Мальчики не плачут

      Дом Минги оказался не совсем таким, каким Ёсан уже успел себе представить, исходя из того, что отец у Сона, всё-таки, весьма успешный и богатый человек, который явно мог позволить себе гораздо больше. Направляясь сюда, он, если честно, даже немного переживал — боялся какой-то неизведанности, того, что дома у Минги всё же может кто-то быть, или того, что им будет попросту неловко оставаться наедине друг с другом в наверняка огромном особняке, больше походящем на королевское жилище, где каждый миллиметр пропитан роскошью, в которой бы Ёсан смотрелся до смешного неуместно. Но никакой излишней роскоши в доме он не увидел. Двухэтажный коттедж, с улицы хоть и выглядящий довольно солидным и до неприличия дорогим со своими высокими окнами и отделанным камнем фасадом, внутри был выполнен в очень даже сдержанном минималистическом стиле — будто бы таком же строгом, как и главный его хозяин. Никаких тебе золотых статуй, мраморных фонтанов и чопорной прислуги, которые успели мелькнуть где-то там в воображении Кана по пути к дому семьи Сон. Но и совсем обычным этот дом никак не назовёшь: всё равно слишком отчётливо ощущалось, что деньги сюда вложены немалые, просто сделано это — умело, со вкусом и без кричащих о богатстве излишеств. Да и внутри, действительно, никого не было. — Чего ты так смотришь? — с доброй усмешкой интересуется Минги, заметив немного удивлённый взгляд юноши, когда они прошли из прихожей в главную комнату — огромную гостиную, совмещённую со столовой. — Наверное, ожидал увидеть здесь что-то вроде императорского дворца? — Да ну тебя, — Ёсан слегка пинает его в плечо, подхватывая весёлый смешок. — Мне нравится твой дом. Но вообще, я и правда думал, что вы живёте более… — Богато? — угадывает Минги, включая в гостиной свет, ведь за окнами уже сгущались вечерние сумерки. Ёсан в ответ угукает, рассматривая висящие на стене картины с живописными горными пейзажами. — На самом деле, дом намного дороже, чем кажется на первый взгляд, но больше денег ушло на всякие умные штуки, чем на шикарную мебель. Вот, например, смотри, — Минги два раза громко хлопает в ладоши, и по периметру всего помещения вдруг зажигается золотистая подсветка. — Отец, скорее, практик, нежели эстет. — Красиво как… — Ёсан переводит очарованный взгляд от произведений живописи на засиявший потолок. — Красиво, — соглашается Минги, сунув руки в карманы. — Но, знаешь, радости никакой всё это не приносит… Я, наверное, жутко неблагодарный сын. Многие только мечтать могут о богатых родителях, больших домах, деньгах, а я… просто мечтаю отсюда сбежать. — И вовсе ты не «неблагодарный», Минги, — опровергает его слова Ёсан, складывая руки на груди и задумчиво оглядывая комнату. — Это же… настоящая «золотая клетка». Вряд ли богатство сможет приносить удовольствие, если ты при этом не имеешь свободы. И дело тут точно не в тебе… — Наверное, свобода — и есть истинное богатство, — взгляд Минги заметно потускнел, а губы поджались в какой-то грустной улыбке, которая до самого сердца Ёсана дотрагивается, заставляя его на мгновение болезненно сжаться. Минги… Он же, на самом деле, такой невероятный. Такой глубокий и вдумчивый, с таким интересным и богатым внутренним миром, который от всех привык скрывать, но такой травмированный жестокостью отца и отсутствием в своей жизни любви, обделённый всякой заботой и вниманием, никогда не видевший человеческой нежности, не чувствовавший душевного тепла. И, на самом деле, глубоко несчастный — где-то там внутри, в замёрзшей и забытой всеми душе, в сердце, которое так же, как и у Ёсана, от и до заклеено пластырями, надёжно скрывающими под собой и до сих пор кровоточащие ранки, и ещё не успевшие полностью зажить шрамы. Минги, настолько раненый и уязвимый, что холод, агрессия и маска безразличия к окружающему миру стали для него прочной защитой, помогающей избежать нового болезненного удара. Минги, с самого детства живущий в этой золотой клетке без возможности из неё выпорхнуть, в клетке, где у него было всё, но в то же время — не было ничего. Ведь какое значение имеют дорогие побрякушки, пока у тебя нет чего-то поистине дорогого и важного? Чего-то живого и настоящего… Чего-то, что люди называют любовью. Минги, оказавшийся одним из самых удивительных людей, которых когда-либо встречал Ёсан. А ведь Минги никогда не демонстрировал те богатства, которые имел, не разбрасывался деньгами, не зазнавался, как это часто делают детишки из зажиточных семей. Ходил в обычную, среднестатистическую школу, хотя запросто бы мог пойти учиться в какое-нибудь частное и элитное учебное заведение, носил обыкновенную одежду, не желая даже внешне выделяться из толпы, не хвастался достатком и положением отца перед одноклассниками, считая себя точно таким же, как и все остальные. Ёсан, если бы не слышал имя Сона-старшего в сводках новостей едва ли не каждый день, даже не подумал бы, что Минги — сын этого самого человека. А всё потому, что Минги от его отца ничего не нужно было. Не нужна ничем не заслуженная слава, авторитет, приобретённый будто сам по себе, только лишь из-за громкой фамилии, деньги, не вмещающиеся в бумажник, роскошь, от которой тошнило попросту — он никаким образом не хотел зависеть от этого человека, не желал показывать свою связь с ним, принимать что-то из рук того, кто этими же руками порой нещадно калечил ему и тело, и душу. И дом этот, больше тюрьму напоминающий, — не нужен был ни черта. Только вот покинуть он его пока не имел ни права, ни возможности. Но совсем скоро… совсем скоро эта возможность появится. Минги верил. И Ёсан тоже. Всё обязательно закончится. Нужно только немного потерпеть. Ещё совсем немного… — Ладно, Санни, — Минги будто оживляется после этого недолгого молчания, в котором оба были погружены в какие-то свои мысли. — Не будем о плохом. Давай-ка лучше поедим? — О, ну, давай, конечно… — Ёсан словно немного теряется из-за резкой смены темы. Хотя, от перекуса он бы не отказался — голод уже давал о себе знать тихим урчанием в животе. Не успел ещё Кан согласиться, как Минги помчался в соседнюю комнату — как понял Ёсан, в саму кухню, отделённую от гостиной большим межкомнатным окном. — Минги… Мне как-то неудобно, если честно, — признаётся Ёсан, всё ещё ощущая себя неловко — самую малость! — в доме Сона, и хвостиком плетётся следом за ним на кухню, даже не думая оставаться в пустой гостиной один. Минги, уже успевший включить плиту, вытащить из холодильника какие-то продукты и положить их на столешницу, вдруг оборачивается на него, взглянув на Кана не то с удивлением, не то с умилением: — Ты глупыш, Санни, ты знаешь об этом? — Эй!.. — Ёсан непроизвольно надувает губы да глаза округляет, возмущаясь такому несерьёзному восприятию своей очень серьёзной персоны. — Сам такой, понял? — Ой-ой-ой, — Минги проходит мимо него, ставя тарелки с чем-то на кухонный стол. — Боюсь-боюсь! — Кажется, кто-то совсем обнаглел, — с наигранным осуждением Ёсан прищуривает глаза, склоняя голову вбок. — А вот и неправда! Ты просто слишком милый, когда ворчишь. Ёсан очень надеется, что этот лёгкий жар, который он ощущает на своих щеках, ему всего-навсего показался и Минги не замечает того, как по-дурацки он засмущался с какой-то ерунды. Минги, вообще-то, замечает. И думает о том, насколько же Санни очаровательный, но предусмотрительно не задерживает на нём внимания, чтоб не смутить сильнее. Хоть и хочется очень. Вместо этого он кладёт руки ему на плечи, подойдя со спины, мягко подталкивает к круглому столу, на котором уже стояло несколько тарелок с закусками в виде горячего риса и кимчи, отодвигает стул, понимая, что сам стеснительный Ёсан ужинать не сядет, заботливо пододвигает ему пустую тарелку с палочками, едва ли не улыбаясь совершенно глупо, глядя на не сходящий с щёк парня румянец. — Прекращай скромничать и чувствуй себя, как дома. Я не хочу, чтобы тебе было неловко, — говорит Минги и приносит к столу жаровню с основным блюдом — ароматным тушёным мясом, ставя её на деревянную подставку. — Или ты думал, что только меня кормить можно? Ёсан тихо смеётся, оставляя уж очень весомое заявление без комментариев, дожидается, когда Минги сядет рядом, и всё-таки берёт в руку палочки, но тут как тут на его тарелке оказываются несколько кусочков мяса, участливо подложенных Соном вместе с кимчи. — Спасибо, Минги, но положить себе еду я и сам могу, — благодарит Ёсан, скромно улыбнувшись, и подгибает под себя одну ногу, садясь поудобнее. — Тогда бери, что захочешь и сколько захочешь, договорились? — просит Минги, получая в ответ неуверенный кивок головой. — Приятного аппетита, Санни. Ужин затягивается на добрых полчаса, большую часть которого парни активно болтают на самые разные темы, и Ёсан немного расслабляется, чувствуя себя куда более раскрепощённее и комфортнее, чем некоторое время назад. То ли это он так проголодался, то ли еда была приготовлена каким-то первоклассным искусным поваром — уж очень вкусной оказалась. Но когда Минги сказал, что мясо приготовил самостоятельно — Ёсан, по правде говоря, удивился не на шутку, ведь как это так вышло, что о кулинарных талантах Минги он узнаёт только сейчас? Но Минги в ответ только смеялся да говорил, что никаких таких талантов у него нет, что блюдо готовится совсем не сложно, и большую часть времени у них готовит домработница, нанятая отцом, но освобождённая на время его уезда по рабочим делам. На самом деле, Ёсан за этот ужин, наверное, раз десять подумал о том, как бы ему хотелось, чтобы так проходил каждый их совместный вечер. А ещё лучше — чтоб каждый вечер вообще был совместным. Отпускать его сразу после ужина Сон не спешил. Да Кан и сам особо не торопился, хотя чувствовал себя ужасным наглецом, но раз Минги тоже хочет побыть с ним подольше, то… почему бы и нет? — А покажешь… свою комнату? — просит Ёсан после того, как они вместе помыли посуду. — Если тебе интересно, покажу, конечно, — улыбчиво соглашается Минги, вытирая полотенцем мокрые руки. — Она на втором этаже… Лестница, так же красиво освещённая золотистой подсветкой, вела на антресольный этаж, с которого открывался вид на всю гостиную и где находилось ещё несколько дверей. — Там кабинет отца, его спальня, — перечислял Минги, указывая на самые дальние двери этажа, пока Ёсан поднимался следом за ним по лестнице, придерживаясь за стеклянные перила. — Две ванные комнаты… А здесь моя. Он приводит Кана к комнате, находящейся к лестнице ближе других и показавшейся ему какой-то отдалённой от остальных, но так Минги, наверное, наоборот нравится — чтоб подальше от отцовской. Сон берётся за ручку приоткрытой двери из тёмного дерева, медленно толкает против себя, заходя в полумрак первым и впуская туда Ёсана, который отчего-то даже дыхание затаил. Ощущение, будто входит он не просто в комнату, а на чужую, неизведанную территорию, на которой ещё никогда не бывал, но которую очень хотелось узнать получше. Или в чужой маленький мирок, являющийся единственным местом, где его хозяин может остаться наедине с собой и в который до этого никого ещё не впускал. Чужое личное пространство, таящее в себе не поведанные никому, кроме Ёсана, секреты, слёзы и боль, навсегда отпечатавшиеся воспоминанием на стенах и впитавшиеся в каждый уголок. Минги не спешит включать основное освещение, но Ёсан об этом и не просит — будто бы с зажжённым светом вмиг развеется эта незримая дымка какой-то таинственности, аура тихого, сокровенного спокойствия, которое ему почему-то казалось очень уютным. Но за окном ещё не стемнело полностью, да и свет уличного фонаря беспрепятственно проникал сквозь незашторенные высокие окна, позволяя Ёсану разглядеть и небрежно заправленную двуспальную кровать со слегка смявшимся покрывалом, и большой гардеробный шкаф, занимавший расстояние почти в целую стену, и находящийся у противоположной письменный стол со множеством ящиков и полочек с какими-то книгами, фигурками и парой фотографий в рамках. — Ты любишь читать? — интересуется Ёсан, подходя ближе к столу и склоняя голову, чтобы прочитать названия на корешках стоящих в рядок книг на одной из полок. — Там, в основном, сборники стихотворений… но да, люблю, — как-то скромно признаётся Минги, становясь позади него. Ёсан рассматривает одну из фотографий в рамочке, уперевшись ладонями в спинку кожаного кресла. Даже в темноте на фотоснимке, сделанном, очевидно, больше десятка лет назад, были видны очертания до боли знакомого Ёсану лица — лица маленького Минги, стоящего рядом с другим мальчишкой. — Кто это с тобой?.. — М? — Сон подходит поближе, не сразу понимая, о чём спрашивает Ёсан. — О… Мы с этим мальчиком хорошо дружили в детстве, но он переехал, когда нам обоим было по двенадцать, и мы почему-то перестали общаться… Наверное, это был мой единственный настоящий друг за всю жизнь. Ёсан грустно улыбается воспоминаниям Минги о детской дружбе. А ведь и вправду — у Минги даже друзей-то нормальных не было. Все эти школьные приятели и одноклассники, желающие с ним лишь потусоваться, фанатки, не видящие в парне ничего, кроме денег, — друзьями Минги точно не приходились. Для всех он был «другом», только если притворялся кем-то другим, кем-то, кем его хотели видеть. Но не самим собой, каким научился становиться только благодаря Ёсану… — Ты был очень милым в детстве, — старается разбавить напряжённую обстановку Ёсан. — Только в детстве? — Минги показательно выпячивает нижнюю губу, заставляя того захихикать. — Нет… Не только, — Кан опускает глаза, когда зрительный контакт между ними затягивается примерно на десять секунд — чувствует, что снова смущается. Хотя, как тут не смущаться, когда Минги так близко стоит в этом интимном полумраке… — Можно посмотреть?.. — спрашивает Ёсан, берясь за ручку одного из выдвижных ящиков. — Какой ты любопытный, — Минги беззлобно усмехается, но ничего Ёсану не запрещает: — Можно, у меня там ничего такого нет… Но, наверное, Минги дал всё-таки немного опрометчивое разрешение. Потому что об одной вещице, хранящейся в этом самом ящике, он вспоминает только тогда, когда Ёсан уже его открывает. И замечает тоже. — Эй, Санни, — Минги уже было хочет аккуратно задвинуть ящик обратно, надеясь, что кроме сложенных в стопку школьных тетрадей Ёсан там ничего не увидел. — Постой, это что… Это..? А Ёсан даже не сразу слова подбирает, сначала своим глазам не веря, думая, не показалось ли ему просто, но когда осторожно рукой тянется, доставая оттуда слишком знакомое бумажное сердечко, чувствует, будто его собственное в груди удар пропускает. Сделанная и подаренная им когда-то валентинка, положившая начало истории о самой болезненной любви и о ненависти, которая таковой никогда не являлась, лежала сейчас у Ёсана в ладони, создавая такой стойкое ощущение дежавю и будто рисуя перед глазами события одного февральского дня в средней школе, который изменил всё. Валентинка, таящая в себе надежду на какое-то чудо, первые юношеские чувства, первые и, как кажется Ёсану, уже последние — словно сумевшие переродиться, восстать из пепла фениксом в нечто ещё более прочное и теперь уже безопасное, надёжное, чтобы остаться с ним навсегда и больше никогда не пропасть. Чувства, во взаимности которых он теперь был уверен, чувства, которым они с Минги дали ещё один шанс… — Ты не выкинул её? — Как у меня могло хватить сил, чтобы выкинуть её? — искренне недоумевает Минги. — Сердечко, конечно, помятое теперь, но… всё равно самое дорогое и любимое. И говорил Минги будто бы вовсе не о валентинке. — Поверить не могу… Ты хранил её всё это время, — утверждает Ёсан так, словно самого себя в этом убеждает. — Как видишь… Ёсан возвращает сердечко обратно в ящик, самостоятельно его задвигая. — Кажется, я чуть не заплакал, — признаётся он, тихо усмехнувшись и опустив голову. — Тебя это так… тронуло? — Да, если честно. — Не хочу, чтобы ты снова плакал из-за меня… — произносит тише Минги. — Нет, это слёзы не от боли, Минги. Скорее… от счастья. От осознания, что всё плохое наконец… в прошлом? — Только в прошлом, — уверенно соглашается Сон, поднося руку к лицу юноши и аккуратно вытирая одну слёзку, всё же блеснувшую на щеке Ёсана. — Хочешь, выйдем на балкон? — У тебя есть балкон?.. — немного удивляется Кан, а после усмехается своей же реакции. — Ну конечно, он есть… Удивительнее было бы, если бы балкона в этом доме не имелось. Оказывается, он находится в этой же комнате — Минги раздвигает лёгкие полупрозрачные занавесы, за которыми под видом окна скрывалась стеклянная дверь с выходом на маленькую огороженную террасу, где в углу даже столик стоял с плетённым креслом и свёрнутым на нём пледом. — Как уютно… — восхищается Ёсан, подумывая о том, что это местечко наверняка было бы его самым любимым в доме, если бы он здесь жил. — Ты сам обустроил? — Угу… Мне нравится тут. Особенно летом, когда тепло и допоздна сидеть можно. Смотреть на неспящий город, читать книги, музыку слушать… Наслаждаться минутками спокойствия. — Волшебно, наверное… — Ёсан вдыхает прохладный из-за приближающейся ночи свежий весенний воздух, облокачиваясь на ограждение. — Тебе не холодно? — заботливо спрашивает Минги, становясь рядом. — Может быть, дать плед? Или зайдём внутрь, пока ты замёрзнуть не успел. — Заходить не хочу, но от пледа бы не отказался, — поёжившись от прохлады, соглашается Ёсан, и Минги молча берёт с кресла тонкий плед, разворачивая и накидывая парню на плечи, заворачивая его как следует, чтоб наверняка. — Но не будем долго стоять, а то простудишься ещё, и буду я потом к кому-то бегать с лекарствами и апельсинами, — с улыбкой заявляет Минги и вытаскивает из кармана пачку сигарет, доставая одну. — Ты не против, если я..? — Не против, конечно. Минги зажимает тонкую сигарету между губ, поднося к лицу маленький огонёк от зажигалки, прикрываемый от ветра ладонью. Становится от Ёсана подальше, чем стоял до этого — чтоб поменьше дышал вредным дымом. — Помнишь, ты обещал мне кое-что?.. — произносит Ёсан, прерывая недолгое, но комфортное молчание, воцарившееся между ними. — Вспомнил, всё-таки… — Минги усмехается, выдыхая табачный дым в противоположную от Кана сторону. — А я и не забывал. Почему ты так стесняешься своих стихов? — Ёсан зачарованно наблюдает за тем, как вечерний ветерок легонько развивает уже не такие яркие оранжевые прядки Минги, начавшие недавно выцветать, но всё равно кажущиеся Кану самыми красивыми. — Я уверен, что ты прекрасно пишешь. — Я так не считаю, но… я расскажу, если ты хочешь услышать. Обещал ведь, — Минги вздыхает не то с улыбкой, не то со смирением, без возражений принимая свою «участь». Ёсан ничего не отвечает, осознавая, что сейчас, в эту самую минуту, услышит что-то до боли откровенное, личное, тайное. Дозволенное только ему. Смотрит на него, не отрывая взгляда, сосредотачивая всё своё внимание только на нём одном, не видя и не слыша больше ничего — всё остальное словно размывается, мутнеет, замолкают звуки проезжающих по трассе машин, и только один Минги — становится для Ёсана целым миром. — Мысли, как запечатанный конверт — Продолжают накапливаться. Но вместо того, чтобы встряхнуть пыль и открыть, Булыжником придавливаю их. Забуду, порву, сожгу дотла, Выброшу каждый, что попадётся на глаза, Заполню пробелы новыми вещами, Буду упорствовать, пока не выбьюсь из сил... Ёсан впервые слышал, как Минги читает ему собственноручно написанные строчки, строчки, в которых заложено столько эмоций и чувств, которыми тот не мог ни с кем поделиться, не мог выплеснуть никуда, кроме как на листы дневника. Минги будто не просто стих рассказывал, а свои настоящие мысли озвучивал, на Ёсана не смотрел, взгляд устремляя куда-то вдаль и пока не поднося к губам тлеющую между пальцев сигарету. — Я падаю, я лечу вниз. Необходимы объятия, поэтому… Не мог бы ты помочь мне? Пожалуйста, помоги мне сейчас, Помоги мне сейчас... Но я не способен тебя найти, поэтому Всё ещё лечу вниз. Минги вдруг смотрит ему в глаза, а сердце у Ёсана, наверное, уже вовсю с ума сходит, отбивая волнительно неспокойные частые удары, и, кажется, успешно стремится к тому, чтобы и вовсе остановиться. Нормально ли это — реагировать вот так на простые стихотворные строки? Только если строчки эти — написаны и прочитаны Минги, только если строчки, на самом деле, никакие не простые, а самые прекрасные из всех, что Кану доводилось слышать. Пробирающие до глубины души… Кожа вмиг покрывается мурашками. И это не из-за температуры воздуха — Ёсан уверен. Неужели Минги в этих строках к нему обращался?.. Сердце сейчас, и вправду, остановится просто. — Оно большое, так что… я всё рассказывать не буду, — завершает Минги, почему-то погрустнев — словно прожив те самые эмоции, с которыми когда-то всё это писал. — Ты… Это же… невероятно, — голос Ёсана отчего-то волнительно дрогнул. — Невероятно, Минги!.. У тебя настоящий талант. Он не должен пропадать! — Тебе действительно нравится? — Минги неотрывно смотрит в его заблестевшие глаза. — Словами не описать, насколько! Это очень красиво, Минги… — Спасибо, — Сон искренне уголками губ улыбается. — Правда, спасибо, Санни… — Никогда не бойся рассказывать то, что пишешь. — Я постараюсь… — произносит задумчиво Минги, отводя взгляд от Кана обратно к виду горящего огнями города, снова поднося дымящуюся сигарету к губам и делая неглубокую затяжку. А Ёсан совершенно заворожённо наблюдает за ним, не в силах игнорировать настойчивую мысль о том, как же чертовски привлекательно выглядит Минги, когда курит. И он вообще не понимает, с чем это связано, как и почему он об этом думает, да и не хочет понимать, если честно — хочет просто смотреть. Любоваться… Хоть и вредную привычку травить свои лёгкие совсем не одобряет. — Ты никогда не хотел бросить? — интересуется он, глядя на то, как Минги пепел с сигареты стряхивает. — Я не так часто курю, но да, хотел, разумеется, — отвечает парень. — До сих пор хочу временами… Только вот одного желания — недостаточно, а сила воли у меня слабовата. — Ну-у, — всерьёз задумываясь, протягивает Ёсан. — Может быть, сигареты можно чем-то заменить?.. — и тут же чувствует себя как-то глупо и неловко. — Хотя, забудь, я, наверное, чушь какую-то сказал… — Почему же? — снова выдыхая дым в сторону, любопытствует Минги. — Заменить можно. Но самой достойной заменой сигаретам будут, разве что, твои губы. Блять. Просто… блять. Ёсан будто в ступор впадает. Краснеет ожидаемо — но теперь уже не на шутку, а стремительно заливаясь очаровательным насыщенно-персиковым румянцем, жар которого ощущает даже физически на своих щеках, не понимая абсолютно, куда себя сейчас деть, что отвечать, что делать, как реагировать. А как люди вообще на такие заявления реагировать должны? А смотреть — куда? Ёсан бы хотел, честно хотел, отвернуться куда-то, взгляд свой забегавший потупить в пол или и вовсе зажмуриться да лицо ладонями закрыть, как маленький ребёнок. Но смотрит, сам не понимая как и зачем, именно на Минги, ощущая его ответный, но куда более бесстыдный взгляд прямо на себе, словно магнит, от которого оторваться невозможно. Чёртов Сон Минги… Ну что же ты такое делаешь? Между ними — примерно три жалких шага, и кто пересекает их первым, непонятно. Да ничего уже не понятно, ничего не видно, не слышно, не осязаемо — ничего, кроме губ Минги, которые Ёсан ощущает на своих уже в следующую секунду, непроизвольно руками хватаясь за его воротник, тянет к себе ближе, заставляя голову склонить, чтобы целовать было легче. Ёсан, вообще-то, целоваться не умеет совершенно: у него это в первый раз. Но кажется, ни его, ни Минги это сейчас не волнует, потому что оба — задыхаются, растворяются, сгорают заживо, без единого шанса на спасение. Минги целует так, что крышу Ёсану сносит конкретно. Пылкую нежность чередует с несдержанной резкостью, руку кладёт сбоку на шею, придерживая слегка и не давая отвернуться, но Ёсан и не думает даже — он в этом поцелуе весь, полностью, и отстраняться от губ Минги в его планы сейчас точно не входит. А Сона накрывает ничуть не меньше. Едва он успевает новое движение губами сделать, как Ёсан за ним повторяет, сминает ответно, ещё не очень умело, но как же, чёрт возьми, невероятно — до беспамятства. У Минги на губах терпкий вкус выкуренной сигареты, которая из пальцев давно уже выпала куда-то за пределы балкона, колечко пирсинга на нижней, которое Ёсан языком невзначай задевает, и дыхание — неровное, горячее, опаляющее кожу, когда тот на секунду отстраняется, чтоб вдохнуть или сменить угол. Нет, Ёсан этого, очевидно точно, не выдержит. Попросту не выдержит… Одна ладонь Минги смещается на талию, прижимая плотнее к себе, и Ёсану стоит больших усилий сохранять последние остатки самообладания и здравого рассудка, когда он чувствует такое близкое тепло чужого тела. Плед с его плеч бесшумно спадает на пол, но никто не обращает внимания, продолжая самозабвенно целоваться и будто выпадая вдвоём из реальности, забывая обо всём остальном мире, что остаётся где-то там, далеко, одним неважным мутным пятном. Ёсан щеки Минги нежно касается, ведёт пальцами по скуле, заводит руку ему за голову, пальцы вплетая Сону в волосы на затылке. На поцелуй отвечает — со всей отдачей, толком не зная ещё, как это делать правильно, но действуя интуитивно, так, как сердце велит, так, как он чувствует. А у Минги уже, кажется, ноги ватными стали, держат из последних сил, вот-вот — и пол из-под них исчезнет просто, оставив только чувство приятной невесомости. Ёсан сейчас весь — с головы до кончиков пальцев — для Минги, Минги — каждой клеточкой и частицей своего существа — для Ёсана. Только для него одного. Ещё сегодня днём Минги терялся в собственных сомнениях и непонятках, думая о том, не выдумал ли себе всё это, действительно ли он нужен Ёсану, действительно ли стоит ждать от него признания в чём-то большем? Действительно ли их дружба может закончиться, чтобы перерасти в нечто более серьёзное и значимое?.. Но разве не именно это происходило прямо сейчас, пока они целовали друг друга на тёмном балконе, не в силах остановить это сумасшествие? Разве прямо сейчас — Ёсан не признавался ему без слов в своих истинных чувствах, которые не мог больше игнорировать и скрывать даже от самого себя? Минги никого ещё не целовал так искренне и желанно, так долго и ненасытно, словно если от губ Кана на мгновение оторвётся — потеряет их навсегда… И никакие слова не заменят того, что они чувствовали в этот момент, в момент длиною в маленькую вечность. И никакие сигареты не сравнятся с губами Ёсана.