Herz aus Stein

13 июля 1941, Житомир

      — Кто принёс?.. — ослабшим голосом переспрашивает девушка, то ли не веря в то, что услышала, то ли просто не веря в то, что и правда всё ещё живая и всё происходящее творится наяву.       — Немца два. Не знаю, они не представились. Вроде, офицеры. Фуражки с орлом и черепом. Люд, напомни, какие у них это подразделения?       — Эсэсовцы это, — буркнула угрюмо полная женщина. — Не завидую тебе, Анька. Слышала я, что они во Львове вытворяют, у меня оттуда тётка еле ноги унесла. Стреляют всех без разбора. Не жалеют ни женщин, ни стариков, ни детей. И нас всех это здесь ждёт, вот увидите. Нет в них ни грамма человечного. Если спасли — значит, для чего-то нужна. Можно считать, что исход твой уже предрешён. Либо допрашивать будут, либо как подстилку использовать.       Всё изнеможённое тело девушки сковывает холодный ужас. Внезапно в глазах тут же потемнело, и так бы она и свалилась набок с кровати, если бы медсестра не подхватила и не расположила на подушке обратно.       Два эсэсовца. Офицеры.       Последнее, что помнила Анна — это то, как её вечером на улице остановили трое солдат. Нет бы, сделать вид, что ты ничего не понимаешь на их языке, и пройти мимо, как невинная овечка, потупив глазки в пол. Но нет же, остановилась, зачем-то ответила — привлекла внимание. А когда руки начали свои тянуть, ясно стало, что бежать от них надо без оглядки. Да как от трёх здоровых мужиков убежишь? Пришлось вырываться. В ход пошли ноги, руки, зубы. Ещё и Таська под ногами кидалась — тоже получила. Вырвалась, побежала. Побежала без оглядки. Даже преследовать не стали. Огонь открыли. Причём не сразу, как убегать начала, а когда уже удалось поверить, что получится спастись. Игрались, как с мишенью — кто первый попадёт. Чем сложнее цель — тем выше азарт. Одна из пуль мишень и настигла.       Зачем она офицерам?..       — Ой, Людка, не нагнетай! — запричитала первая медсестричка. — Живого в могилу своими россказнями заведёшь. Не знаю, с виду, интеллигентные молодые люди. Я бы даже сказала, приятной наружности.       — Во-во! Все они с виду интеллигентной вот такой наружности! Интеллигентная Европа, едрить её в дышло! Детей расстреливать и женщин насиловать — это тоже у них интеллигенция такая? Тьфу! Говорю вам, девки, бежать надо! Ноги в руки и улепётывать отсюда!       — Не слушай её, Аня. Если бежать — вот уж точно пулю пустят. Да и некуда бежать.       Да и как бежать, когда с кровати встать не можешь?.. А бежать надо, точно. Даже если не из города — из больницы. Спрятаться, затаиться и переждать. Не будут же они её вечно разыскивать? Хоть с Божьей помощью, но надо.       С Божьей…       Девушка быстро ощупала рукой шею — цепочки нет. Нелюди, даже крест сняли, ничего святого. Вот уж правда, интеллигенция вшивая. Точно бежать. Даже если поймают. Лучше быстрая смерть, чем так. Как только сможет на ноги встать — вот так сразу и побежит. Ещё Тасю надо найти, как же она сама будет?..       Штурмбаннфюреру наконец выделили отдельное жильё. Да и не просто жильё, а целый двухэтажный дом с террасой. По соседству находится ещё несколько однотипных домов, занятых генеральским составом и старшими офицерами. Похоже, тут раньше была база отдыха — местность кругом облагорожена высаженной лесопосадкой, а в самом центре находится искусственный водоём. Если исключить из описания соседей в виде напыщенных генералов, Фридрих находит это место как-то самое, где бы он захотел остаться навсегда. Ну если бы это не был Житомир, конечно.       По дороге на окраину города офицеров застала гроза, нагрянувшая точно из ниоткуда. Тёплому летнему ливню хватило всего несколько минут на пути от машины к дому, чтобы ощутимо намочить людей в плотных закрытых одеяниях.       — Фриц, а можно я захвачу у тебя одну комнату и перееду к тебе? — предлагает Ханс, стащив с себя мокрый китель и завалившись на диван напротив камина.       — Можно. Если готовить на нас двоих будешь, — подходит Фридрих к окну и заглядывает за белую занавеску, безразлично наблюдая за крупными каплями, стекающими по стеклу под монохромные ритмичные удары воды о металлический оконный отлив.       От предложенной прислуги офицер отказался. Дурно от одной мысли оставлять своё жилище на невесть кого. Во вражеском городе нет и не может быть верных людей, а значит, и безопасности со стороны окружающих.       — Так уж и быть, ради роскошной жизни на пару недель стану твоей кухаркой. Китель я уже снял, сейчас надену фартук.       — На пару недель?.. — отворачивается Фридрих от окна.       — Да ходят слухи, что перебросят нас в сорок восьмой моторизированный корпус и погонят под… У… Господи, как оно называется, из головы вылетело… У…       Фридрих сам напрягся, представляя перед глазами карту, и попытался понять, куда друга могут отправить согласно плану Барбаросса. Сорок восьмой корпус должны отправить под У...       — …мань?..       — О, точно, под Умань. Так что имей в виду, что придётся тебе искать новую кухарку. Может, Вагнера позовёшь? Вон как перед тобой стелется и выслуживается. Я уверен, что он не сможет отказать. И ему пойдёт фартук.       Офицер горько усмехается. За что Фридрих ценит Ханса, так это за его способность любую прискорбную ситуацию как-то разбавить. Нехорошо это, что так быстро приятеля в составе армии отправляют дальше. Понятное дело, война идёт, каждый день на счету… Но так быстро снова его отпускать мужчина не готов. Только пересеклись наконец, и вот снова предстоит длительная разлука. Сколько она продлится?       — Я могу попросить перевести тебя в состав айнзацгруппы…       — Не надо, Фридрих. Это ты можешь по мирному населению патроны высаживать. Мои идеалы не настолько непоколебимы. Одно дело — в сражении, на поле боя, на равных условиях… А в беззащитных и безоружных, слабых, живых… Они же такие же люди, как мы. Та же плоть, та же кровь. Те же чувства, переживания, ощущения. Та же боль. Я не смогу.       За такие высказывания следует донос, отстранение от должности и возбуждение уголовного дела за инакомыслие.       — Привыкаешь, — пожимает фон Вюртемберг плечами и снова поворачивается к окну. — Сначала говоришь себе, что не сможешь. Потом смиряешься и делаешь.       Не сделаешь ты — всё равно сделает кто-то за тебя. Исход всегда один.       — Именно это и самое страшное… Я не хочу привыкать к такому. Знаешь, как я на тебя злился, когда ты пошёл на это?       — Знаю.       Ханс злился на Фридриха за его равнодушие ещё во времена обучения. Никто из них двоих не оказался в рядах СС по собственным идеологическим убеждениям. За Фридриха всё решил его отец. Ханс просто слепо бросился следом, даже не представляя, что ждёт впереди, и на что придётся заставлять себя идти. Никогда Геллер не отличался жёсткостью характера и отсутствием гуманизма. Слишком уж любит лейтенант всё живое, саму жизнь, как форму существования. Даже пауков ещё в детстве не убивал, а относил на улицу и выпускал. Разве может такому человеку найтись место на войне?..       Нашлось вот. Фридрих сам не понимает, как, но нашлось.       — Гроза заканчивается, — озвучил Фридрих, заметив, как в небе над лесом замелькала светлая полоса. — Я в город поеду, тебя подвезти?       — Да, давай. Завтра надо будет переписаться у Вагнера, и тогда переберусь к тебе.       Офицер взял ключи от машины у Клауса, заверив шофёра, место которому так же выделили специально в доме для личного персонала, что сейчас его услуги не нужны — поездка не имеет рабочий характер. На самом же деле Фридрих хоть и полагал, что водитель будет молчать, но на всякий случай всё же решил себя обезопасить от ненужного свидетеля. Чем чёрт не шутит? Дорогу до центра штурмбаннфюрер помнит. До госпиталя тоже. Да и карта города в машине всегда под рукой, что он, не разберётся что ли?       Офицер довёз Геллера до его дома и дальше двинулся по запланированному маршруту.       Девушка была очень слаба. Почти всё время она спала без сновидений. В те недолгие моменты, когда удавалось прийти в сознание, требовалось колоссальное усердие для приёма пищи. Силы Анну покидали моментально, и она снова погружалась в глубокий сон.       Вот и сейчас девушка с большим трудом открывает глаза и расфокусированным зрением замечает рядом с собой тёмную фигуру. Замечает, но сил обработать то, что видит, никаких нет. Ни возникающих мыслей, ни эмоций, ни хоть какого-нибудь малейшего осознания восприятия. Снова закрывает глаза. Открывает. Напротив перед взором всё тот же силуэт. Сколько времени прошло? Минута? Две? Сутки?..       Соображает. Включается.       Девушка распахивает глаза и тут же пытается подняться. Немец!       — Sch-h-h, keine plötzlichen Bewegungen, — звучит спокойный глубокий голос. Анна замирает, чувствуя, как собственное сердце не то, что пропускает удар, а подскакивает к горлу и стремится выпрыгнуть наружу, проламывая рёбра. — Sprichst du Deutsch?       Девушка поднимает взгляд на мужчину. Офицер, точно. Молодой, с виду не больше тридцати, вероятно даже меньше. Гладкая ровная кожа, безупречное точёное лицо без единого изъяна. На себе ощущается вся тяжесть приковывающего пристального взгляда голубых глаз, а из-под фуражки заметны светлые волосы. Точно портрет с плакатов. Как они себя там называют?.. Арийцами?       Немец ждёт. Следит за реакцией, наблюдает за мимикой. Не торопит и сам, кажется, никуда не спешит.       В прошлый раз, когда Аня заговорила с немцами, она получила пулю. Но здесь ситуация складывается таким ужасным образом, что не заговоришь — тоже получишь пулю. Нет смысла упираться.       — J… Ja, — хрипло срывается с губ девушки звук. В горле стоит тугой ком. Пытается прокашляться. Попить бы…       — Как тебя зовут? — звучит следующий вопрос.       — Анна.       — У тебя есть с собой паспорт?       — Нет…       Офицер достаёт из кармана серого кителя блокнот и перьевую ручку.       — Твоё полное имя?       — Волохова Анна Владимировна.       На лице немца проступает замешательство. Имена-то русские, на слух сложно записать.       — На русском ещё раз. Волохова? Во… через «о»? — подсказывает интуиция.       — Да. «В», «о», «л»… — диктует девушка дальше по буквам для записи.       — Отчество?       Русское слово. Откуда знает? Знаком с культурой? Уже вёл допросы в подобном формате? Знает язык?.. Анна не спрашивает. Диктует отчество.       — Дата рождения?       — Тридцатое августа, тысяча девятьсот двадцать третий.       Фридрих записывает и задумывается. Ещё даже восемнадцати нет… И что ему с ней делать? В Житомире даже трудовая повинность введена с восемнадцати. Только сейчас штурмбаннфюрер задумался о том, с чего вообще даны такие поблажки. Это же какие трудовые ресурсы не задействуются. К работам вполне можно привлекать с четырнадцати. Но порядок в городе устанавливает, увы, не он.       — Прописка по месту жительства?       — Вокзальный переулок одиннадцать…       Опять русскоязычные названия. Хоть давай ручку — пусть сама записывает. Когда до офицера дошло значение слова «вокзальный», стало легко. Да и что такое «переулок» он, кажется, ещё помнит. Как пишется точно помнит.       — Где твой паспорт?       Девушка вздрагивает. Не скажет — сама пострадает. Скажет — может навлечь беду на другого человека, приведя на порог фашиста. Сказать, что потеряла?.. Остался в обрушенном доме после бомбардировки?       — Он не на Вокзальном переулке, — даже не спрашивает немец. Утверждает. Видит по замешательству на лице, по тому, как забегал взгляд. Да и знает, что двадцать второго июня житомирский вокзал был подвержен интенсивному авиационному обстрелу. Район в руинах. Людей должны были эвакуировать вместе с документами.       — Нет… — соглашается Анна. Бесполезно. Лгать бесполезно — такой сразу заметит. Всем же хуже будет. — Переулок Мануильского девятнадцать.       — Если паспорта там не окажется или названная информация не совпадёт — я передам тебя службе полиции.       Вроде бы, прозвучало ровно, даже не как угроза, а обычное утверждение. Как то, что надо просто принять к сведению, чтобы не задавать потом вопросы «почему» и «за что». С интонацией, с которой обычно сообщают «полчаса назад прошла гроза». Но какой же у девушки пошёл мороз по коже от этих слов. Очевидно же, что ничего хорошего за ними не скрывается. Нет в Советском Союзе полиции. Только милиция. Была до прихода фашистских захватчиков.       Немец с щелчком закрывает ручку колпачком, убирает письменные принадлежности обратно в карман и, больше ничего не говоря, направляется к выходу.       — Господин офицер… — с дрожью по всему телу обращается Анна к мужчине. Безумно страшно, но если она сейчас не спросит — покоя себя дальше найти не сможет, сама себя ужасом и изведёт. Немец останавливается и слегка поворачивает голову, готовый выслушать. — Зачем я Вам? Я что-то сделала?..       За что-то же её спасли и не просто так выпрашивают личные данные? И не кто-нибудь выпрашивает, а офицер!       — Это я и выясняю.       Не было для Фридриха никакого смысла спрашивать ни про еврейские корни, ни про политические и идеологические взгляды, ни про причастность к подпольным группировкам. Хотя в ходе этого короткого разговора понял штурмбаннфюрер, что спроси бы он — девчонка точно не солгала бы. Не смогла бы. Видел, как трясутся у неё руки, и с каким звериным страхом она смотрела на него. Просто ни к чему было её ещё больше затравливать допросами. Да и слаба ещё. Глядишь, сама от ужаса отключилась бы, если бы поняла, что подозревают в вещах, за которые следует неминуемый расстрел.       А вот паспорт найти надо. Без удостоверения личности на оккупированных территориях не продержаться — Фридрих даже ничем помочь не сможет. Погрузят без выяснений в вагон, даже в списках не найдёшь нигде. Да и с помощью паспорта уже можно выяснить основную информацию. Происхождение — самое главное сейчас. За политическую принадлежность можно теперь не переживать — несовершеннолетняя. Официально нигде не числится, а так — взгляды перевоспитать можно. К женщинам вообще в вопросах политики более снисходительное отношение. А про подпольные отряды надо выяснять более тонко… Со всем приложенным мастерством и изяществом.       Поэтому катается сейчас офицер по Житомиру в поисках, где же этот переулок Мануильского девятнадцать. На карте он точно есть. А вот найти его в городе — задача отдельная. Фридрих даже сказал бы, интересная. Требующая особого подхода и навыков коммуникации с местным населением.       — Извините! — приходится вспоминать офицеру русскоязычную речь, тормозя автомобиль возле прохожего. — Можете Вы сказать, где могу я переулок Маниульского… найти?       Наверное, порядок слов неправильный. Хотя, в русском языке вообще нет никакого порядка слов. Это Фридрих точно помнит. Значит, понять должны.       Мужчина, отпрянувший от подъехавшего со спины немецкого чёрного автомобиля, замер и уставился на водителя во вражеской форме, испуганно заморгав. Долго соображать будет?       — Т-туда, вниз по этой улице, через два проулка на перекрёстке налево, — махнул он рукой по направлению движения. Теперь главное фон Вюртембергу не забыть, что ему сказали.       — Спасибо! — двинулся офицер дальше.       Надо возвращаться к языковой практике — пришёл к такому выводу офицер. Читает он хорошо, способен ещё как-то воспринять информацию на слух. А вот устная речь на иностранном языке всегда требует большого усердия. Она-то и забывается быстрее всего. Без навыка говорения в советском городе может быть очень сложно. Это без учёта того, что большинство в Житомире вовсе говорит на украинском.       Переулок офицер нашёл. Оказалось, что это частный сектор. И теперь среди всего этого одноэтажного однообразия предстоит найти, где же этот дом девятнадцать. Катался Фридрих долго. Казалось штурмбаннфюреру, что он уже все дороги переехал. Вот он нашёл дом семнадцать. Вот восемнадцать. Дальше проулок и сразу же двадцать два. Куда можно было деть целых три дома?! Почему в управе занимаются переименовкой улиц, но не упорядочиванием нумерации домов?! Снова офицер сверяется с картой. Девятнадцатый дом находится, получается, где-то за домами у дороги. А подъехать к нему как?!       А подъехать к нему вовсе с другой улицы. Проклинал про себя сейчас офицер Житомир страшно. И желал ему всего того, что можно пожелать вражескому городу. Наконец остановившись у нужного дома, штурмбаннфюрер выдыхает, стараясь сбросить напряжение, и направляется к воротам.       Дверь открывает миниатюрная сгорбленная пожилая женщина. Увидев на своём участке немецкого офицера, та чуть не падает, схватившись за сердце.       — Здравствуйте, — на русском. — Я пришёл из-за Волоховой Анны. Была она здесь?       Старушка быстро кивает, но ни слова не отвечает.       — Могу я войти?       Женщина отходит в сторону, пропуская немца в дом.       Жилое помещение старое, кривое, тёмное и низкое — потолок буквально давит на голову, приходится сгибаться, а вместо пола голая земля. Сырая у стен после прошедшего ливня. В помещении стоит затхлый запах, которому свойственно быть в подвале, который ни разу не проветривался. Комнат нет. У занавешенного окна стоит стол со скамейкой, в углу таз с умывальником, у левой стены печь, у правой кровать. И всё на том.       — Анна была здесь давно? — возвращается Фридрих к делу, прекращая озираться по сторонам.       — Да уж как третьих суток нет её, товарищ офицер. Пропала куда-то. Ох, случилось може чого…       — Жила она здесь?       — Ды как вокзал разбомбили, тётка её полегла там. Сироткой осталася, куда ж её девать, бедною…       Для понимания давалась Фридриху речь старухи очень сложно. К чему так много ненужной информации? На такой простой вопрос можно ответить всего одним словом — да или нет. Что-то про вокзал. Значит, правда без дома девчонка осталась.       — Есть её вещи здесь?       — Ды какие вещи у сироты, милой…       — Они есть или нет? — терпение выслушивать старуху у штурмбаннфюрера иссякает. Он вообще мог бы достать сейчас пистолет и приказать сложить все вещи, какие есть в этой обшарпанной избушке, а что из этого взять — офицер сам выберет.       — Зараз пошукаю…       У Фридриха скоро задёргается глаз. Переводчик всё-таки явно нужен. Надо будет выяснить, как хорошо Анна знает немецкий. В больнице говорила девчонка довольно уверенно, даже поняла, что такое Wohnsitzanmeldung. Может, переводчицей получится взять к себе?       Старуха завозилась, откуда-то выгребая всякое тряпьё. Откуда его тут выгребать вообще?       На столе оказались малочисленные элементы одежды — пара потрёпанных платьев, платки, истоптанные туфли и старое нижнее бельё. Выбирать не из чего. Даже копаться в этом нет никакого желания.       — Где паспорт её?       Старушка подошла к подоконнику, на котором были стопки каких-то жёлтых бумаг, выудила средь них тонкую книжку и передала удостоверение в руки офицеру.       Фридрих открыл документ и первым делом попытался рассмотреть фото. Пришлось подойти к окну и приоткрыть штору, чтобы что-нибудь разглядеть. Ну да, на фотографии юная худая девушка, похожа на ту, которую подобрал мужчина. Насколько Фридриху позволяет его навык читать рукописный почерк, принадлежит документ действительно Волоховой Анне Владимировне, рождённой 30 августа 1923 года. Прописка — Вокзальный переулок, дом одиннадцать, квартира девятая. Девчонка нигде не солгала.       — Я беру паспорт с собой, — уведомляет офицер. — Вещи оставьте Вы себе.       — Милой, так что сталося с Аннушкой?.. Жива ли?..       — Жива, — единственное, что отвечает офицер, и уходит, убрав паспорт в карман.       Может, и сказал бы больше, но сам не знает, что сказать и как. И надо ли бабке этой вообще что-то говорить. Кем она приходится девчонке — выяснить, конечно, стоит, но лучше Фридрих это выяснит у самой Анны.       Весь вечер провёл офицер в картотеке. Нашёл дело об отце девушки. Им оказался православный священник, расстрелянный в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Мать скончалась второго сентября в тысяча девятьсот двадцать третьем. Через три дня после рождения девочки. По прописке жила на Вокзальном переулке в той же квартире некая Волохова Светлана. Выясняется, что это родная сестра отца. Погибла двадцать второго июня этого года. Фридрих вымученно вздыхает, рассматривая в руках очередную бумажку, и потирает устало лоб. Похоже, нет у девчонки в городе близкой родни. Отпустить её?.. Пусть дальше с бабкой в той хате живёт? Фридриха её дальнейшая судьба не касается. Что он, о каждой подстреленной девчонке в городе переживать должен? Если бы так каждую спасал — никакие связи не помогли бы пробиться в штурмбаннфюреры.       В голове офицера что-то щёлкает. Нет, Анну надо оставить себе.