Herz aus Stein

16 июля 1941, Житомир

      Лейтенант оценочным взглядом прошёлся по товару. Выбирать совершенно не из чего. То ли дефицит, то ли ужасная мода… Кто этот Советский Союз разберёт. Вот немки одеваются красиво. Ханс вообще до ужаса любит немок и их моду. Даже этническую.       — Слушай, а ты когда-нибудь видел украинскую национальную одежду? У женщин очень красивые платья с вышивкой.       — Предлагаешь прямо сейчас отправиться искать?       — Да вряд ли найдёшь… Тем более в городе.       — Ну вот и выбирай из того, что есть, — нервно бросает Фридрих и отходит в сторону, прикуривая сигарету.       Сложно выбирать одежду для человека, которого видел всего один раз. И то при смерти мельком. Какой рост? Какое телосложение? Вроде, худая была. Руки и ноги точно как две палки. Длинные. Наверное, высокая. Метр семьдесят должно быть.       Почему Ханс вообще этим занимается?.. Не его же баба!       Чего не сделаешь ради лучшего друга…       Присмотрев платье мрачного серого цвета, которое, в теории, должно без проблем сесть на любую худую девушку, он указал пальцем на товар. Ценник написан на табличке — вопросы продавцу можно не задавать, а значит, и навык владения языком не нужен. Геллер расплатился и всучил одежду в руки штурмбаннфюрера.       — Носи.       — Это платье? У неё плечо прострелено, как она его наденет?       — Фриц… — вертится на языке лейтенанта какое-нибудь едкое ругательство. — В простынь завернёшь! Где я тебе тут что-то кроме этого платья возьму?! Полки пустые!       А вот это правда проблема. Товара нет.       — Может, рубашку мужскую?.. Штаны вряд ли подберешь, юбка?.. — задумчиво предлагает офицер.       — Как вариант, — пожимает плечами Ханс. — Тогда нам вон туда. Рубашку уж сам выберешь.       С каждым днём Анне становилось всё хуже. И если тело ещё как-то и идёт на поправку, то постоянное нависающее чувство непременной угрозы давит со всех сторон, подобно бледно-зелёным стенам больничной палаты.       Во снах девушка стала видеть кошмары. Немцы, немцы, немцы. Жестокие, беспощадные. Она бежала от них, она плакала и молила о пощаде или помощи. И тут же просыпалась. И так уже третьи сутки. Становилось невыносимо. Сил бодрствовать нет никаких, но и глаза закрывать страшно.       Из мыслей всё не выходил образ офицера. Его безэмоциональное лицо, холодный пристальный взгляд, выдержанная сталь в голосе… Каждый раз она просыпается утром и весь день находится в страхе, что он вернётся. Не может не думать о нём, но чем больше думает — тем страшнее становится. Этот изнуряющий ужас терзает изнутри сильнее, чем глубокая рана в плече.       Она точно знала, что он непременно явится снова. Это лишь вопрос времени.       Санитарки вчера рассказывали, что на городской площади расстреляли сто человек. Как и говорила Люда, не стали жалеть ни детей, ни женщин, ни стариков. Значит, правда это всё, что рассказывала медсестра о событиях во Львове. Стоит ли ждать милости от офицера?..       Наверняка он уже забрал её паспорт. Но документы это ерунда, в нынешних обстоятельствах, если получится сбежать с оккупированных территорий, наверняка утерянный паспорт не окажется большой проблемой.       Проблемой окажется — сбежать с оккупированных территорий. И сделать это нужно раньше, чем немецкий офицер соизволит объявиться.       Вот только Анна всё ещё не могла уйти куда-то дальше коридора. Только вчера наконец удалось подняться на ноги, чтобы самостоятельно добраться и справить нужду. Как же унизительно она себя чувствовала перед санитарками! От стыда сквозь землю провалиться хотелось и возникали мысли, что уж лучше бы умерла она тогда в полуразрушенном доме.       Вот и сейчас, возвращаясь из санузла, держась одной рукой за руку сопровождающей медсестры и упираясь второй рукой в гладкую холодную стену, девушка шаткой походкой добирается по коридору до своей палаты. Но стоило было добраться до двери, она увидела в комнате широкую спину в серой униформе.       — Ты уже можешь встать, — обернулся офицер. — Хорошо. На койке одежда — у тебя есть пять минут, чтобы переодеться и спуститься к выходу.       Аня пропала. Чуть не свалилась на пол, но её крепче подхватила медсестра и удержала на ногах. Немец прошёл мимо и удалился в коридоре.       — Юленька, не отдавайте меня немцу! — взмолилась девушка и упала на колени, мёртвой хваткой вцепившись тонкими пальцами в руку медсестры. — Замучает и убьёт он меня! Помогите спрятаться, скажите, что сбежала!       — Аня, о чём ты говоришь?! — изумлённо прошептала женщина. — Нас же самих всех тут убьют, если с тобой что-то случится! Приказано глаз с тебя не сводить, любыми силами с того света вытащить! Мы ж еле кровь тебе нашли первой группы для переливания, твою же не знаем! Представляешь, что будет, если ты вдруг сбежишь?! Больницу с землёй сравняют и нас всех под ней погребут!       Плохи её дела, как же плохи! Предчувствуя неминуемую мучительную гибель, девушка заплакала крупными слезами, закрывая лицо ладонями.       — Ну что же ты, Аня, так убиваешься сразу? — сжалилась медсестра и села на корточки рядом с несчастной. — Стали бы немцы приказывать тебя спасать, чтобы потом же самим и убить?.. Переливание крови горожанам сейчас строго запрещено! Всё для раненых немцев отправляем! А тебе приказано перелить. Ты же ни в чём не провинилась? Значит, не за что им тебя мучить такой ценой. Давай, поднимайся, я помогу тебе переодеться.       Аня сама мысленно себя одёрнула. Нельзя реветь! Ещё же даже ничего не случилось! Хороша она сейчас к офицеру спустится вся красная и зарёванная?.. Нужно же держать при себе хоть какие-то остатки достоинства!       Девушка поднялась на ноги, позволяя медсестре себе помочь. Боль от лопатки отдавалась на всю руку, а из-за отёка плечо утратило свой полный функционал, и стащить с себя робу, которую выдали в госпитале, та ещё задача.       — Смотри, он тебе даже рубашку принёс, чтобы надевать было легче, — заметила Юлия, всё пытаясь внушить в девушку хоть какое-нибудь воодушевление.       Аня невольно задумалась, чем она должна будет отплатить за эту рубашку, пока умывала лицо ледяной водой, чтобы спрятать красноту с кожи.       Два молодых офицера, ожидая, курили возле чёрного Мерседеса.       — Ты ещё английский помнишь? — ошарашивает Фридрих лейтенанта столь внезапным вопросом.       — Depends on what you want to hear from me, — выдаёт Геллер.       — Девчонка знает немецкий, но сомневаюсь, что и английский.       Ханс кивает, ухватывая мысль. Если нужно сказать что-то, что не предназначено для ушей рыжей — переходить на второй язык.       Из дверей больницы вышли две женские фигуры. Офицер взглянул на часы, прислонившись спиной к автомобилю и скрестив руки на груди.       — Я давал пять минут. Позже на целую минуту и девять секунд, — констатировал штурмбаннфюрер.       — Прошу прощения, офицер, такого больше не повторится, — как можно увереннее произносит Анна. А изнутри всё от ужаса готово выскочить наружу.       Фридрих открывает заднюю дверь Мерседеса, жестом давая понять, что без вопросов нужно сесть в машину. От внимания мужчины не ускользают покрасневшие глаза девушки, которые она усердно старается прятать. Ревела. Шесть минут на то, чтобы успокоить истерику — это ещё не так плохо.       Анна не успела рассмотреть лицо второго. Да и не очень стремилась это сделать. То, что офицеров и правда двое, отнюдь ситуацию нисколько не улучшает от слова совсем. Куда они её везут? Что будут с ней делать? Сможет ли её найти хоть кто-нибудь?.. По дороге поняла, что едут за город.       Не найдут.       Ханс украдкой наблюдал за девушкой через зеркало заднего вида. Прижалась к стеклу и безразличным взглядом уставилась в окно в полнейшей апатии. Жалко ему её. Зная Фридриха, расслабиться фон Вюртемберг точно не позволит. Будет держать железной хваткой — свободный вдох сделать не даст. Нет, конечно, Фридрих — это далеко не худшее, что могло с ней случиться. В конце концов, её точно не станут насиловать, унижать и избивать с неудовлетворённой садистской жаждой. Но кровь попить приятель любит и делает это очень искусно.       Физические и ментальные силы покинули Анну окончательно. Выйдя из машины, девушка поняла, что может и не дойти — ноги не слушались. Фридрих, заметив, что девчонка еле тащится, подхватил её за локоть и уверенно повёл вперёд, не оставляя никакого выбора, кроме идти дальше.       Привели её в довольно большой двухэтажный дом. Неподалёку виднелись точно такие же. Территория облагорожена, въезд охраняют немцы с автоматами и собаками. Похоже, важные люди здесь живут.       От этого мороз сжал жилы изнутри. В чьи руки она попала?..       — Попытаешься бежать и покинешь порог дома без разрешения — я лично тебя застрелю без выяснения обстоятельств, — вводил в курс дела офицер, всё не выпуская девушку из своей хватки. — Кухня на первом этаже. Первое время здесь будет кухарка — Прасковья. Она будет тебя кормить, помогать с одеждой, перевязкой раны, принятием водных процедур и следить за порядком. Будешь отказываться от пищи — буду вливать в рот через силу. Твоя комната здесь, — привёл мужчина на второй этаж. — Дверь замыкать запрещено. Покидать комнату без нужды и приглашения запрещено. Заходить в другие комнаты на втором этаже, кроме указанных, запрещено. Узнаю — буду наказывать. Всё понятно?       — Да, господин офицер, — без чувств произносит девушка.       — Комната Прасковьи напротив твоей двери — что-то нужно, обращайся к ней. Ванная с туалетом в конце коридора. Двери не замыкать. Do you have any questions?       На лице Анны проступило замешательство. Она не понимает. Это был немецкий? Не немецкий? Если скажет, что не поняла, что с ней будет? А если не скажет?..       — Простите, господин, я не… — замялась девушка.       Фридрих довольно кивнул собственным мыслям. Да, английский не знает. Это замечательно.       Ханс всё это время стоял у порога комнаты, прислонившись плечом к дверному косяку. И наблюдал. За рыжей. Что-то не давало ему в ней покоя. Вот смотрит, и вроде ничего выдающегося, а какая-то фантомная ассоциация витает, и никак не удаётся её ухватить и понять.       Почему Фридрих спас эту девушку?.. Что его могло сподвигнуть?.. Что натолкнуло на это?.. Наверняка его друг сам над этим голову ломает.       Осознание и догадка пришли как святое озарение.       — Извини, что вмешиваюсь, — заговорил лейтенант на английском, проходя вглубь комнаты. — Она тебе никого не напоминает?       — О чём ты? — обернулся штурмбаннфюрер.       — Ну так, мало ли… Сядь, — приказывает Геллер девушке, пододвигая стул. Та послушно уселась, совершенно не понимая, что происходит. Ханс обошёл сзади, остановился за спиной, собрал руками длинные вьющиеся огненно-медные волосы и поднял их так, чтобы видимая длина осталась до уровня плеч. — А так?..       Фридрих всматривался, силясь понять, что хочет ему показать его друг. Долго всматриваться не пришлось. Образ прошлого тут же всплыл из глубин памяти. Да быть такого не может…       Конечно, она совсем другая… Если смотреть поверхностно. Рыжие волосы, россыпь ярких веснушек, светлые глаза… Но всё это лишь незначительные нюансы, способные обмануть сознательное восприятие. Но подсознание-то не обманешь.       Она похожа на Него. Почти как две капли воды. Как сестра родная. Были бы волосы с глазами тёмными, и не эти веснушки… Худое лицо с острыми контурами, ровный, слегка вздёрнутый носик, пухлые аккуратные губы, густые волнистые волосы…       Фридриху подурнело. Ханс заметил это по тому, как у мужчины взгляд потерял концентрацию. Столько лет прошло, а отпустить никак не может…       — Теперь понял?       Аня уже поняла, что это не немецкий. Английский. Обсуждают её и не хотят, чтобы она понимала. Не понимает. Зачем им её волосы? Хотят отрезать? Не позволит! Убьётся, но не позволит!       Офицеры уходят, оставляя девушку наедине с собой. Перед тем, как закрыть дверь комнаты, тот, что внешне чуть пониже и помоложе, задержал свой взгляд на ней. Живой взгляд. Переполненный эмоциями. Не такой, как у того, который посещал Анну в больнице. Читалось в нём то ли горечь, то ли сожаление… Что не так? Что-то сейчас произошло между офицерами. До того беспристрастное лицо высокого мужчины перед ней сделалось мрачным. Что-то тяжёлое происходило в эти секунды внутри офицера. Ни слова не сказав, он развернулся и покинул комнату, а второй пошёл следом за ним.       Виновата ли в чём-то сейчас сама Анна?..       Девушка осмотрелась. Комната совсем небольшая, но довольно уютная и светлая. Лучше, чем больничная плата — это точно. Пошатываясь, Аня поднялась и подошла к окну. Решётки. Пленница.       У левой стены стоит кровать. Девушка села на неё, провела рукой по чистому покрывалу, под которым такая же чистая белая простынь и мягкая подушка с наволочкой. В углу возле окна располагается маленький столик с зеркалом на стене. В противоположном углу возле двери узкий платяной шкаф. На окнах белоснежные занавески. Больше убранств никаких нет, но и всего имеющегося более, чем достаточно для комфортного существования.       Всё могло быть гораздо хуже. По крайней мере, она в чистоте, удобстве и, похоже, хочет или не хочет — в сытости. Но зачем она здесь и для чего её спасли — для девушки всё ещё потаённо, и она вовсе не уверена, что готова узнать ответ.       Тяжёлые размышления выбили Анну окончательно, и она сама не заметила, как погрузилась в сон. Проснулась, когда солнце начало клониться к горизонту, окрашивая помещение в мягкие розовые тона. Обоняние уловило запах, который тут же напомнил о пустом желудке. Специи. Приподнявшись на кровати, девушка увидела стоящую на столе кухонную деревянную доску с глубокой тарелкой и ломтиком хлеба.       Первая же мысль, которая возникла — отвернуться к стенке и не принимать подачки от фашистов. Но живот заурчал, тем более, она не помнила уже, когда в последний раз хорошо ела. Похлёбка в больнице была отвратительной. Баба Нина, у которой Аня жила с начала войны, изысканными яствами похвастаться тоже не могла.       Да и немец чётко обозначил, что отказаться от пищи не позволит. Есть ли смысл идти на поводу собственной гордости и делать себе же хуже?       Расценив ситуацию с разных сторон, Аня всё же заставила себя встать с кровати и добраться до стола.       Прасковья, вернувшись с базара с продуктами, принялась хлопотать по хозяйству. Женщина уже переходила черту «средних лет», была плотной комплекции и прихрамывала, перекатываясь с ноги на ногу, подобно упитанной утке. Немецкий домохозяйка не знала — это было Фридриху на руку. Не подслушает. И так одной немецкоговорящей чужачки в доме хватает, шифруйся теперь от неё. А вот свой русский приходится офицеру теперь интенсивно практиковать. Собственно, это тоже было в его интересах.       — Что делает Анна? — поинтересовался мужчина после того, как женщина отнесла в комнату девушки ужин.       — Спит, господин. Даже не проснулась, когда я зашла.       — Хорошо. Когда она будет проснуться, Вы должны заняться её раной.       Рядом сидел и активно работал ложкой Ханс, читая газету.       — Ханс, ты часто к своей Наталье наведываешься? — Фридрих перешёл на родной немецкий.       — Ты же сказал, что она не моя, а целой роты, — не отрывая глаз от газеты, безразлично бросает лейтенант.       — Если ты не выключишь обиженную барышню, я набью тебе лицо.       Напряжение между мужчинами так и сквозит со вчерашнего дня. С одной стороны, Фридрих всё прекрасно понимает. С другой, почему он должен это терпеть? Ханса никто не просил туда приходить. Он прекрасно знал, что там будет. Фридрих должен теперь перед ним отчитываться? Оправдываться? Извиняться за исполнение своей службы?       Геллер бросил ложку в тарелку, а газету на стол и откинулся на спинку стула, взглядом прожигая штурмбаннфюрера.       — Да, давай, набей. Ты же таким образом предпочитаешь проблемы решать?       — Проблема сейчас всего одна, и она сидит прямо передо мной с кислой рожей.       Ханс закатывает глаза.       — Зачем ты его убил?!       — Я убил его в обмен на освобождение его сестры. Он сам на это согласился. Я не виноват в том, что девка оказалась дурой. Вопрос исчерпан?       Ханс вздыхает, отводя взгляд в сторону. Знает он, что его обида абсолютно бессмысленна. И что он вообще не имеет права обижаться. И что будь бы на месте Фридриха любой другой представитель элитных отрядов СС, Геллера бы уже на виселице вздёрнули или поставили бы в ряд колонны на расстрел за проявление жалости к низшим людям.       — Зачем тебе Наталья? — закрывает лейтенант тему, стараясь её отпустить.       — Ты знаешь её график работы?       — Выходной в воскресенье и понедельник. Режим работы с восьми до шести. А что?       — Тот, кто стрелял в автомобиль, знал, кто в нём будет ехать. Это было запланированное покушение. Чтобы незаметно установить пулемёт, надо всё чётко спланировать заранее. По той дороге сюда из города езжу не только я. Тут целый высший офицерский состав. Но стрелять решили именно в меня. Я не генерал, убирать меня первым стратегически бессмысленно. Всё, что у меня есть — фамилия и должность заместителя командира айнзацгруппы. Совершать такое серьёзное покушение на заместителя не резонно. Остаётся только фамилия. Я перебирал вчера и сегодня в голове, кто из вражеской стороны мог это знать. И надо же, какое совпадение, ты тогда в столовой представил меня этой Наталье по имени с фамилией.       Ханс какие-то мгновения молчал, усваивая всё, что только что услышал.       — Ты хочешь сказать… Да ну, нет… То есть… Да быть не может… Нет, подожди. Они могли как раз просто поджидать проезжающий автомобиль и стрелять в надежде, что пристрелят генерала, так как все они ездят по той дороге!       — До меня по той дороге проехали уже все, кто только мог проехать. Я покидал комендатуру последним.       — Может, они ехали, когда светло было. Тебе просто не повезло.       — Я должен проверить все варианты. Твоя Наталья идеально подходит на роль разведчика. Она работает в заведении, в которое регулярно приходит поток высокопоставленных лиц, она слушает их разговоры, знает их имена и, что главное, отлично их запоминает вместе с лицами. Если на такое стратегически удачное место взяли обычную дурочку, радующуюся любому мужскому вниманию, я готов уверовать в теорию о превосходстве рас и ущербность славян в её контексте.       Может, друг и прав.       — Ты будешь её допрашивать?       — Пока просто понаблюдаю. Но если это и правда было спланированное покушение на сына значимого министра, они на этом не остановятся. Не получилось в первый раз — попробуют второй. И я обязан всеми силами эту попытку пресечь.       — Я всё равно не понимаю, в чём может заключаться план с убийством сына министра. Ты же не сам министр.       — Думаю, первоначально целью было и не убийство вовсе. Стреляли по колёсам. Хотели остановить автомобиль и, вероятно, взять в плен. Для шантажа или выкупа. Если бы я не приказал свернуть во двор ещё до того, как начался обстрел, я бы не успел скрыться. Автомобиль бы быстро вывели из строя и меня схватили.       — Как отреагирует гестапо, если ты влезешь в их расследование?       — А я никуда и не влезаю. Я, как представитель карательных органов, интересуюсь и выявляю врагов режима.       Анна уже доедала, когда дверь комнаты открылась. Девушка тут же встрепенулась и увидела на пороге довольно располагающую к себе женщину с мягким светящимся взглядом. Прасковья.       Женщина с материнской нежностью принялась расчёсывать волосы девушки, пока та сидела напротив стола и померкшими глазами смотрела на собственное отражение. Бережно проводила расчёской по длинным вьющимся локонам, мягкими пальцами перебирала огненные пряди, заплетая их в причудливую объёмную косу.       — Они не приказали отстричь мне волосы? — всё же осмелилась осторожно поинтересоваться Анна.       — Ничего подобного не слышала. Кто ж такую красоту прикажет под ножницы пустить?.. Волосы у тебя хорошие, ухоженные, чистые. Мужчинам нравятся девушки с длинными волосами, зачем же им их приказывать отстригать?..       За своими волосами Анна следила как за единственным своим достоянием. Девушка никогда не жила в избытке и роскоши. Не было у неё при себе совершенно ничего, чем она могла бы выдаваться. Кроме её ярких огненных волос. В детстве в школе сверстники дразнили её за то, что она рыжая. Как же ей было обидно и как она горько плакала из-за этого. А потом её тётка всё ей объяснила. Дразнятся — потому что завидуют. Они никогда не смогут к себе так приковывать взгляды, как люди, поцелованные Солнцем. А раз не могут они, то и делают всё возможное, чтобы не смогли это делать другие. Те, кто обладает таким настоящим даром. И тогда Аня начала на всё смотреть совершенно иначе. Та особенность её внешности, которая приносила ей столько боли и трудностей, неожиданно стала единственным, что у неё при себе есть и чем она может гордиться.       Прасковья принялась за перевязку раны. Плечо болело страшно. Несколько дней назад, когда слабость была сильнее, чем физическое самочувствие, девушка могла хотя бы во сне спастись от болевых ощущений. Теперь же это становится лишь сложнее. Организм уже не проваливается в глубокое беспамятство и начинает постоянно напоминать о своём состоянии.       Но Анна не жалуется и всеми силами не подаёт вида. Терпит. Терпела в больнице, терпит и сейчас, не издавая ни единого звука, пока женщина обрабатывает рану тряпицей, пропитанной жгучей жидкостью. Кому интересно наблюдать за её воплями? Уж вряд ли фашистские офицеры будут терпеть её крики. Ещё и огребёт.       Прасковья, ничего не говоря, накладывала новую тугую повязку.       Этим днём молодой человек вышел из медпункта, сворачивая и пряча в карман выписку за заключением об освобождении от работы по причине возникновения заразной чесотки. Болезни порой появляются так неожиданно! Только вчера был бодр и весел, и вот вам, пожалуйста, сегодня получите и распишитесь вот тут прямиком на справке. И печать поставить обязательно не забудьте.       Он за минувшую ночь успел оббежать каждую квартиру подъезда. Достучался до каждого, каждому задал лишь один вопрос. Видел ли кто-нибудь Олю и Витю?       От матери содействия никакого ждать не стоит. Женщина убита трауром. И сколько ни пытался Андрей внушить ей, что дети непременно найдутся, материнское сердце твердило обратное, лишь ещё больше затягивая её в пучину горя. Этим утром пришлось вызывать врача. Лихорадка.       Они пришли вчера домой ровно в девять часов. Как Андрей и обещал Вите. Юноша зажёг керосиновую лампу в коридоре. Обычно она уже горела, когда они возвращались. Мама успела заглянуть в комнаты и вернуться в коридор, едва слышно прошептав лишь одно предложение. Вити и Оли нигде нет.       На кухне на столе обнаружилась тарелка с нетронутой засохшей гречкой. Её Оля всегда варила на завтрак для младшего брата. На подоконнике была стеклянная банка с остатками скисшего за день молока.       Они ушли утром.       Никто их не видел. В пятьдесят седьмую квартиру никто не обращался.       Днём по рабочему цеху ходило обсуждение о расстреле ста человек. Но ведь если новость выпустили утром, значит, людей должны были задерживать заранее!       Получив столь необходимое освобождение, молодой человек направился прямиком на Сенную площадь. Что он надеется там увидеть?.. Тела уже давно убраны и закопаны.       Утром первым делом Андрей обратился к своему знакомому, вступившему в полицейские отряды. Тот рассказал ему, что искать имена расстрелянных бесполезно — списки никто не составлял. Не было времени. А людей брали и правда вчерашним утром. Брали всех, кого поймают, поэтому детей вполне могли погрузить в машину вместе с остальными.       Сенная площадь была пуста. Единственное, что напоминало о минувших событиях — тёмные пятна на вымощенной дороге. Места, где немецкими захватчиками была хладнокровно расстреляна сотня невиновных человек. Кажется, что железный запах крови до сих пор витает в воздухе, а площадь никакие дожди не смогут отмыть от коричневых разводов и через сто лет.       Не имея ни малейшего понятия, что делать дальше, молодой человек вцепился пальцами в русые волосы и оглянулся вокруг.       Как же знойно.       Он сам не понял, почему решил прийти именно сюда. Наверное, потому что на самой площади уже всё вычищено. Искать надо за её пределами. На задней площади рынка Андрей увидел импровизированную свалку. Молодой человек подошёл ближе. Поломанные доски, коробки, какие-то ящики.       Один ящик лежал у самого края. Стараясь привести мысли и чувства в порядок, юноша сел на него, но деревянный объект пошатнулся и наклонился. Под ним что-то мешается. Андрей встал и поднял ящик, чтобы поставить его ровно. Поднял и чуть не уронил обратно.       Не земле прямо под его ногами лежала детская мягкая игрушка. Шитый, когда-то розовый, теперь же перепачканный пылью и грязью заяц с разными пуговицами вместо глаз.