Такси пришло удивительно быстро для Эдо. Все, кто отваживался работать здесь, жили так, будто у них, как и у их клиентов, в запасе всё время мира. Если Токио горел в бешеном ритме графиков, дедлайнов и строгих распорядков, то Эдо, в противовес ему, кутил до утра, спал до обеда и бесконечно суетился, но куда-то конкретно не спешил. Санзу всегда убеждал себя в том, что стерильная механичность Токио нравится ему больше, но всё же к безумной хаотичности Эдо, которую так обожал Риндо, его бесконечно тянуло.
Огни города мелькали за окнами такси. Поездка из одного слоя реальности в другой обошлась отвратительно дорого — хорошо, что Риндо платит, — и Санзу знал, что на границе двух городов они застрянут в пробке даже в третьем часу ночи. Работающих без перебоев переходов было немного, потому приходилось ждать из-за большого количества желающих, хотя сам процесс перехода времени почти не занимал.
Эдо жил своей обычной ночной жизнью. Люди и нелюди в обнимку вываливались из баров и клубов, прохаживались по улицам, пели на перекрёстках. Огни фонарей и неоновых вывесок сливались со всполохами магии, становясь почти такими же чудесными, какими казались только в детстве, когда он сам ещё ничего не умел.
Санзу даже не понял, в какой момент присутствие Риндо перестало нервировать, а он сам, убаюканный мягким ходом машины и тихой музыкой радио, провалился в сон.
Проснулся он дома. Мать сидела на татами в своей комнате, курила трубку, пила саке и тяжёлым взглядом смотрела то на цветущую сакуру за окном, то на катану, лежащую на подставке. Чёрное кимоно немного сползло с плеча, обнажая край тонкого шрама, метки, которую оставляла катана на каждом своём владельце, но мать этого не замечала. Сложно было представить что-то более традиционно японское. Только Харучиё в своей современной одежде казался здесь неуместным. Впрочем, рядом с матерью Харучиё всегда чувствовал себя неуместно.
В её расслабленной позе не было ничего угрожающего, но взгляд сказал Харучиё всё. Отец приходил сюда. Приходил, а после снова исчез без объяснений. Глядя на своих родителей, Харучиё (наверно, в таком не стоит признаваться даже себе, но он признавался) начинал завидовать Майки. Его родители умерли и больше не доставляли проблем. Хотя, насколько Харучиё знал, мама Майки была хорошей. Если бы так было можно, Харучиё обменял бы её жизнь на жизнь своей матери. Но загробный мир так не работал, поэтому оставалось надеяться на злых духов (мать зарабатывала на жизнь охотой), рак лёгких или цирроз печени.
Впрочем, Харучиё не верил ни в то, ни в другое, ни в третье. Мать была слишком хорошей охотницей, а организм чистокровного демона был слишком крепок, чтобы его убили даже ядрёный табак и литры алкоголя.
Мать глубоко затянулась и выдохнула сероватый дым. Харучиё подавил желание закашляться. Привлекать к себе внимание не хотелось. Хотелось сбежать, но Хаучиё оцепенел, словно крохотный зверёк перед крупным хищником. Ведь он чувствовал, чуял так явно, что этот запах заглушал табачную вонь — мать хочет его убить. Она медленно прокручивает в голове эти мысли, мешая их с никотином и запивая саке. И это не то, о чём ты хочешь знать, когда тебе восемь. Это не то, о чём ты когда-либо в жизни хочешь узнать.
— И почему все мужчины вокруг меня такие бесполезные? — спросила мать, глядя в пустоту неба за окном.
Харучиё не знал отца Такеоми. Зато знал, что тот был человеком. А ещё умер из-за нападения злого духа спустя пару месяцев после расставания с матерью. Несчастный случай. Отец Харучиё и Сенджу был демоном и, возможно, именно поэтому прожил дольше. Рядом с матерью он смог прожить едва ли год, а потом исчез без объяснений. После же периодически возвращался. Каждый раз со скандалом и бурным примирением. После одного из таких появилась Сэнджу. Но отец никогда не оставался и детьми не интересовался, потому Харучиё едва ли его знал. Скорее уж гадал, настигнет ли и его несчастный случай.
— В вас нет ничего от меня, — продолжила мать. — Только сидите на моей шее и ждёте, когда я умру.
Харучиё пробрал мороз от одной мысли о том, что мать может так же чувствовать его ожидание её смерти, как он её желание его убить.
— Такеоми нужен меч, но он его не получит, — запрокинув голову, мать залила в себя ещё одну пиалу саке. — Ущербный получеловек не может владеть демоническим клинком, а ты… — взгляд матери обратился к Харучиё, и он понял, что едва может дышать от страха. — Ты змея. Подлая. Гадкая. Ядовитая. Омерзительная. Весь в него. Одно мерзкое змеиное лицо.
Наклонив голову, Харучиё упёрся взглядом в колени. Его отец был змеем-оборотнем, и мать регулярно напоминала, что Харучиё взял от родителей худшее. У него не было демонической силы матери или оборотнических способностей отца, зато внутри него и правда тёк яд.
— Отравленное дитя. Природная ошибка.
Услышав шорох одежды, Харучиё осторожно поднял голову. Мать, пошатываясь, встала. Захотелось убежать. Но в соседней комнате была Сэнджу. Весь гнев матери обратится на неё, если Харучиё сбежит. Но мать направилась не к нему. Вместо этого она сняла катану с подставки, задумчиво, словно кошку, погладила ножны.
— Я не исправлю ошибки твоего рождения.
Мать повернулась к нему, и Харучиё отчётливо, яснее, чем что-либо в жизни, ощутил — это конец.
— Но вот лицо… эта мерзость на нём.
Мать таким же рассеянным жестом коснулась уголка своих губ. Харучиё отзеркалил движение, закрыв рот ладонью. Он знал, что, как называла это мать, «проявление змеиной сути», отпечатавшеейся на коже вокруг губ, отвратительно. Многие смеялись над ним из-за этого. Спрашивали, не заразно ли это. Баджи и Майки били их за такое. Сам же Харучиё просто смирился. Но не понимал, почему мать решила снова заострить на этом внимание.
— Это ведь можно исправить.
Мать двинула ножны вверх, обнажая тонкий проблеск лезвия. Харучиё знал правила: теперь катану не спрячешь, пока не напоишь кровью.
— Можно просто срезать.
Потребовалось едва ли пару мгновений, чтобы понять, что «срезать» это про часть его кожи и что это не шутка или не пустая угроза. После тело рефлекторно метнулось к выходу из комнаты. Но мать была первоклассной охотницей. Харучиё не успел даже встать, а она уже прижала его к полу коленом и нависла, занося катану, пытаясь удобнее прижать лезвие к лицу.
Обычно Харучиё терпел упрёки и удары молча, так мать быстрее успокаивалась, но сейчас он начал кричать и вырываться.
— Не вертись, а то глаз тебе выколю! — крикнула мать. — Чего разорался? Ты наполовину демон, заживёт всё! Даже больно почти не будет.
С него никогда не срезали кожу, но Харучиё был уверен, что это невероятно больно. Страх сдавливал горло, и крики то и дело срывались в хрипы или скулёж. Мать этим было не разжалобить. Она всё же прижала лезвие к его лицу. И надавила.
Тело прострелило болью. Она, усиленная страхом, оказалась слишком большой для его маленького тела, и едва не вытеснила сознание. Харучиё рад был бы утонуть в черноте. Возможно, не проснуться больше. Но рука матери замерла.
Что-то с визгом врезалось в неё, но даже пошатнуться не заставило, лишь раздражённо цыкнуть. Сквозь туман слёз Харучиё едва понял, что расплывающееся белёсое пятно, вцепившееся в руку матери, — это Сэнджу.
Но против матери она могла отвратительно мало. Та лишь поморщилась, как от чего-то мерзкого, и одним резким движением отбросила Сэнджу к стене. Харучиё смог услышать лишь глухой удар и подумал, что сестра, наверно, умерла. Что он тоже сейчас умрёт. Он с этим почти смирился.
А потом входная дверь открылась. Между этим звуком и следующим, свистящим, прошло не больше пары секунд. Над Харучиё пролетела бита. Она должна была врезаться точно матери в голову, но та успела отпрянуть. И всё же выпустила Харучиё. Он вскочил, бросился в сторону, подмечая всё обрывками: лежащую на полу Сэнджу, стоящего с битой в руках Такеоми, мать, принимающую боевую стойку. Лицо у Такеоми было шокированное. Он сам едва ли понял, что происходит. Но хоть когда-то уличная привычка бить раньше, чем думать, сыграла на руку.
— Я так и знала, я чуяла, что вы все хотите меня убить, — проговорила мать и сделала быстрый выпад в сторону Такеоми. Он заслонился битой, и ровно срезанная часть её упала на пол. Мать лишь хмыкнула, замахнувшись для второго удара. Харучиё знал: последнего для Такеоми.
Страх и беспомощность подкатили к горлу, словно тошнота. Слёзы катились, мешая видеть. Однажды Такеоми сказал, что слышал, будто катана проклята и медленно сводит своего хозяина с ума. Харучё знал: сегодня мать лишилась разума окончательно и поэтому они трое умрут. Ничего уже не изменить. Вдруг и страх, и ощущение беспомощности уступили место глухой обиде: чем они заслужили это? чем они хуже других?
Возможно, именно эта обида и заставила его кинуться матери под ноги, когда она ринулась в атаку.
Что произошло дальше не понял никто, из них троих. Мать, как и ожидал Харучиё, упала. Но подняться уже не смогла. Вместо этого она захрипела, проскребла почему-то пустыми руками по полу. Харучиё вывернулся из-под её ног и отполз. Такеоми отшатнулся к стене и замер. На его лице алела рана, рассекающая бровь и кончающаяся на скуле.
Мать не звала на помощь, ничего не говорила, только хрипела и силилась подняться. Почему не может, Харучиё понял, только когда пятно крови стало достаточно большим, чтобы показаться из-под тела. Тогда же он наконец заметил край лезвия катаны. Мать упала на собственное оружие, каким-то образом повернувшееся к ней заточенным краем. Теперь же её тело от шеи до бедра рассекала длинная рана. Она умирала. Харучиё и Такеоми же просто стояли и смотрели.
— Мы должны… — начал Харучиё, но замолчал. Рот заполнился вкусом собственной крови, текущей из раны, мешающейся со срезами.
— Вызвать скорую? — спросил Такеоми. У себя или у него.
Харучиё промолчал. Такеоми тоже.
«Позже», — подумали они оба.
Вместо этого Такеоми пошёл к Сэнджу. Она даже очнулась и что-то ему ответила. Но Харучиё не разобрал слов. Он смотрел в глаза матери. Смотрел, как сознание в них медленно угасает, заливаясь чернотой, словно в них уже отражаются воды реки Санзу. Бесконечно тёмные, бесконечно глубокие, они текли и текли, заполняя собой всю комнату, топили, выжимая из лёгких воздух и…
— Хару!
Санзу вздрогнул, действительно проснувшись. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы отделить сон от реальности, чтобы убедить себя: восьмилетний он, сидящий напротив медленно умирающей (убитой им) матери — это прошлое. Проклятый кошмарный сон. Настоящий он сидел в остановившемся напротив его дома такси рядом с Риндо, который…
— Опять так меня назвал.
— Ты на «Санзу» не реагировал, а тут сразу проснулся.
Санзу лишь вздохнул и выбрался из машины. Он немного постоял, позволяя ночной прохладе взбодрить его. Заходить в квартиру иррационально не хотелось, но Санзу заставил себя сдвинуться с места. Это была даже не та квартира, в которой умерла мать и порог которой в тот же день переступил детектив Тачибана (вот у кого точно отрицательная карма), который поверил в сбивчивую историю про мать: напилась, хотела их прирезать, а потом сама упала на меч.
— И долго ты собираешься за мной идти? — спросил Санзу, не оборачиваясь.
— Просто хочу убедиться, что никто не ждёт тебя у двери или в квартире, — ответил Риндо, следующий за ним тенью.
— Ты хочешь проверить, не нападёт ли кто-то на меня или удостовериться в том, что я нахрен никому не нужный одиночка? Выражайся яснее.
— Первое, — нахмурился Риндо, — потому что второе — неправда.
— Я спущу тебя с лестницы.
— Ты ведь в курсе, что я вряд ли от этого умру, да?
— Не недооценивай лестницы в этом доме. Они прокляты.
— Кем?
— Мной.
Санзу вставил ключ в замок и открыл дверь. Зажёг свет в коридоре. Квартира была отвратительно пустой. Разве что призрак матери решит заглянуть.
— По-умному было бы сказать таксисту подождать тебя, — сказал Санзу, почему-то стоя на входе в собственную квартиру так, будто не мог переступить порог без приглашения.
— Просто закажу другую машину, — отмахнулся Риндо.
— То есть мне одному ночью около моего дома отираться опасно, а тебе нет?
— Волнуешься, что кто-то может напасть на меня? — Риндо самодовольно улыбнулся.
— Жалею, что могу этого не увидеть.
— Так вот что тебя волнует.
Нет. На самом деле его волновало другое. Его волновали слова, сказанные матерью, которым раньше Харучиё не придал значения, но теперь Санзу не мог выкинуть их из головы.
«Я так и знала, я
чуяла, что вы все хотите меня убить».
Чуяла так же, как Санзу чуял желание убивать от Риндо? Но ведь никто из них на самом деле не собирался убивать мать. Или их тихое ожидание её смерти тоже считалось? Или это было частью насланного катаной безумия? Могло ли оно передаться Харучиё, как будущему владельцу? Могло ли оно сейчас заставлять Санзу метаться в догадках и попытках понять, почему Риндо хочет его убить? Хочет ли на самом деле? Или сам Санзу для него опаснее?
— Так и будешь здесь стоять? — спросил он, поворачиваясь к Риндо. Встречаясь с глазами цвета глицинии. Оказывась совершенно к этому неготовым.
— Ты тоже стоишь.
— Я квартиру проветриваю.
— Я воздухом дышу.
— Дыши в другом месте. Тебе воздуха мало?
— Мне тебя мало.
Риндо резко отвернулся, рассеянно запустил руку в волосы, взъерошив их. Санзу же отвернулся, снова посмотрев в глубь квартиры.
— Короче, ладно… я…— явно смущённо пробормотал Риндо.
— Если так хочешь меня сторожить, то сторожи.
Санзу всё же шагнул внутрь квартиры. Это хотя бы была его территория. Его демоническое логово. В которое Риндо тут же вошёл, захлопнув за собой дверь. Навязчивый запах желания убивать последовал за ним, быстро заполнив небольшой коридор. Но Санзу больше не знал, чем он был — сигналом обострённого восприятия или следствием надвигающегося безумия. В этой игре появлялось всё больше интригующей неопределённости.
***
— Сука, — с чувством протянул Вакаса, словно распеваясь. Ну, настолько, насколько можно распеваться с зажатой в губах сигаретой.
Руки разбиты в кровь, а в них зажигалка. Плясала так, что высечь огонёк нормально не получалось. Пальцы в собственной и чужой крови скользили по колёсику. Дрожали.
Ладони Шиничиро обхватили руку. Его пальцы чиркнули, подожгли сигарету. Вакаса наконец смог затянуться.
— Ты от рака лёгких помрёшь, если будешь так курить, — сказал ему Шиничиро, будто сам никогда ни затяжки не сделал.
— Раньше тебя не помру. Я оборотень, вообще-то, — напомнил ему Вакаса так, будто Шиничиро мог хоть на мгновение об этом забыть. — У меня регенерация быстрее.
Хотя по его побитому виду сейчас не скажешь. Им повезло сегодня с бандой настоящих психов схлестнуться. Там с десяток парней — Вакаса готов поклясться, что видел ориентировки — бывшие якудза. Так что отхватили все знатно, даже Вакаса, который обычно из драк выходит с парой эффектных царапин и то, так, чтобы попонтоваться, кровь языком слизнуть и в Шиничиро глазами стрельнуть, хотя у самого внутри все предательски замирает.
А сегодня он в кровище, грязище, с, кажется, трещиной в ребре и трясущимися руками, сбитыми в кровь костяшками, потому что стиль боя у него такой, перекидываться то человеком, то леопардом. Сегодня его в обоих ипостасях подрали. Радует одно: тем мудакам досталось сильнее.
Шиничиро отхватил даже больше. Он стабильно больше Вакасы отхватывает, потому что Вакаса быстрый, вёрткий и гибкий. По нему попади ещё. А Шиничиро видит цель и не видит проблем в том, чтобы прошибать препятствия головой. И, выходит, не зря, потому что выглядел он парадоксально менее избитым.
— Всё, кстати, хотел спросить, как это у вас работает. Вы типа раны себе зализываете? А другим можете? — спросил он, и Вакаса подумал, что в целом он ещё может его добить.
Но вместо этого затянулся и на выдохе, стрельнув взглядом из-под ресниц, спросил:
— И что ты хочешь, чтобы я тебе зализал?
Шиничиро закашлялся, словно сигаретным дымом поперхнулся. Вакаса растянул губы в довольной улыбке.
— Я теоретически.
Честно говоря, Вакаса готов на практике вылизать ему как минимум рот. Как максимум — ну, посмотрим. Ладно, не посмотрят. В их кинотеатрах таких фильмов не показывают. Вакаса знал, что Шиничиро грёбаный гетеро. Он с парнями только о девушках и мотоциклах и трепался. А с ним нет, будто знал что-то.
— Я не собака, я просто жду, когда заживёт.
— И как, заживает? — спросил Шиничиро. И нечто странное чувствовалось в его словах. В его взгляде.
— Не так же быстро, — Вакаса усмехнулся. Вышло дёргано, истерично как-то.
— Десять лет прошло, Вакаса, — голос нежный, доламывающий этой нежностью рёбра.
— Конкретно с этого момента больше, — Вакаса глубоко затянулся. У дыма, заполнившего лёгкие, был сладковатый вкус жжёных цветов, словно от одной из курившихся у храмов сэнко. Кроме этого дыма внутри совсем ничего не осталось.
Им было тогда по семнадцать. С того момента, как они сидели здесь на мёрзлой земле около стройки, побитые и усталые, прошло пятнадцать лет. Это было почти половину жизни назад. С тех пор только начатая тогда стройка закончилась, квартиры были сданы в эксплуатацию, а они с Шиничиро купили одну из них. То есть Вакаса купил, растрачивая наследство, а Шиничиро жил то с ним, то с семьёй, потому что не мог бросить мелких на деда. А в итоге пришлось бросить всех их. Вот ведь.
— У нас вроде как годовщина сегодня, — Шиничиро неловко улыбнулся. Он уже выглядел не на семнадцать, на двадцать два. Чёрные волосы встрёпаны, джинсы потёрты на коленях, чёрная кожанка пропахла машинным маслом и сигаретами. Таким Вакаса его запомнил. Таким он навсегда останется.
— Приятно знать, что ты помнишь, — хмыкнул Вакаса. Они оба про даты регулярно забывали. Это казалось чем-то не слишком важным, когда они были вместе. Можно отметить в любой день. Можно отмечать хоть каждый.
А сейчас почему-то помнилось особенно чётко: вот был ноябрь, такой же непривычно, зябко-холодный, как в этом году, и Вакаса сказал, что он не собака и просто ждёт, пока не заживёт, а Шиничиро ответил:
— Да знаю, что не собака. Но было бы забавно, если бы ты типа вылизывался. Ну, как кошка, — а потом потянулся, перехватил руку Вакасы с зажатой сигаретой, затянулся, едва ощутимо коснувшись губами пальцев. Тех самых: дрожащих и сбитых в кровь.
— Есть какая-то особая причина сегодня или ты всегда так много думаешь о моём языке?
Теперь Шиничиро правда подавился дымом.
— Я вовсе не… — он покраснел, продолжая кашлять. А Вакаса тогда был всё ещё чуточку пьян от битвы и измучен безответной любовью. Потому он подался ближе, потянулся с ленивой кошачьей грацией. Положил руку с ещё зажатой сигаретой на щёку Шиничиро осторожно, чтобы не обжечь. Повернул к себе. А потом лизнул его разбитые губы. Железный вкус крови и сигаретная горечь осели тяжестью на языке.
Шиничиро дёрнулся, покраснел ещё сильнее, уставился на Вакасу широко распахнутыми глазами. А Вакаса смеялся, как придурок, потому что было так хорошо и плохо одновременно. Он думал, Шиничиро после такого начнёт держать дистанцию, не позволит больше на себе виснуть, приваливаться боком будто бы невзначай, засыпать на своих коленях. Но Шиничиро вместо этого пробормотал что-то вроде: «Да это невыносимо», — а потом резко потянул за ворот формы, вжался губами в губы. Не поцелуй, скорее отчаянное и робкое одновременно касание. А Вакасу словно с высоты сбросили, а потом у самой земли подхватили. Первый их поцелуй. За ним ещё десяток, пока не замёрзли окончательно.
Шиничиро и сейчас за ворот его потянул, не формы, собственной чёрной кожанки, которая оказалась накинута Вакасе на плечи. Поцелуй в этот раз совсем другой — сначала осторожный, медленный, потом глубже, резче, терпение всегда быстро заканчивалось у них обоих. Вакаса снова лизнул его губы. Солоноватый металл крови, сладковатая горечь жжёных цветов. Шиничиро поймал его язык губами. А Вакасу словно с высоты сбросили, но на этот раз не поймали, разбили о землю в мелкую стеклянную крошку. Потому что всё это не по-настоящему. Даже то, как Шиничиро мягко укладывает его на кровать в их квартире, что на сорок четыре этажа выше того места, где они впервые поцеловались, — не по-настоящему.
— Я тогда думал, что ты гетеро. Только о байках и девушках со всеми говорил, — усмехнулся Вакаса.
— Все уверены, что если ты главарь банды, то должен говорить о байках и девушках — вот я и говорил, — Шиничиро поцеловал его в лоб. — И думал, что ты слишком хорош для меня.
— А я всё гадал, почему у тебя с девушками не складывается, — потому что сам Вакаса складывался, как карточный домик от одной лишь его улыбки.
— Сложно смотреть на кого-то другого, когда рядом есть ты, — жаром обжёг сначала взгляд, потом губы, коснувшиеся кожи за ухом.
— Сложно смотреть на кого-то другого, даже когда тебя рядом нет.
Шиничиро отстранился, посмотрел печально, словно бы извиняясь:
— Может, хоть попробуешь?
Вакаса нахмурился, схватил его за ворот футболки, тряхнул легонько. Хотелось сильно, но вдруг тогда видение растает?
— Ты дурак? Может быть у людей всё проще, но оборотню не так легко полюбить кого-то ещё, когда сердце уже занято.
А сердце Вакасы занято. Огромной чёрной дырой, на месте которой раньше пылала умершая звезда.
— Так вся эта инфа про истинные пары правда? — у Шиничиро удивлённо расширились глаза. Он в этом видении совсем настоящий. Совсем родной.
— Нет, это бред, — фыркнул Вакаса, разжимая руки и падая обратно на подушку, — нет никаких пар, предназначенных друг другу судьбой. Всё…
Сложнее? Проще?
— Иначе, — закончил он, — есть только тот, кого ты выбираешь, никаких гарантий, только внутреннее чутьё. Можно сказать, что оборотни просто очень привязчивые. Пока в кого-то влюблены, других не существует.
Только своего возлюбленного и видишь, всегда к нему тянешься, узнаёшь его запах из тысячи, чувствуешь, когда грозит опасность, и прибегаешь, хоть на сломанных ногах или лапах — неважно.
— А разлюбить?
— Разве что если избранник вдруг оказался мудаком и предателем. Вот за такое мы отгрызаем лица.
— Хочешь сказать, что я бы тебе никогда не наскучил? Даже через тридцать или пятьдесят лет? Ну или сколько бы мы там могли бы протянуть.
Они могли бы долго. В них обоих магии столько, что на сотню лет хватит минимум, а максимум — ну посмотрим. Ладно, не посмотрят. В их кинотеатре давно уже ни единого сеанса.
— Ты дурак, — вздохнул Вакаса. Они встречались пять лет и не встречались — десять, а Вакасе все эти цифры кажутся лживыми. Он любит Шиничиро так же сильно, как в день их первого поцелуя, даже ещё сильнее. Ему кажется, что он был рядом совсем недавно, а не целую вечность назад. —Но даже через сто лет я буду тебя любить.
— Я дурак, — согласился Шиничиро, опускаясь к нему, пряча лицо в изгибе шеи. — Я не думал, что будет так, хотел, как лучше, а вышло…
Голову прострелило болью, и Вакаса поморщился, испугался, что проснётся, но видение не исчезло.
— Ты же не мог предсказать и отменить свою смерть. Я не злюсь.
Злился — смог бы разлюбить, а так — ни малейшего шанса.
— Спасибо, — Шиничиро коснулся губами ямочки между ключиц, руками потянулся к краю футболки, задирая. — Можно?
— Наивно с твоей стороны думать, что я отпустил бы тебя просто так.
Он толкнул Шиничиро в плечо, заставляя самого опрокинуться на кровать. Взгляд чёрных глаз скорее заинтересованный, чем удивлённый. Вакаса снова лизнул его в губы, но не дал втянуть в поцелуй. Он сел на бёдра Шиничиро, прижимая к кровати, чтобы уж точно никуда не делся. Стащил с себя футболку, кинув её к уже валявшейся рядом кожанке, задрал фубтолку Шиничиро, проводя по тёплой коже руками.
— А вот если я мёртв, с твоей стороны это считается некрофилией?
Вакаса закатил глаза.
— А ты сегодня очень стараешься, чтобы я тебя разлюбил, да?
— Просто спрашиваю.
— Ты моя галлюцинация или дух. А дух бессмертен, — Вакаса нагнулся к нему, плавно прогибаясь в спине, — так что будь хорошим мальчиком и замолчи.
— Странно слышать такие слова от того, кто только что говорил про бессмертие духа.
Нести подобную дичь в такие моменты мог только Шиничиро. Вакаса обожал его.
— Ещё одно слово, и ты умрёшь второй раз, — пообещал ему Вакаса, целуя, чтобы заткнуть.
Своё обещание он не выполнил, потому что Шиничиро произнёс ещё сокрушающе много слов, каждое из которых пробегало волнами по телу. Каждое из которых он горячо шептал на ухо, то прикусывая мочку, то целуя висок, а Вакаса мог только коротко отвечать между стонами и рваными вздохами. Только и мог, что цепляться за него, зная, что всё равно не сумеет удержать, как бы крепко ни переплетал их пальцы.
Не удержал, конечно. Утром — ночью ещё — первого ноября Вакаса проснулся от вибрации смартфона в кармане кожанки. Он не помнил, почему кинул её на кровать, а не убрал в шкаф. В первые мгновения сложно было понять, где сон, а где реальность, словно в той притче о бабочке, которой снилось, что она мудрец. Даже смятые простыни будто бы пахли Шиничиро.
Вакаса с трудом дотянулся до смартфона и, увидев там больше двадцати пропущенных от Акане и Такеоми, понял, что дело дрянь. Ответив, он слушал, как взволнованный голос Акане говорит что-то об убийстве, произошедшем рядом с баром, а сам зарывался лицом в простыни. Но они больше не пахли Шиничиро, лишь сладковатой горечью жжёных цветов.
Я лягу снегом на дальний путь,
Ты оставишь свет — и не заметишь,
Ты будешь со мной, пока длится сон,
Я буду с тобой до смерти.
Немного нервно «Шаг назад»
