Падший будет прощен

Также месяцами ранее…

      Описать в двух словах, как они дотянули до помолвки, не представлялось возможным. Поговорить с Мустафой-агой о браке не удалось: за один вечер Харун угодил в немилость султана, хотя даже не находился в особняке. Это нечистой силой по нему прошелся Миран, которого из сплетен дочери Мустафа-ага знал как Асланбея и непримиримого противника Шадоглу. Далеко не все семейство смирилось с тем, что Миран — такая же неотъемлемая его часть, как Азат.       А дело было в следующем. В беседе со сватом Мустафа-ага высказал нелестное замечание об Асланбеях и Миране. У Насух-бея навет на обретенного внука вызвал резкое возражение, и затеялся спор. Как у них вышло разойтись с миром и сберечь нейтралитет — это небывалое чудо, рожденное из молитв родни. При этом Мустафа-ага веско добавил, что Миран — сын, а, стало быть, дело исключительно Хазар-бея, сказал, что не потерпит «этого Асланбеея» рядом со своими внуками и сосредоточился на них.       С этого самого спора Мустафа-ага смотрел на Харуна косо и недоверчиво, будто ему глаза застилала алая пелена, и он видел перед собой буйного Мирана. Ну или разоблачительную надпись на лбу Харуна: «Вам врут. Он тоже Асланбей». Когда же султан узнал, что свадебное платье Ярен сшили до помолвки, им с Насух-беем пришлось еще хуже.       — Ради Аллаха, как это понимать? — ровный голос Мустафы-аги выражал проникающую в кости сталь; он разделывал сконфуженного зятя без ножа. Насух-бей ретировался под предлогом рабочего звонка и пропал. — Еще не было обручения, мы не назначили дату свадьбы, не определились с местом, а вы подсуетились. Управились без меня. И фотографии небось сделали?       Чтобы не искушать судьбу, Харун соврал, что они с Ярен пока не фотографировались для фальшивого свидетельства о браке. Настоящее хранилось у него в отеле. Все подготовили и обдумали заранее, но никому и в голову не могло прийти, что Мустафа-ага вдруг пойдет на попятную и придерется к мелочам.       — Мне не нравится, Джихан, — авторитетно произнес султан, получив от Харуна папку с недостающими анализами, — что я таким образом узнаю о том, что творится у меня за спиной. То у вас новые родственники объявляются и шастают как к себе домой, то вы со свадьбой мчитесь впопыхах, а, между прочим, я только приехал. Ох…       Тут Мустафа-ага схватился за сердце, которое, как верил Харун, у него все же имелось и было до невозможности ущемлено пренебрежением близких. Папочка Джихан, встревожившись, побежал за водой и лекарством и попросил Харуна присмотреть за стариком.       Харун сел рядом с Мустафой-агой, придумывая, чем отвлечь его от неприятных мыслей. Если из-за свадебного платья и Мирана он так взъярился, то от жестокой правды о браке его и вовсе удар хватит. Видимо, ничего не поделать — придется, нацепив невозмутимость горца, отыгрывать партию до конца.       — А ты, Харун, полагаю, не знаешься с Асланбеями? Хватит и того, что у вас с ними общий бизнес.       — Нет, ага, — с притворной улыбкой заверил Харун, — с этими людьми я поддерживаю исключительно деловой контакт.       С этими людьми, надо признаться, Харун не мог наладить контакт. Последнее время он безрезультатно пытался связаться с матерью. Ее бесконечная ненависть к Азизе пришлась им сейчас на руку: по крайней мере, от Ярен мать пока отстала, и хорошо, если упустила приезд Мустафы-аги. И все же Харун привык держать ситуацию под контролем. Всего минута разговора с матерью, и он по голосу определит, в каком она настроении и чего от нее ожидать. А иногда понимал по звуку шагов и изменениям в скупой мимике — ценный навык, выработанный с детства.       Помолвка, нишан, прошла, к счастью, без происшествий. Их обручальные кольца вновь соединяла алая лента, которую разрезал Мустафа-ага. Он захватил инициативу, хотя это полагалось делать старшему в семье жениха. В прошлый раз под себя подмял эту традицию Насух-бей.       Лучшие праздничные наряды у присутствующих, те же клятвы пожениться и вышколенный этикет, который требовал поцеловать и поднести ко лбу руки старших. Та же ложь, но теперь — одна на все семейство. Она обещала связать Харуна и Ярен крепче шелкового лоскута, привязанного к его кольцу.       А дальше его «семья» навесила на Ярен такой золотой фонд, что ей хватило бы этих богатств на безбедную старость.       — Дед разорит тебя на украшениях, — прошептала на ухо женушка, выкроив минуту.       — Считай это щедрым вложением в твою учебу, любимая, — обезоружил ее Харун. — Мне для образования ничего не жалко.       На радость Мустафы-аги, сразу обсудили место и дату церемонии, и, наконец, их самоубийственная авантюра сдвинулась с мертвой точки, достигнув хаммама и ночи хны.       Само собой, после случая с горячей ванной банный вторник попадал под запрет врача, но это ничуть не расстроило женушку. Она приняла душ в номере Харуна и полдня провела у него, то нанося косметические маски, то листая книгу, то заказывая по телефону еду. Обсудили Обломова и Ольгу, пообедали и договорились, что в начале вечера Харун отвезет Ярен к Шадоглу. Пока он работал за ноутбуком лежа на кровати, она вздремнула, подтянув под живот подушку и замотавшись одеялом. Ярен постоянно клонило в сон. Но, пожалуй, с усталостью его прелестная хитрожопа смирилась куда легче, даже с удовольствием, нежели с рассеянностью, тошнотой и другими явлениями беременности. Можно было с чистой совестью не учиться.       Ночь хны он провел в отеле, снова попробовав дозвониться до матери. Это исконно женское развлечение и порядком тоскливое. Что-что, а подставная мать Харуна и без его присмотра принесет серебряный поднос с хной и зажженными свечами, уложит в ладони невесты по золотой монетке и горсти хны, а затем распишет ею руки избранницы, как самая счастливая женщина в браке, передающая свой опыт через замысловатую вязь. На самом деле как самая умелая и творческая женщина на этом обряде, но не суть. Заодно наслушается заунывных, душещипательных песен и вдоволь наестся сладостей с орехами и фруктами. Госпожа Хандан сказала, что проследит за порядком и болтливых соседей приглашать не будет. Сегодняшняя ночь не праздник, а пыль, пущенная в глаза Мустафе-аге. На девичник из трех-четырех, если считать Мелике, женщин он не нагрянет. Он увидит с террасы внучку в нарядном красном биндалли, услышит в зале музыку и, убедившись, что все чинно-благородно, ляжет спать.       В сороковой раз Харун сбросил непринятый вызов и завалился на кровать, не раздевшись. Мать упорствовала. В детстве наказывать его молчанием было ее излюбленным занятием. В десять это причиняло боль и отравляло неясным страхом, что забирался под кожу какой-то зябкой дрожью. «Знай границы». «Не вмешивайся». «Сиди в безопасности». «Я занята, обсудим позже». «А сам не понимаешь, в чем твоя вина? Думай». Отец просил не обижаться на мать и не принимать на себя вину за ее плохое настроение, как он мягко выражался о той бесстыдной манипуляции, что она разыгрывала.       В бунтарские пятнадцать, со знаменем максимализма, о лучшей, молчаливой, матери не приходилось мечтать. Гордая Фюсун-ханым хлопала дверью, не добившись повиновения, и Харун прикрывал — аккуратно, шум госпожа Асланбеев не жаловала — свою, предоставленный сам себе и любимым увлечениям. С отцом они уже не жили, а ближайшей заветной мечтой Харуна стало перебраться в Стамбул и поступить в Высшую бизнес-школу Сабанчи. Для начала. Детский побег, вспышка беспомощности, которая отсрочила и забетонировала конфликт с матерью, но не исчерпала. Вычерпывать грязь разногласий из отношений с ней так или иначе пришлось в Мидьяте, своими силами.       В тридцать молчанка каменной львицы начала слегка задалбливать. Харун опять набрал ее номер, и опять она не ответила. Ему даже стало жалко Азизе, на которую мать направила свой гнев. И интуиция твердила, что она вскорости преподнесет ему сюрприз, который взорвет мнимое затишье, будто горную породу. «Набранный вами номер не отвечает, дождитесь, когда он вырвет жертвенное сердце врага и перезвонит, если соизволит».       Стабильно. Харун забил звонить и направился в душ.       Среди ночи, как сигнал тревоги, зазвучал звонок. Харун нашарил заряжавшийся телефон, яркий свет которого невыносимо полоснул по глазам, и охрипшим спросонья голосом ответил женушке:       — Жизнь моя, ты так прониклась традициями, что решила разбудить меня в ночь хны? Ты не забыла, что свадьба понарошку?       Ему сумбурно отвечал ледяной от ужаса голос не то Ярен, не то госпожи Хандан. Где-то в области солнечного сплетения засел, как скребущаяся мышь, страх, и Харун моментально проснулся. Вскочил, зажег светильник, выругавшись, и, отцепив зарядное с телефоном, начал одеваться. В дорожной сумке сразу отыскалась нужная папка с документами, а ключи лежали в кармане куртки.       Харун остановил машину недалеко от ворот особняка Шадоглу. Черное небо посылало в него моросящий, почти неощутимый мерзкий дождь. В сиянии фар мокрая дорога отливала глянцевым блеском, и Харун едва не навернулся на скользком камне, когда выбрался из салона. Открылись внешние двери, и первой вылезла на улицу госпожа Хандан. Она вела под руку Ярен, а та согнулась пополам, держась за живот. Харун обнял ее за талию и усадил в машину, а в спину врезалась отчаянная мольба мамочки Хандан: «Джихан, прикрой нас… Скажи отцу… скажи, что нам нужно было с утра уехать в магазин!»       — Мама, что случилось? — в нетерпении спрашивал Харун уже за рулем.       Выехав на трассу, он прибавил газу. Между тем бросил на жену горящий, беспокойный взгляд — Ярен прислонилась к дверце и свернулась на сидении в комок, побледнев от боли. В зеркале заднего вида отражалась, поджимая губы, мамочка Хандан.       — Ярен разбудила нас, сказала, что болит живот, с вечера не проходит. Я решила сразу ехать в больницу, потому что, если Ярен не станет легче, может что-нибудь случится с ребенком. Джихана попросила отвлечь отца, пока мы не вернемся… Ах, Аллах, что делать, сынок, сегодня же свадьба… Только бы ничего серьезного, Иншаллах!       Отравленная еда? Но кем? Перекупленной свахой? Не может быть, он тщательно проверил, не связаны ли нанятые им люди с Фюсун Асланбей. Харун перебирал в голове возможные и даже немыслимые варианты того, как мать могла добраться до Ярен. Он в первую очередь подумал на нее. Хотя такое безрассудство, когда ее подозревали в отравлении Рейян, на мать не похоже.       В больничном отделении они с госпожой Хандан расположились на стульях в коридоре. Пока дежурный врач проводила УЗИ и осмотр Ярен, Харун утопал в вязком, удушливом чувстве тошноты, которое вселяли светло-бежевые стены и развешанные на них информационные стенды. А еще неизвестность — та, что подстерегала их, как убийца, внутри врачебного кабинета. Мертвая тишина в этом крыле здания ввинчивалась в голову, заставляя поверить, что ты оглох, поэтому Харун испытал изрядное облегчение, когда мамочка Хандан заговорила с ним:       — Если Ярен оставят, надо доехать до дома за ее вещами...       Она скомкала в руках серое пальто дочери и ребром ладони вытерла подступившие слезы. Харун был признателен ей за то, что она больше пеклась о состоянии Ярен, а не о злости Мустафы-аги. Не до него сейчас. Некогда восстанавливать руины семейной чести, а, если Ярен положат на лечение, им в конце концов придется признать свою ошибку и покончить с ребяческими прятками Насух-бея. Хоть неважная, но мать, госпожа Хандан понимала это не хуже Харуна.       — Мама, — в горле высохла вся влага, и Харун сделал усилие, подчинив себе голос, — еще рано что-то говорить о Ярен. Не растравливайте себя.       — Конечно, конечно, — шмыгнула мамочка Хандан, промокнув глаза рукавом. — Только… Случись что с Ярен… Я хочу сказать, если она потеряет ребенка, тебя больше не будет принуждать ее положение, вы разведетесь. Я знаю, ты ничем нам не обязан. Ты наверняка уедешь, а ей не избежать расправы за позор. Брошенная жена не лучше убитой, — мучительно просипела теща, и Харун вдруг ощутил, как несуществующая иголка ковырнула раненый бок. Откровение настигло его, будто пуля отвергнутой, отчаянно бежавшей жены, которую он сам же вез на расправу деда. — Отец Насух и мой — оба крутого нрава, для них нет ничего важнее славы рода. Мне не спасти дочь...       Госпожу Хандан, прямо как мать Харуна, порабощала вредная привычка решать за других. Безусловно, она права: в своем страхе за детей и в том, что Шадоглу не вправе что-либо требовать от него помимо того, что он уже сделал. Харун не отпускал руку утопающей в пороках, но нет, он по-прежнему твердо держался решения вычеркнуть женушку из своей жизни, подай она веский повод. Доучить, убедиться, что она нашла хорошую работу, уладить дела с кланом Шадоглу и Мустафой-агой, чтобы они не вмешивались в судьбу Ярен со своими порядками, и разойтись. Но добиваться развода в случае выкидыша, кинуться в бегство, когда с Ярен стрясется беда, если называть вещи своими именами — за подобное совесть взыщет с Харуна, куда бы он ни пошел.       — Мама, что бы ни было, я постараюсь помочь Ярен. Кажется, Насух-бей меня тоже недолюбливает, поэтому мне нечего терять. Но не будем загадывать, сначала дождемся заключения врача, — тихо, под гнетущим влиянием больничных стен, ответил он.       — Ты правда поможешь? Машаллах, Харун, спасибо тебе! Ты единственный, кто может защитить нашу дочку от унижения. Мы с Джиханом бессильны повлиять на отца.       — Ярен взяла с собой телефон? Если поедем, надо быть с ней на связи.       Она стала проверять карманы пальто — своего и Ярен, потом вспомнила, что оставила ее телефон в машине. Харун поспешил за ним. У выхода из больницы он пропустил каталку с мужчиной и обогнул скорую. Осмотрелся — парковка почти пустовала, а материнские прихвостни в черных костюмах, если в этом все же замешана она, за ними не следили. На заднем сидении покоился мобильный Ярен. Подобрав его, Харун разблокировал экран, проверив заряд батареи. Еще полно, но свое зарядное он на всякий случай прихватил. И вдруг его взгляд зацепился за иконку непринятого вызова в верхней строке экрана. Какое-то смутное опасение прикоснулось к душе, и Харун открыл журнал.       Пропущенный от Фюсун Асланбей. Потом, минуты через две, принятый от нее же прямо перед ночью хны.       Сжав телефон, Харун замахнулся со злости, но быстро взял себя в руки. Нажал на контакты, нашел мать и кинул в блок. Верно. Подставиться на отравлении еще одной неугодной Шадоглу было бы глупо. Зато мучить, изматывать, запугивать, преследовать перед тем, как нанести подлый удар — вот охота, привлекающая настоящего хищника. Видит Аллах, в Харуне хватало терпения, но не когда дело касалось матери, посягавшей на чужие границы и жизнь.       Когда Харун добрался до госпожи Хандан, осмотр у врача закончился. Ярен разместили в палате и устранили боль. Угрозы выкидыша не было, но до утра ее понаблюдают в стационаре и возьмут анализы, после чего станет ясно, какая дальнейшая тактика лечения.       Всю дорогу до дома и обратно мамочка Хандан, заняв переднее пассажирское кресло, бурчала на врачей, на нескончаемые беды и сглаз на дочери, на Мустафу-агу, который выпотрошит из них признание и словит разрыв сердца. Врагу не пожелаешь выбирать между благополучием больного отца и жизнью будущего внука, однако для Харуна выбор будет очевиден. Мамочка Хандан и доктору, отзывчивой женщине средних лет, высказала что думает, пока та в сороковой раз не повторила, что с Ярен и малышом все хорошо. Она перенервничала и нуждалась в отдыхе. Ну конечно, ведь с ней общалась Фюсун Асланбей, а на угрозы и гадости мать не поскупится.       Первые солнечные лучи, скользнув по спинам холмов, застали их в пути. Дождик прекратился, и уже совершенно ярко рассвело в ту минуту, когда Харун припарковал автомобиль у больницы. Его воротило от этого здания, в котором они стали частыми посетителями.       В палату к женушке он вошел с небольшой сумкой, в которой лежали наскоро собранные госпожой Хандан вещи, и с роскошным букетом белых роз и нежно-розовых лилий. При виде последнего Ярен удивленно вскинула брови и брякнулась на кровать, отдающую легким духом лекарств и дезинфицирующих средств.       — Салам, госпожа невеста! — лучезарно улыбаясь, он вручил ей цветы. Хотел ободрить, чтобы она забыла о сегодняшних страданиях и звонке его матери.       — Ого… — неуверенно выдавила Ярен, восхищенно рассматривая подарок. — Что на тебя нашло, Харун?       — Ты, наверное, в пространстве-времени потерялась, милая. Извещаю: ты лежишь в больнице, вечером у нас должна была быть свадьба, а это уже две причины порадовать тебя цветами. Как ты себя чувствуешь?       Большие лисьи глаза Ярен обласкали Харуна мягким светом. Чувство того, что он растворялся в этом свете каждой клеткой тела, ими всеми сразу, нарастало, охватывая все существо. Его подманивало к женушке этой нежной страстью и подмывало обжечь круглую щеку поцелуем.       — Спасибо! А меня отпускают домой. Врач выписала рецепт, — Ярен нехотя показала бумажку.       — А я так понимаю, мой курс с цветочного меняется на аптечный. Уколы, витамины… Сочувствую вам, ханым.       — Мама с тобой приехала?       — В коридоре звонит твоему отцу. Они сочиняют новую сказку для деда, почему тебя нет. Так что, когда приедем, изобрази, будто отравилась сладостями и тебя всю ночь выворачивало наизнанку. Да, вот! Вот так, как сейчас, не меняй это выражение лица, оно отлично передает сегодняшние впечатления, — повеселел Харун, подавив зевок. Из-за безумных разъездов между больницей и домом страшно хотелось спать, и, позволь он себе хоть немного расслабиться, как тяжелый сон тут же прострелит висок.       Негодующая Ярен пригрозила ему пальцем, как непослушному мальчишке, и надулась, явив грозный оскал тигрицы:       — Харун, тебе тридцать лет, а ты все шутки шутишь! Я не знаю, как проживу с твоими шутками еще столько же. Клянусь, если через несколько лет на вопрос, как я выгляжу, я услышу вместо комплимента анекдот… — женушка взглянула на него многозначительно.       — То ты меня не догонишь. Но я учту, милая, что одним букетом и золотом не отделаюсь, — докончил он за нее, стушевав пыл Ярен. — Надо же как-то разбавлять твою хандру.       — Мы точно будем, как кошка с собакой. Ни дня спокойствия, — вздохнула она и прижала к себе букет.       О да, без сомнений. Харун вообще, оглядываясь на прошлое, диву давался. Прожив пару лет в Америке, объездив Турцию и весь европейский свет, ну почти весь, он возвратился в родной дремучий Мардин, чтобы именно здесь, с Ярен Шадоглу, кастрюля нашла свою крышку. Как бы они с ней ни препирались, а Харун начинал в это верить. Он — спичка, брошенная рукой Аллаха в ее тьму с керосином. Полыхнуло знатно.       — Дочка, — без стука в палату вошла мамочка Хандан, — как ты, готова? Дед Мустафа переживает за тебя, звонил сейчас. Сказал перенести свадьбу.       — Лучше на следующий четверг, — согласился Харун, всколыхнув в мамочке Хандан воодушевление. — Ярен нужен покой. Но я считаю, что мы больше не можем скрывать свою ошибку. Мы попробовали и усугубили положение. Пора сдаваться.       — Ну нет! — решительно отсекла Ярен. — Все в порядке, Харун, я хорошо себя чувствую. Не хочу ни ждать, ни терпеть нотации деда. До вечера можно вздремнуть пару часов. Мама, скажи, что свадьба не отменяется. Иначе через неделю я не влезу уже в это платье, и никакой чудо-Штольц не сподвигнет меня на примерку нового.