает их недавний разговор и, не встретив сопротивления, пододвигается на кровати дальше. Попов не дергается, но тщательно наблюдает за каждым его движением. — Ты человек, которого довело блядское отношение. Так что, признаю, я это заслужил. Арсений молчит. Судя по закушенной губе и бегающему по кровати взгляду, думает напряженно, вот только предмет его размышлений остается неразгаданным. А Антон, засмотревшись, все же спешно отводит глаза, когда мысли стекают в совсем уж неподобающее русло. Чтобы не смотреть на ряд белоснежных зубов, прихвативших небрежно розоватую кожу нижней губы. Негоже усложнять и без того непростую ситуацию неуместным стояком. Арс неожиданно меняется в лице и сосредоточенно смотрит на Антона. Неужели заметил? — Ты голоден? Есть хочешь? Вот чего-чего, а вопроса про еду Шаст ожидать никак не мог. Можно ли считать это согласованным примирением? — Не знаю? — он больше спрашивает, чем утверждает, ведь задуматься толком о таких мелочах у него времени не было. Запускает руку в спутанные волосы, зачесывает назад длинные кудри и прислушивается к себе: чувство голода воинственно поднимает пустой половник, замахиваясь. — Думаю, что да. Я ж на ужин не успел, да и дома перехватить было нечего. Антон поворачивает голову и с грустью смотрит на часы, висящие над входом. Местный магазинчик работает до восьми, кажется, а маленькая стрелка неумолимо подбирается к разочаровывающей цифре десять. Желудок закручивается так, что на его адрес можно письма электронные слать, вот только как на них отвечать, пока непонятно. — Но магазин уже все равно закрыт, — он разворачивается обратно и смотрит на Арсения, приподнимая уголки губ в ободряющей улыбке. Ничего страшного, не первый раз ему приходится ложиться спать голодным. — Разве что кофе можно заварить. Ты будешь? Не дождавшись реакции юноши, Антон решает все за двоих и смотрит на уровень воды в чайнике, прикидывая, хватит ли ее на две порции. Ищет взглядом керамические кружки, которые удалось протащить в комнату из столовой, и натыкается на сосредоточенный взгляд Арсения, который снова, судя по сведенным к переносице бровям, о чем-то сосредоточенно думает. Вроде же в отпуске человек, зачем так много думать? Антон вот, например, почти не думает. Разгружает голову, получается. Хотя, если вспомнить, не лучший он пример, конечно. — Контейнер на столе видишь? — Арс указывает задумчиво на журнальный столик, на котором действительно стоит небольшой контейнер из вспененного пластика, замотанный в обыкновенный целлофановый пакет, и Антон кивает утвердительно, не жалуясь на проблемы со зрением, но все еще не сращивая, что к чему. А после слышит: — Он твой. И на несколько секунд подвисает, срастив. — В каком смысле? — В прямом. — А что там? — Твой ужин. Ого. — Ты забрал мой ужин? — Антон пытается заставить себя не улыбаться, но несносная чертовка так и лезет на лицо, бесстыдно не стесняясь никого вокруг. — Ты не пришел, а я просто не хотел, чтобы еда пропала, — глаза юноши вдруг тупятся обломками простых карандашей и, спотыкаясь, падают под ноги, а щеки едва заметно алеют. — Он, наверное, уже остыл, но там оладьи, так что они и холодные будут вкусные. В салфетках несколько кусочков батона с сыром, а в холодильнике кефир с полдника и сметана к оладьям. А, и возле кружек булки с полдника. Вау. Вклиниваясь сознанием в торопливую речи Попова, Антон чувствует себя окончательно размазанным по вымытому полу номера. — Арс. — Что? — Я полный придурок. — Это мы уже выяснили, — Арсений мягко улыбается, наконец-то не только механически раздвигая губы, а всецело лучась искрящимися весельем глазами, и у Антона понемногу начинает трескаться застывший на ребрах бетонный раствор. — Нет, правда, прости меня, — Шаст, выдыхая, подползает немного ближе, ровно так, чтобы дотянуться до чужой руки, и осторожно касается мягкой костяшки, привлекая внимание. — Я знаю, что уже третий вечер подряд веду себя отвратительно, а потом извиняюсь, и что грош цена моим извинениям и обещаниям больше так не делать, но… Мне правда жаль. Я не знаю, что со мной происходит. Я же обычно так себя не веду. Выдыхает как на духу и понимает, что груз сожалений постепенно уходит, а касание к чужой руке, короткое, мимолетное и ни к чему не обязывающее, все равно неизбежным волнением бросает в жар. Раскаяние разбирает чемоданы и по-хозяйски развешивает шмотки, обустраиваясь, судя по всему, надолго, но вот тяжесть признанной вины неприятно тянет под ребрами. Антон руку быстро убирает, но куда их деть, такие смущенные и потерянные, не понимает. Запускает их в волосы, разбирая колтуны, и ворочает в голове валуны настигших откровений. Еще никто не приносил ему ужинов. Никто не думал заранее о том, что он может остаться голодным. Ровно так же, как никто не собирал ему завтрак в дорогу. Незначительная мелочь, сомнительный повод для радости, базовая вежливость хорошего знакомого, но Антону многого и не нужно, чтобы в кои-то веки почувствовать себя человеческой единицей, которую наконец-то перестали делить на ноль. — Возможно, у тебя просто ломка. Я слышал, срывы при ней — частое явление, — Антон ожидает, что вот-вот уголки губ юноши дернутся хоть в намеке на улыбку, но тот выглядит пугающе серьезным, нахмурив для пущего эффекта брови. И только когда Шаст, не понимая, к чему он клонит, смотрит на Арса почти испуганно, тот сдается и ломает лицо озорной усмешкой: — Ну, от работы. Ты же законченный трудоголик, а это просто так не лечится. Антон взрывается ответным смешком, а после состраивает обиженную моську. — Вот спасибо. Извиняешься тут перед людьми, а они тебя в наркоманы законченные записывают. — Ну почему же законченные? — Арсений, тихо хихикая, поднимается с кровати и приоткрывает балконную дверь, впуская в комнату приятную прохладу вечернего дождя. — С тобой еще работать и работать. Лениво пересмеиваясь, они окончательно топят лед неуклюжей, совершенно нелепой ссоры, которая могла разругать и без того непростые отношения. Антон, улыбаясь, все-таки решает, что воды на двоих не хватит, соскальзывает с кровати и, забрав чайник с собой, топает размеренно в коридор, где стоит общий кулер. Через пару минут чайник, закипев, остается забытым стоять в углу стола, пока крепкий аромат кофе, уже основательно поселившийся в их скромной комнатушке, расплывается под потолком. Шаст, шумно шурша фольгой, раскрывает контейнер, переставляет его на большой стол и, откинув ненужную крышку, буквально вгрызается зубами в мягкое тесто. Оладьи воистину идеальные. Именно такие, как им давали когда-то в школьной столовой: сладкие, с хрустящей поджаристой корочкой, слегка резиновые из-за дрожжей в составе, но оттого и идеальные в бесконечной череде всего пресного, диетического и безвкусного. От предложения разделить трапезу на двоих Арсений отказывается, поэтому Антону, который честно пытался не быть эгоистом, достаются все три. Залитый крутым кипятком кофе медленно заваривается под блюдцами, настаиваясь, булочки с полдника честно делятся пополам, потому что здесь Антон на уступки идти не готов, и он, погрузившись в это размеренное спокойствие ставшего привычным быта, решается на последний аккорд. Ведь даже несмотря на то, что конфликт можно считать исчерпанным, самого главного слова так и не прозвучало. Извинений. — Арс, если без шуток, — Антон подсаживается на край кровати рядом с Арсением и смотрит прямо на него, не давая себе времени передумать. Сейчас или никогда. В ледяную воду сразу с головой. — Прости, что не ценил твоих стараний. Да, я не хотел сюда ехать и не в восторге от перспективы не работать так много дней, но ты прав: раз уж мы застряли тут вдвоем, то можно хотя бы попробовать превратить это во что-то стоящее. Уголки губ юноши дергаются в несмелых попытках. — Значит ли это, что ты перестанешь закатывать глаза на каждое мое предложение? — Попов смотрит на него пытливо, слегка наклоняя голову вбок, а Антон, мысленно делая себе пометку чуть внимательнее следить за собственной предательской мимикой, больше не хочет с ним воевать. Что-то безвозвратно изменилось в их отношениях после этой ссоры, что-то хрупкое необратимо треснуло, а возможности подумать о причинах столь кардинальных изменений никак не находится. — Очень сильно в этом сомневаюсь, — глядя на юношу исподлобья, Шаст улыбается искренне и больше не пытается врать: бесполезно. Арсений такой, и с этим ничего не сделать: порой даже самые благородные мотивы могут приводить других в бешенство. — Но если ты согласишься хоть немного снизить градус, я пообещаю тебе не открывать рабочий ноут до конца отпуска и, возможно, даже один раз сходить на местные танцы. — Ого, ничего себе! Какие смелые предложения, — Попов по-дурацки округляет глаза и рот, плохо изображая подлинное возмущение, но надолго его все равно не хватает. Сыпется, посмеивается тихо, старательно прикрывая рот рукой, улыбается мягко, задерживая взгляд на глазах Антона чуть дольше обычного, а после прикладывает палец к губам и хитро прищуривается: — Соглашусь, но при одном условии: с телефона в почту тоже не заходить. — Без ножа меня режешь, — Антон тянет страдальчески, прикладывая ладони к раненому жестоким отказом сердцу, и драматично прикрывает ладонью глаза. — Вернемся, я точно переговорю с Волей, чтобы продвинул тебя на повышение. Грех упускать такого настырного продажника. Арс, сжав губы в тонкую линию, смущенно прячет глаза. — Вот теперь извинения официально приняты, — он скидывает с ног резиновые кроксы и забирается повыше на кровать, по-хозяйски пододвигая ближе к себе ноутбук Антона. А после бросает небрежно: — Расслабляй свои булки и давай пить кофе. Я уже присмотрел нам фильм на вечер. Брови Шаста невольно подскакивают вверх в игривом изумлении, пока он внутренне давится смехом. — Разрешенная с начальством фамильярность сильно вас испортила, Арсений Сергеевич. И переходит всякие границы, — он качает головой и снимает осторожно блюдца с чашек, вытирая стол от стекшего с них конденсата. — Даже не знаю, что мне с вами делать. Арс шутливо толкает его ногой в бедро, не рискуя бросаться подушками исключительно из-за опасной близости заваренного кофе, поэтому обходится лишь сбивчивым возмущением и взбитой в приглашающем жесте этой самой подушкой. Следующие полтора часа они пьют кофе, заедая его мягкими булочками собственного производства санатория, и смотрят более чем посредственный фильм, чтобы хоть что-то мерно бормотало на фоне. Уставший Антон под монотонную болтовню главных героев почти засыпает, и только редкие комментарии Арсения о нелепости происходящего не дают ему окончательно провалиться в сон. На финальных титрах Шаст буквально заставляет себя разлепить слипшиеся глаза и, потянувшись в последний раз, встать с уютной, нагретой их телами кровати. Она мягким коконом опутала его конечности, и даже мысль о том, что придется променять ее на твердый, холодный пол, еще и залитый наверняка дождем, приводит парня в ужас. Он пусть и чувствует себя, как половая тряпка, но быть ею фактически все-таки не готов. Размяв спину, Антон подходит к приоткрытой двери балкона и тянет руку, чтобы потянуть ее на себя. — Шаст? — Арсений, стягивающий покрывало, первый раз называет парня как-то иначе привычно сдержанного и нейтрального «Антона». Антон, стараясь не выдать своего удивления, смотрит на него вопросительно, а тот заметно теряется, комкая в руках плотную, измятую их задницами ткань. — Тебе обязательно идти спать на балкон? Сердце стопорится, пропуская несколько ударов. — Не знаю. Но кроватей с прошлой ночи у нас в номере, вроде как, не прибавилось, — он осматривается, словно действительно мог пропустить появление в крохотном номере еще одного спального места, и улыбается, глядя на Попова. — Или я чего-то не знаю? — остатки хорошего настроения вынуждают его понизить голос до заговорческого шепота: — Думаешь, стоит проверить в шкафу? — Не смешно, — Арс мотает головой, даже и не думая сводить разговор к шутке. — По тебе же видно, что у тебя спина болит от того, что ты мало того, что на полу спишь, так еще и, по сути, на улице, — юноша не сдается, отбрасывая ненужное покрывало куда-то в сторону. — Плитка-то холодная, остывает за ночь. Так и заболеть недолго. Антон мнется в нерешительности. Точно ведь знает, чего хочет, и, будь его воля, позволил бы себе ни секунды не сомневаться, не сопротивляться приятному и логичному. Только вот в ситуации возникших осложнений в виде переходящих черту чувств к подчиненному у него нет права на ошибку. — И что ты предлагаешь? — Антон даже предполагать не берется, в честь чего нагрянули изменения в виде первого шага со стороны Арсения, поэтому интересуется осторожно, чтобы никого и ничего не спугнуть. Вопрос только, нужно ли это ему самому? Настолько ли хороша его выдержка, чтобы испытывать ее на прочность сейчас? — Ничего ведь страшного не случится, если ты один раз поспишь на кровати. Места достаточно, одеял, как и подушек, два. Тем более, на улице дождь, там намокло все. Куда ты пойдешь? — Арсений перечисляет, осматриваясь в поиске новых аргументов, и останавливается, найдя, видимо, новый аргумент против. Который определенно его расстраивает, судя по опущенным уголкам губ. — Или ты боишься спать со мной? Ох, знал бы ты, дорогой, как сильно ты прав и неправ одновременно. — А мне нужно чего-то бояться? — Антон, мнущийся на пороге балкона, нервно посмеивается, пытаясь вывести разговор в более юморную плоскость глупых шуток, ведь та шальная подростковая неловкость, которую давно пора было перерасти к двадцати семи годам, почему-то именно сейчас решила вернуться с новой силой. — Ты пинаешься во сне? Арс неопределенно фыркает и улыбается шкодливо. — Обещать ничего не могу, но с семи лет замечен не был. — Значит, прецеденты все же случались? Арсений все-таки запускает в него подушку, и та прилетает Антону аккурат в довольную морду. — Слишком много вопросов для того, кто последние две ночи спал на коврике вместо собаки, — Арс тихо посмеивается, стягивая с себя шорты вместе с футболкой, и забирается под одеяло, откидывая в приглашающем жесте соседнее. — Ложись давай и не задавай вопросов, а то когда-нибудь рискуешь получить на них ответы. Антон невольно вздрагивает: шутка выходит шуткой только наполовину. Стоит около залитого водой балкона, смотрит на растекшиеся по полу лужи с грязными разводами, прижимая к себе скудный улов в виде своей же подушки, и раздумывает усиленно, стоит ли игра свеч. Насколько важную роль сыграла сегодняшняя ссора? Посмел ли бы он остаться, если бы Арс позвал его вчера? Позвал ли бы его Арс, если бы на улице не было дождя? И так ли сильно ему нужны эти ответы? Антон не оставляет себе времени на сомнения, бросая подушку обратно на место, и стаскивает спешно футболку, закидывая ее на спинку стула под неодобрительный взгляд аккуратного Арсения: у того все вещи хранятся до тошноты ровными стопочками. Тянет вниз джинсы, остаётся в одних трусах и тут же ныряет под одеяло, заворачиваясь в него на манер ролла. Удобная кровать тут же уволакивает Антона в зыбкий, вязкий сон, а запах цитрусового геля для душа, которым за несколько дней насквозь пропитался каждый миллиметр мягкого постельного, всячески мешает оставаться в сознании. Он делает над собой последнее усилие, чтобы пробормотать сонное: — Спокойной ночи, Арс. И, падая в темное небытие долгожданного отдыха, слышит отдаленное: — Спокойной ночи, Шаст. Коротко щелкает переключатель настенного бра, погружая комнату в непроглядную темноту. Судя по ласковому тону и тихому, вкрадчивому голосу, собеседник его широко улыбается.