Сосновый перебор

На ужин они опаздывают. Хотел бы Антон, вздыхая, сказать, что опаздывают они из-за того, что несколько часов не могли оторваться друг от друга и все это время неистово целовались, не следя за часами, но тогда он был бы совсем уж ненадежным рассказчиком. Поэтому только правда. Какой бы неприглядной она ни была. Шаст понял свою ошибку сразу же, как только ее совершил. Сразу же, когда его губ коснулся прохладный отрезвляющий ветер, напрочь стирая надежды на успех. К сожалению, сделанного назад не вернуть, облизанного обратно не влизать, и парень, со страхом открывая глаза, наткнулся на растерянного Арсения, который тут же в спешке отвел глаза и залепетал что-то про другой берег. Запертые друг с другом толщей воды, лишенные возможности тотчас же скрыться от неизбежной правды, они не могли разбежаться сразу, поэтому еще минут двадцать им потребовалось для того, чтобы догрести до пункта проката. Двадцать долгих, бесконечно растянутых в пространстве и времени минут сидеть рядом друг с другом и напряженно молчать, не в силах изменить прошлое. Мужчина, принимавший катамаран обратно, скептически осмотрел их внешний вид и спросил с усмешкой, все ли понравилось, но ни стекающая с них двоих вода, ни облепившая их тела мокрая одежда, ни потерянные взгляды и взъерошенные влажные волосы не смогли заставить Антона признаться, что что-то пошло не так. Ни за что на свете он никому не расскажет, что именно произошло на том берегу реки. Они сдали спасательные жилеты, накапав на крыльцо домика спасателей две лужи речной воды, невероятно своевременно расписались в журнале техники безопасности, пачкая бумажные листы, на которых из-за воды растеклись к чертям чернила, и по-прежнему вместе пошлепали, хлюпая кроссовками, обратно к санаторию, совершенно забыв о времени. Ступая нога в ногу, отбивая сердечный ритм сосредоточенных шагов сожаления, они шли, сунув руки поглубже в карманы, и за всю дорогу до комнаты не сказали друг другу ни единого слова. Как только они вернулись, Арсений первым убежал в душ, запершись в ванной, и оставил Антона одного сокрушаться о потерянной совести. А тот, нарезая безостановочно круги по номеру, ведь из-за мокрой одежды даже на кровать не мог присесть, клял себя на все лады за слабость и несдержанность, ведь на этот раз не сумел-таки удержать язык за зубами. И тут же в красках представлял, как один единственный звонок Паши кому и куда надо на корню рушит все его карьерные старания и начинания. Через пятнадцать минут, когда уже сам Антон занимает ванную, риторика его стенаний не меняется. Сгрузив мокрые вещи на край раковины, он забирается в душевую кабину, где чертов цитрус пропитал собой, кажется, даже фугу между плитками, включает воду погорячее и пытается выжечь из себя все то, что так горько въелось в освобожденное от работы сознание. Нельзя было позволять себе расслабляться. Целовать Арсения было ошибкой. Размывать границы их слаженно выстроенного офисом общения было неверным и непростительным решением. Чувствовать чувства стало непозволительной роскошью, минутной слабость, справиться с которой Антону в итоге оказалось не под силу. Терять Арсения, которого он открыл для себя с новой стороны, оказалось больнее ожидаемого. Антон уже знает, с чем ему придется столкнуться, как только у Попова пройдет первый шок. Он уже не раз сталкивался и с неприкрытым отвращением, и с открытой, откровенной агрессией, и со злобным отрицанием с обещаниями дать слово, что никто об этом не узнает. Страшнее всего ощущается потеря уважения и разочарование, которое непременно заменит собой то забавное, непорочное веселье в голубых глазах. Арсений с ним не говорит, но Шаст его не торопит. Сейчас Арсению нужно немного времени, чтобы переварить сначала факт того, что его начальник может быть глупым и безрассудным настолько, чтобы погибнуть из-за дикой груши, а после еще и лезть к нему целоваться, даже не спросив разрешения, умудрившись опорочить при этом и себя, и фирму, в которой они работают. Антон же сейчас даже представить не может, как Арсению в глаза будет смотреть. Ему ведь придется когда-нибудь выйти из душа, придется даже провести с ним вечер и, кажется, снова спать на балконе, потому что в кровать его больше не пустят. Им придется жить вместе оставшиеся шесть дней и как-то поддерживать хотя бы видимость хороших отношений. Если Арс, конечно, позволит ему остаться. Тело, назло чертову апельсину вымытое своим гелем-тире-шампунем-тире-бальзамом-тире-вымою-даже-ванную-с-туалетом-если-попросите, согрелось, а вот внутренняя дрожь никак не унимается, чертовка. Не помогает ни дыхательная гимнастика, ни уговоры с мантрами, обещающие лучшую жизнь, ни душевая лейка, направленная в рот, чтобы вода бездумно стекала вниз, пока язык покалывают мелкие струи. Шаст никогда толком не понимал, почему так делает, но несмотря на то, что он уже давно не ребенок, глупая детская привычка осталась. А кто он такой, чтобы с ней спорить? Хотя все равно ни черта не помогает. — Я схожу за ужином, — Арсений сначала кричит из-за плотно закрытой двери ванной, а после дополнительно коротко стучит, чтобы привлечь внимание и наверняка быть услышанным. Антон убирает лейку от лица и опускает струями вниз, чтобы приглушить шум падающей воды. — Сюда принесу, а то в столовую не успеваем. — Хорошо, — больше ответить Антону нечего. И не потому что из-за плохой слышимости он толком даже понять не может, в каком Арс настроении и что у него на уме, а потому что сам толком в себе не успел разобраться, чтобы говорить. Хотя то, что у него на уме сейчас, вопрос вообще интересный. Можно даже сказать, животрепещущий. Закончив бездумно сливать в канализацию воду, Шаст перекрывает ее и, раскрыв дверцы кабины, тянется за полотенцем. Выходит осторожно на пол, пока входная дверь с тихим хлопком захлопывается, ступает босыми ногами на постеленную Арсом тряпку, ерошит перед запотевшим зеркалом мокрые волосы и стирает наспех крупные капли. Невольно прислушиваясь, чтобы окончательно убедиться в том, что действительно остался один в номере и не придется провоцировать своим появлением очередной приступ неловкости, Антон, услышав за дверью только тишину, выходит из ванной прямо так, оставляя на полу влажные следы и не отягощая себя бременем ненужного влажного полотенца. Ему срочно нужно выпить, иначе сожаление точно сожрет его печень. Четыре дня проведя вдали от цивилизации, не видя жареной или хоть минимально жирной пищи, организм срочно требует свои токсины обратно, поэтому решение сгонять по-быстрому в магазин и прикупить там чего-нибудь горячительного формируется в рекордно короткие сроки. Даже волосы высохнуть не успевают, как Шаст выходит из номера. Выбор сносного алкоголя в магазинчике небольшой, да и собравшаяся очередь не дает времени на раздумья, поэтому, сразу исключив из перечня крепкий алкоголь и любимое пиво, не подходящее по случаю, Антон выбирает нейтральное вино в тетрапаке, чтобы не отягощать себя необходимостью возиться со штопором, который для этого нужно еще где-то найти. В комнату Антон возвращается почти сразу же за Арсением. Они сталкиваются в коридоре, неуклюже переступая через неловкость, себя и ноги друг друга, чтобы пройти дальше в комнату, и пока Антон клянет себя за то, что вообще полез к нему целоваться и все испортил, Арсений делает вид, что сильно увлечен своеобразной сервировкой стола. Шаст по-прежнему ничего не говорит, сохраняя молчаливое терпение, и просто ждет хоть какого-нибудь знака, который позволит ему решить, что же делать дальше. Топчется в коридоре, ведь в маленькой комнате проку от него мало, шуршит громко пакетом, привлекая внимание, но Арс то ли действительно его не замечает, то ли ждет, что Антон сам расскажет о причинах своего отсутствия. Когда контейнеры оказываются расставленными по разным краям стола, приборы — разложенными около них, а посередине становятся еще несколько одноразовых тарелок с разным содержимым, Антон стягивает с ног кроссовки и проходит внутрь, доставая из пакета тетрапак с вином и несколько бумажных стаканчиков. Арсений многозначительно хмыкает, но от комментариев воздерживается. — Чтобы согреться и не заболеть после заплыва, — говорит Антон Арсению, для пущей убедительности кивая на затянутое облаками небо и расставляя стаканы по разным сторонам стола. «Чтобы забыться и простить себя», — думает он, разливая приглянувшееся вино, которое из того небогатого выбора оказалось лучшим вариантом. Рубиновая жидкость, пахнущая результатом естественного брожения, доверия не вызывает, но тринадцать градусов алкоголя, числящегося на пачке, дают уверенность в хорошем сне. Ведь спать сегодня придется снова на балконе. — Что у нас сегодня? — в попытках заглушить орущую в гудящей голове тишину, Шаст присаживается, наконец, на один из стульев и, зацепившись пальцами на край, пододвигает его ближе к столу, стараясь не скрипеть ножками по полу. Арсений, сидящий напротив, приподнимает свой стакан и принюхивается подозрительно, но выражение его лица не говорит ровным счетом ничего. — Картофельная запеканка с мясом, — юноша, так и не сделав глоток, ставит стакан на место и отвлекается от вина, осматривая наспех накрытый стол. Смотреть на Антона все еще отказывается, а тот и не настаивает: самому бы в себя прийти. — Еще я взял несколько салатов с общего стола и нарезки разной в довесок, — и добавляет, немного погодя, с ехидной ухмылкой: — Как знал, к чему готовиться. Арс усмехается коротко, бесцветно и задумчиво улыбаясь своим мыслям, а Антон сидит поодаль и напряженно вглядывается в его лицо. О чем думает — непонятно, спрашивать — страшно, делать вид, что ничего не случилось — глупо, но, в целом, работоспособно. Поэтому он молчит, поджимая губы в бессилии, открывает свой контейнер, втыкая вилку в запеканку, а после, недолго думая, хватается за стакан. Нет. Сначала нужно выпить. Арсений, судя по всему, только играет в безразличие, и хотя делает это более чем филигранно, на деле же безотрывно за Антоном следит, потому что на резкое движение реагирует незамедлительно, понимая его без слов. Хмыкает лишь очередной раз, опять ничего не комментируя, и с готовностью подхватывает идею пить на пустой желудок. Как будто у них и так проблем не достает. Юноша берет в руку бумажный стаканчик, полный наполовину, и коротко салютует Антону, делая свой первый осторожный глоток на пробу. Кривит губы, смакуя вино, тянет время, а Шаст же, стараясь лишний раз не смотреть в его сторону, все равно отлипнуть взглядом от Арса не может. И за раз выпивает почти половину. Половину половины. Четверть, получается. Как будто им мало этих порубленных кое-как половин. Вино кислит, хотя заявлено производителем как полусладкое, но в целом создает впечатление вполне себе сносного напитка, особенно в условиях почти что дефицита. Они принимаются за еду, все еще молча, и на несколько минут в комнате на престол, осторожно ступая по головам, взбирается тишина, прерываемая лишь белым шумом привычного гомона с улицы. Антон, глубоко задумавшись о сущности бытия и таинствах одной из множества вселенных, жует механически, особо даже не задумываясь о вкусе еды. Вроде и вкусно, а вроде и отдает горечью разочарования в собственной жизни. Надо бы в следующий раз у них соли, что ли, попросить. — Когда успел только, — неожиданное замечание до этого молчащего Арсения вынуждает Антона остановить не только челюсти, но еще и дыхание разом. Он, напрягаясь, дергается, оставляет вилку в запеканке и опускает руки под стол, вцепляясь пальцами в несчастные колени. — В каком смысле? Вино купить? — Шаст, ни черта не понимая, не сращивает свое поведение после катамаранов и брошенную в пустоту претензию, ведь ничем другим, кроме как претензией, фраза Арса быть не может. Он недоволен и раздражен, судя по покрасневшей шее и отсутствующему взгляду, но если вино пьет и не отказывается, тогда в чем причина? Что Антон пришел позже него? — Так я ж быстро вернулся. Чуть-чуть до тебя не успел. Шаст, не отрываясь, рассматривает сосредоточенное лицо Арсения и сразу понимает, что и близко не попал в истинную причину его недовольства. Нарастающая под ребрами паника грозит крупными трещинами и последующим обрушением несущей конструкции, а изогнутая в ироничном возмущении бровь совсем пониманию не способствует. — Арс, о чем ты говоришь? — он настойчиво повторяет свой вопрос, и Арсений на долю секунды позволяет потерявшему концентрацию взгляду дрогнуть в сторону его груди. Антон рефлекторно опускает вниз свой и натыкается на ворот наспех накинутой после душа рубашки, когда он впопыхах собирался в магазин. Которая от его телодвижений умудрилась расстегнуться первыми пуговицами и выставить на всеобщее обозрение темно-синие круглые пятна, резко контрастирующие с бледной кожей. — Ты про пятна эти, что ли? Которые со стороны можно принять за… засосы? Арсений все еще сосредоточенно смотрит в одну точку, делая вид, что ему совершенно плевать на происходящее, но по тому, как нервно дергается его бровь и подрагивает уголок губы, Антон понимает: стреляя наугад, попал прямо в яблочко. Ну и где его призовой плюшевый мишка? Только вот понимание реакций Арса не дает Шасту общего понимания ситуации. Почему он так резко реагирует на синяки, темнеющие на его груди? И не они ли, собственно, и вызвали агрессию? Или все дело в общей накопленной злости после случившегося на речке? — Арс, мне кардиограмму делали, — Антон не понимает толком, для чего оправдывается, если уже и так обанкротился, пойдя в ол-ин с неверной ставкой, но чувствует важным объясниться. Чтобы даже если его и собираются ненавидеть за домогательства, не приписывали того, что он тут в отсутствие Попова зажимался по углам с кем-то другим. — Это просто следы присосок. Он понимает, что звучит абсурдно, делая настолько смелые предположения, но все та же бровь дергается еще раз, на этот раз в микродвижении удивления. А отсутствие эмоций в глазах напротив сменяется пеленой деланного, задумчивого равнодушия. Словно такой простой вариант, как обыкновенная кардиограмма, Арс даже не рассматривал. А какой тогда рассматривал? Почему так злился? Неужели потому что на полном серьезе рассматривал вероятность появления засосов? И в каком тогда контексте он злился на их присутствие? Юноша не говорит больше не слова. Принимается снова за еду, допив до конца первую порцию вина почти залпом, считает, видимо, разговор оконченным, а так ничего и не понявший Антон остается ни с чем, кроме картофельной запеканки. Выждав еще какое-то время в надежде, что Арс продолжит разговор и объяснится за наезд, Шаст возвращается к еде. Вот только аппетит, к сожалению, к нему не возвращается. Что это было? Как правильно реагировать на подобные претензии? Должен ли он предпринять какие-нибудь решительные меры? И что будет дальше с их общением? В таком ключе и продолжится до конца вынужденного отпуска? Не следует ли тогда попробовать еще раз переселиться в другой номер, чтобы облегчить жизнь им обоим? Антон вздыхает тяжело, отправляя в рот кусок картофельного пюре. Не хочет он больше переселяться. Не хочет больше расходиться и вечерами ложиться в холодную кровать, чтобы убить оставшееся до отхода ко сну время тупым пролистыванием новостной ленты. Не хочет просыпаться один и, пропустив завтрак, идти в лично его ванную, чтобы мыться своим убогим гелем для душа. Не хочет он переселяться туда, где не будет вездесущего цитруса на каждом шагу. — На танцы пойдем сегодня? — съев примерно половину, Арсений отрывается от своей запеканки и неожиданно первым начинает вполне себе адекватный диалог. Словно и не было между ними случайного поцелуя на том берегу реки и непонятной ссоры по поводу его груди. Словно они не играли в молчанку последние несколько часов, испытывая терпение друг друга. Арсений говорит, прокашлявшись, и первый раз с момента поцелуя смотрит прямо на Антона: не мимо, не в пол, не на заломанные в приступе волнения руки, не в стену напротив с потертостью на обоях и даже не на его макушку, кучерявящуюся безбашенными завитушками. Прямо на Антона. — С чего это вдруг? — изо рта, слава богу, что без запеканки, вырывается нервный смешок, и Шаст, нервно улыбаясь, сам толком не понимает, что именно имеет в виду: то, что они сегодня еще куда-то собираются идти, или то, что Арс наконец заговорил с ним о чем-то кроме еды и его возможных сексуальных связей с другими постояльцами. Да еще и такими серьезными предложениями смеет разбрасываться. — Ну мало ли, — Арсений усмехается коротко, тут же опуская глаза вниз обратно в пластиковый одноразовый контейнер с запеканкой; из-за частого ковыряния вилкой часть фарша из начинки распалась. Прямо как музыкальные группы девяностых. — Подумал, раз на катамараны тебя удалось вытянуть, вдруг и на этот подвиг подбить получится. Антон, ловя лучики первых мимических морщинок, задумывается. Идти сегодня куда-то еще, где от него ждут активное движение забитыми от нагрузок конечностями, кажется пыткой даже на этапе идеи, ведь изначально он планировал пролежать остаток вечера на балконе и предаваться самобичеванию в компании недочитанной книги. Перспектива же провести бок о бок напряженный вечер с тем, кому он задолжал один серьезный разговор, одно откровенное признание и одно гигантское извинение, кажется не менее тяжелым испытанием. Выборы есть, а выбора нет, господа. — Ты сам хочешь туда идти? — отказать прямо Антону не хватает ни смелости, ни совести, поэтому он решает взять подсказку «помощь зала» и сориентироваться по факту получения дополнительной информации. Или, как любил повторять его бывший, «переложить ответственность выбора на другого». Настроение Арсения все еще изучено процентов на ноль. — Сложно сказать, но это неплохо разнообразило бы наши киношные вечера, — Арс отправляет в рот последний кусок запеканки и сдается, отставляя контейнер в сторону. Антон, дожевывая свою, хватает с тарелки огурец, чтобы занять руки и рот. — Опять же, допив вино, можно представить, что мы напились перед дискотекой не в санатории, а, например, в детском лагере. Арсений вдруг улыбается несмело, а Антон не удерживает усмешку. — Сложно выполнимая задача, учитывая, что средний возраст на ней присутствующих зашкаливает за максимально разрешенную здесь скорость. — Антон Андреевич, как вам не стыдно! Старость уважать надо, — Арс осуждающе качает головой, но всерьез не злится: улыбается, нахмурившись лишь для вида. — Сложно, но все-таки выполнимая. Здесь, кстати, молодежи полно, и ты бы увидел, если бы внимание на них обратил. Помнишь волейбольную площадку? А максимально разрешенная скорость на территории санатория далеко не шестьдесят, а двадцать. — Зануда. Ну и даже так где я не прав? — Антон тихо смеется, зачесывая непослушную челку назад, и доливает вино в стаканы. — Интересно, за какие прегрешения молодежь эту сюда заслали? Не уступили место бабушке в автобусе? Не перевели ее через дорогу? — он намеренно приподнимает брови и шепчет испуганно: — Или позволили ей все-таки сбежать к немцам? — Те были бы к ней более снисходительны, — Арсений с легкостью отбивает его шутку, на лету словив отсылку к их, как оказалось, любимому фильму, а после поднимает свой стакан и ждет, пока Шаст сделает то же самое. — Ты, кстати, зря смеешься. Спорим, ты даже не посмотрел, сколько стоит путевка сюда? — Антон отрицательно мотает головой. — Что и требовалось доказать. — И сколько же? — Точную цифру озвучивать не буду, но скажу, что за эти деньги я мог бы с легкостью слетать на Мальдивы. — Не думал, что тебе такое нравится, — пропустив мимо ушей несоразмерную величине тяжелого местного люкса стоимость путевки в обыкновенный санаторий, Шаст бросает необдуманную мысль, промелькнувшую в сознании, и тут же об этом жалеет. Потому что тут же получает за это вопросительный и определено заинтересованный кивок от Арса. Мол, какое именно? Приходится, чуть замявшись в нерешительности, держать ответ: — Ну, лежать у воды и пузо греть, ничего не делая, — он посмеивается нервно и прокашливается, добавляя зачем-то: — Ленивый отдых, скорее, по моей части. — А по моей части тогда что? — вцепившись в разговорившегося не в меру Антона, Арс хитро прищуривается и смотрит пытливо, буквально вынуждая Шаста возненавидеть сам факт того, что он в его присутствии вообще разговаривает. Нужно срочно учиться следить за базаром и думать, прежде чем говорить, а то не ровен час рекет его все-таки добьет когда-нибудь. — Да вот это вот все, — найдясь с ответом, Шаст пространно обводит рукой вокруг себя и вдруг коротко усмехается, понимая, что снова попал в точку. Потому что безумие и Арсений — понятия строго неделимые. — Все, где невозможно посидеть даже минуту и постоянно нужно куда-то шастать, а то если не стесать все ноги в кровь, то отпуск точно нельзя считать удачным. — Я произвожу впечатление настолько отчаянного человека? — юноша старательно давит улыбку, пытаясь казаться обиженным и оскорбленным, но та, несмотря на его тщетные попытки, все равно пробирается наружу легким смешком. — Даже не пытайся убедить меня в обратном, — Шаст тихо смеется, отпивая вино из стакана. — Я прожил с тобой достаточно, чтобы в этом убедиться. Это были долгие четыре дня, Арс. Арсений шутку почему-то не продолжает, и смешок Антона непритязательно виснет в воздухе. Шаст потерянно отводит глаза, не настаивая, ведь до сих пор толком не понимает, достаточно ли потеплело между ними для подобных вольностей или едва разгоревшаяся топка не справляется с таким количеством наваленного в нее льда? Арс вдруг смотрит не на Антона, а словно сквозь него, задумывается серьезно, а потерянный взгляд немного плывет туманной поволокой. Неужели это вино так быстро подействовало на пустой желудок? Или Антон все-таки перестарался, забивая топку до отвала? — Почему, ты думаешь, я постоянно занимаю все свое свободное время? — настроение разговора внезапно меняется, разворачиваясь в заносе на сто восемьдесят градусов, и Антон со сбившимся почему-то дыханием совсем за ним не поспевает. Улыбка Арсения теперь кажется вымученной и натянутой. — Почему не могу сидеть подолгу на одном месте? — Не знаю, — пытаясь молниеносно сориентироваться в ситуации и понять, какого именно ответа от него ждут, Шаст делает внушительный глоток вина и как может тянет время. Алкоголь почти не помогает, лишь отвлекая терпкой кислотой на языке, зато мозг лихорадочно подбрасывает нужное воспоминание: — Ты же говорил, вроде, чтобы не сдохнуть от скуки. Арсений медлит в нерешительности. — Потому что кроме работы и развлечений у меня ничего нет. Фраза звучит жутким, беспросветным вердиктом. Отсутствием выбора и почти что смирением, данностью, фактом, с которым уже ничего нельзя сделать, и Антону от этого бессилия зябко и неуютно. Он теряется, сгибает ногу в колене и, упершись пяткой в сидение стула, обхватывает его руками, рефлекторно пытаясь защититься. Почему? Отчего? Неужели чужое одиночество выбивает его из колеи? И почему таких эмоций не вызывает свое? — Потому что у меня никого нет, кто ждал бы меня дома и мог бы занять собой мое свободное время. Бесцветным голосом Арсений забирает себе обратно воображаемую легкость их предыдущего разговора, если таковая, конечно, вообще была, а их болтовня ни о чем не была слепым желанием Антона сбежать от неизбежного и отвратить неотвратимое. Безжалостным откровением накрывая их двоих с головой, Арсений буквально душит Антона правдой, к которой тот, как бы ни старался, вряд ли когда-нибудь был бы готов. Как бы ни задохнуться с такой-то удавкой на шее. По позвоночнику пробегает легкая дрожь, забираясь под резинку спортивных штанов. Кажется, все эти месяцы он позволял себе сильно обманываться образом забавного и чересчур активного паренька, что засел у него в печенках и перетянул на себя внимание всего офиса. Парень, сидящий напротив, казался выскочкой и жуткой зазнайкой, нуждающейся во всеобщем внимании, но теперь Антон, прозрев, не может увидеть в нем прежнего пустого балабола без чувства меры. Потому что, оказывается, у них действительно много общего. Можно даже сказать, чертовски много. И что ему ответить на подобное? — Сейчас я буду много говорить, а ты будешь молчать, — однако Арсению не нужны ответы: он, по всей видимости, еще не закончил начатую исповедь. — Впрочем, для тебя ничего и не изменится, — улыбается печально, иронично хмыкая, а Шаст виновато поджимает губы: сученыш, опять подкалывает, даже в такой ситуации. — Очень тебя попрошу не перебивать, даже если сильно захочется. Выскажешься, когда я закончу. Ок? — Хорошо, — потому что ничего другого от него и не ждут. Потому что он и без этого двух слов связать не сможет, чтобы не опозорить себя в очередной раз. Арсений кивает в ответ на уверенный кивок Антона, который для пущей убедительности губы сжал в тонкую нитку и пытается мысленно подготовиться к тому, к чему вряд ли когда-нибудь вообще можно быть готовым. Завтра наверняка придется выселяться, если, конечно, не сегодня, и за выселение раньше положенного срока ему явно светит нехилый нагоняй от Паши. Который вполне себе может перерасти в полноценное увольнение, если он не сможет убедить Попова молчать. — Я долгое время так и жил, занимал себя этими глупыми активностями и думал, что за много лет успел привыкнуть, — вино развязало парню язык и разлило по щекам алый багрянец бессовести. — Верил в это, пока не устроился к вам работать. Собственно, именно поэтому я и участвую во всех конкурсах и олимпиадах. Потому что ошибался. Арс, судя по выражению его лица, говорит возмутительно очевидные вещи, а Шаст опять чувствует себя тем самым нерадивым учеником на последней парте, который не понимает, что интегралы есть обычные первообразные и нужно их решать, а не смотреть на закорючки глазами, полными чистейшего, кристального отсутствия мыслей в голове. Юноша, судя по приподнятой брови, ждет от него какой-либо реакции, но Антон, сколько бы ни учил эти чертовы интегралы, понять их так и не смог, поэтому покорно молчит, как его и попросили в самом начале разговора. Он честный человек, а раз обещал не встревать с глупыми комментариями, значит, жует многозначительно нижнюю губу и вступать не решается. Тем более, что вообще не представляет, что нужно говорить. К чему он клонит? Арсений дышит громко и требовательно, а после, так и не обнаружив проблеск хотя бы малейшего понимания в глазах напротив, взрывается, расплескав несколько капель рубинового вина из стакана на светлую поверхность стола. — Я не буду извиняться за то, что поцеловал тебя! — голос подлетает на пару октав выше, сгорая клокочущим волнением, а руку, в которой еще недавно был стакан, слегка потряхивает. — Я хотел этого несколько месяцев, и я искренне рад, что сегодня это, наконец, случилось. Что хочешь делай со мной, хоть морду набей, хоть избей до полусмерти — я не раскаюсь. Чего, блин? Антон смотрит шокировано на раздутые в решительности ноздри, на сведенный морщинками лоб, на напряженный взгляд, пытающийся просверлить деревянную столешницу, и снова, как тогда в школе, понять ничего не может. Утыкается подбородком в колено, накручивает на палец длинный волос на ноге и моргает медленно, пытаясь срастить несращиваемое. О чем Арс вообще говорит? Это ведь Антон его поцеловал. Чего, блин? — Как только мы вернемся домой, я тут же уволюсь. Если ты не захочешь меня видеть. Хотя, в целом, я могу уже завтра уехать, чтобы не мелькать у тебя перед носом неприятным воспоминанием, — Арсений тем временем нужной реакции не дожидается и принимается планировать свое будущее без участия Антона. — Ты только скажи, пожалуйста, если бить соберешься, чтобы я сгруппироваться успел. Дай бог, что не стартанул тут же чемоданы в дорогу собирать. Последняя фраза по задумке автора должна была, видимо, прозвучать шуткой в отчаянной попытке разрядить обстановку, вот только загнанный взгляд Арсения, который тот пробует поднять на Антона и улыбнуться несмело, лишь усиливает догадку о том, что в каждой шутке есть только доля шутки. Антон, выражение лица которого не меняется, ничего не говорит, придерживаясь заранее согласованной стратегии. Не говорит, ведь помнит об обещании, но непозволительно много думает. Почему Арсений такое говорит? Почему считает, что это он поцеловал Антона, если это Шаст первым полез его целовать? Почему вдруг уверен, что Антон захочет его бить и собрался увольняться, описав себя неприятным воспоминанием? И что означала его фраза про «несколько месяцев»? Антон молчит, генерируя все новые мысли и идеи, да так напряженно, что не удивится, если из ушей повалит сизый дым долго простаивавших механизмов, неожиданно пришедших в движение. Неужели он был настолько слепым? Неужели не видел подле себя человека, который только ради него задерживался допоздна? Неужели так сильно ошибался в том, кто был доставучим и невыносимым только потому, что пытался привлечь его внимание и впечатлить? Антон помалкивает, пытаясь взять себя в руки. Получается, что ему не нужно спешно сбегать в город искать новую работу? Неужели на этот раз он, совершив очередной необдуманный поступок, не получит по шапке? Но как теперь, справившись с первым этапом определения границ, сделать все правильно, чтобы снова все не испортить? Антон молчит, начисто упустив момент ответа, и какое-то время они просто сидят друг напротив друга, захлебываясь откровениями. Спустя несколько минут в одном из стаканов вино заканчивается, оставляя красные подтеки на белых стенках, а вот мысли в голове Антона — никак не хотят. Арсений, глядя на тонкое, почти прозрачное дно, вздыхает тяжело и поднимается со своего места, уходя за спину Шаста, а тот вроде и рад бы его остановить, да все слов нужных никак не подберет. Так и сидит, как дурак, с коленкой в руках. Попов, судя по звукам, уходит в ванную и на несколько секунд включает воду в раковине, после чего, вернувшись в комнату, звенит керамическим блюдцем. Звук ножа по керамике красноречиво говорит о добавлении закусок на стол, но что он еще собрался добавлять, если тут и так два салата в стаканчиках, окруженные овощной нарезкой на салфетке и бананами с полдника? Возвращение Арсения, в лучших традициях, проходит триумфально: он протискивается через Шаста ближе к приоткрытому балкону, садится, гордо приподняв подбородок, на свое место и демонстративно ставит между ними на самую середину кое-как нарезанную маленькую грушу. Ту самую, из-за которой Антон чуть не утонул. Антон трескается несдержанной усмешкой, а в груди с громким хлопком обреченности что-то неотвратимо лопается. Арсений — какой есть, во всей своей истинной красе и драматизме. — Ты все-таки ее сохранил? — Ты из-за нее чуть не погиб, — юноша мягко улыбается, глядя на розоватые бока дикого фрукта, и щеки его тут же приобретают почти такой же очаровательный оттенок. Поглаживает рефлекторно края блюдца указательным пальцем, и в этом необдуманном движении так много нежности, что Шаст не может позволить себе отвести взгляд. Внутри все ревет. — У меня рука не поднялась ее выбросить. — Тогда тебе бы к врачу обратиться, — предательская хрипотца, подбоченившись, уходит с первым же покашливанием, а вот внутренняя дрожь, то ли в желудке, то ли под ребрами, уходить не спешит. Спасает лишь нервная усмешка и опущенная вниз, наконец, нога. — Онемение в руках — первый звоночек подходящего инфаркта. — Во-первых, инсульта. Если уж подкалывать меня собрался, так хоть матчасть выучи, — Арсений с деловым видом качает головой и протягивает руку, чтобы ухватить кусочек груши с блюдца. Пробует ее, не сдержавшись, кривится на мгновение от ожидаемой кислоты и вязкости и как ни в чем не бывало продолжает: — А во-вторых, сейчас кто-то получит грушей промеж глаз. — Неужели ты ударишь того, кого совсем недавно целовал, выловив из реки? — Шаст позволяет себе перейти за рамки дозволенного и не без удовольствия наблюдает округлившиеся глаза Попова, который уже пунцовыми щеками стекает густым стыдом вниз по шее и ключицам. Ему самому неловко до жути, но ради такого сделать над собой усилие — ничего не стоит. — Это, кстати, тоже входит в твои обязанности? Личное поручение Павла Алексеевича? — Нет, это я сам захотел, — Арс пытается быстро взять себя в руки и моргает часто, не в силах отвести взгляд ни на миллиметр в сторону, и эта твердолобое упрямство даже в таких мелочах забавляет Антона до жути. Он смотрит на алый багрянец, разлитый небрежно щедрой рукой, а кончики пальцев покалывает отчаянным желанием прикоснуться. — На добровольных началах, так сказать. — А если бы я был против? — А ты, значит, не против? — А ты всегда такой душный? — А ты невкусную грушу сорвал. — Я из-за нее чуть не умер, между прочим! — Я из-за нее тебя и поцеловал. Антон дышит тяжело и обнаруживает себя стоящим так близко к Арсению, что в легкие снова без приглашения врывается терпкий цитрус. Словесная перебранка умудрилась скрыть под собой все сомнения и нерешительность, обнажила первородные желания и истинные мотивы произошедшего и тогда, на речке, и сейчас, в номере, где им никто не может помешать. Они не замечают, как оказываются рядом друг с другом. Стоят около стола, сойдясь на середине возле треклятой груши, смотрят, не отрываясь, глаза в глаза и дышат натужно с ожиданием того, что перечеркнет их жизни на до и после. Улыбаются довольно, щурятся хитро, выжидая, чье же терпение первым падет в неравной схватке. А после сдаются оба, падая в объятия неизбежного. Антон целует так самоотверженно, как никого никогда еще не целовал. Арсений целует так страстно и жадно, как давно хотел и мечтал. Губы накрывают губы, руки беспардонно забираются в волосы, а апельсин неотвратимо смешивается с суровой, годами выверенной классикой. Из приоткрытого окна на балконе доносится мерный гул центральной аллеи, где размеренно прогуливаются пожилые и не очень парочки, а в маленьком номере на пятом этаже разряды тока намертво электризуют воздух. Вдохни — обожжешься. И несмотря на то, что до темноты остается чуть меньше двух часов, в кровать Антон ложится сегодня гораздо раньше положенного.