romeo

      – Сдайся, Ксавье. И мы оба получим желаемое, – вкрадчивый шепот щекочет мочку уха. Сопротивление становится почти болезненным – и Торп, и Аддамс прекрасно знают, чем это кончится рано или поздно. Так какой смысл оттягивать неизбежность? Зачем выторговывать ненавистные секунды у судьбы, если чертовы мойры уже давно вплели в канву нити неотвратимости?       Художник хочет этого. С самой первой секунды, с момента их обреченного знакомства в кругу напыщенных богатеев. Кажется, Уэнсдей тогда было всего девятнадцать – узкое черное платье-футляр повторяло изгибы фигуры, а кружево на рукавах и груди добавляло какой-то таинственности и интимности. Пухлые бордовые губы изгибались в презрительном отвращении при виде каждого гостя на очередном благотворительном вечере. Совершенно неясно, что это создание забыло здесь – девушка была словно из другой эпохи, чужая, оторванная от реальности – и от этого еще более манящая.       Ксавье на тот момент было двадцать пять – тот самый "успешный" возраст, когда талант вкупе с известной фамилией уже обеспечили безбедную старость, как минимум, трем будущим поколениям. Знаменитый портретист, ловелас, филантроп и просто очаровательный молодой человек – все эти определения делали Торпа завидным женихом в глазах публики. К сожалению или счастью, сам он не стремился примерить на себя этот образ.       Уэнсдей Аддамс. Имя перекатывалось на кончике языка, словно цветочное послевкусие коллекционного испанского вина. Ксавье должен был получить ее в свою коллекцию, поставить галочку, достигнуть очередной цели.       – Добрый вечер, мисс, – галантно подходит к брюнетке, которая даже не смотрит в его сторону. – Эти благотворительные сборища так выматывают, не находите? – начинает ни к чему необязывающий разговор.       – Утомляет скорее псевдосветская болтовня всяких самоуверенных щеголей, – равнодушно пожимает плечами, и тогда Ксавье переходит к излюбленному методу покорения:       – Не сочтите за грубость, мисс Аддамс, но мне невероятно хочется вас украсть и нарисовать. У вас такие выразительные черты лица, что будет преступлением не сохранить их на холсте для потомков.       – А вы настойчивы, мистер Торп, – вишневые губы едва дергаются в саркастичной улыбке. – Пожалуй, я дам вам шанс взамен на маленькую услугу.       – Все, что пожелаете, мисс Аддамс... Уэнсдей... Могу я вас так называть?       – Не обещайте того, что не знаете, мистер Торп, – брюнетка кивает, показывая, что разговор окончен. – Завтра буду ждать вас в десять утра по этому адресу, – изящная ладонь протягивает черную визитку с каллиграфической надписью.

***

      Ровно в десять Ксавье Торп нажал на кнопку звонка. Ровно в десять закончилась его привычная жизнь до.       Уэнсдей Аддамс стала идеей фикс – недостижимой фантазией, миражом, фата-морганой. Она позволяла касаться себя – в рамках чертового приличия – пока Ксавье поправлял россыпь волос цвета вороного крыла или едва отводил точеный подбородок в поисках лучшего ракурса. Она вся – мрамор – лепи, что хочешь, только не заходи дальше, и это сжигало, плавило, мутило рассудок. Художник в исступлении набрасывал рваными движениями краски на холст посреди ночи – словно этот проклятый портрет – единственное, что у него осталось, и сходил с ума, потому что Уэнсдей Аддамс – гребаное совершенство, божество, в сравнении с которым любой шедевр – неудачно сделанный набросок.       Наконец, картина была закончена. Хотелось выкинуть все кисти и краски, сломать все холсты, потому что такого уже не будет. И даже нет смысла пытаться. Он нашел свою музу – она – бомба в подарочной ленте , его личная Симонетта Веспуччи, цианид души создателя. Ксавье рисовал ее – не признаваясь, конечно же – каждую свободную минуту, как умалишенный – в блокнотах, на салфетках ресторанов, на холстах – ручками, огрызками карандашей, акрилом и маслом, ревностно забирая каждый экземпляр для алтаря рукотворного божества. Она – червь в райском яблоке, раковая опухоль любви художника.       Уэнсдей не подпускала к себе, не позволяла лишнего, не улыбалась и почти игнорировала его, в то же время заливаясь злобным смехом с любым другим. Это душило, до боли стискивало трахею вопросом: Почему не я?       Услуга за услугу, мистер Торп. Разве вы забыли?       Уэнсдей не было девятнадцать. Аддамс исполнялось восемнадцать и... И это злополучное словечко выводило из себя с каждым годом все сильнее. На лбу прорисовывались первые изломы кожи, пока на проклятом портрете она светилась молодостью и вечной юностью. Уничтожить. Порвать. Сжечь.       Аддамс запретила напоминать кому-либо о том, что тринадцатого ноября ей в очередной раз исполняется восемнадцать и... Чертова насмешка судьбы – каждые триста шестьдесят пять дней отмечать приближение старости, увядание тела и души. Пустые бутылки вина и помятое отражение в зеркале, словно молчаливые свидетели преступления – к восемнадцати прибавилась очередная единица.       – Сдайся, Ксавье, – вкрадчиво шепчет Уэнсдей. – Сдайся и будешь вознагражден, – она позволяет приходить ему только тринадцатого ноября. Каждый раз он надеется, что она отказалась от безумной затеи, и каждый год разочаровывается. – Я хочу, чтобы это сделал ты, мой милый художник, – от девушки пахнет вишней и алкоголем. Ледяные пальцы скользят по щеке Ксавье. – Хватит мучить нас обоих, – едва ощутимо целует сухие губы Торпа, ожидая, что тот, как обычно, отстранится и попытается ее вразумить.       Прекрасные грехи, как и красивые вещи, доступны только богачам – так почему бы не поддаться искушению и не согрешить во имя красоты?       Художник сдается. Это предсказуемо, это опустошающе, интригующе? В конце концов, их финал был предрешен, так для чего же противиться судьбе? Конечно, он мог бы уйти, попытаться забыть и забыться, но это было бы не больше, чем самообман. Пора это принять. Единственный способ избавиться от искушения – поддаться ему.       Ксавье стискивает талию Уэнсдей, не позволяя ей отстраниться. Вгрызается в губы – и это почти смешно – ведет себя, словно юный мальчишка, а не уважаемый художник, которому уже почти сорок, в то время как Аддамс все еще восемнадцать и... Не важно. Все не важно. Имеют значение только касания чужих пальцев, ладоней, губ.       Художник до одури хочет зациклить этот момент, вечно ловить прерывистое дыхание брюнетки, пропускать через пальцы черный шел волос с одиночными серебристыми нитями–предателями, сдающими ее настоящий возраст. Ксавье почти жалеет, что так долго пытаться отказаться, держался до последнего, не имея возможности даже дотронуться до лебединой шеи своей музы, пока кто-то другой стискивал бледное тело в грязных похотливых объятиях. Сколько раз Торп сходил с ума от ревности, наблюдая, как очередной напыщенный индюк приобнимает Уэнсдей за талию – чертова Аддамс прекрасно знала, как на него действуют ее выходки. Она беспощадно толкала его к пропасти, и сейчас он с мазохистским удовольствием летел вниз.       Никто другой не имеет права касаться ее. Никому больше не выпадет честь бы с ней до конца.       Шелковое платье соскальзывает с узких плеч Уэнсдей, оставляя ее полностью обнаженной – почти распятой перед Ксавье – такой себе жертвенный алтарь с невинным агнцем на заклании. В комнате душно – открыть бы окно и выброситься на волю, на свободу, подальше от Аддамс и долга перед ней.       – Не медли, – хрипловатый шепот разрезает густую тишину, и Ксавье покорно подчиняется, подчиняя себе чужое тело. Беспощадно. Жестко. Грубо. Он бы мог задушить Уэнсдей нежностью, осыпать лепестками редчайших роз и бросить к ногах их обнаженные колючие стебли – такие же мертвые и равнодушные, как она сама. Он мог бы построить целый дворец во имя любви к ней – и Тадж-Махал бы казался невзрачной грудой кирпичей, он создал бы новую религию и был бы самым ревностным блюстителем культа. Только вот Аддамс это не нужно. Как и он.       Осознание этого бьет похлеще разряда молнии. За что Уэнсдей так с ним? Почему именно его выбрала своей игрушкой? Он ведь пытался, честно пытался построить с ней что-то. Он любил, а Аддамс... Невыносимая стерва! Купила собственным телом дорогу прямо в ад. Заслуженно. Черти должны за ее заслуги расстелить перед Уэнсдей красную ковровую дорожку. Ксавье стискивает горло Аддамс, перекрывая доступ кислорода, ловя губами хрипы брюнетки. Тело Аддамс бьется в конвульсиях – то ли от удовольствия, то ли от приближающегося финала – того самого, что спродюссировала она сама.       Вдох. Выдох. Финал.       Ксавье почти мягко наваливается на неподвижное тело, распластанное под ним, пытаясь восстановить собственный ритм дыхания, пока Уэнсдей смотрит на него стеклянным взглядом. На бледной коже расцветает след от мужской пятерни, что безусловно заинтересует патологоанатомов. Что ж – у Ксавье есть время и деньги, чтобы скрыться, потому что теперь его здесь ничего не держит. Торп запечатлевает прощальный поцелуй на вишневых губах, аккуратно закрывает глаза Уэнсдей – теперь ей навсегда будет восемнадцать и... Художник неспешно одевается, стараясь не смотреть на злополучный портрет Аддамс – кажется, даже с полотна брюнетка смотрит на него с презрением. Наконец, Ксавье бесшумно покидает жилище Уэнсдей, и ему почти легко.       Услуга за услугу, мисс Аддамс. Свое я выполнил сполна.