Сосновый перебор

— Жалобы есть? Антон сидит на коричневой кожаной кушетке, как всегда, поджав под себя ноги, и смотрит на плотно сложенную женщину в белом халате сбоку от него. Та расположилась за небольшим деревянным столом с облупившимся от времени лаком и, открыв карточку, изучает записи предыдущего осмотра, чтобы меньше чем через минуту отложить шуршащие бумажки и поднять голову на пациента. — Сложно сказать. Вроде так нормально все, — Антон мнется зажато, заламывая в неуверенности пальцы, ведь никогда толком не умел признаваться в неидеальности. Врачи с самого детства вызывали в нем исключительное желание отделаться поскорее от настойчивых вопросов и сбежать подальше от кабинета со странными запахами лежалой бумаги и жидкого клея. Женщина смотрит на него пристально, долгим взглядом ворочая что-то на самом дне нутра, среди толщи наросших за долгие годы сомнений. Почему она просто не может поставить подпись в нужной графе и отпустить его дальше предаваться радостям санаторного лечения? Зачем пытается добиться от него… правды? Зачем она ей? — Не уверен, что есть повод, но… — Шаст через силу озвучивает опасения последних дней, для убедительности пожимает плечами, выглядывая в окно на зеленую лужайку, и все же давит в себе неуверенность, честно отвечая: — Сердце в последнее время что-то пошаливает. Когда-нибудь до него дойдет, что следить за здоровьем нужно с раннего возраста и что проблемы с ним бывают не только у стариков, но это уже совсем другая история с совершенно другими персонажами. — В вашем-то возрасте? — женщина удивленно приподнимает бровь, оправдывая опасения Антона, и тот весь внутренне сжимается, готовясь выслушать талмуд нравоучений и пристыженным сбежать из кабинета, где ему вообще не место. Врач пресно качает головой. — Слабенькая нынче молодежь пошла. Гулять вам побольше надо, и болеть ничего не будет. — Когда ж гулять-то, если работать надо? — Антон улыбается, надеясь, что хотя бы ему не придется конфликтовать с этой, на первый взгляд, милой женщиной. Потому что рассказывать о том, как наплевательски относятся к его откровенно признанным проблемам, Арсению Шаст точно не собирается: иначе их точно выгонят из санатория раньше времени. Не перенесет это место настолько грандиозного скандала. — От работы кони дохнут. Знаете такую поговорку? — женщина без бейджа на кармане вдруг широко улыбается и, сняв с носа очки в роговой оправе, кладет их на раскрытую карточку Антона, складывая перед собой руки. — В гроб с собой богатства свои не заберете, тут все оставить придется. Какой тогда во всем этом смысл? — Никогда, знаете, не думал об этом в подобном ключе, — смущенный Антон вдруг усмехается тихо, хотя в моменте ему совсем не смешно, и прячет глаза, чтобы не встречаться с грубо нарубленной правдой, что своими кое-как нашинкованными кусками в горле у него застревает. — А стоило бы, — врач подмигивает, совершенно вдруг беззлобно и дружелюбно, и с громким, тяжелым вздохом медленно выбирается из-за стола, снимая с шеи статоскоп. Шаст оттренированным движением задирает футболку вверх без каких-либо напоминаний, и после нескольких арктически-холодных касаний металла к грудной клетке женщина отходит. — Снимайте полностью, кардиограмма лишней никогда не бывает. К решительным действиям прямо здесь и сейчас Антон оказывается не готов. Да, он планировал заняться здоровьем по приезде в город, обещал себе пойти в поликлинику при случае, но серьезно не предполагал, что сделает это в ближайшее время. Он слишком хорошо себя знает, чтобы заранее предугадать обоснованно резкую потерю интереса к своему здоровью, стоит только машине пересечь черту города, а рабочей почте прогрузить входящие и непрочитанные сообщения. С другой стороны, может, это действительно неплохой шанс хоть раз не откладывать важные вещи на потом? Пока у него есть адекватная возможность заняться собой, не отягощенная требованиями быть всегда в строю, может быть, стоит ею воспользоваться? Вероятнее всего, пошаливающее сердце не более чем последствия длительной злости и волнения, но проверить и успокоить нервишки лишним все-таки не будет. Парень укладывается на кушетку, пока по кабинету растекается крепкий запах медицинского спирта. Кожу холодят касания влажной ваты, которая после проходится по присоскам электродов для стерилизации, а нагретую утреней жарой спину приятно расслабляет холод плотной кожи, не скрываемый даже тонкой одноразовой салфеткой. Запястья и щиколотки обхватывает легкий пластик аллегорично больших прищепок, а к постыдно плоской груди прилипают присоски, которые однозначно оставят после себя темные синюшные пятна. Да уж, только такие засосы теперь Антону и светят. — На кардиограмме все чисто, — после короткого писка записывающего прибора над головой раздается короткий треск. Змейки розоватой термобумаги со скачущими в разном темпе зубцами падают на его предплечье, после чего женщина относит их на свой стол и, еще раз просмотрев, утвердительно кивает: — Вы здоровы как бык, молодой человек. — Странно, — пока она высвобождает парня из плена опутавших его проводов, которые небольшим мотком вешаются обратно на прикрученный к стене крючок, Антон медленно поднимается и присаживается, комкая в руках одноразовую салфетку. Отправив ее в итоге в стоящую рядом урну, он натягивает футболку обратно и задумчиво тянет: — Чего ж оно тогда скачет, как ненормальное? — Так, может, вы просто влюбились? — женщина вдруг лучезарно улыбается и степлером прикрепляет результаты кардиограммы в карточку. Кивает вопросительно и усаживается обратно за небольшой стол. — Не думали об этом? Шаст на это лишь лихо усмехается. И разве что совсем чуть-чуть грустит. — Думаете, я бы не заметил? — Совершенно точно в этом уверена, — пересмотрев еще раз записи, она складывает в несколько раз тонкие змейки кардиограммы и закрывает карточку, отодвигая ее на край рабочего стола в общую стопку. А после откидывается вальяжно на стул и мечтательно улыбается: — Муж мой покойный только через пару месяцев смекнул, чего это он мне с родительского огорода урожай таскает. — Оу, я… Соболезную? — нелепый, поспешный ответ лишь вгоняет парня в краску, ведь он никогда не умел вести себя адекватно, сталкиваясь с вопросами чьей-то смерти. Как вообще нужно реагировать на подобное, если собеседник не дает тебе никаких подсказок? Вот ответ его и получается больше вопросом, а Антон теряется и смущенно отводит глаза в сторону, выпаливая первое, что кажется подходящим по случаю. — Не нужно, — женщина от его попыток в вежливость легко отмахивается, улыбаясь все также широко. Шаст поднимается, наконец, с кушетки, звеня мелочью в карманах спортивок, и возвращается обратно на стул около стола. — Он в итоге той еще сволочью пьющей оказался, но ухаживал, ни дать ни взять, красиво. Да, этого у него не отнять. Все ирисы для меня с мамкиной клумбы воровал. Антон усмехается, невольно зеркаля легкость замечтавшейся женщины, но почему-то даже сейчас все равно не может перестать думать об Арсении. Их отношения сложно назвать адекватными или нормальными, и тянется это, судя по всему, уже очень давно: с того самого дня, когда Арсений впервые переступил порог переговорки, где его ждали на собеседование Антон и Паша. Уже тогда Шаст не мог относиться к нему так же, как к остальным ребятам, но всегда списывал ответственность за это на самого Попова. Для себя он характеризовал юношу исключительно как «странного», и это ёмкое, многогранное слово вполне устраивало Антона, который не хотел искать для себя других возможных объяснений. Легкая отговорка, логичное толкование, чтобы не углубляться в дебри, да и сам Арсений, не отрицающий, что сильно отличается от других, ситуации не помогал. Арс дает много поводов над собой посмеяться — специально или случайно, это уже остается только гадать — и ребята с легкой подачи частенько развлекаются за его счет. Антон, как бы ни старался это отрицать, вместо того, чтобы обрубить на корню непозволительное поведение, частенько смеется вместе со всеми, но стойкий Попов никогда ни на кого за такое не обижается. Или Антон просто не стремился никогда это заметить? За время их вынужденной изоляции и тотально тесного контакта мнение об Арсении начинает стремительно и неуклонно меняться. Безусловно, он все еще кажется странным и необъяснимым, но теперь Шаст стал чаще задумываться над истинными причинами подобного поведения. Может ли он ровно так же, как и Антон, сублимировать свое одиночество? Только в его случае не в работу, а в излишнюю активность? Да, ему больше всех надо, да, он лезет везде, куда только может дотянуться, да, его каждая собака уже знает в этой компании, но Антон всегда думал, что просто он такой, что Арс кайфует быть в центре внимания, что ему необходимо общественное признание. Но что, если не все так просто? За то время, что они живут вместе, Антон ни разу не слышал, чтобы тот хоть с кем-нибудь разговаривал или переписывался. Кроме случайно подслушанного под дверью телефонного разговора Шаст так и не застал других, и то ли Арс слишком хорошо шифруется, дистанцируя начальство от своей личной жизни, то ли ею там совсем и не пахнет. Антону становится стыдно. Может, зря они так накинулись на Попова? Он ведь, по сути своей, человек хороший, бухгалтерия без ума от этого засранца, который постоянно им конфеты таскает по поводу и без, да и в отделе кадров без улыбки его не вспоминают. С другой стороны, он же постоянно собой все проблемы и дыры закрывает. Грех такого не любить. Но что лично для Антона означает столь несвоевременное прозрение? Что должны значить безвольные реакции организма и пошаливающее аритмией сердце? Ну не мог же он и правда влюбиться в своего подчиненного, который бесит его одним своим присутствием? Он ведь со школы ни в кого не влюблялся, сейчас-то вдруг с чего решился бы? Нет, Шаст никогда не стал бы мешать работу и личную жизнь. Не стал бы, так ведь? — Можете идти, Антон Андреевич, — женщина мягко вклинивается в поток его несущегося с обрыва сознания и прерывает горькие осознания, а Шаст дергается, только сейчас опомнившись, что все еще сидит в кабинете врача. Которая, кстати, совсем на него за это не злится, а только улыбается, кивая на тикающие на столе часы. — А то на массаж рискуете опоздать, если так и продолжите в облаках витать. — Спасибо большое, — парень подрывается с места, скрипя ножками стула по деревянному полу, едва не опрокидывает его в порыве побыстрее сбежать, но ставит вовремя на место и останавливается в итоге напротив, угадывая в себе странное нежелание уходить. Ведь несмотря на топящее его смущение за последние несколько секунд, второй его визит сюда прошел гораздо приятнее первого. — И извините за потраченное время. — Это моя работа, — женщина пожимает плечами, закидывая обратно на шею статоскоп, и подбирает со стола очки, водружая их обратно на переносицу. А после хмурит брови и добавляет уже совершенно серьезно: — За здоровьем важно в любом возрасте следить, а то когда очухаетесь и по врачам побежите, может стать поздно. Антон кивает и выходит из кабинета, бесшумно прикрывая за собой дверь. Выдыхает шумно и обессилено опускается на скамейку, прикрывая лицо руками. Глупо было надеяться на то, что двадцатисемилетний организм может сбоить, так что внутренних разборок, увы, не избежать. Главное, чтобы ни одна из сторон не притащила с собой огнестрел или биту. Иначе из санатория он поедет прямиком в психушку. Утро стало для Шаста очередным испытанием нервной системы и сдержанности, ведь проснулся он от того, что что-то настойчиво щекотало его нос. И стоило только его проснувшейся грудной клетке сделать несколько полноценных вдохов, отличных от поверхностного дыхания во сне, как хлесткий запах цитруса тут же забил под завязку его носовые пазухи. А знакомая макушка с мягкими темными волосами оказалась на его груди, почти прижатой к лицу. Арсений во сне умудрился навалиться на него практически всеми конечностями, в ответ на что Антон крепко прижимал юношу к себе. Едва пробудившееся сердце за какие-то жалкие несколько секунд осознания тут же стартануло с пробуксовкой с нуля до трехсот километров в час: любой дорогущий спорткар позавидует. Арсений, мирно спящий на груди, тихо сопел ему в шею, а Шаст боялся даже пошевелиться. И дело тут не в онемевшей от тяжести чужого тела руке, а в сжирающем страхе быть презрительно отвергнутым, если вдруг Арс проснется раньше времени. Только вот перспектива добровольно отказаться от приятного тепла под кончиками пальцев пугала не меньше. Больше двадцати минут Антон потратил на то, чтобы принять взвешенное, логичное решение взрослого человека, от которого не пострадает его самолюбие. Боролся с глупым желанием растянуть момент на подольше, ведь так давно ни с кем просто не спал, но умудрился проиграть сразу по всем фронтам: Арсений во сне сам перевернулся на другой бок и съехал на подушку. Собственно, это и спровоцировало Шаста рассказать о проблемах, ведь он до последнего пытался найти другое объяснение очевидным фактам. Предположение женщины стало последним гвоздем в крышку гроба его поехавшей кукухи, потому как к подобным откровениям Антон оказался попросту не готов. Влюбился? В коллегу? В парня. Который, лишь узнав об этом, тут же сбежит, сверкая обутыми в сланцы пятками. Шаст встает, понимая, что действительно опаздывает на массаж, и лениво выходит из небольшого коридора, направляясь в сторону уже знакомых массажных кабинетов, куда Арсений, закончивший свой прием первым, умудрился упорхнуть еще пятнадцать минут назад. Держит слово. Дает дистанцию. Соблюдает договоренности. Антон с силой сжимает зубы. Да уж, самовольно выбранная изолированность от внешнего мира и общества по интересам просто не могла закончиться по-другому. И ведь понимание того, что случайные связи никогда не смогут по-настоящему заменить полноценные отношения с заботой, вниманием и участием, догоняет парня только сейчас. Когда уже поздно бороться с причиной. А пора с последствиями. Лежа на массаже, Антон вспоминает: дождавшись, когда Арсений откатится на свою половину, он трусливо сбежал в ванную, стараясь ступать максимально бесшумно. Забравшись в душевую кабину, он стоял под обжигающими струями так долго, что успел морально приблизиться к грешникам и проникнуться к ним искренним сочувствием. И если массаж с механотерапией проходят для них относительно ровно, отмечаясь лишь более рассеянным и говорливым с персоналом Поповым, который на Антона почти не смотрит, то вот как и завтрак несколькими часами ранее, так и обед сейчас проходят в компании гнетущего молчания. Задумчивый Арсений, угрюмо молчащий в тарелку, на все вопросы отвечает, что плохо спал и просто устал, и даже их соседкам не удается его разговорить. Не принимать подобное поведение на свой счет Антон не может, поэтому первую половину дня ходит и честно переживает. Вдруг Арс все-таки проснулся и заметил, в какой позе они проспали почти всю ночь? Клянет себя, что своими приставаниями не дал ему выспаться, хотя Арсений пустил его к себе в кровать по доброте душевной, а Шаст вот так его отблагодарил. Последние часы проходят в тревожных опасениях. Вдруг Арсений злится вполне обоснованно? Может, он действительно всю ночь боролся с ничего не подозревающим и крепко спящим Антоном, пытаясь отпихнуть от себя безвольное тело, пока Антон бессознательно лез к нему обратно в поисках большего контакта? — Ты точно уверен, что стоит идти туда сегодня? — они продолжают вести себя так, словно ничего странного между ними не происходило, и оба в этом удивительно хороши. Когда время подбирается к четырем, а мокрые плавки развешены на сушилке, Шаст с опасением поглядывает на молчащего Арсения, который сидит на кровати и задумчиво смотрит в пустой угол комнаты. Попов обещание свое держит: с самого утра ослабляет давление постоянного надзора и дает Антону чуть больше пространства, вот только отделаться от ощущения, что юноша делает это совсем по другой причине, Шастун не может уже который час. Сегодня они снова ходили в бассейн, вместе, и разительный контраст этого дня со вчерашним оплеухой бьет Антона по размякшему от хлора лицу. Весь час они не приближались друг к другу, плавая в разных углах, хотя еще вчера Попов так старательно выписывал кренделя и практически не отлипал от Антона даже на подышать. Неужто булочная на сандень закрылась? — А почему нет? Мы же еще вчера, вроде, договорились, — Арсений, вернувшись из небытия грузных размышлений, поворачивает голову к сидящему на стуле Антону и кивает вопросительно. А после, подумав еще немного, прищуривает глаза и опускает уголки губ: — Или ты передумал? — Нет, я не передумал, — скорость ответа смешит даже самого Шаста: настолько испуганным он кажется со стороны. Вот только смеяться почему-то не решается, поэтому покорно молчит: никому здесь сегодня по-настоящему не смешно. Только допивает кофе так, чтобы гуща в рот не попала, и спрашивает осторожно, прощупывая почву истинных причин отдаления Попова: — Просто вдруг ты передумал и хочешь спать? Предлагает альтернативы, пытаясь найти подход. Пытается уловить настроение и сделать то, что от него ждут. Если вообще ждут. — Мы всегда можем перенести. — Нет, не нужно. Со мной все в порядке, — Арсений вымученно давит из себя улыбку и поднимается через силу с кровати, разминая затекшую шею. Антон, как зачарованный, смотрит на вальсирующие жилки под тонкой кожей, а руки, подрагивающие от напряжения, все еще хранят на кончиках пальцев тяжесть и крепость чужого тела, доверчиво прижимающегося к его боку. Арс выкладывает содержимое карманов шорт, освобождая их от ненужного хлама, и оставляет на тумбочке телефон, поворачивая голову в сторону часов. — Пойдем, а то все лучшие разберут. Зачем кому-то разбирать старые, сосланные доживать свой век в санаторий, катамараны, Антон толком не понимает, но спорить с решительным Арсением не берется: себе же дороже нарываться на очередную лекцию о неисправных механизмах и возможных последствиях их некорректного использования. Подумав немного, Шаст опустошает карманы следом, оставляя в них только мелочь для оплаты. Они пешком спускаются на первый этаж, потому что лифт для некрутых и неспортивных, коими они теперь не являются, ведь, вообще-то, оздоравливаться приехали, и Антон покорно идет за юношей на стойку регистрации, где оплачивает два часа проката вместо одного. Совершенно не задаваясь вопросом, что они столько времени будут делать на одной маленькой речушке. Домой вплавь добираться? С выбитым чеком и крохотной, написанной от руки квитанцией, ведь им после оплаты подписки доступно полное погружение в лучшие традиции совковой системы, они выходят с территории санатория и, перейдя через перелесок, идут дальше к небольшому причалу с миниатюрным деревянным спасательным домиком. Там в окне кассы у них забирают одну бумажку и взамен выдают другую, уже для спасателя. Где-то в мире точно плачет одно невинно убиенное дерево. Катамаран им достается ярко-желтый, железными бананами по краям неизбежно напоминая Антону о детстве и поездке с родителями на море, где многолюдные пляжи с теплым песком, в котором утопали его крохотные ножки, и громогласные женщины со сладкой пахлавой и пирожками разносят деревянными корзинами ароматы по всему периметру. Да уж, сколько с тех пор всего поменялось, а он так и остался тем самым мальчишкой с надувным кругом на поясе. Который теперь оказался совершенно бесполезным, ведь спасти от моральных утоплений не сможет даже вкупе с надувными нарукавниками. Ну, может, хоть пахлава осталась все такой же вкусной? — Я на таком с родителями когда-то катался, — Арсений вдруг озвучивает мысли Шаста за него самого и улыбается мечтательно, глядя, как мужчина в спасательном жилете отвязывает катамаран от пристани. Стоит около Антона, старательно затягивая на себе оранжевый спасательный жилет, выданный им все тем же мужчиной, и щурится, прячась от жарящего солнца. — Я тоже. Только у моего корпус был синим. А вообще я всегда больше на банане хотел, — Антон щелкает последней пластиковой застежкой и чуть ослабляет шлейки, растягивая, чтобы было проще дышать. Ловит вопросительный взгляд Арса, мол, так в чем проблема, и пожимает плечами, безбожно залипая на маленькие морщинки у его глаз. — Маленький сильно был, по росту не проходил. Не пустили. — А потом почему не пошел? — прямо он не смотрит, отвлекая себя разглядыванием мечущихся на пляже в отдалении детей, но Шаст прекрасно понимает, что полностью владеет его вниманием. — А потом родители развелись, — он пожимает плечами, давно смирившись с неотъемлемым фактом суровой жизни, и ослабляет последнюю шлейку жилета, вдыхая, наконец, полной грудью. — И мы перестали ездить на море. Вот с тех пор случай так и не представился. Арсений с ответом не находится, так что просто вздыхает тяжело, выражая свое отношение к прозвучавшему, и ступает на катамаран первым, держась за тонкую металлическую ручку корпуса. Проходит чуть дальше, занимая свое место, ставит ноги на педали, пытаясь приноровиться, а Шаст, несмотря на то, что спасатель дает добро идти следом, почему-то стопорится на месте. А почему, собственно, случай не представился? Почему он до сих пор до моря не доехал? Двадцать лет прошло с тех пор, деньги больше не проблема, а рост если и мешает, то чаще по другой причине. Так почему он до сих пор не покатался на чертовом банане? — Ты идешь? — Арсений осторожно машет рукой, привлекая внимание задумавшегося парня, и Антон, смутившись, поспешно мотает головой. — Да, прости, — он подбирается и вымученно улыбается, отбрасывая все сожаления о пошедшем не по плану детстве на потом. — Задумался просто. Катамаран опасно покачивается на мелких волнах, гонимых поднявшимся ветром, и все дальше отходит от пристани, усложняя задачу на него забраться. Ноги у Шаста длинные, из-за чего попасть на судно большого труда не составит, вот только неловкие и неуклюжие, а потому забраться и не свалиться в воду у парня получается только с третьего раза. Мужчина-спасатель, лениво жующий жвачку с отсутствующим видом, осматривает их последний раз и, убедившись, что они уселись, толкает катамаран вперед. — О чем задумался? — методично прокручивая педали, Арс поворачивает голову к Антону и натыкается на то, как Шаст, вцепившись пальцами в металлическую ручку, смотрит неотрывно на водную гладь и пытается убедить себя в надежности их плавательного средства. Антон вбирает в себя побольше воздуха. Если бы было небезопасно, Арс бы сюда не полез. — Про то, почему в споре, чья смерть страшнее, банан проиграл сигарете? Шаст, замирая на вдохе, тут же забывает и про сомнительный металлический скрежет под правым боком, потому что на самом деле скрипят несмазанные педали, и про страшную, мучительную смерть через утопление, от которой их спасут надутые жилеты. — Чего-чего? — едва сдерживая рвущийся выдохом смех, он шокировано смотрит на юношу, который, как ни в чем ни бывало, крутит педали и пытается двигать катамаран вперед, но из-за простоя Шаста получается пока только сильно вправо. Антон, засмотревшись, быстро вспоминается и пытается помогать. Траектория постепенно меняется. — Ну, с банана снимают кожу и съедают, а сигарете поджигают голову и сосут через задницу, чтобы голова не гасла, — невинно хлопая глазами, Арсений смотрит то на Антона, то вперед, чтобы не врезаться в попадающиеся на их пути лодки, и только после вопросительно-шокированного взгляда Шаста поясняет: — Был такой раньше анекдот. — Не знал, что тебе по душе такие вещи, — захлебываясь тихим смехом, Антон кое-как отсмеивается, оттаивая, и широко улыбается, ослабляя хватку на горячем металле. Куски желтой краски прилипают к вспотевшим от волнения ладоням, и он старается незаметно вытереть их о шорты, но получается и из шорт, и из рук вон плохо. Чтобы скрыть смущение, Шаст многозначительно хмыкает: — Как говорится, в тихом омуте… — А я что, произвожу впечатление тихого омута? — Арс отводит глаза от хлопьев краски, застрявших на темной ткани, а его хитрая улыбка как бы сама намекает на правильный ответ. Шаста же при одной лишь мысли о том, что же на самом деле может скрываться в этой загадочной голове, в этом таинственном мире Арсения Попова, начинает слегка потряхивать. — Или пай-мальчика? Хрипотцу в голосе удается вовремя сбить кашлем. — Скорее того, у кого шило в заднице напрямую подключено к пропеллеру, — такой ответ кажется Антону достаточно честным и почти нейтральным, что спасает от необходимости позориться еще сильнее, а тихая усмешка справа говорит о допустимости подобных высказываний. Забавно, насколько за всего несколько дней они умудрились стать ближе друг к другу. Парни выплывают практически на середину речки, и вокруг них не остается ничего, кроме воды и мерно покачивающих катамаран волн. Отдалившийся берег шумит бегающими детьми и кричащими на них матерями, гудит квадроциклами чуть поодаль санатория, и Антону, который давно хотел затронуть одну острую и деликатную тему, кажется, что сейчас — самое подходящее время. — Слушай, давно хотел спросить, — он поворачивает корпус в сторону и смотрит краем глаза на Арсения, хотя по большей части взгляд его направлен на гудящий людьми берег. — Зачем тебе вообще все это? — сбитый с толку юноша смотрит на него пытливо, и, проанализировав свой пространный вопрос, Антон поясняет: — Ну, спортландии, турслеты, конкурсы и викторины на работе? Зачем все это? Арс медлит, поджимая губы. — А тебе зачем сидеть допоздна на работе, игнорируя наличие выходных и отпусков? — хитрый прищур и ровный, нечитаемый тон с оттенком ехидства, ответ вопросом на вопрос и попытка перевести тему — не нужно быть гением, чтобы понять, что задетая Шастом тема неприятна для Арсения и отвечать на подобные вопросы он желанием не горит. — Потому что я двигаю свою карьеру вверх и деньги зарабатываю, — на этот раз Антон с ответом находится быстро и радуется этому, ведь никогда не позволит себе признаться, что работает напропалую он исключительно потому, что боится оставаться наедине с самим собой. Потому что стоило только укатить в отпуск вдали от дома, как одиночество тут же начало жрать его, откусывая как попало и с трудом проглатывая, не удосужившись даже посолить. Потому что уже на третий день у него появились неправильные, сбитые компасом адекватного чувства к коллеге, к подчиненному, который слишком активно крутит педали и ведет их к противоположному берегу речки. — А я всегда ищу возможность развлечься, чтобы не помереть от скуки прямо на рабочем месте, — Арс пожимает плечами и отводит глаза. — Тогда зачем сидишь со мной допоздна? — Антон не унимается. Неясно, чего именно он планирует добиться подобным неуместным напором, но, прочувствовав, что может добраться наконец до истины, остановиться больше не может. — Не тебе же одному нужно карьеру двигать, — сломить Попова оказывается не так просто: он стойко держит оборону и сдаваться не намерен. Ухмыляется, говорит на первый взгляд прямо, хоть и заметно смущается, алея предательским румянцем, и у Шаста почти нет поводов ему не верить. Почти, потому что, допустив в голову совсем уж смелые мысли, можно и усомниться в настойчивых попытках все отрицать. Потому что если посмотреть на эти задержки после работы под другим углом, который допускать в свое сознание может быть тактически провальным решением, можно понадеяться на безнадежное. Они плывут медленно, размеренно, приловчившись со временем ловко орудовать педалями, и спустя несколько минут приближаются к противоположному берегу. С этой стороны реки нет ничего от прежней цивилизации, кроме густого хмурого леса с узкой тропинкой, уходящей в непроглядную темноту, и нескольких беседок у самой воды, раскиданных на расстоянии нескольких метров друг от друга. — Рад, что тебе полегчало, — Арсений отвлекается от созерцания необычного природного величия, которое встретить в городских застройках можно разве что на картине в музее, и поворачивает голову к Антону, широко и довольно улыбаясь. Совершенно бесстыдно подмигивая, он толкает парня в бок и усмехается: — Больше не боишься? — А с чего ты взял, что я боялся? — Шаст только сейчас вспоминает, как страшно было делать первый шаг в катамаран, который так опасно покачивался на небольших прибрежных волнах, и его невольно пробирает от перспективы выходить обратно. А вдруг он со своей грацией сумел бы оттолкнуться еще дальше и, вытянувшись в смертельный шпагат веры, порвался пополам? С другой стороны, два полуШаста смогут работать в разы продуктивнее одного целого Шастуна. — Окей, признаю, немного страшно все-таки было, — Антон прячет улыбку под слоем не то покашливаний, не то неловкой благодарности, ведь не признать гений Арса не может. Тот лишь кивает ему в ответ, принимая честное признание, и ничего больше не говорит. Антон же чувствует непривычный прилив сил, чтобы озвучить важное: — Спасибо. Сходить на берег не хочется, а потому они не рискуют приближаться к нему вплотную, предпочитая рассматривать запущенный лес издалека, и, не с первого раза повернув влево, плывут вдоль него. В отличие от вычищенной и выстриженной тщательно сосновой рощи, где деревья сажали едва ли не под линейку, это место не привлекает случайных туристов своим теплом и уютом. Разве что только тех любителей ужастиков, кто до смерти хотел бы потеряться в лесу. — Никогда бы не подумал, что подобное место может существовать так близко к санаторию, — Арс, задрав голову вверх, тянет задумчиво и разглядывает верхушки многолетних, если не вековых сосен, которые мчатся вверх к небу и никак не могут остановиться. В раскрытых любопытных глазах отражаются ватные хлопья вьющихся облаков на том самом безупречном небе. — Наверное, они специально сохраняют его таким, чтобы люди больше ценили то, за что платят деньги там, — Шаст кивает за их спины, где далеко позади остались санаторий и пристань со спасателями, и, отвлекаясь от созерцания отраженных в чужих глазах облаков, заставляет себя повернуть голову в другую сторону. Потому и замечает не самое обычное соседство с сосновым лесом. — О, грушу хочешь? Неподалеку от них около берега одиноко стоит дерево дикой груши, сплошь увешанное небольшими плодами. — Блин, было бы здорово, — Арсений опускает голову и смотрит на Антона мечтательно, расползаясь в мягкой, уютной улыбке. Они крутят педали медленно, исключительно по инерции, чтобы не сидеть без дела, но дерево с небольшими грушами, которое упорно Арс не замечает, ощутимо приближается. — Сто лет их не ел. А у тебя есть? — На дереве есть, — Шаст, воодушевленный возможностью удивить Арсения, загорается. Активнее двигает ногами, набирая скорость, и приценивается, выбирая самую богатую на урожай ветку. Груши смотрят на них со снисходительной краснотой зрелых боков. — Сейчас только подплывем поближе, и будет тебе груша. Свежее ты и не пробовал. — Ты же не дотянешься с катамарана, — Арс тянет неуверенно, с сомнением поглядывая на дерево, ветки которого со стороны действительно кажутся чересчур высокими, но Антон уверен в себе как никогда: он ведь, извините, пожалуйста, тоже не метр с кепкой, вымахал так, что на некоторые аттракционы ему теперь вход закрыт. Теперь он с кепкой метра два. Осторожно касаясь чужого локтя, Арсений пытается воззвать к голосу разума и остановить сбрендившего начальника: — Получиться может, только если на берег выйти, но и оттуда шансы слишком маленькие: ветки ж над водой свисают, нам до них никак не добраться. — Ты во мне сомневаешься? — однако надменный разум был послан в теплые и далекие, поэтому, поскидывав вещички в чемодан, укатил не то в кругосветку, не то в треукатьку вместе с чувством самосохранения. Антон же, подобравшись, как ему кажется, идеально близко к дереву, самодовольно улыбается, предвосхищая восторг в голубых глазах, и в ответ пихает Арса в бок: — Смотри и учись. Катамаран, который и без того сложно назвать самым устойчивым плавательным средством, заметно качается на воде, а стоит Антону начать на нем двигаться, поигрывая невольно с переносом центра тяжести, так совсем приходит в неконтролируемое движение. Парень неизбежно раскачивает махину, пытаясь подняться на ноги, пока Арсений сбоку тихо бормочет что-то про «сумасшедшего» и «чертову грушу, вот она тебе сдалась, неугомонный». Антон, услышав это, лишь усиливает напых бесстрашия и усмехается про себя: в кои-то веки они поменялись местами, и он сможет хоть чем-то удивить всегда бесшабашного Попова. Более или менее выровняв катамаран, который от его телодвижений бортами стал сильно цеплять воду, парень тянется к ветке, и пальцам его не хватает совсем чуть-чуть, чтобы дотянуться до желанного плода. Посередине реки проносится очередной гидроцикл, разбивая воду на десятки сотен волн. Антон становится ногой на свое сиденье, выигрывая еще несколько спасительных сантиметров, и вытягивается по струнке. Груша глумливо касается его ладони красноватым боком и все еще, неприступная, не дает ухватиться за себя полноценно. Шаст поднимает на сиденье вторую ногу, и волны с середины реки добираются, наконец, до берега. Катамаран качает сильнее обычного. Антон, сосредоточивший все свое внимание на чертовой непокорной груше, юркой до невозможности, не замечает ничего вокруг. Цепляя ее пальцами, он теряет концентрацию, после — равновесие, и, поскальзываясь на расплесканной волнами воде, разлившейся на деревянном сиденье, стремительно падает в реку. От неожиданности парень открывает рот, машет руками, пытаясь ухватиться за воздух, и испуг его ему только мешает: в открытый рот, глотающий спешно воздух, заливается речная вода. Он хаотично дергается, уходя под воду, а неплотно затянутый жилет, халатно непроверенный горе-спасателем, остается на поверхности, умудрившись соскользнуть через руки и голову. Проблем с водой у Антона никогда не было. Плавает он, вообще-то, с шести лет и достаточно умело: занимал в свое время призовые места на соревнованиях, — вот только неподвластная человеку большая вода, будь то океан, море или обыкновенная местная речушка, всегда пугали своей неизвестностью и непредсказуемостью. Попавшая в желудок тина окончательно дезориентирует парня: он то подается вверх к поверхности, пытаясь захватить как можно больше воздуха в легкие, то снова уходит вниз под тяжестью намокшей одежды и кроссовок. В уши рваными фразами заливается отдаленное «Шастун» и что-то про «я спасу тебя». Неподалеку от него раздается шумный всплеск. Вокруг все пенится, бурлит пузырями, отталкивая парня дальше от берега, и никак не выходит хоть за что-нибудь ухватиться. Вокруг только ужасающая непокорностью толща воды, которая заливает пытающиеся разглядеть хоть что-нибудь глаза. Но вдруг сильные руки хватают парня за шкирку и тянут решительно вверх, помогая ухватиться правой рукой за отрезвляюще холодный металл катамарана. — Совсем больной, что ли?! — высунувшаяся из-под воды голова Арсения, который ухватился за скользкий металл рядом, смотрит на Антона ошалевшими от страха и гнева глазами. Трясется неконтролируемо, орет белугой, разнося клокочущую внутри панику среди сотен многовековых деревьев, и никак не может взять себя в руки. — А если бы убился? Где жилет твой? — Вон там, — истощенный пережитым ужасом, Антон едва может двигаться, поэтому дрейфует на месте, намертво вцепившись в илистое днище катамарана. Он слепо указывает куда-то в сторону середины речки, куда, мерно покачиваясь на волнах от гидроцикла, уплывает от них оранжевый спасательный жилет. Антону тошно: то ли от того, что тины наглотался, то ли от того, что снова позорно облажался. — Кажется, я плохо затянул шлейки. Арсений ничего больше не говорит. Цокнув недовольно в порыве злобы, он быстро осматривается, оценивая ситуацию, приказывает Шасту держаться крепче за катамаран и плывет спешно за жилетом, пытаясь догнать уплывающее средство от утопления, отсутствие которого едва не утопило его начальника. Которое точно сработало бы, если бы его изначально удосужились нормально закрепить. Жилет же Арсения, сброшенный в горячке куда-то в сторону, валяется на задних сиденьях, небрежно закинутый туда в спешке. Следя за темной намокшей макушкой, парящей над водной гладью, Антон пытается отдышаться и выкашлять инородную растительность из своего горла. Сердце постепенно приходит в себя, паника медленно отступает, а гул в залитых водой ушах становится тише. Над головой задорно щебечут птицы, где-то вдалеке слышны крики играющих в волейбол ребят из соседнего лагеря, а на Шаста вдруг накатывает осознание того, что он на полном серьезе сегодня мог умереть. И ничего этого больше не увидеть. Ни разу до того Шаст не чувствовал себя настолько напуганным и беспомощным. Позволив себе отвлечься лишь на секунду, он тут же умудрился потерять концентрацию и, поддавшись глупой детской затее, рискнуть собственной жизнью. Как оказалось, никакие уроки плавания не помогут побороть лопнувший в груди неконтролируемый испуг. Если бы не Арс, он бы, скорее всего, действительно утонул. Арсений вскоре возвращается, держа на вытянутой руке над головой спасательный жилет Антона. Закидывает его к своему наверх, а после с удивительной грацией подтягивается на руках, с первого же раза забираясь на катамаран. Тот опасливо качается, грозясь перевалиться через бок, но быстрые, тщательно выверенные движения Арса позволяют ему удержаться на месте. Антон, в свою очередь, справляется не так грациозно: его подводят дрожащие мелкой дрожью руки, отказывающиеся до конца ему повиноваться. Не отсутствие физической подготовки, не долгое отрицание необходимости посещать спортивный зал и качаться, потому что ему это «не нужно» и никогда не нравилось. Исключительно то, что он сильно испугался. Наверх его тянут крепкие, сильные, уверенные руки, но даже при этом Шаст умудряется почти опрокинуть катамаран, стоит одной из влажных ладоней соскочить с предплечья Арсения в ответственный момент. Не без проблем и усилий его нескладного, перепуганного тела, но в конечном итоге ему все же удается оказаться на деревянной сидушке. — Слава богу. — Пронесло. Говорить больно: горло саднит не то от кашля, не то от крика. Арсений, отдышавшись, усаживается рядом и дышит также тяжело: по всей видимости, плавать в реке в намокшей одежде оказалось гораздо тяжелее бассейна. Уронив безвольно руки на подрагивающие колени, они сидят и смотрят перед собой, покачиваясь на водной ряби гонимого по поверхности реки ветра. Лес напротив кажется теперь еще более темным и зловещим, до дрожи пробирая эхом пролетающих мимо птиц. Звуки вокруг за последние секунды словно стали еще громче и отчетливее, цвета — ярче, и Антон протирает глаза, смаргивая с них лишний мусор. Мокрая футболка неприятно липнет к телу и холодит разгоряченное страхом тело. Антона колотит. — Как ты? — Арсений осторожно касается плечом плеча Антона и мягко кладет ладонь на его обнаженное, не скрытое мокрыми шортами колено. Шаст, все еще трясясь, поворачивает несмело голову в его сторону, смотрит на того, кто, ни много ни мало, спас ему жизнь, и ловит несмелую улыбку, которая словно боится быть обнаруженной. — Отошел немного? — В процессе. Через пару минут буду в порядке, — Антон откровенно лукавит, ведь чтобы пережить подобное, нужно чуть больше, чем пара минут все на том же катамаране, который едва его не убил, но позволить себе слабость перед Арсением не может. Он выдает свой страх разве что дрожащим голосом и растянутыми словами, которые пусть и даются тяжело, но все же складываются в осмысленное предложение. Голос отходит, медленно, но верно, крепчает помалу, пока кислород насыщает перегруженный стрессом организм, а глаза, глядящие на него всего в нескольких сантиметрах от его лица с непередаваемой гаммой эмоций, невольно выбивают из Шаста нервный смешок. — Сам-то ты как? Не меньше ведь меня испугался. Арсений с ответом не торопится: медлит несколько секунд, сосредоточенно разглядывая мокрого Антона с текущими по лицу с волос каплями, кусает губы, бегая глазами от одной детали к другой, тяжело и натужно дышит, приоткрыв рот, чтобы усилить доступ кислорода, и дергает рефлекторно плечами, беря под контроль не то тело, но не эмоции. — Никогда больше так не делай! — он вдруг толкает Антона в бок, кричит, всплескивая руками в воздух, отчего катамаран снова начинает раскачиваться. Кричит, потому что не может после всего говорить спокойно, потому что дает, наконец, выход треснувшему в груди страху. — Боже, как же ты меня напугал. Чуть не утопился по глупости. Нужна была тебе эта груша? В приступе эмоций он мотает головой из стороны в сторону, из-за чего мокрая челка спадает на глаза и мешает ему смотреть прямо. С нее стекают крупные капли, сильно пахнущие рыбой и тиной, и Арс невольно зачесывает ее назад, окатив Антона веером речной воды. Капли, успевшие стечь на его лицо, заливаются в нос и рот, и юноша отфыркивается от них, как самая настоящая лиса. А Антон смотрит, не в силах оторваться ни на секунду, и, кажется, наконец-то что-то понимает. — Но ты ведь хотел ее, — он улыбается еще смелее и шире, глядя на хмурые брови юноши напротив, а руки тем временем натыкаются на что-то твердое, топорщащее небольшой карман шортов. Антон обхватывает пальцами круглые бока добычи, которая могла натурально стоить ему жизни, и протягивает ее вперед, передавая Арсению: — Вот, держи. Сказал же, что достану. Спасенная груша оказывается перед их лицами, лежащая на раскрытой ладони Антона. Арсений смотрит на эту треклятую грушу, которая умудрилась, в отличие от них двоих, совершенно не пострадать в бойне за жизнь, но забирать ее почему-то не спешит. Сидит, вытянув вперед подрагивающие руки, смотрит на Антона потерянно, совершенно не понимая, кажется, как ему на подобное реагировать, а улыбка, берущаяся на губы, то и дело пропадает. Арс хлопает глазами, теряясь в ощущениях. Холодный ветер пронизывает два мокрых тела, застрявших у другого берега реки, пробирает до костей и возвращает только что унявшуюся дрожь. Антон, неотрывно глядя в бескрайнюю рябь напуганного взгляда, невольно придвигается ближе. Пальцы обхватывают друг друга, встречаясь на небольшой дикой груше, которая совершенно точно будет кислить и вязать. Плевать. Главное, что бы что-нибудь теплое. — Ты больной, — Арсений тянет почти вопрошающе, сокращая расстояние между ними до минимума. Смотрит оленьими глазами на Антона, машет ресницами, совершенно не собираясь взлетать, а Антон надеется, что взгляд этот, открытый и беспощадный, никогда не сможет забыться. Наконец, юноша улыбается, на этот раз окончательно разрешая себе, и на несколько микросекунд прикрывает глаза: — Тебе кто-нибудь об этом говорил? — С кем поведешься, — Антон шепчет иронично, от переизбытка чувств закусывая нижнюю губу, и этот тихий, безвольный шепот с примесью обреченности бесповоротно смешивается с шелестом сосновых иголок, ставших невольными свидетелями фатального грехопадения. Пути назад больше нет. Ва-банк на зеро. Ставки сделаны, ставок больше нет. И перед тем, как трясущиеся от холода губы осторожно касаются чужих, в легкие врывается терпкий, сладковатый запах цитруса.