***
Твик считает попадающиеся по дороге ночные фонари, облокачиваясь лбом об окно машины, и задумывается о том, были ли эти абстрактные крылья у него вообще. Два длинных рубца от былой свободы на спине всё ещё ноют во время дождей — он был обречён с самого рождения, выкарабкавшись из утробы ногами вперёд и попытавшись в первые секунды своей жизни не терять времени и удушиться пуповиной вокруг шеи. Десять очков за оперативность; минус один балл за то, что попытка успехом не увенчалась. Рождённые ползать не умеют летать, даже если крылья вылеплены из старых газет и сломанных судеб, правда, мириться с этим никак не желают и пытаются карабкаться к верху, стирая ладони и ноги в кровь. Твика, сломанного, субтильного и больного птенца, вышвыривают из гнезда без объяснений и видимых Твику причин; на него без разрешения надевают заячьи уши, чтобы оставить у обочины перед возвышающимся четырьмя этажами в серое небо безжизненным бетонным зданием. Норой. Ларонг — окружённая трёхметровым забором из колючей электрической проволоки тюрьма, с сотней камер по периметру, пропускным входом снаружи и полным ебанизмом внутри. Оплот человеческого бесчестия и сумасбродности — пристанище для таких, как Твик. Неправильных; Неспособных летать; Не обладающих чувством собственного достоинства. Улыбчивый дядя-психиатр чиркнет по приказу ручкой, подпишется под смертной казнью и прошепчет «да сохранит Господь его душу», без всякого сочувствия протягивая путёвку в прогнивший сыростью и мхом острог. Ему плевать на Твика, плевать на всех до Твика к нему приходящих, плевать на волочащийся за ним шлейф изломанных душ, когда он собственноручно и безрассудно вылепливает аккуратный крест на чужих костях блядской справкой на белом измятом листе. «Зависимость от психотропных веществ с трёх лет и проблемное поведение в социуме. Общая отрешённость, бессонница, панические атаки, низкая успеваемость… » Скатертью дорожка, изувеченный судьбою чудак! Список увеличивается каждый раз, чужие взгляды в спину заострятся, доза принимаемых таблеток удваивается, а Твик всё ещё мечтает перед сном о нормальной жизни нормального подростка. Вот только он ненормальный, псих, ебанутый. Твик ненавидел всё, что с ним происходило, сжигая всё дотла и подливая ненароком бензина, и ненавидел себя. В машине тихо. Твик ощущает себя котёнком, которого вот-вот выкинут в дымящийся надлом проказницы-судьбы с упрятанными за одуванчиковым венком дьявольскими рогами. Никто из родителей не говорит ему ни слова. Лишь мать, мелко суетящаяся и сжимающая в пальцах бумаги, время от времени поглядывает на него в зеркало заднего вида. Будто проверяет, не сбежал ли дефектный подарок фатума. Она мысленно кидает жребий, вот только на каждой грани выжжен скалящийся проигрыш. Они вполне могут похоронить Твика заживо сейчас, и ничего не изменится. Может быть, даже будет лучше. Те, кто попадает в Ларонг, никогда не возвращаются людьми. В большинстве своём они людьми не являются ещё при попадании — это не лечение, а длительная передержка с заранее купленными билетиками в детскую колонию после выпуска. Твик искренне считает, что он окажется там по ошибке, что это лишь временная преграда в его тернистом жизненном пути. На самом же деле — это развилка. Твик может либо выпрыгнуть из машины на ходу и постараться убежать так далеко, насколько вообще способен, поселиться в заброшенном здании, подделать документы и умереть свободным, либо же… Нет. Отец заблокировал все окна и двери изнутри. — Мы почти приехали, сыно… — мистер Твик, решивший впервые подать голос за всю поездку, резко замолкает и в следующую же секунду резко даёт по тормозам. Визг колёс, писк в ушах, испуганный вскрик матери и оборвавшийся стук чьего-то сердца. Запах смерти — пробирающийся вязкой слякотью внутрь, прилипающий влажным мясом к костям и бесконечно присущий кому-то далёкому, забытому, крылатому и голубоглазому. «Пока не упал духом — любые падения по плечу!» — смеётся голос в голове. В старенький ниссан что-то со звенящим грохотом врезается, прокатывается тряпичной здоровой тушей по капоту, валится на землю и трескается мокрым хрустом. Автомобиль, не успев вовремя затормозить, наезжает и давит. Твика подкидывает, и он, резко поддавшись импульсу, глухо и больно стукается головой о спинку пассажирского сидения впереди головой. Блеск. — Боже мой, что это, Ричард? — еле слышится женский голос. Как под толщей холодной воды. Твик, жмурясь и шипя от боли, вытирает нос рукавом своего свитера. На зелёной ткани алыми лепестками расплываются ажурные пятна крови. — Посиди здесь, дорогая. — Сквозь набат учащённого сердцебиения едва доносится хлопок двери. — Ты в порядке, Твик? — женщина поворачивается назад и охает. — Да у тебя же кровь! Как ты так умудрился стукнуться, надо… Она что-то неразборчиво продолжает щебетать, оглаживает ладонями светлые мальчишеские щёки — Твик уворачивается от её прикосновений, — говорит что-то о неудаче и суетливо вертится вокруг. Твик не слушает. Твик поднимает голову, глядя вперёд через запачканное кровью лобовое стекло и неволей распахивает глаза. Довольно… Отрезвляюще. Кровавое месиво. Взгляд медленно поднимается от дрожащих в предсмертных судорогах копыт до раздавленной колесом машины головы, от которой остались только разбросанные белёсые осколки черепа вокруг и лежащие поодаль разломленные рога. Всмятку. Без единого шанса на выживание. Они сбили лося. Запах смерти пропитывает кожу насквозь, въедается миллионом тоненьких игл, подцепляет на самый крючок и тянется красными нитями вдаль, вперёд по неровной извилистой трассе. Что-то зовёт Твика по имени вдалеке — и сверкнут с новой искрой голубым шпинелем чужие лисьи глаза в забытых закутках памяти.***
Ларонг — бесконечные дебри однотипных серых коридоров, строящихся, видимо, по принципу ебучего лабиринта Минотавра, звеняще натачивающие слух мерцающие потолочные диоды, стройные уродливые люстры либо без вкрученных лампочек вообще, либо с хрипящими, почти перегоревшими и отчаянно мигающими о помощи, и… Кровь. Абсолютно везде. Подобно паутине, она завязывалась вокруг плотным кольцом, в то же время оставаясь эфемерной: её можно было заметить, если хорошо приглядеться. Твику свойственно случайно замечать маленькие детали — чувство надвигающейся опасности подкрадывалось со спины и бесследно растворялось, стоило обернуться на миг. Он всегда ожидал удара, готовился к несуществующим преградам, будучи преследуемым ощущением слежки. Шесть месяцев плотного употребления галлюциногенных грибов делают своё дело. Твик поправляет засунутую в обе ноздри вату и оглядывается по сторонам. Лицо молчаливой сопровождающей кажется ему смазанным, обёрнутым промасленной марлей. Декорация — маленькая марионетка с вшитыми в голову заячьими ушами; такая, какой она должна быть — послушной, белой и непоколебимой. И его скоро сделают точно таким же. Он совсем не хотел этого. Ни на йоту — ни на половину йоты — он этого не хотел. Крылья Твика выдрали ещё очень давно — и здесь он, чтобы жадно обглодали их останки. Взгляд цепляется за кричащие постеры и таблички, вбитые ржавыми гвоздями по периметру петли искажающих пространство белых стен. Выглядит до остервенения смешно и до слёз нелепо — словно здесь находящихся могут остановить какие-то там слова. Твик замедляет шаг и вчитывается: «Искушение сдаться будет особо сильным незадолго до победы!»; «Важно не то, как ты падаешь, важно то, как ты поднимаешься»; «Тишина — особое состояние мира и души»; «Душевное равновесие — вот, к чему должен стремиться каждый из нас!». Уморительно. Белые стены не затихают никогда. И Твик, правда, не ожидал, что здесь будет настолько шумно: это место впитывалось в кожу ожиданием гнетущего безмолвия и горького запаха медикаментов, однако… — Я убью тебя, белая лярва! — Из поворота вылетает толстый мальчишка с горящими глазами и брызжет слюной во все стороны. Твик бы сравнил его с зефиром — озлобленным, неадекватным и окровавленным зефиром. — Я клянусь, я убью эту феминистическую пиздень! Я убью её! У мальчика-зефира налитые кармином пухлые щёки, круглые кулаки с разбитыми крохотными костяшками и большой иссиня-зелёный синяк на едва очертившейся скуле. И мальчик-зефир всё грозится побыстрее загасить какую-то «феминистическую пиздень» и «белую лярву». В ругательных эпитетах зефиру-неадеквату равных нет. Интересные развлечения и тёплый приём. Твик сразу понимает, что если он не сдохнет здесь в первый же день, то в последующие точно не соскучится. А здесь он очень, очень надолго. — Эрик Теодор Картман, пройди в свою комнату сейчас же. — наконец, сопровождающая роняет что-то, кроме «здравствуйте» и «не отвлекайся»; Твик даже удивляется: со стороны эта женщина выглядит как незаконно сконструированный робот, собранный из человеческих останков где-то в подворотнях Нью-Мексико. Голос у неё ровный, привыкший и усмиряющий, способный рассеять одним шёпотом любой шум; он играет по приказу в непокорность, вылепляя бутафорскую власть. Зефира кличут Эриком, и обшитое кружевами мелодичное имя к нему совсем не клеится. Твик сомневается, что этого жирдяя вообще можно было бы назвать человеческим именем. — Пока эта страшная влагалищная отрыжка ещё жива, я никуда не пойду! — визжит Картман поросёнком и шипит, когда сопровождающая, кротко выдохнув, за два счёта преодолевает расстояние между ними и несвойственно грубо хватает тонкой белой ладонью мальчишку за шиворот. Эрик брыкается в разные стороны, подобно выброшенной на сушу рыбе-фугу, однако из неожиданно твёрдой хватки вырваться ему не удаётся. — Я никуда не пойду с тобой, тупая ты сука! Я не виноват, это она меня спровоцировала! Это она! — По коридору прямо и налево, Твик Твик. Твоя комната номер тринадцать, — говорит женщина слишком спокойным тоном для той, у кого под рукой лягается настоящая — Твик не может подобрать более подходящих слов — свинья, визжащая оправдания. Кожу пронизывают тысячи игл мурашек от пустого вычерпанного взгляда на белом лице. Твика настораживал тот факт, что ни у встретившей его у входа охраны, ни у врача, консультировавшего его и распределяющего на определенный этаж, ни у высокой женщины, что сейчас вела Эрика в обратную от него сторону, практически таща по кафелю, не было бейджика с именами, фамилиями и должностями. Людьми они были лишь условно и с натяжкой, а так, взглянув трезво — только безвольные куклы, обёрнутые в человеческую оболочку. Твик отшатывается к стене по инерции, когда Картмана протаскивают мимо. Мальчишка резво перебирает ногами, пытаясь противостоять, однако все безуспешно: он выглядит как непослушный избитый щенок, которого грубо несут тыкать носом в своё же дерьмо. Твик и представить не может, как здесь работают наказания, куда его тянут и что будут делать опосле. Они заставят его замаливать грехи? Проведут лекцию? Поручат исправительные работы? Напичкают медикаментами до состояния варёной моркови? … Или привяжут к койке и будут бить током? Косячить здесь не стоит. Он несмело отлипает от стены и делает несколько шагов вперёд, когда случайно пересекается со свином взглядами. У Эрика гетерохрония — один глаз ярко-голубой со светлой окантовкой по периметру зрачка, другой же — тёмно-карий, глубокий. И оба горят нестихаемым буйствующим цунами — в нём до сих пор магмой кипит карминовая ярость, разливается кипятком за края и перебрасывается на Твика немой угрозой. Видеть новеньких он здесь точно не рад. Въедается в ноздри едкий запах смерти: Твик чувствует, что она совсем-совсем близко, пробирается холодными пальцами через уши, заполоняет мысли только одной собой, расползается липкой лужей мёда сверху, застревает в сквозной под грудью струящимся белым шумом. Её на всех безбожно хватит, а некоторые попросят добавки. Но Эрик — не смерть. Он — подливаемый в губительный костёр бензин. Твик боязливо сглатывает, сцепляет дрожащие в пластырях ладони перед собой в замок и удваивает шаг, чуть ли не трусцой двигаясь к концу коридора — к высокой арке, ведущей… В столовую. Вот, откуда доносился шум. Как только Твик проскальзывает в широкое помещение с кафельными светло-серыми стенами, на перепонки тут же начинает давить ребяческим гамом. На мгновение Твик лишается способности дышать: словно барьер, ограничивающий ему подачу кислорода, сужается до крошечных размеров, раздавливая в труху грудную клетку и сминая пергаментом лёгкие. Твик ненавидит шум, ненавидит скопления людей, ненавидит… Кровь. Снова, чёрт побери. «Белая лярва», «феминистическая пиздень», «влагалищная отрыжка» и дальше по ругательному лексикону жирдяя находится здесь: весь сценический свет направлен именно на неё, в самый центр посреди раздвинутых бархатных кулис, лежащую с пробитой, мать его, головой, в кругу суетящихся и скачущих вокруг неё гиен. Они просто смеются над ней, готовые разорвать до конца в любой удобно подвернувшийся момент. Не переученные хищники, зубы которых режутся в жажде чужой плоти, хлеба и зрелищ. Совсем немного и набросятся, разрывая голыми руками маленькое тело. Эрик подрался с ней. Правда, совсем неясно, победил ли: судя по количеству нанесённых травм проиграли они оба. С треском костей. Оппонентка с проломленной башкой принимает сидячее положение с помощью подсуетившейся вовремя блондинистой шельмы. Твик стало быть думает, что они подруги, однако белобрысая, пользуясь положением, выдёргивает из чужих чёрных волос рельефную фиолетовую заколку, тут же передавая украденное субтильному парнишке сзади — тот оперативно прячет её в карман. Блистательное сотрудничество — если бы Твик не пригляделся особенно чутко, — так, как он умеет, — то и не углядел здесь крошечный подвох. Он бегло пробегается взглядом по толпе, но делает вывод, что кражу заметил только он: остальные больно заняты горячим обсуждением совсем недавно закончившейся драки. До него, стоящего поодаль и почти прижавшегося настороженной ланью к стене, никому нет дела. … Кроме странного лохматого мальчишки, впившегося в него тёмным внимательным взором. Наблюдатель. Молчаливый, горбатый, не дебильный, но и не тощий, прожигающий насквозь тупым тяжёлым взором. В нём, этом незнакомце, лишь сумеречная водная гладь, тишь с потопленными парусниками. Твику он внимает, но новостями о новеньком делиться с другими не спешит, зная, что одиночку сожрут с потрохами — трюизм, — однако и простого приветственного кивка себе не позволяет. Сцедившаяся вокруг него концентрированная злоба окольцовывается вокруг столика в самом углу, рядом с небольшим окошком для выдачи ежедневной дозы таблеток. Вряд ли этого парня здесь любят. Вряд ли здесь любят вообще кого-либо. Нужно сматываться, пока его не заметил кто похуже. Твик торопливо шагает вперёд, выходя через противоположную арку в узкий кафельный коридор. В голове круговоротом наворачиваются липким клубком тревожные мысли, и он способен здраво выцепить только одно: Ларонг насквозь пропитан опасностью. Всё это место, возведённое для мнимой безопасности, является прямой угрозой для жизни. Апломб бесчеловечной жестокости, окружённый колючей проволокой. И Твик считал так не только потому, что случайно увидел драку. Вокруг этого лагеря всегда ядовитыми змеями вились самые грязные слухи. Его обходят стороной, о нём говорят только шёпотом, и все давно знают, чем именно он прославился. Ни для кого не тайна, что Ларонг — камера пыток. Сюда отправляются исключительно те, от кого желают избавиться. Твик хочет домой. Как же Твик хочет домой. Однако его желания отнюдь не совпадают с жестокими реалиями, и Твика медленно-медленно затягивает в какую-то непонятную сеть. Дверей становится больше, и совсем не трудно догадаться, что Твик ступает на жилую зону. Плитка здесь расколочена нещадно, а чёрные истёртые цифры отовсюду пестрят и режут глаза. Твик старается смотреть в пол и не пересекаться взглядом с кем-то лишним: нажить себе вагон и тележку проблем в первый же день не хотелось. Смотреть не на кого: коридорчик, тянущийся будто бесконечно вперёд, пуст. Возможно, все ребята сейчас сосредоточены на столовой, но вскоре расползутся по своим углам: представление дня, по всей видимости, уже подошло к концу. Твика привлекает странно отражающийся на плитке свет, и он поднимает глаза. Дверь одной комнаты приоткрыта больше, чем на половину, и, соответственно, приковывает к себе внимание. В подкорках предательски зарождается безутешное любопытство. Парнишка замедляет шаг, отдавая фору своему потоку нестихаемых размышлений. Не сказать, что Твик любит вмешиваться в частную жизнь — совсем нет, — но если всё так задорно приглашает, то, возможно, там и нет ничего такого, что не следовало бы видеть? Это очень спорный момент, и Твик даже не имеет малейшего понятия, почему вообще думает об этом. С одной стороны, впереди не улавливаются звуки, и комната может оказаться пустой. С другой — там может кто-то спать или отдыхать, и тогда Твик, считай, будет подглядывать, как наглухо отбитый извращенец. Твику не хочется обрести грязную репутацию пошляка, а потом за статус получать по ебалу регулярно. Так или иначе, несмотря на собственные размышления, Твик всё-таки заглядывает внутрь, когда проходит мимо, и видит лишь мельком парня, ловко хватающего его взгляд и лежащего на узкой кровати. Из странного только то, что этот парень смотрит в одну точку и кладёт ноги на стену, когда лежит. А ещё его взгляд пробирает до костей и... Твик останавливается перед следующей дверью — 13. Этот чудак живёт в соседней комнате. В 12. Замечательно. Твик невольно вздрагивает и хватается рукой за ручку. После вдруг замирает из-за промелькнувшей мысли — у него же есть сосед, верно? Соседом может оказаться кто угодно. Слишком много неизвестных, и эта неопределённость сковывает и душит. Лучше бы соседа вообще не было. Деваться всё равно некуда. Твик Твик рвано выдыхает, нажимает на ручку, прокручивает её и толкает от себя. Когда он открывает дверь, то первое, что он видит — ангельские глаза. Второе, что он видит — ангел. Воспоминания наваливаются на Твика цунами, а рубцы от оторванных крыльев жжёт.