Плач огненной птицы

      Пустынные улочки были залиты густым, алым светом закатного солнца, что словно чувствовало, предвещало прольющуюся этой ночью кровь. Предупреждало затухающими лучами, мечущимися от порывов неспокойного ветра в листве, что впивался в уши своим тревожным шепотом. Шагая вслед за Пачи по племени, Дилюк приметил несколько фигур, тихо отделившихся от домов и увязавшихся высокими, мрачными тенями следом. По затылку пробежали холодные мурашки. Они вгрызлись под кожу ледяными иглами не покидающего его ощущения странности и неправильности происходящего, и волосы встали дыбом от подкрадывающейся все ближе опасности, уже выпустившей в землю свои острые когти. Взвыло внутри предчувствие захлопывающейся с металлическим лязгом ловушки, вынуждая отчаянно рвануть в сторону от рук, что практически дотянулись до плеч, коснулись мазнувшего хвоста волос. Увернуться в последний момент от мозолистых ладоней, и они, царапнув пальцами по коже, зацепили лишь нить речного жемчуга, подаренную мальчишками в благодарность за урок фехтования. Надетую ими торжественно на шею и так и не снятую из какой-то глупой сентиментальности. Она жалобно натянулась, вгрызаясь на секунду в бледную кожу, и лопнула с глухим треском от резкого движения, рассыпаясь в дорожной пыли прощальным тусклым блеском.       Из проулка, где уже разлилась сумеречная темнота, показалась еще одна высокая фигура, словно сотканная из воздуха затаившимся в непроглядной тьме многоруким пауком-ткачом. Преградила путь массивным силуэтом и бросилась навстречу, желая схватить. Дилюк поднырнул под выброшенную вперед руку, ощущая гулкий стук своего сердца в груди, и как оно знакомо разгоняет, перекачивает мощными толчками горячую кровь по венам. Оказался за спиной мужчины, стремительно разворачиваясь корпусом, и отточенным движением ударил локтем в голову не жалея сил, чтобы рухнувшее в пыль тело в ближайшее время не поднялось на ноги. На него тут же налетело еще двое, не давая уйти, и если первому приблизившемуся он успел уделить внимание тяжелым кулаком в челюсть, то второй подло навалился немалым весом со спины, смыкая стальным обручем мощные руки вокруг корпуса и прижимая его собственные намертво к бокам. Сдавил грудь до вышедшего с хрипом из легких воздуха и затрещавших ребер, словно обвившаяся вокруг огромная змея, и Дилюк яростно пытался стряхнуть с себя эти объятия. Перекинуть через плечо куда более тяжелого, чем он сам, противника, упираясь сильными, широко расставленными ногами в землю и сгибаясь вперед в надежде приподнять и выбить из равновесия, но воину подоспели на помощь остальные, окружая без шансов выбраться на свободу. Опрокинули грубо на землю, к разлетевшимся по всей дороге перламутровым каплям, и безжалостно придавили всей тяжестью крепких тел. Дилюк отчаянно бился в хватке множества рук, рычал в землю, мучительно скаля зубы, будто пойманный дикий зверь, и хотел отвесить самому себе крепкую пощечину за то, что недоглядел. Недооценил. Не подумал лишний раз, словно он все еще лишь глупый юнец, что не видит дальше своего носа, уверовавший в собственную силу и непобедимость. А сам еще смел учить детей.       — Прости, ничего личного, — раздался сверху голос Пачи, пока на запястьях затягивалась тугая веревка, впиваясь в кожу жесткой наждачкой. В его словах даже слышалась некая доля сочувствия, не то искренняя, не то издевательская. Дилюк уставился на него прожигающим взглядом, вскинув голову. Он не желал ничего сейчас слышать, тем более жалкие оправдания, но ответить ничего не успел. Между зубов грубо пропихнули крепко скрученную ткань, завязывая узел на затылке. Края рта обожгло, отдавая гадкой пылью и горечью на языке, — Надеюсь, что ты умрешь быстро. Они начнут с ног.       Окончательно настигло осознание происходящего, ударяя набатом в голове, что именно ему уготовано. До застланного пеленой предвзятости разума дошли все намеки Кэйи, весьма прямолинейные, что опрометчиво не воспринимались всерьез, ведь в его словах обыкновенно мало весомой правды. Однако не в этот раз. Дилюк понял, куда и, самое главное, зачем Пачи столь услужливо вел чужеземного воина через Натлан, оберегая и всячески помогая. Не ради его моры, как он наивно предполагал, а ради права спокойно ходить по этим лесам и торговать в племенах за пустошью в обмен на плоть. Это куда выгоднее, чем содрать единоразово с редкого путника крупную сумму. Это приносит стабильный заработок и уважение без надобности держать в руках тяжелый меч. Это требует свою кровавую плату хозяевам леса, которую намеревались выплатить его жизнью.       Связав лодыжки примерно на расстоянии одной ступни друг от друга, Дилюка горизонтально подняли, как лежал лицом вниз, и молчаливо унесли втроем, словно мешок с зерном, в сторону главной площади, что пока пустовала, голодно ощерившись в вечерних сумерках. Ее не освещало пламя священного Огня, ей причиталась иная дань почитания, куда более жестокая и бесчеловечная, чем в поклоняющихся Мурате племенах, но сейчас это место осталось позади. Его затащили в проулок между хижинами, занесли в чей-то двор, ставя на ноги, чтобы затем накрепко привязать к высокому столбу за сцепленные за спиной руки. Принялись следом равнодушно срезать закрывающую тело одежду, словно мясники, что уже начали свежевать тушу. Дилюк метался в беспомощной ярости, теряя от ужаса дыхание на пару бесконечных мгновений, словно провалился в давящую со всех сторон ледяную воду и его утянуло с головой под толстый лед. Оглядывался судорожно по сторонам в поисках хоть какого-то выхода или спасения, потому что мелькающее опасно близко лезвие кинжала вот-вот с нажимом упрется холодом стали в мышцы, разрезая кожу. Вспорет безжалостно в одно движение живот от самого низа до шеи, а он даже не сможет ничего с этим сделать, только смотреть мутнеющим взглядом. Не сможет защититься или убежать, и погибнет в чужих желудках, без вести пропавший, исчезнувший без следа в этих лесах. Умрет глупо и бессмысленно, так и не увидев вновь заливные луга и хвойные леса Мондштадта, родную винокурню, где всегда пахнет дубовой доской, и дорогую сердцу Аделинду, что подарила ему тепло матери. Не сможет прийти на могилу к отцу, чтобы покаяться в том, что натворил, и кем стал. Не увидит повзрослевшую Джинн, не зайдет за стойку в Доле Ангелов и еще куча других «не», дающих четко понять одну простую истину: ему хотелось жить. Чертовски сильно.       Дилюк дергал руками не щадя тонкую кожу, злобно рычал на чужие ладони, разрезающие трещащую ткань, пытался выдрать из земли чертов столб или хотя бы собственные запястья из веревки вместе с мясом, жмурясь от боли. Что угодно, потому что он не собирается здесь умирать и становиться главным подношением вечера, а перед ним далеко не Фатуи или Похитители Сокровищ. Один натланский воин стоит троих, и в этом племени ему не предложат поединок чести, не станут церемониться с… едой, но Дилюк сделает все, чтобы даже при самом плохом сценарии им непременно подавились и сдохли. Он категорически не съедобный.       Его несколько раз окатили прохладной водой из ведра со всех сторон, вынуждая несколько подуспокоиться и выдохнуть, собираясь с мыслями. Сбили с нагого тела грязь и пот нескольких дней, проведенных в пути, и с удовлетворением оглядели с ног до головы. Оценивающе ощупали крепкие мышцы рук и ног, полюбовались неровными шрамами на коже, довольно кивая и переговариваясь между собой, словно он был лишь животным на убой, выставленным на продажу и выгодно приобретенным. Дилюк на сколько мог уходил от этих прикосновений и сбрасывал с себя упрямо чужие ладони. Глядел тяжелым взглядом, на дне которого разгоралось пламя самой преисподней, обещая пожрать без остатка каждого, кто посмеет или уже посмел к нему притронуться.       Прохладный ветер неприятно холодил мокрую кожу, оставлял на ней след из кусачих призрачных поцелуев, заставляя покрываться мурашками и вздрагивать от его порывов. Дилюк тряхнул головой, судорожно вздыхая, когда воины наконец отошли от него, чтобы разжечь больше огня в разливающейся темноте ночи. Его не убьют здесь, на задворках, зажаривая, как свинью на вертеле. Поедание плоти несет в себе сакральный смысл, и должен быть священный ритуал, предшествующий громкому пиршеству, где непременно соберется все племя, желая урвать себе кусочек и поглядеть на обряд. Время еще есть, чтобы что-нибудь придумать. Зубы вцепились в тряпку во рту, мокрую от слюны, стоило лишь пошевелить еще раз на пробу разодранными о грубую веревку запястьями. Жжется каленым железом.       — Им нравится твой буйный нрав. Говорят, что чувствуют в твоем теле большую силу. Они довольны, что смогут забрать ее себе, — раздался рядом голос Пачи, и Дилюк нехотя на него покосился, разгневанный и раздосадованный, что даже этого человека не в состоянии прогнать, заставить замолчать.       Зачем пришел?       — Интересно, что бы сказал Кэйа на твой нынешний вид? — обошел он столб, к которому был надежно привязан его драгоценный товар, — Наверняка что-то не особо умное и безвкусно пошлое. Жаль только, что он сбежал. Надеюсь, что к утру его вытащат из какой-нибудь ловушки, иначе будет весьма обидно за потраченное на него время и лекарства.       Обидно, что не выслужишься перед своими покровителями, побаловав их двумя за раз, вошь хиличурловская? А Кэйа молодец, конечно. Ничего другого от него ожидать и не стоило. Интересно, он обо всем догадался до того, как Пачи увел его из хижины или уже после? Хотя, какая разница.       — Ты не подумай, я не собираюсь принимать участие в обряде, но мне придется остаться до конца, чтобы возместить издержки за твое сопровождение, — продолжал он свой монолог, спокойно и без страха расхаживая под убийственным взглядом, что цепко следил за ним и за воинами в стороне. Они замешивали что-то густое в плошке у огня, иногда растирая на пробу между пальцами вязкую кашицу, — Тебе ведь больше не понадобятся все те вещи, что остались в хижине, — Пачи пожал плечами, даже не поднимая глаза на Дилюка, — А я знаю людей в столице, что вывезут твой меч в Сумеру и очень выгодно продадут.       Ничтожный падальщик, подбирающий остатки чужого пиршества. Разве тебе все мало моры? Как долго ты уже ходишь по этим землям и скольких загубил, набивая карманы? Не пощадил даже любимую женщину.       — Мне не помешают любые деньги. Понимаешь ли, я хочу уехать отсюда. Меня тошнит от законов Натлана, где в почтении лишь грубая сила, и глупая вера в то, что Мурата однажды вернется к своему народу, — Пачи развел руками, указывая на происходящее вокруг, — Но Архонт, как видишь, покинул эти земли и не собирается их оберегать.       Дилюк не сдержал закатывание глаз на эту исповедь. Он отпуском грехов не занимается, и помочь очиститься может разве что только пустив кровь.       — А я не собираюсь влачить жалкое существование в Тейвате, когда сбегу. Понимаешь, на это ведь нужны немалые деньги.       Архонты, замолкни уже и убирайся прочь.       — Вот что тебе дала твоя сила, дитя Мураты? — презрительно выплюнул Пачи, замечая, что его не особо то и слушают, — Что тебе дали все пройденные сражения, если в итоге ты сейчас здесь, связан и не в силах пошевелиться? — он сделал шаг навстречу, неосторожно подходя ближе, чем стоило бы, уверенный, что Дилюк ему ничего не сможет сделать, и окинул его пренебрежительным взглядом, — Жалкое зрелище. К полуночи с твоих костей дочиста соскребут все мясо, а то что останется — выкинут в яму, на доедение насекомым.       «Дитя Мураты» глянул в ответ с напускным равнодушием, пока так самозабвенно плевались глупыми словами ему в лицо, а затем, резко подавшись вперед, ударил головой, слыша короткий хруст хряща и последовавший испуганный вскрик упавшего на задницу Пачи. Он нелепо засеменил ногами, отползая подальше от столба и закрывая нос, с которого лилась ручьем кровь, расползаясь пятнами на груди. Дилюк с неким удовлетворением смотрел на него сверху вниз, горделиво вздернув подбородок. Наконец-то болтливый торгаш замолчал, убираясь прочь с затаенной злобой в глазах. Воины в стороне лишь громко рассмеялись на эту шалость, равнодушно проходя мимо торговца, и продолжили подготовку к обряду. Окунали пальцы в миску с теплой краской, выводя замысловатые ярко-алые узоры на бледной коже, от лица и до самых ступней. Местами линии выходили смазанные, потому что стоять ровно и терпеть, становясь покорным холстом, Дилюк не был намерен, всячески мешая, однако переделывать рисунок было вовсе ни к чему. Оставили, как вышло, переходя к волосам, в которые не особо аккуратно вплели бусы и длинные, острые перья, что щекотали своими невесомыми кончиками голые плечи. В завершении всех приготовлений, на талии затянули богато украшенный, тяжелый пояс, что чуть прикрыл наготу длинными кусками расшитой ткани, и водрузили на шею амулеты, легшие на грудь с глухим перестуком костей, из которых были кропотливо вырезаны.       На площади все отчетливее слышалось многоголосое, взбудораженное роптание. Племя собиралось на ритуал, ожидая начала редкого пиршества. Разгорался все ярче над землей огонь в больших чашах на трех ногах. Разнесся над лесом первый бой барабанов, тут же замолкая, словно лишь распевался, и Дилюка, крепко удерживая за плечи, отвязали от столба. Взяли вдвоем под локти и потащили к просвету меж хижинами, волоча связанные ноги прямо по земле.       Неумолимо приближалось с каждым шагом то страшное место, где его заждалось голодное племя, нетерпеливо стуча сталью мечей о камень. Этот жуткий лязг прошиб леденящим ужасом до костей, будто уже режут тело на лоскуты и глотают жадно остывающую кровь. Поднимающийся все сильнее ветер бушевал в кронах деревьев, подпевая этой какофонии адских звуков, и Дилюк не мог отличить гул в ушах от его неуемного шепота. Лишь чувствовал взмокшей кожей холодные порывы, видел как трепещет от них огонь в чашах по бокам от прохода к площади, непокорно разгораясь ярче, стоит им чуть поутихнуть. Пламя извивалось, танцевало свой страстный танец и рассыпало вокруг искры, словно проливало по нему слезы, и, внезапно, совершенно иррационально, захотелось притронуться. Почувствовать напоследок родной жар, льнущий к рукам, ощутить невесомые объятия дыма, оставляющего свой запах на волосах и коже, и увидеть, как неистово огонь пожирает все вокруг, стоит лишь выпустить его из клетки.       Так пусть он горит ярко, становясь погребальным костром для всех.       Дилюк повис всей своей тяжестью в сильных руках, заставляя воинов приостановиться и стать ему против воли надежной опорой на пару мгновений. Оттолкнувшись, поджал ноги к груди, чтобы затем перенести чуть вес тела, изогнуться по инерции змеей и стремительно выбросить их вбок. Сбить ударом стоп наземь треногую чашу, чувствуя, как обожгло их от короткого касания, но это небольшая плата за то, чтобы ворох горячих углей, ярко вспыхнув, рассыпался у стены хижины, плетеной из сухих веток. Гуляющий этим вечером неспокойный ветер поможет заново раздуть из них пламя и взрастить его.       Дилюку не нужен глаз бога, чтобы знать, как обращаться с этим диким зверем. Пусть он будет больно кусать и жечь кожу. Нет надобности укрощать его, достаточно освободить из заточения грозную и непокорную стихию, дать ей разрастись до огромного, голодного монстра, что оставит после себя лишь гарь и летящий пепел. То, что погибель для остальных, для Дилюка — спасение.       Вторую чашу с другой стороны сбить не вышло. Его тут же повалили на землю, придавив коленом и крича что-то над головой на натланском. Вскоре раздался торопливый топот ног, плеск воды, и пламя печально зашипело, погибая, так и не расползшись яркой лозой по стене. Прощально взвился в ночное небо сизый дым, тут же подхваченный и унесенный прочь ветром.       Дилюк сжал зубы на скрученной ткани, зажмуриваясь до цветных пятен под веками и упираясь лбом в землю. Желал искренне провалиться сквозь нее хоть в саму Бездну, лишь бы ему выпал еще хоть один крохотный шанс на спасение, помогая унять бешеный стук сердца за ребрами и подступающую к горлу тошноту, но были лишь грубые ладони, вновь дернувшие за руки. Стало чертовски страшно, потому что казалось, что окончательно утратил какой-либо контроль над ситуацией и собственной судьбой. Он взревел раненым, загнанным зверем, отчаянно вырываясь и упираясь, когда подняли с земли, но его все равно равнодушно выволокли на площадь, где был уготован жертвенный алтарь с глубоко высеченными незнакомыми символами, что будут заполняться стекающей кровью. На Дилюка тут же устремилось множество глаз, облизывающих оценивающим, жадным взглядом и молчаливо наблюдающих, как жертву привязывают за руки. Усаживают против воли на холодный камень, словно на трон, чтобы тоже смог насладиться торжественной церемонией, что будет проведена в его честь.       Застывшая вокруг тишина леденила душу, заставляла отчетливо слышать собственное шумное дыхание и мечущиеся с криком бестолковые мысли. Дилюк тряхнул головой, переключаясь на перестук украшений в волосах над ухом, и постарался успокоиться, привести дыхание в порядок. Нельзя сдаваться, пока еще бьется птицей в клетке сердце в груди. Он пошевелил руками за спиной, и содранные от попыток вырваться запястья пронзило раздирающей болью, но все же постарался ощупать как и за что привязан.       Громом прогремели барабаны, разрывая своим гулким воем тишину, от чего Дилюк невольно вздрогнул, понимая, что нужно поторопиться. Ритуал начинался, отбивая быстрым ритмом последние минуты жизни, если он сейчас же ничего не придумает. Пальцы нашли вбитый глубоко в камень металлический штырь, с кольцом на конце, через которое продета веревка. Попробовал потянуть — даже не шелохнулось, сидит прочно. Не подходит.       Музыка звучала все быстрее, неистовее, громче, заглушая все прочие звуки и отдаваясь за грудиной вибрацией. Из толпы выбежали выряженные в перья и кости люди, чьи лица были полностью покрыты краской, и лишь глаза на них выделялись лихорадочным блеском. Они кружили вокруг алтаря, словно нахохлившиеся вороны, дерущиеся за кусок мяса, скалили зубы, резко приближаясь, а затем отступая. Сменяли друг друга жуткие гримасы одна за одной, сливаясь в безумный круговорот искореженных лиц перед глазами. Дилюк отклонился назад, пытаясь хоть немного отстраниться от них, чуть завалился вбок, и пальцы царапнуло сколотым краем каменного алтаря. Ощупал его с надеждой.       Можно попытаться. Хватило бы только времени и прочности породы, из которой сделана эта глыба.       Процесс шел медленно, но главное, что шел. Перетирать веревку было чудовищно неудобно, приходилось сильно напрягать мышцы живота, чтобы удержаться в нужном положении. Иногда царапало об острый край соскальзывающие ладони, что были мокрыми не то от пота, не то от крови. Запястья горели болью от каждого движения, однако останавливаться было нельзя. Дилюк весь взмок, стараясь не дрожать от прикладываемых усилий и дышать ровно. Челюсть уже сводило от того, как сильно он смыкал зубы на своем кляпе, казалось еще немного и перекусит его, но разодранные уголки рта хоть немного отвлекали от мучительных ощущений за спиной. Это настоящая пытка, которую нужно выдержать. Он должен. Торопиться нельзя, чтобы не выдать себя неосторожным движением, и в то же время поспешить хотелось, чтобы боль прекратила грызть руки. Поторопиться очень нужно, потому что скакать вокруг него вечность не будут, прикрывая нехитрые махинации и отвлекая внимание племени своим безумным хороводом. Барабаны смолкнут и начнется пир, далеко не в честь чужеземного гостя.       Когда танец был завершен, веревка и в половину не поддалась. Все снова стихло вокруг, замирая в ожидании. Под редкий стук одинокого барабана вышли вперед жрецы племени, читая дребезжащими голосами молитвы неизвестному божеству, что непременно благословит их воинов и передаст им силу поглощенного человека. Само Дитя Мураты сегодня будет принесено в жертву. Старцы вскинули ладони с длинными ногтями к небу, словно подставляя их под льющуюся свыше благодать. Зазвенели браслеты на их иссохших запястьях, и племя склонилось в почтении. Дилюк нервно сглотнул вязкую слюну с кровавым привкусом, упорно занимаясь проклятой веревкой. Неумолимо начиналась самая главная часть ритуала, и к нему, гордо расправив плечи, не спеша, подошел сам вождь, судя по сложной прическе и короне из перьев, вынуждая опасливо замереть под тяжелым и внимательным взглядом. Все верно, ведь первый кусок должен достаться вожаку. Как там сказал Пачи? Начнут с ног?       Сверкнуло перед самым лицом лезвие ловко вынутого кинжала, и над площадью разнесся крик.       Взвившимся, внезапно, высоким огнем, горела хижина, прерывая обряд и забирая себе внимание всего племени. Тот самый домик, у которого была отчаянно опрокинута чаша в надежде вызвать переполох, а в лучшем случае исправить оплошность в виде отсутствия священного костра для Мураты. Не все рассыпанные по земле угли погибли, залитые водой, а ветер благоволил тому, чтобы из крохотной искры заново родилось пламя и постепенно выросло, пожирая сухие ветки, мусор и принесенные из леса опавшие листья. Окрепнув, это дитя перекинулось жадным и голодным чудовищем на дом, становясь все больше, ненасытнее и неукротимее.       Огонь прыгал ловким лесным котом от постройки к постройке, разносимый порывами шального ветра. Вонзив когти в крышу и стены, вспыхивал, с дикой и неудержимой яростью набрасываясь на все, что попадалось ему на пути, а вокруг беспомощно суетились люди, обжигаясь в нарастающем пекле. Что-то кричали, перекрикивая друг друга, бегали с ведрами с водой и пытались тушить занявшийся во всю, клокочущий пожар, что все сильнее заволакивал густым дымом ночное небо, сливаясь с набежавшими тучами.       Словно дыханием пустоши, повеяло раскаленным, сухим воздухом. Полетели первые хлопья пепла, падая на колени оставленной на алтаре фигуры. Дилюк более не скрываясь и не осторожничая раздирал веревку об острый скол камня, чувствуя, что осталось совсем немного. В ушах стояло собственное надсадное дыхание. Изо рта то и дело вырывалось тяжелое, глухое мычание от грызущей зубами-иглами боли в руках. Он уговаривал себя потерпеть еще чуть-чуть. Почти готово. Скоро это закончится и запястья будут свободны. Дилюк скинет с себя эти чертовы грубые веревки, отвратительные амулеты из чьих-то обглоданных костей, выплюнет гадкую тряпку и сможет сражаться за свою жизнь острым мечом, как привык. Плечом к плечу с бушующим огнем. Если и умирать, то только так, а не будучи съеденным кучкой безумцев, отвернувшихся от своего Архонта.       Кто-то, пробегая мимо алтаря, все же заметил, что жертва на нем подозрительно активно шевелится. Дилюк тоже его заметил, встречаясь на пару мгновений глазами с немолодым натланцем. Они настороженно замерли друг напротив друга, а затем мужчина решительно рванул к нему с обнаженным кинжалом. Затрещала от резко разведенных в стороны рук веревка, разорвались последние сдерживающие нити, и, вспыхнув резкой болью, запястья, наконец, были свободны. Уходя от удара, Дилюк перекатился по каменной плите вбок. Лязгнуло совсем рядом острое лезвие, негодующе заскрежетав. Противник попытался навалиться сверху, но ему в живот уперлись стопы, с силой отпихивая и опрокидывая на землю.       Сердце взволнованно зашлось в груди, разгоняя по телу коктейль из адреналина. Свобода, выгрызенная через мучения, опоила своей сладостью, и словно открылось второе дыхание, отодвигая на задний план боль и усталость. Дилюк торопливо соскочил с алтаря, падая вслед за мужчиной. Навалился, выбил из чужих рук кинжал, не давая шанса подняться, и, ни на секунду не задумываясь, напоил эту землю, жаждущую угощения. Его крови она не получит, пусть впитывает кровь своего же народа. Перерезал следом веревки на лодыжках, содрал с лица пожеванную тряпку, отшвыривая ее в сторону, и с облегчением выдохнул. Стряхнул с шеи тяжесть чужих костей, поднимаясь и оглядываясь по сторонам. Про Дилюка, казалось, напрочь забыли, занятые попытками унять все разрастающийся пожар, и это было весьма на руку. Нужно убираться отсюда. Он настороженно отступил назад, подальше от раскаленного пламени. Ближе к еще не занятым огнем хижинам, и взгляд нечаянно зацепился за знакомую до боли эмблему, выжженную клеймом на одном из ящиков, сгруженных у стены и привезенных сюда контрабандой, не иначе. Смотрел неверяще на логотип винокурни «Рассвет», и ему хотелось громко рассмеяться нервным, истерическим смехом. Как забавно бы вышло, если бы Дилюка сегодня съели, запивая его же вином. Блядская ирония. Да провались оно все в Бездну!       Племя горело. В небо валил столб густого дыма, и он же расстилался ядовитым туманом вокруг. Воняло гарью, все сильнее удушая. Трещал вокруг высокий и жадный огонь, что с хрустом пожирал хижины и ближайшие деревья, опалял горячим воздухом кожу, отталкивая прочь. Предупреждал не подходить близко и бежать от него подальше. Летели снопы искр и пепла, разносимые вокруг не менее безжалостным ветром. Кричали отчаянно люди, пытаясь спасти свои дома. Кричали от боли, пожираемые заживо пламенем и задыхаясь от едкого дыма.       Из всего этого звукового хаоса уши пронзил детский крик, впиваясь в мозг ужасным воспоминанием. Совсем юный, мальчишеский, он измучено звал, завывая на одной ноте, и Дилюка прошиб холодный пот, скатываясь по позвоночнику. К горлу подкатил ком, мешая дышать.       Он бежал на этот голос, задыхаясь от дыма, и проклинал себя, потому что самонадеянно и уверенно дал обещание, и должен был его выполнить. Гулким эхом разносились вокруг собственные шаги, хлюпала вода под ногами. Где-то позади остались все остальные звуки: голоса, грохот, топот, совершенно не имеющие больше никакого значения. Только этот стихающий, горький плач за завалом. Дилюк вцепился руками в рухнувшую перекладину, что перегородила путь, приподнял, с усилием сжимая зубы от немалого веса, и откинул в сторону, яростно принимаясь за следующую. Расчищал проход не щадя сил и не зная усталости, потому что голос по ту сторону практически смолк. Он должен был помочь им. Обязан. Только вот душа леденела от страха все сильнее с каждой секундой, потому что Дилюк не слышал больше ничего за завалом. Пробив, наконец, себе путь, он оцепенел от того, что увидел.       Покореженные клетки, смотрели на него обагренным кровью металлом, словно скалились. Их пробило, безжалостно расплющило кусками бетона, рухнувшего с потолка от взрыва, сотрясшего лабораторию. Топорщились во все стороны кривые прутья, выпавшие из своих пазов на усыпанный белесой пылью и крошевом пол. В углу что-то горело, мерзко коптя. Никто не пытался выбраться из-под обломков, замирая поломанными куклами среди уродливого железа, дыма и серого камня.       Дилюк, с сжавшимся от отчаяния сердцем, метался от одной клетки к другой, освобождал, с угасающей все сильнее надеждой, тела из-под гнета тяжести бетона, и судорожно искал кого-нибудь, кто еще дышит и чье сердце бьется. Сорвав перчатки, держал в дрожащих ладонях холодные руки так же, как какой-то час назад, когда они еще тянулись к нему в просьбе о помощи. Когда слышал молящий шепот и видел глаза, полные слез. Когда растирал замерзшие ладони, горячими руками, и обещал, что непременно за ними вернется. Чуть позже.       Дилюк не мог в это поверить. Что же он натворил…       Падая на колени в бетонную пыль, сидя среди обломков клеток и кусков обвалившегося потолка, он смотрел на свои руки, измазанные кровью, — своей, чужой — и понимал, что совершил страшную, непоправимую ошибку, и ему нет за это прощения, потому что они все мертвы. Мертвы по его вине. Невинные дети, что ждали спасения от рук безумца, возомнившего, что у него есть право экспериментировать над их телами. Дети, что поверили не меньшему сумасшедшему, ослепленному своей великой и благой целью. Так страстно желающему пролить свет на правду и защитить людей, но так никого и не спасшего. За его плечами лишь горы трупов, и путь длиной в три года обагрен липкой кровью, а не сияющей белым золотом честью. В этот момент Дилюк отчетливо увидел, осознал, что он испачкался с головы до ног, и почувствовал, как от него невыносимо смердит. Настолько, что невозможно вдохнуть.       Кажется, его стошнило. Желчь обожгла пищевод, разлилась едкой кислотой на языке. Дилюк не мог дышать. Дыма вокруг становилось все больше, он окутывал непроглядной завесой, перекрывая взор. Огонь повсюду. Рычит, подкрадывается все ближе. Нужно двигаться, нужно выбираться, нужно взять себя в руки, но он не может сдвинуться с места, словно пригвоздили кольями к земле, вбив их прямо в тело. На плечах, тем временем, вновь сомкнулась стальная хватка. Навалилось со спины сильное тело и неумолимо потащило куда-то, волоча по пыли, пока Дилюк вяло брыкался, пытаясь выбраться из рук. Над ухом что-то кричали, но он даже не мог понять, на каком языке. Огонь остался позади, дым рассеялся до тонкой мутной пелены. На мгновение показалось, что стало сильно холоднее, а на деле, его просто вытащили из пылающей печи.       — Приди в себя, бездна тебя раздери! — добрался до сознания голос, и он потерянно замер в этих руках, не в силах поверить, — Ну неужели, я уж думал, что охрипну! — хватка разжалась, ему помогли рывком встать на ноги, и перед глазами возник до ужаса злой Кэйа, что, казалось, еще немного и будет готов сам его сожрать с потрохами.       — Ты?.. — вяло удивился Дилюк.       — Нет блять, сам Барбатос прилетел за тобой прямиком из Мондштадта верхом на Двалине! — шипел он, напряженно вглядываясь в лицо, словно еще сомневался в том, что сознание до конца прояснилось, а затем стянул раздраженно со своего плеча кожаную лямку и впихнул Дилюку в руки его меч, — Не вынуждай меня потом пожалеть, что я за тобой вернулся!