Мальчики не плачут

      — Ну привет, — совсем не дружелюбно здоровается кто-то за его спиной, когда Ёсана практически впихивают в самый отдалённый туалет этажа — позовёшь на помощь, никто и не услышит. Хотя, даже если Кана будут избивать в самом людном месте школы, это всё равно никак не облегчит его участь: всем будет либо глубоко наплевать, либо кто-то, наоборот, присоединится к этому своеобразному развлечению, но никто точно не додумается вмешаться и помочь — Ёсан это усвоил уже давно. Юноша резко оборачивается назад, быстро оценивая ситуацию. Брошенное в спину приветствие принадлежало Хонджуну, рядом с которым, неприятно и даже как-то устрашающе улыбаясь одними уголками губ, стоит Уён, выглядящий так расслабленно, что кажется, будто всё происходящее его ничуть не колышет. Но, как бы печально это ни прозвучало, так оно и есть. Никому из этой троицы нет дела до того, что они сейчас будут делать с Ёсаном. Для них он всего лишь развлечение. — А мы-то думали, ты сегодня не придёшь, — продолжает всё тот же Хонджун, рассуждая с наигранным интересом. — Уже обрадовались, что подох вчера. Звучит… неприятно. И хоть Ёсан понимает, что сказанные Кимом слова не стоит воспринимать всерьёз, что всё это не более, чем шутка, от самого факта того, что кого-то могут так радовать его страдания и боль, становится как-то не по себе… — Это была бы самая «эпичная» смерть в нашем городе, — присоединяется к обсмеиванию обсуждению вчерашнего инцидента Уён. — Разбить голову о парту из-за какой-то подножки… Да, так грандиозно облажаться может только наш педик. — Думаю, в таком случае облажался бы как раз тот, кто эту подножку подставил, — отвечает Ёсан, не позволяя себе молча слушать этот бред. — А это ведь был ты, да, Хонджун? — обращается к однокласснику с такой же неискренне невинной полу-улыбкой. — Тебе повезло, что я отделался обычным сотрясением мозга. — Повезло тебе, — специально исправляет тот, переставая улыбаться. Кан устало вздыхает, не желая больше ни секунды находиться в этой компании, и снова поворачивается к двери — с решительным намерением выйти. Да только и шага к ней сделать невозможно: на пути преграда ростом под два метра и силой значительно превосходящая Ёсана, смотрящая своим хладнокровным взглядом, в котором не читается абсолютно ничего. По крайней мере, у блондина сейчас нет ни времени, ни желания пытаться разобраться, что там таится в этом ненавистном взгляде Минги, который вчера принёс ему грёбаный рюкзак и интересовался самочувствием, а сегодня затолкнул в эту злосчастную ловушку. Подонок… — Чего это мы замолчали? — до омерзения слащавый голос Хонджуна с неправдивой любезностью в вопросе. Ким приближается на несколько шагов, нахально усмехается, заглядывая в безэмоциональное лицо Ёсана, пока тот стоит неподвижно, слегка отвернув голову вбок — чтоб не видеть этих злых взглядов, не слышать этих осточертевших ему голосов. Разговаривать с ними не хочется — от слова совсем. А смысл? Здесь, в окружении этой стаи голодных шакалов, каждое твоё слово и действие обернётся против тебя же, послужив причиной для болезненных ударов. — Ёсани сегодня не в настроении, — присоединяется к Хонджуну Уён, становясь от Кана с другой стороны. А Ёсан почти ощущает себя маленьким зверьком, которого так и норовят окружить злые хищники… Как же всё это надоело. Юноша, как ни странно, уже даже страха не испытывает: только лишь некое равнодушное безволие. Ведь ему уже заранее известно всё, что эти придурки могут сказать и сделать, известно, какую боль он может испытать — это стало настолько привычным, что в какой-то момент просто перестало пугать. Он чувствует, как Уён резко толкает его на Хонджуна, и рюкзак соскальзывает с плеча, бесшумно падая на плитку туалета. Ёсану приходится выставить руки вперёд, чтобы не упасть от неожиданности и потери равновесия, и он, машинально и совершенно случайно, упирается ладонями в грудь Кима, на что тот реагирует весьма брезгливо, с силой толкая блондина обратно на Уёна и заставляя того грубо его поймать. — Не трогай меня, блять, — с хорошо уловимой угрозой предупреждает Хонджун. — Заразишь ещё… своей болезнью. — Ёсани-и, — наигранно ласково произносит Уён на самое ухо, пока сдерживает его так крепко, что тот может лишь безрезультатно рыпаться в сильной хватке чужих рук. — А тебе как больше нравится — когда ты трахаешь или тебя? — Закрой свой поганый рот, — вырывается у Кана в ответ на грязные слова одноклассника. И почему Уён такой сильный?.. На вид качком вовсе не кажется, но цепкость и сила рук у него на высоте — Ёсан просто-напросто не может вырваться. — Ничего себе, огрызаться научился? Хон, ну ты глянь на этого смельчака, — Чон смеётся, до лёгкой боли заламывая руки Ёсана за его спиной и умудряясь одновременно с этим резко потянуть край его свитера наверх, оголяя плоский живот. — Мы не любим, когда ты такой непослушный, — едва успевает сказать Хонджун, практически сразу ударяя прямо в живот кулаком. Ёсан округляет глаза от внезапной боли, настолько резкой и неприятной, что он даже вскрикнуть не в силах: ощущение, будто все органы в животе сотряслись, подпрыгнув внутри и в тот же миг неаккуратно вернувшись на свои места. Он и вправду думал, что знает все действия своих обидчиков наперёд. Однако… вот таким образом, в голый, не защищённый даже тканью одежды живот, его ещё не били. И это оказалось больнее, чем Ёсан мог бы себе представить… Впрочем, он толком не успевает переварить эту мысль в голове и ощутить боль в полной мере, пока ещё не отойдя от состояния лёгкого шока, как Хонджун ударяет ещё раз, но теперь уже чуть выше — в районе солнечного сплетения. Ёсану кажется, что дыхания вдруг стало не хватать. Он пытается вдохнуть, да только не может: живот пронзает боль, и она становится единственным, что Кан отчётливо чувствует в этот момент. Колени невольно начинают трястись мелкой дрожью, ноги подгибаются, и он уже не видит лица Хонджуна напротив, не ощущает грубо впившихся в кожу пальцев Уёна, что надёжно фиксирует его в удобном для битья положении, держа в районе подмышек. Только боль — тупая, неприятная, вперемешку с лёгким головокружением и противным чувством тошноты, подступающей к горлу. Хочется упасть на колени, пополам согнуться, ведь ноги почему-то слабеют, уже не будучи способными стоять крепко и ровно, но руки Чона буквально-таки вынуждают оставаться в прежнем положении безвольной куклы в ожидании новых ударов. Ещё не прийдя в себя после кулака Хонджуна, Ёсан, находящийся едва ли не в предобморочном состоянии, всерьёз подумывает о том, что третьего удара попросту не выдержит — отключится. Слишком больно. — Картина маслом, — довольно подытоживает Ким, чуть отходя, но бить снова, кажется, не собирается. По крайней мере, в живот. Ёсан бы с облегчением выдохнул, если бы мог. — Больше не будешь на нас огрызаться, Ёсани? — звучит над ухом вопрос Уёна, которому так и хочется плюнуть в лицо. Кана так раздражает его долбаное «Ёсани»… Он не имеет права так его называть. Боковым зрением блондин замечает Минги. Тот так и стоял всё это время здесь, одновременно следя, чтобы в туалет не зашли лишние свидетели, и молча наблюдая за тем, что творили его дружки. Просто стоял. Просто наблюдал. Не спешил никого из них останавливать, вмешиваться, заступаться… Хотя, почему он вообще должен был это делать? Ёсан сам своим мыслям поражается: это же не кто иной, как Сон Минги. Неужели он и вправду чего-то ждал от этого ублюдка? Неужели поверил его непонятной вчерашней выходке с рюкзаком и действительно подумал, что Минги, возможно, не такая уж и последняя тварь? Тварь, и самая настоящая. Кану противно от своей глупой наивности, от своего слепого доверия, от омерзительного Минги, которого он возненавидел сейчас только в разы сильнее… К чему была эта вчерашняя, как ему показалось, доброжелательность? Зачем он вдруг проявил этот хоть и очень скромный, но всё-таки впечатливший Кана жест заботы? Зачем попёрся поджидать его у грёбанных шкафичков и интересовался самочувствием? Не мог он так легко выполнить просьбу учителя! Только не Сон, который никого в этом мире не уважает и ни о чём никогда не волнуется. Может быть, просто поспорил, проиграл в какой-нибудь упоротой игре своим друзьям или всего лишь решил подшутить — да что угодно, но только не это тупое оправдание просьбой учителя. Ёсан не настолько глуп, чтобы так легко на это повестись. Как же он его ненавидит. Как же он, чёрт возьми, ненавидит Минги. Но быть может, если бы не этот всплеск негативных эмоций, не это помутнение рассудка из-за сильной боли, он бы заметил и то, что Минги вовсе не наблюдал: лишь стоял, плечом в стенку упираясь, глаза постоянно в пол опуская, сжимая и разжимая нервно кулаки, спрятанные в карманах, и совсем не будучи похожим на главного зачинщика издевательств над Ёсаном, а выглядя скорее так, словно сам в очереди на эти издевательства стоит — будто не хочет тут находиться. Кан не понимает, в какой момент руки Уёна исчезают из-под рёбер, и он наконец падает на колени, не обращая внимания на то, как они ударяются о холодную плитку; складывается чуть ли не пополам, за живот держась, уже совершенно не волнуясь о своём внешнем виде. Ну и пусть эти трое смотрят, как он на полу от боли валяется, пусть смеются, обсыпая обзывательствами. Ему так на всё это плевать… — Мы ещё не закончили, — заявляет Уён, снова оказываясь где-то поблизости. У Ёсана перед глазами всё размывается — непонятно, от непроизвольных слёз или от болезненных ударов. Сил брыкаться и защищаться уже нет: ему бы сейчас в себя прийти, чтоб хотя бы на ноги подняться, но всё, что он может — лишь отползти на дрожащих коленях немного назад, к стенке, обманчиво спасаясь от приближающихся шагов Чона. — Такое в эту школу надевать нельзя, — Уён хватает Кана за шиворот радужного свитера, легко тянет на себя, но так, что ослабевший Ёсан беспрепятственно подаётся вперёд, ощущая, как цветная ткань натягивается на твёрдый кулак. — Сними с него эту гейскую тряпку! — командует откуда-то сзади Хонджун, а Уён, ни секунды не раздумывая, небрежно пытается стянуть кофту Ёсана через его голову. Юноша, сам не понимая как, но всё-таки находит в себе силы, чтобы отбиться: пальцами за руки Уёна цепляется, стискивает сильно, от себя отталкивает, не позволяя закончить начатое. На удивление, силы парней оказываются равны: никто не уступает, хоть Ёсан и понимает, что напора Уёна скоро не выдержит. — Убери свои руки, — цедит сквозь зубы Кан, испепеляя Чона взглядом, наполненным злостью и слезами. Ему мерзко чувствовать на себе чужие прикосновения, чувствовать свою слабость и мнимое преимущество над собой этих придурков… Мерзко настолько, что от злости на глаза невольные слёзы наворачиваются, которые, как назло, не остаются незамеченными его обидчиками. — Мальчики не плачут, Ёсани, — с этими словами Хонджун, подошедший сзади, хватает его за отросшие волосы на затылке и на себя слегка тянет, заставляя голову назад откинуть и еле слышно зашипеть от резкой болезненной хватки. — И не носят эти гейские тряпки, — добавляет Уён, воспользовавшись этой «помощью» друга и всё же сдирая с Кана свитер одним внезапным, небрежным движением. Ёсан вдруг ощущает волну мурашек, пробежавшихся по бледноватой коже, прохладный воздух, обдающий со всех сторон, и жизненно необходимое в этот момент желание спрятаться, скрыться, свернуться в комочек и в угол забиться, чтоб никто больше не подходил, никто не трогал, никто не видел. Не видел его полностью обнажённого торса, не скрытого даже клочком одежды… А ещё более остро Ёсан ощущал на себе взгляд Минги. Взгляд, который впился в него с таким противоречивым волнением, которому больше не хотелось верить, со слишком очевидным неравнодушием, которое уже не скрывалось за плазмой абсолютного безразличия, с желанием что-то сделать, предпринять, быть может даже… помочь? Но Ёсан не верит: не верит, не верит, не верит. Не должен верить. Минги — просто сгусток сплошной лживости и хладнокровия. Минги не тот, кому можно доверять. Кан инстинктивно прикрывает оголённую грудь, обнимая себя руками за плечи, ноги в коленях подгибает, как бы пряча за ними живот, смиренно наблюдая за тем, как Уён под одобрительное хонджуново «Рви его к чёрту!» принимается топтать свитер Ёсана своими ботинками, буквально вытирая об него ноги, оставляя на яркой ткани темноватые следы от грязных подошв и улыбаясь так самодовольно, будто вовсе не одноклассника своего унижает, а совершает какой-то великий подвиг на благо всему человечеству. — Зачем ты это делаешь?.. — лишь спрашивает безысходно Ёсан, разочарованно глядя на тщательно истоптанный свитер, валяющийся под ногами Уёна. И он ведь вовсе не планировал плакать, не хотел показывать свои слёзы, но непрошенная солёная влага так и застыла в глазах в виде невысказанной боли, готовясь предательски скатиться по щекам мелкими обжигающими каплями. Он хотел бы, хотел всё же попытаться его остановить, схватить свою вещь из-под чужих ботинок и не дать этой дряни её испортить, да только Хонджун всё так же цепко держал его за волосы, будто специально заставляя смотреть, и любое малейшее движение вызывало ожидаемую боль, словно ещё рывок — и Ким этот клок белокурых волос просто выдернет. — Знаешь, что ещё не делают мальчики? — присев перед Ёсаном на корточки, произносит Уён, проигнорировав его вопрос. — Не любят других мальчиков. И он это не просто произносит — будто выплёвывает в самую ёсанову душу, бьёт по живому, задевает самое уязвимое. Отдёргивает кончик пластыря с раненного сердца, чтобы потом этот пластырь с корнем отодрать, одним резким и болезненным движением. Одной резкой и болезненной фразой. — Оставьте меня в покое, — безжизненно тихим, дрожащим голосом едва ли не шепчет Кан, опустив голову, когда Хонджун наконец его отпускает и встаёт, словно собираясь уходить. Уён всё так же сидит перед ним, явно получая удовлетворение от такого разбитого и усталого вида Ёсана. — Не так просто, малыш. Видишь ли… пока ты живёшь в нашем городе, учишься в нашей школе, никто не станет спускать тебе с рук твои нездоровые наклонности. Ты находишься в нормальном обществе, а значит, должен ему соответствовать, должен быть нормальным, — улыбается напоследок, поднимаясь над Ёсаном. — А у нас всё никак не получится тебя перевоспитать. Хон, может, нужно что-то по-жёстче придумать, чтобы вытравить из него эту дурь? — Боюсь, он «по-жёстче» не выдержит. Слишком слабенький, — усмехается Ким, опираясь поясницей о раковину. — Ребят, шухер! — вскрикивает вдруг Минги, впервые за всё время нахождения здесь подавая голос. Ёсан даже немного удивляется, услышав знакомые низковатые нотки, и поднимает взгляд из-под светлой чёлки на Сона, что быстро выглядывает из туалета в коридор и взволнованно смотрит на напрягшихся парней: — Директор идёт, валим отсюда! — Чего? Вот блять! — Хонджун мгновенно срывается с места, хватая Уёна за рукав и порываясь как можно скорее покинуть «место преступления», чтобы не успеть оставить на нём следы в виде личного своего присутствия. — Стойте, а с этим что делать? — Уён останавливается у самого выхода, секундно оглядываясь на Ёсана, так и сидящего на полу без свитера. — Тут оставлять, что же ещё, — язвит разнервничавшийся Хонджун. Они должны были успеть сбежать до того, как директор заметил бы их нахождение здесь. — Съёбываем уже! Впрочем, не проходит и двух секунд, когда от парней, исчезнувших в мгновение ока, не остаётся и следа. Уён и Хонджун свалили настолько быстро, что даже не обратили внимания на то, что сам Минги вместе с ними бежать не спешил... Сон поспешно закрывает дверь, прислоняясь к ней спиной, несмело глядя на Ёсана, будто и желая подойти, и в то же время не решаясь. Кан лишь смотрит на него снизу вверх с безмолвным вопросом в тёмно-медовых глазах, будучи настолько обессиленным (и не столько физически, сколько морально), что разбираться в странном поведении этого придурка уже просто не хочет. Не может. — Чего ты встал? Беги со своими дружками… Директор же идёт. — Никто сюда не идёт, — легко признаётся Минги, рассматривая свои кроссовки, лишь бы только деть куда-то неуверенный взгляд, и Ёсан моментально понимает, что только что произошло. Минги соврал, чтобы выпроводить отсюда парней?.. Тот тем временем подходит ближе, сокращая расстояние между ними, присаживается перед Ёсаном на корточки и снимает с себя серую толстовку, оставаясь в одной чёрной футболке. — Не трогай меня, — рыпается сначала Ёсан, шмыгая носом, и явно не желая никаким образом контактировать с Минги. А уж когда тот пытается натянуть на него свою толстовку, юноша и вовсе начать психовать готов, уворачиваясь от настоячивых соновых рук. — Успокойся ты, — грубовато усмиряет Минги, всё же надевая на юношу свою собственную вещь. — Или что, в своём потоптанном свитере ходить собрался? — спрашивает, кивая головой в сторону так и валяющегося на плитке элемента одежды, который напоминал теперь, скорее, половую тряпку, нежели один из любимых свитеров Ёсана. — Уж лучше в нём, чем в твоей одежде, — огрызается Кан, в глубине души прекрасно понимая, что рискует за это получить. Но злость внутри него хлещет со всех сил, переливает через края незримого сосуда терпения, которому сегодня официально был положен конец. — Заткнись уже, а? — Минги будто вообще не волнуют его претензии — он спокоен, как удав, за исключением лёгкой агрессии, проскальзывающей иногда в некоторых его словах и движениях. Но это, впрочем-то, присутствует в нём всегда... — Иди домой. — Чего? — Ёсан, наконец, смиряется, переставая дёргаться и злиться, и позволяет окончательно напялить на себя эту грёбаную толстовку. — А на уроках ты за меня отсидишь? — Да, — с серьёзностью отвечает Минги, и взгляд устремляет прямо в глаза Ёсана. — Иди и отлежись пару деньков, а то видок такой, будто помрёшь сейчас. — Было бы неплохо… — шепчет Кан, головой упираясь в стенку позади себя и прикрывая глаза. И он имел в виду явно не совет «пару дней отлежаться». Минги выпрямляется, поднимаясь на ноги, и протягивает Ёсану руку, как бы с непроизнесённой, но и без того очевидной просьбой взяться за неё, чтобы встать с пола. Правда, Кан этого делать не собирается. Лишь поднимает глаза на стоящего перед ним Минги, смотря таким уставшим и потускневшим взглядом, что у Сона в сердце опять что-то ёкает, иголочка вины прямо в плоть острейшим концом вонзается, напоминая в очередной раз о всех своих омерзительных и низких поступках, и о яром отвращении к самому себе, с которым Минги уже давным-давно научился жить. — Что с тобой не так, Минги? — спрашивает Ёсан совершенно спокойно, скорее, даже как-то безжизненно, не отводя заплаканных и слегка покрасневших глаз от парня, в котором такая кровавая война с самим собой происходит. Война, о которой Ёсан никогда не догадается. — Почему ты всё это делаешь?.. — Что — «всё»? — Сначала превращаешь мою жизнь в чёртов ад со своими отбитыми друзьями, потом начинаешь строить из себя непонятно кого, заботу проявляешь, даже начинаешь казаться не таким уж и дерьмом в моих глазах. Потом — снова разрушаешь эти хрупкие надежды на твою человечность, в туалет заталкиваешь, позволяешь этим идиотам меня избить… А сейчас — снова даёшь эту долбаную надежду, — грустно усмехается Ёсан, и кажется, со своего же откровенного монолога, уже не пытаясь ничего скрыть и о чём-то умолчать, добровольно открывая Сону свои неспокойные мысли. — Зачем ты соврал о директоре? Чтобы эти ушли? Ты их остановить хотел, или что? Нахера толстовку свою отдал?.. — Слишком много вопросов, — умело убегает Минги от объяснений, которые требует от него Ёсан. — Да ты бы хоть на один ответил. — Слушай, мне на тебя плевать уже давно. И так проблем по горло. Так что выдыхай, не собираюсь я больше над тобой издеваться. Нахер ты мне сдался… — раздражённо отвечает Минги, хотя внутри себя всё же немного жалеет, что грубость свою удержать не может. Не получается у него пока что быть мягким… Даже с тем, с кем в глубине души он мечтает быть самым мягким и нежным. Самым честным и искренним. Жаль только, что это — всего лишь мечты. Глупые и абсолютно неосуществимые. Минги в глазах Ёсана навсегда останется последней мразью на свете, грязью под ногами, воплощением чистой ненависти — чтобы Сон теперь ни говорил и ни делал. Есть вещи, которые уже не исправить. И эта, к сожалению, одна из таких… — Не собираешься, вот как, — не верит Кан. — А то, что ты меня сам сюда запихнул, не считается? Твоим дружкам захотелось развлечься, а ты так, за компанию постоять пришёл? — Можешь мне не верить, но хотел бы я тебе морду набить — сделал бы это самый первый. Как видишь, сегодня я тебя пальцем не тронул. — Ну надо же… какие мы благородные! Зато стоять и смотреть, как меня другие бьют, тебе, наверное, очень нравится. — Во-первых, — Минги выдавливает из себя поддельный недобрый смешок, пряча руки в карманы, — нравится мне это или нет — я не говорил. Во-вторых, а что мне нужно было сделать? Ты ждал, что я за тебя заступаться начну? Много чести. Ёсан слегка растерянно хлопает глазами, понимая, что Минги, вообще-то, прав. Кто он ему такой, чтобы Сон его защищал? Разве же что-то поменялось в их взаимоотношениях, состоящих только лишь из взаимной ненависти друг к другу? Да, Минги хоть и сказал, что издеваться над ним больше не планирует (хотя и в этом Ёсан ещё совсем не уверен), это вовсе не значит, что Минги начал как-то по-другому к нему относиться. Он всё так же его терпеть не может, а если эта его ненависть и начала сходить на «нет», то Минги на него как минимум всё равно. Юноше даже как-то неловко становится. И как он посмел подумать о том, что Сон мог бы за него заступиться? А почему он так подумал — Ёсан понятия не имеет… — И в-третьих, — вздыхая, продолжает тем временем Минги, — давай уже сюда свою руку. Слыша это, Кан по какой-то причине ощущает непонятное дежавю… Эти соновы «во-первых», «во-вторых», эта манера общения, кажущаяся отчего-то смутно знакомой. Как будто бы всё это Ёсан уже слышал, но где, когда, от кого — непонятно. Он лишь задумчиво хмурится, решая не зацикливаться на этом мимолётном чувстве, и молча руку ему протягивает. Сам не знает, зачем, почему и каким образом, — но слушается, перестаёт огрызаться, позволяя Минги его ладонь обхватить покрепче и на себя потянуть. — Как живот? Болит? И снова этот взгляд Ёсана на Минги — взгляд, полный недоумения, неверия в то, что этот интерес о его самочувствии действительно принадлежит Сону, а не кому-либо другому, кому ещё может быть какое-то дело до состояния Кана. Но только не Минги… — А сегодня тебя кто попросил? — Ёсан неосознанно прикладывает руку к животу от не прошедших до конца болевых ощущений, а другой опирается о стоящую рядом раковину. На самом деле, Кан после таких ударов совсем не уверен в целости и сохранности своих внутренних органов… — В смысле? — Вчера ты спросил о том, как я себя чувствую, потому что тебя учитель Пак попросила. А сегодня кто? — Никто меня не просил… — отвечает Минги будто бы даже с лёгкой обидой, промелькнувшей в тихом голосе. — И вообще, хватит уже язвить. Я к тебе по-хорошему, а ты везде подвох ищешь. — А что я, по-твоему, должен делать? Верить каждому твоему слову после всего, что ты сделал? Минги виновато, пусть и не признавая этого, молчит в ответ, прикусывая нижнюю губу и, видимо, мысленно соглашаясь с заявлением Ёсана, находя эти слова весьма разумными. Это ведь очевидно: после всех издевательств, которые пришлось стерпеть этому парню по вине Минги, после того предательства, связанного с признанием в любви и дурацкой валентинкой, после того, как Сон показал ему свою гнилую и лживую душу — глупо было бы надеяться на то, что Ёсан сможет относиться к нему хоть немного лучше и доверять ему так, словно ничего этого не было. — Болит немного, — запоздало отвечает блондин, прерывая недолгое молчание. — Иди домой, — повторяет Минги. — Если будет слишком плохо, обратись к врачу. Я знаю, как умеет бить Хонджун… Он сил не жалеет. — Всё будет в порядке. Не в первый раз, всё-таки… — отмахивается Ёсан, надеясь, что уже скоро ему полегчает. — Можно… ещё кое-что спросить? — Ну, валяй. — Если тебе на меня вдруг наплевать стало… — уже спокойнее озвучивает новый вопрос Ёсан, голову на Минги не поднимая, — зачем тогда помогаешь? Зачем вчера рюкзак принёс? Почему парней обманул? Толстовку свою отдал?.. — Чтобы ты спросил. — М-да… На нормальные разговоры ты явно не способен. — А мне с педиками базарить не о чём. — Придурок… — шепчет Ёсан, злостный взгляд исподлобья на Минги бросая. — Неужели так сложно ответить, когда тебя спрашивают? — Слушай, я тебе вроде бы всё уже объяснил. Чего ты прикопался ко мне? Я тебя трогаю? Нет! Значит, закрыли тему, — кажется, Минги даже сам не понимает, на что именно агрессирует. — Боже, ты невыносим. — Вот и отлично, на этом и порешали, — Минги наклоняется, поднимая с пола истоптанный ёсанов свитер, и зачем-то запихивает его в свой рюкзак под вопросительный и совершенно недоумевающий взгляд одноклассника. — Ты что творишь?! — напрягается Ёсан, подходя ближе и уже норовя устроить схватку за этот несчастный свитер, но Минги рюкзак на плечо закидывает, Кана от себя одним лёгким движением отпихивая. — Потом узнаешь. — Если это какая-то очередная подстава от тебя… — Я, вроде бы, ясно выразился, что пакостить тебе больше не буду. — Но свитер-то мой тебе зачем? — Да отъебись уже со своими расспросами. Взял — значит надо. Обещаю, что ничего плохого не сделаю, — весьма убедительно заявляет Минги, ставя в этом вопросе невидимую точку и ясно давая понять, что больше обсуждать ничего не намерен. Но почему Ёсан… хочет ему довериться? — Ладно, всё, — Минги быстро проверяет время на телефоне. — Уходи домой. Учителю я скажу, что тебе плохо стало, так что… об этом не парься. Кан понимает, что совет уйти с уроков сейчас как никогда кстати — он явно не в том состоянии, чтобы нормально отсидеть ещё около шести часов в школе, да и находиться в одном кабинете с Кимом и Чоном ни капли не хочется, а особенно после того, что произошло здесь буквально несколько минут назад. Да и не будет же Ёсан теперь расхаживать в толстовке Минги? Тогда новых насмешек и слухов точно не избежать, только теперь они могут быть связаны и с самим Соном — этого ещё не хватало. Но и не надевать же обратно свой измученный ботинками Уёна свитер, который уже даже стирать бесполезно? Сразу на помойку можно… Да, уйти отсюда прямо сейчас было бы идеальным решением. Однако Кан и с места не двигается. Потому что, чёрт возьми, не может — когда Минги вот так смотрит, с этим непривычным волнением, когда говорит вот так — с этой несвойственной ему заботой, всерьёз советуя уйти с уроков и обратиться к врачу, если будет хуже себя чувствовать, и уверяя, что сам объяснит всё учителю… А ещё ни на какие ёсановы вопросы не отвечая, оставляя тем самым в этом утомляющем состоянии недопонимания и замешательства. Чёртов Минги… Ну почему же он такой сложный? Такой непредсказуемый, нечитаемый, словно надёжно закрытая для Ёсана книга, которую он понятия не имеет, как открыть. Не парень, а сплошная загадка… Из туалета они выходят уже после звонка. — Значит… пока? — Кан быстро вытирает тыльной стороной ладони щёки, на которых остались влажные дорожки слёз, стараясь сделать это как можно незаметнее для Минги. Мальчики ведь не плачут, да? — Дойдёшь? — не прощаясь в ответ, уточняет Минги. Так, будто ему всё равно, но в то же время будто бы и нет. — Дойду, куда я денусь… — Ёсан неловко поправляет рюкзак на плече, глаза в пол опуская. Прощание получается весьма напряжённым и каким-то скомканным. Минги лишь кивает, вроде как уходить собираясь, но всё так же оставаясь на месте и неловко молча, изредка поглядывая на Кана. Ёсан тоже уходить не торопится, хотя понимает, что надо бы, — но ощущение некой недосказанности, незавершённости диалога и лёгкого взаимного дискомфорта не дают просто развернуться и уйти прочь. Да, в последнее время их взаимоотношения с Минги с каждым днём становятся всё более странными… Ёсан коротко благодарит за толстовку, даже в глаза не глядя, и наконец решается уйти, направляясь в сторону ведущей на первый этаж лестницы и выхода из школы. А Минги, прежде чем отправиться на урок, на который уже всё равно благополучно опоздывает, опять юношу взглядом провожает, как делать уже, на самом деле, привык — пока Ёсан его этих тайных взглядов не видит и даже о них не догадывается. Но Минги не знал, что Кан чувствовал этот взгляд на своей спине, пока не скрылся из поля зрения Сона. Не знал, что Ёсан очень хотел обернуться и посмотреть в ответ — убедиться, что тот до сих пор стоит на месте, и что собственное чутьё его не подводит. А выходя из школы на улицу, он свежий воздух носом вдыхает, ощущая, как ветерок охлаждает горящие щёки — от непонятной неловкости, которую подсознательно хотелось назвать банальным смущением после их разговора с Минги, или от недавних слёз, которые Ёсан так упорно пытался сдержать в себе. Живот ещё немного болел, и Кан очень надеялся на то, что эта боль пройдёт как можно скорее и не вынудит его снова идти к врачу… А ещё было очень обидно за свитер. Ёсан ведь просто так его надел, без какого-либо подтекста, злого умысла, желания спровоцировать кого-то на агрессию. Что им сделал обыкновенный свитер? Но перед глазами так и стояла ужасающая, но такая живая картинка, на которой Уён удовлетворённо по нему топчется, а Хонджун за волосы сзади держит, как какого-то пристыженного, провинившегося щенка. Ёсан чувствовал себя так унизительно и грязно, словно это не по свитеру обувью потоптались, а по его душе. Наизнанку её вывернули, запачкали, разорвали — и бросили на холодную плитку туалета, как ничего не значащую игрушку. Каждый раз он думает, что больнее уже не будет, что он готов к очередной издёвке и что сможет её выдержать. Однако после сегодняшнего… он начинает в этом сомневаться. Телефон в кармане джинсов издаёт короткую вибрацию. Ёсан вдруг останавливается, только спустившись со ступенек школьного крыльца, и моментально отвлекается от своих напряжённых раздумий, быстро вытаскивая телефон. И как он мог забыть о Чонхо? Тот наверняка его потерял, ведь Ёсан больше не заходил в чат с того момента, как его затащили в злосчастный туалет. Впрочем, пока его бил Хонджун, ему как-то и не до переписок было… Но сейчас именно сообщение от Чонхо — одна из тех немногих вещей, которая так нужна Ёсану, которая способна хоть немного поднять его настроение после случившегося и не дать этому дню испортиться окончательно. Однако Ёсан чувствует на душе некое разочарование и даже капельку неясной тревоги, когда пришедшим уведомлением оказывается простое оповещение о низком заряде батареи, а в чате не обнаруживается ни одного нового сообщения от Чонхо. Время последнего посещения так и висело под иконкой профиля вместо полюбившегося Ёсану «В сети». Чонхо и сам ещё не заходил в приложение с того момента, как у них обоих закончился второй урок… Что ж, наверное, занят, или забыл ответить, или что-то ещё — причин может быть множество. Ёсану бы не хотелось расстраиваться из-за такой мелочи, ведь Чонхо может написать ему позже, но... Чувство тоски и какой-то брошенности всё равно наводит на мысль, что сегодняшнему дню таки суждено испортиться окончательно.