romeo

      Пыльная помпезность и напыщенность выжигает сетчатку светом софитов. Вдох. Вдох. Вдох. Натянутая улыбка – вблизи оскал – выстрелы аплодисментов. Готовы ли вы в очередной раз сочувствовать бедному и несчастному Пьеро, беспощадно и жестоко влюбленному в такую же марионетку? Или лучше смеяться над неловким изломом бровей, над каждым скуляще-унизительным признанием в чувствах, над каждой фальшивой слезой, небрежно нарисованной гримером?       Хлопок. Хлопок. Бесконечный гул аплодисментов – громкое выражение молчаливого предвкушения очередной драмы. Зря что ли платили за билеты в партере, наводили марафет и обводили контур надменных губ помадами, отложенными "на особый случай"?       Дамы и господа, встречайте – неповторимый Пьеро, очередной страдалец с затянутой на шейных позвонках петлей чувств. Пальцы, облаченные в белый атлас перчаток, едва касаются струн гитары, и по залу проходит восхищенный шелест – приевшийся и предсказуемый. Безразлично-зеленые глаза смотрят в пустоту, считая секунды славы или разочарования – кому как больше нравится. Отчаянно хочется сбросить дурацкое одеяние, до ужаса напоминающее смирительную рубашку, сжечь дурацкий колпак и туда же в огонь выкинуть уже изрядно потрепанный музыкальный инструмент, но Ксавье держится, стискивая зубы до скрипа, до спазма, продолжая безвольно перебирать струны. Потому что за спиной, спрятанная убого-бархатным занавесом, стоит она – его долбаная Мальвина, под ноги которой он готов бросить букет кроваво-бордовых роз и свое вырванное сердце в придачу.       Если театр начинается с вешалки, то его нездоровая любовь, дурацкая зависимость – с всепоглощающей ненависти к проклятой зазнобе с двумя бездушно-искрящимися черными бриллиантами вместо глаз. Он прошел все стадии принятия – от отрицания и попыток переключения внимания на кого угодно, до депрессии, усугубляемой крепким алкоголем и тяжелыми препаратами. Ксавье клялся всем – и в первую очередь себе самому – что уволится из проклятого театра, что ноги его больше не будет на затертом вышарканном паркете, что никогда больше он не выйдет на сцену вместе с равнодушной шарнирной куклой – обманчиво хрупкой внешне, но беспощадно-жестокой в душе, которая, в принципе, вряд ли у нее имеется. Торп давал обещания – слова разлетались, словно листы очередной бездарной постановки – и тут же нарушал их, стоило его маленькой смерти пройти рядом, обдавая удушливо-тяжелым парфюмом. Ксавье был долбаным наркоманом, неспособным отказаться от дозы чужого напускного лицемерия и презрения, чтобы за закрытыми дверьми гримерной предаться очередному грехопадению.       Первый раз это вышло почти случайно. Чертова Аддамс очевидно скрывала, что является дочерью Аида или любого другого божества смерти – сам дьявол не вынес бы эту несносную девчонку, крохотную, словно фарфоровая куколка. Неудивительно, что на роль главной марионетки взяли именно ее – Бьянка была слишком высокой, слишком статной, слишком живой. Это портило постановку и доводило Барклай до белого каления, ведь до появления Уэнсдей все главные роли были ее. О, играла она великолепно – буквально зачаровывала зрителей, да и актеров тоже. И Ксавье не был исключением. Естественно, до. И это злило Бьянку еще сильнее. Привыкшая быть самой-самой, она не могла уступить первенство, мстила почти по-детски, устраивая пакости и портя костюмы Уэнсдей. Но каждая выходка до этого первой актрисы оставалась без ответа – Аддамс словно не считала нужным снисходить до ответных колкостей.       Ксавье эта надменная девчонка тоже стояла поперек горла. Она словно ненастоящая, неживая – не моргала, не улыбалась, даже как будто не сгибала свои конечности в суставах. Несомненно, роль куклы была словно создана для нее – кроме одного но – глупая марионетка все-таки должна была испытывать чувства. По сценарию она должна была любить.       Уэнсдей же надсмехалась над чувствами, над дурацкой влюбленностью персонажа Ксавье, над игрой Торпа. Россыпь черных волос спадала на кукольные плечи. Презрительная усмешка искрилась в ониксовых глазах – о, скрывать на публике эмоции Аддамс умела просто потрясающе. Язвительные реплики сочились ядовитым презрением, что сбивало настрой.       – А теперь Пьеро целует Мальвину, – раздается голос постановщика.       – Этого нет в сценарии, – упрямится Ксавье скорее по инерции. Естественно, спорить бесполезно, но... Серьезно? Целовать эту надменную суку каждый гребаный раз? Пятнадцать раз за сезон?       – Не хватает искры между героями. Зрители любят счастливые финалы и красивые поцелуи, тебе ли не знать? – постановщик раздраженно проводит ладонью по лицу. – Начали!       Первое касание губ кажется неловким и почти невинным. Уэнсдей не отталкивает, но и не отвечает на действия Ксавье, что выводит актера из себя. Длинные пальцы запутываются в черных прядях, ласкают мраморно-холодную кожу шеи. Иисусе, она даже наощупь словно неживая. Торп целует настойчивее, беспощадно смазывая с кукольно-пухлых губ вишневую помаду.       Настойчивые окрики постановщика выводят из сладостно-греховного транса. Сценарист то ли хвалит их, то ли бранит за излишнее выражение чувств – хрен его разберешь. Уэнсдей уходит со сцены молча – мертвенно-бледные щеки едва заметно алеют то ли от возбуждения, то ли от раздражения, вокруг губ бордовые разводы помады – гримерам точно нужно подыскать более стойкий вариант. Внутри Ксавье же гребаное цунами, сносящее здравый смысл, самоуважение и прочие прелести сохранного рассудка к чертям. Ему до одури необходимо хотя бы просто поговорить с Аддамс, а там будь что будет.       В гримерной витает сизый дым. Чертова Мальвина нагло уселась на подоконник, закинув ногу на ногу так, что подол платья не скрывает девчачье-острые коленки. Она вся – сплошной излом, угловатая, режущая покруче любого хирургического инструмента. Пальцы сжимают мундштук – очередное проявление театральности и высокомерности.              – Ты чего-то хотел? – спрашивает, не поворачиваясь лицом. Словно Ксавье не стоит даже чертовой секунды чернильного взгляда. Вместо ответа – дурацкая импровизация, словно он опять не выучил текст. Длинные пальцы в ненавистных перчатках – какое все-таки убожество! – вытягивают из рук Аддамс мундштук. Торп делает первую затяжку и чуть не закашливается от крепости сигарет – обычно женский пол предпочитает что-то сладко-легкое, ментоловое, стереотипно-нежное. И Уэнсдей в очередной раз ломает гребаные стереотипы.       Ксавье не помнит – искренне не помнит – что послужило толчком, долбаной искрой на бензоколонке – только губы на губах, беззастенчивые стоны-всхлипы и измятое кукольное платье. Уэнсдей смотрела, смотрела, смотрела – не могла не смотреть – как в приступе экстатической ненависти подкатываются его глаза, как напрягаются вены на висках, когда все беззастенчиво-грязно на подоконнике театра. По алебастровой шее рассыпались лепестки засосов – дурацкий символ никому ненужного обладания. Это не должно повториться. Не должно. Повториться.       Их репетиции напоминали зацикленное видео – взмах кукольных ресниц, неловкий, почти детский поцелуй на сцене, а затем сдавленный шепот в маленькой гримерной или прямо за сценой, если все уже расходились. Театр – маленький мир, за стенами которого их как единого целого не существовало – кто знает, может, у Аддамс был спутник? Или Торп давно и счастливо женат? Здесь были только двое – чертов Пьеро и сука-Мальвина, которой все также было наплевать на страдания глупой марионетки.       Шаг. Шаг. Шаг. Гильотина финальной сцены сейчас в очередной раз отрубит голову несчастному Пьеро. Губы дрожат, словно в первый раз, словно им снова по шестнадцать лет, словно он всего-лишь влюбленный подросток. Вдох-выдох. Револьверный выстрел поцелуя выбивает сердечную мышцу из клетки ребер. Аплодисменты. Занавес.       В гримерной комнате пусто, и Ксавье с облегчением скидывает ненавистные перчатки, стягивает смирительную рубашку безумного страдальца-поэта и даже не вздрагивает от вкрадчиво-бесшумных шагов своей Мальвины. Очередной перфоманс – настоящая шарнирная кукла опускает вниз руки, рассыпая букет бордовых роз. Равнодушно топчет каблучками бутоны, подходя ближе к своему Пьеро, затягивая в водоворот похоти и опустошения.       Корсет платья впивается в ребра, но так даже лучше – чувствовать, что осталось что-то живое, что-то настоящее, пока грустный Пьеро стискивает в своих объятиях, шепчет несвязный поэтичный бред, принимая назначенную роль. Хочется глубже, сильнее, порочнее, греховнее. До саднящих коленей, до ломоты в одеревенелых мышцах, до унизительного вскрика, когда так хорошо, что даже плохо. Монохромная Мальвина позволяет себя любить – у них есть всего лишь полчаса, чтобы отыграть спектакль для двоих самых искушенных зрителей. Всего лишь тридцать минут, чтобы на мгновение поверить, что это что-то большее, чем пресная людская похоть.       Никто не собирается просить прощения за маленькую смерть грустного Пьеро.