Herz aus Stein

      

19 июля 1941, Житомир

      Фридрих сквозь сон не сразу понял, что происходит. Из и без того напряжённого сна его в мир яви вытянул какой-то резкий шум. Натренированный быть всё время начеку, офицер подскакивает с кровати и хватается за свой Люгер, который всегда находится в верхнем ящике прикроватной тумбочки. Лишь после этого сознание просыпается вслед за телом и приходит понимание, что шум вызван стуком в дверь. Который час?       — Господин фон Вюртемберг, Вас к телефону! — слышался голос Прасковьи по ту сторону.       — Спасибо, я иду сейчас, — пока Фридрих отвечает, он уже успевает натянуть на себя галифе.       Мужчина хватает со стола часы. Половина пятого утра.       В коридор также выглянул ничего не понимающий Ханс. Удостоверившись, что всё под контролем, Геллер скрылся обратно в своей комнате.       — Да? — поднимает штурмбаннфюрер трубку.       — Господин фон Вюртемберг, говорит Отто Миллер. Вас вызывают в штаб. Ситуация отлагательств не терпит.       — Понял. Выезжаю.       — Что случилось? — снова оказывается в коридоре Ханс, когда офицер поднимается на второй этаж.       — В штаб вызывают.       — Сейчас?! Что произошло, раз такая срочность?       — Не знаю. Позвони Ансгару, скажи, что мне нужна машина через пятнадцать минут.       — Будет сделано, мой штурмбаннфюрер, — утомлённо вздыхает лейтенант и направляется к лестнице.       За пятнадцать минут офицер успевает полностью снарядиться в своё обмундирование, умыться и даже закинуть в рот печенье из сухпайка и запить молоком. Ровно через указанное время чёрный Мерседес подъезжает к дому.       Вариантов, почему офицера срочно вызывают в столь ранний час, не так уж и много. Творятся какие-то непорядки в городе. Это значит — будут казни.       По приезде офицеру доложили, что ночью возник пожар здания. Очаг огня уже устранили, и теперь надо решить вопрос по принятию профилактических мер. Вполне вероятно, что случившееся происшествие — это поджог. А поджог — инцидент серьёзный! Его спускать с рук нельзя. Вот и нужно решать — кто виновен и кого наказывать. По данному вопросу собирается заседание. Мысли о том, ради чего его проводить в шесть утра, офицер упёрто гнал прочь.       — Благодарю всех за быстрое реагирование, — заговорил Эмиль Раш после окончания приветственной церемонии. По сквозящему напряжению видно, что командир сам не рад тому, что разбираться с этим приходится в столь ранний час. — Инцидент, думаю, уже всем известен. Вот нам и предстоит решить, какие меры и в каком размере необходимо предпринять.       — Господин Раш, — подал голос оберштурмбаннфюрер, которого Фридрих видит впервые. — Мы не столкнулись ни с чем новым. Считаю, что действовать нужно по уже имеющимся предписаниям. В поджоге обвиняются евреи, проживающие близь возникновения очага. Кто не согласится с тем, что такое низкое коварство, как поджог посреди ночи, способны учинить разве что эти грязные жиды?       — Да, верно, — раздались одобрительные возгласы.       Какая же скука. И ведь даже возразить никак не посмеешь — сразу же обвинят в сочувствии к евреям. Ещё не отмоешься потом от этого клейма. Почему Герман отдал Фридриха не в гестапо?.. Там хоть как-то для вида пытаются разобраться в корне происходящего.       — Господин фон Вюртемберг, а что скажете Вы? — обратился Раш к своей правой руке.       — Я полностью доверяю вашему опыту и абсолютно согласен с тем, что поджоги — это очень характерная черта для еврея.       — Решено. В таком случае действуем по предписанию — за организацию пожара в городе сто единиц подлежит к уничтожению. Теперь нужно решить, где и как исполнять акцию.       — Я уже расстреливал сотню на торговой площади. Уже имеются организованные зондеркоманды, которые после проведения казни очищали улицу от большого количества крови и утилизировали тела. Процесс вполне налажен. Виселица для столь массового действия не годится — слишком много времени занимает.       — Но позвольте, зачем нам тратить патроны на этих свиней? — заговорил один из присутствующих. С ним Фридрих уже сталкивался вчера. — Отдадим распоряжение местной полиции — пусть хоть весь день их вешают.       — Господин Фишер, это тонкая психология. Вид крови имеет более резкий внушительный эффект для масс. Расстрелы — это хороший метод запугивания для пресечения подобных действий впредь. Или Вы предпочитаете, чтобы сотня подвешенных гниющих тел несколько суток находилась в петлях под зноем в назидание для остальных? Вы представляете, какая вонь стоять будет в городе? Нам же самим этим дышать придётся. Мы же интеллигентные люди, а не варвары.       Спорить никто не стал.       — Господин фон Вюртемберг, раз у Вас уже всё налажено, поручаю сегодняшний акт казней провести Вам, — сделал заключение Раш. — Только не на городской площади, пожалуйста. Мы в самом деле не варвары.       — На Богунии организован лагерь для военнопленных. Это пригород. Там проходит Новоград-Волынское шоссе. Местность лесная, тихая.       — Хорошо, — одобрительно кивает бригадефюрер. — Можете приступать.       — Будет исполнено в лучшем виде, господин Раш. Благодарю за доверие.       Зря. Казни на площади более показательные. Обычно за городом проводят казни с целью истребления, чтобы население не охватывала паника. Нет ничего страшнее и более неуправляемого, чем многотысячная толпа, охваченная животным ужасом. Но расстрелы в качестве наказания за крупные проступки — это не истребление, это воспитание. Такое должны видеть все. Видеть и чутко внимать, чтобы ни у кого не возникло соблазна повторить подобное. Но не Фридрих тут что-то решает. Приказы не обсуждаются.       Да и вообще, Фридрих отнюдь не рад, что вновь ему приходится проводить данную церемонию. Утомительная процедура. Мороки много. И моральные силы высасывает.       Было бы проще, если бы Фридрих был до мозга костей антисемитом. Но так сложились события его жизни, что ни кровной ненависти, ни отвращения к евреям штурмбаннфюрер не испытывал от слова совсем. Он в свои юные годы тесно общался с представителями данной прослойки общества. Слишком тесно. И какая бы тотальная ни велась агитация и пропаганда, всё то, что Фридрих лично знает, ничего в его памяти не перекроет и ни в чём не переубедит.       Может, дело ещё и в том, что его отец сам не был антисемитом, вот и не взращивал с малых лет это в своём сыне. У него самого очень много лет был лечащий врач еврей. Человек с поистине высоким профессионализмом и опытом. Но с приходом в партию положение многих устоявшихся вещей пришлось менять. Врача в том числе. Как сложилась судьба уважаемого Иоиля, Фридрих так и не знает.       Но сказали, что евреев надо истреблять — значит, надо истреблять. Выбор не так уж и велик.       — Вот тут адрес, — протягивает штурмбаннфюрер папку с отчётом. — Мне нужно сто евреев мужского пола от восемнадцати лет, проживающих в радиусе ста метров от данного места.       Хватило ему уже убитых девчонок и детей. Пусть кто-то другой это на себя берёт.       — Собрать на Соборной площади к часу дня, — отдал распоряжение офицер.       — Будет сделано, господин фон Вюртемберг.       Юра никогда не был плохим человеком. Да, туповатый, легко ведомый и в какой-то степени трусливый. Но никак не плохой. По крайней мере, сам про себя ничего подобного сказать Юра никак не мог. Юноша до сих пор не может сообразить, как он попал в ряды полицаев. Он же ничего плохого не хотел сделать! Он просто хотел помочь своей семье. Ему предложили хорошую плату и надбавки в выдаче продуктов питания. И он согласился. Кто бы не согласился?! О том, какую работу придётся выполнять, парень тогда не задумался.       — Шнеллер, тупьие свиньи! — едва ли не с пеной у рта лаял немец в форме на выстраивающихся в шеренгу молодых людей с нарукавными повязками. — Райх платить вам хорошо, чьтобы вы хорошо работать! Кто не работать, тот капут!       «Сам ты капут, гнида фашистская», — злобно скрипнул челюстями Юрка.       — Мне нужны юде! Шнеллер! Ты и ты! — немец тыкнул пальцем на двух парней из отряда, в числе которых оказался Юра. — Бъить здесь! Все другие, впъерёд! — перевёл палец на здание.       Отряд из восьми человек двинулся к дому. Разделившись на группы, они скрылись в подъездах.       Опять кого-то расстреливать будут. Это если каждые четыре дня по сотне, в месяц же получается почти тысяча мирных человек! А главное — за что?! Ночью возник какой-то пожар. Но ведь явно же казнить собираются непричастных!       Уроды, что с них взять. На рожи их худощавые крысиные даже смотреть тошно. Никакого понятия человечности.       Из одного подъезда, одаривая прикладами дубинок по спине, выводили людей.       — Охранять! — рявкнул фашист оставшимся двум парням. А сам отошёл к автомобилю, возле которого с довольными рожами курили ещё два немца. Юра подметил, как тот, командующий, достал сигарету и присоединился к ним, склонившись головой к одному из них, чтобы прикурить.       Черти.       — Ждать здесь и не рыпаться! — почти как немец лаял один из ведущих.       — Я ничего не сделал! — сопротивлялся один из взятых, за что тут же получил по спине.       Вот так же наверняка четыре дня назад задержали и Олю с Витей…       Пока вывели одних, уже бросились обратно в подъезд за остальными. Пока Юра смотрел им вслед, ему под ноги на колени бросилась какая-то женщина и причитала что-то невнятное с безумным блеском в глазах.       — Не мы это, не мы! — отчётливо слышалось из её потока речи. — Ребёнок маленький в доме остался! Не мы!       — Отойди, мать, а то ударю, — пригрозил юра и потянулся рукой к дубинке. Косо глянул на немцев — те уже все во внимании. Зыркают с потехой, о чём-то переговариваясь. Падальщики.       — Убьют же нас! — не унималась сумасшедшая. — Пощади! Не мы это! — уткнулась она парню в ноги, обхватив руками его колени. Ну точно сумасшедшая!       Два немца отошли от машины и двинулись по направлению к происходящему. Подлетели, как коршуны. Один пинком ноги повалил на землю женщину, второй же схватил дубину и, не жалея силы, зарядил парню под рёбра, да так, что Юра, пошатнувшись, сложился пополам, заплёвываясь кровью. Первый в это время избивал ногами еврейку, втаптывая её сапогами в грязь. Бил нещадно по лицу, груди, животу. Нечеловеческий болезненный вопль разносился по двору, перемешиваясь со злорадным смехом немецкого командира. К активным действиям присоединился немец с дубиной и теперь лупил женщину вместе со своим товарищем. Крики продолжались ещё какие-то минуты, и вот затихли. Осыпав обмякшее тело ещё несколькими ударами, нацисты потеряли к нему интерес и вернулись к машине. Наблюдающие люди сжались в кучу, стараясь не смотреть на окровавленное и искалеченное тело на земле.       Юра с трудом выпрямился, утирая кулаком кровь с губ. Бляди! Чтоб сами подохли они все в страшных муках, выблядки фашистские!       От переизбытка эмоций у юноши вырвался истеричный хохот, но тут же схватил внутренние органы болезненный спазм, снова складывая парня пополам.       Всех остальных жильцов также выгнали из дома во двор и быстро выстроили в шеренгу. Тут же подлетел командир и быстрым шагом пронёсся вдоль колонны.       — Ты! Ты! Ты! — тыкал он пальцем на каждого взрослого мужчину. — Айн шаг впъерёд!       Мужчины, потупив взгляды в землю, отделились от ряда.       — В кузоф, шнелль!       Фридриху ещё предстояло найти место для расстрела. Дав направление шофёру, офицер внимательно следил за пейзажами у дороги. За окном мелькает негустой сосновый лес.       — Останови здесь у моста — отдаёт приказ штурмбаннфюрер на подъезде к заболоченной речке.       Мужчина выходит из автомобиля и спускается по склону в сторону от берега. Отходит от дороги на достаточное расстояние, осматривается. Поднимает голову к небу. Там, наверху, шепчут хвойные ветви, погоняемые тёплым ветром. В кронах щебечут какие-то лесные птахи. Природная тишь и благодать. Где-то в стороне раздался звонкий частый стук. Дятел.       Штурмбаннфюрер примечает огромный булыжник и присаживается на него, доставая из кармана портсигар и зажигалку. Подкуривает. От умиротворяющей идиллии голова кругом идёт. Когда в последний раз Фридрих мог себе позволить просто выбраться в лес, подальше от войны, просто чтобы отдохнуть?.. Отдохнуть от уставов, приказов, должностей и обязанностей. От смертей. От чужой боли, мучений, так давящих со всех сторон. Почувствовать себя просто свободным человеком. Стащить с себя военную форму, сбросить тяжёлые армейские сапоги и бежать босиком по мягкой траве.       Заинтересовано склонив голову набок, офицер краем обуви подковыривает землю. Рыхлая. Это хорошо. Надо будет поручить взять с собой лопаты — могилы рыть.       Фон Вюртемберг возвращается к машине и отдаёт приказ ехать обратно в город.       На Соборной площади к часу дня, как и было приказано, собрали сто схваченных евреев. Под ярким зноем в ожидании собственной участи находились мужчины разных возрастных категорий. Молодые, зрелые, пожилые. Многие сидели прямо на голом асфальте под испепеляющими лучами солнца.       — Простите, у Вас нет немного воды? — с протянутой ладонью скитался тощий дряхлый старик между такими же страдающими от зноя и жажды соплеменниками.       Кто-то от него просто отворачивался, ишь ты, воды у кого-то вымолить захотел. Была бы у кого-то здесь вода, тут бы уже такая борьба стояла за этот несчастный глоток! Кто-то же лишь разводил руками и поджимал губы, дескать, нет, отец, нема.       — AUFSTEHEN! — прогремела команда.       Все тут же спохватились и поднялись на ноги. Без малейших объяснений было приказано залезать в грузовики. Машин гораздо меньше, чем нужно для того, чтобы погрузить в них сотню человек. Но это совершенно никого не волновало, кроме тех, кому не посчастливилось оказаться в этой сотне обречённых евреев.       Фридрих наблюдал со стороны. Про себя с иронией надеялся, что сейчас нигде ни из какого угла не выскочит Геллер. Не любил штурмбаннфюрер, когда за ним при исполнении убийств наблюдал Ханс. Лишний груз вины на плечах становится слишком ощутимым, чтобы его не замечать.       Но, к счастью, лейтенант ниоткуда не объявился. Фридрих сел в машину и выехал с площади, задавая направление для грузовиков.       Их выгрузили и привели туда — к тому камню. Выдали лопаты и приказали копать. Каждый понимал, что он роет себе могилу. Не только себе. Одну общую на всех. Братскую.       Звучит стандартное чтение обвинения и приговора. Всё-таки, сегодня карательная акция, а не геноцид.       — В ряды по десять человек по очереди к краю рва, — спокойно произносит офицер переводчику. Не хочется нарушать лесную тишину громкими криками. Тот отдаёт приказ на русском. Из группы полицейские выводят первых попавшихся десять человек и выстраивают у глубокой могилы лицом к ней.       — Огонь! — звучит следующая команда, когда всё замерло в морозящем ожидании.       Природную гармонию разорвал оглушительный залп десятка оружий. Чёрные силуэты птиц подорвались с высоких древесных крон и с пронзительным тревожным кличем заметались над ясным голубым небом, разлетаясь в разный стороны туда, где не кричит так громко Смерть.       Тела повалились в мягкую землю. Следующий ряд выстроили у могилы.       Фридриха отпустили после проведённого мероприятия. Выразив свою благодарность, Раш пожал штурмбаннфюреру руку и сообщил, что Фридрих может взять себе выходной в любой будний день на этой неделе — за отработанные выходные. Эта новость офицера немного пригрела.       И тем не менее, домой Фридрих вернулся опустошённым. Ханс всё понял по одному его взгляду, брошенному в момент, когда мужчина снял с себя фуражку. Вместе с данным головным убором словно снялось само понятие сущности «Офицер», и теперь остался лишь голый и беззащитный Фридрих. Живой, чувствующий, ощущающий. Твердишь себе, что привыкаешь. Вот только невозможно к такому привыкнуть, не уничтожая в самом себе ядовитым пламенем человеческую суть. А полностью её уничтожить так не хочется… Но и жить с ней при данной работе невмоготу.       В Берлин когда вернётся — будет вести переговоры с Гиммлером и отцом, чтобы его перевели в любую другую структуру. Уж лучше с Хансом на передовую в окопы.       — Нас через пять дней отправляют на подмогу армии, — доносит новость лейтенант.       — Замечательно, — безэмоционально отвечает Фридрих.       — Есть будешь? Там на кухне обед ещё остался.       — Потом.       Офицер поднялся на второй этаж и закрылся в собственной комнате.       Проснулся он, уже когда за окном сгущались сумерки. Сел на кровати, утомлённо потёр ладонью щёку. С тоской уставился на пейзаж, виднеющийся за решёткой. Может, прогуляться?..       В мыслях тут же вспомнился вчерашний разговор с Хансом. Надо Анну взять с собой.       Приведя себя в порядок, мужчина приоткрыл дверь чужой комнаты.       Девушка знала, что в ближайшие дни офицер объявится. Она ждала его. Она теперь готова.       — Добрый вечер, господин офицер, — ласково поприветствовала Анна, поднимаясь с кровати. Её яркие волосы были распущены и мягкими волнами рассыпались по плечам, собираясь за спиной и тем самым подчёркивая лебединую шею.       — Добрый, — закрыв за собой дверь, смерил Фридрих оценивающим взглядом девчонку, стремясь понять, что и почему сейчас вызывает в нём смутное сомнение. — Как самочувствие?       — Вполне хорошо, господин офицер. Благодарю за беспокойство. Я должна поблагодарить Вас за своё спасение… — как бы невзначай подмечает девушка.       — Да, должна.       — И в таком случае… — делает Анна два небольших шага навстречу. — Я не хочу оттягивать неизбежное.       Подходит ещё ближе и останавливается напротив мужской фигуры, смело смотря прямо в глаза. На какое-то напряжённое мгновение замерла, а следом, всё не отрывая взгляд, потянулась здоровой рукой к вороту рубашки, ловко расстегнула несколько верхних пуговиц и стянула одежду набок, оголяя круглую упругую грудь.       У Фридриха от изумления брови устремились к потолку. Хороша дочь священника, ничего не скажешь!       Не сумев сдержать смешок, мужчина засовывает руку в карман брюк и достаёт оттуда цепочку с крестом, которую сорвал с шеи девушки, когда нашёл её.       — На, надень. И прикройся. Я не собираюсь с тобой сегодня спать.       Анна тут же растерянно заморгала. Щёки и уши её залились багровым цветом. Смущённо она натянула на себя край рубашки обратно и уставилась на крест в руках немца. Всё должно было быть совсем не так!       Фридрих уже понял, что данный манёвр был совершён с какой-то конкретной целью. Что-то здесь не так. Не дожидаясь, когда девчонка заберёт свою цацку, он прошагал вглубь комнаты и положил цепочку на стол. Аня медленно разворачивается, наблюдая за действиями офицера.       Мужчина подходит к кровати и срывает покрывало с одеялом. Следом же хватает подушку и откидывает её в сторону. На матрасе под ней лежит кухонный нож.       Фридрих берёт объект в руку и поворачивается к девчонке, ставшей белее мертвеца. Так вот оно что. Решила, значит, что сможет соблазнить и в процессе прирезать. Наивная дура!       В один шаг офицер подлетает к девчонке и хватает её крепкой хваткой за подбородок, заставляя смотреть себе в глаза. Девчонка пискнула, но ни слова не сказала, глядя своими огромными светлыми глазёнками. Фридрих чувствует, с какой бешеной скоростью у неё бьётся сердце.       — Думала, сука, что сможешь меня прирезать? — угрожающе тихо и спокойно заговорил штурмбаннфюрер. — За покушение на мою жизнь четыре дня назад поплатилось сто человек. Слышала об этом? Это я отдал приказ их расстрелять. За каждую попытку совершения покушения на лицо из отряда СС следует казнь ста мирных граждан. Ты меня попыталась затащить в кровать, где спрятала холодное оружие. Это — самая настоящая попытка покушения. — Фон Вюртемберг делает паузу, позволяя девчонке усвоить всё услышанное. Наклоняется к её лицу ближе. — Думаешь, я тебя убью за это? Нет, я лучше казню сотню людей и заставлю тебя смотреть, как каждый из них умирает из-за того, что у тебя нет мозгов.       Глаза Анны заблестели от подступивших слёз. Всё должно было быть по-другому! Да, она предполагала, что может попасться. Но тогда убить немец должен был её, а не других людей! Она не сможет на это смотреть! Она не сможет с этим жить!       Хватка мужчины ослабевает, и он отстраняется.       — Через пять минут жду тебя на улице.       Убьёт. Точно кого-то убьёт и заставит на это смотреть. Дура, какая же она дура!       Офицер выходит из комнаты, закрывая за собой дверь. Тело Анны пробивает судорожная дрожь.       — Полюбуйся, — кладёт Фридрих нож на стол перед носом лейтенанта. — Нашёл у девчонки под подушкой. Решила прирезать прямо в постели.       — Ты что, хотел её…       — Я — нет. А вот она продемонстрировала свои намерения довольно явно.       — Идиотка, я же предупреждал её.       — О чём? — насторожился офицер.       — Не совершать с тобой глупостей! Она жива ещё?       — Жива.       — Что делать будешь?       — Пока ничего.       Где-то с какой-то стороны Фридрих понимал мотив и намерения. Обычный механизм самозащиты. А лучшая защита — это нападение. Окажись бы Фридрих на её месте, поступил бы наверняка точно так же. Под действием страха сглупила, повелась на какую-то мнимую надежду защититься. Но поощрять такое поведение и оставлять как есть, разумеется, нельзя. Но это не проблема. Фридриху даже ничего делать не придётся — девка сама всё за него сделает. Никто не может наказать человека мучительнее, чем его собственный разум. Достаточно задействовать пару нужных точек.       Фон Вюртемберг ждал у террасы, покуривая сигарету. Ровно через указанное время девчонка вышла на порог.       — Пошли, — притаптывает офицер сигарету и направляется вдоль дороги, не дожидаясь, пока рыжая пойдёт за ним.       Но он знает, что она идёт следом.       Изначально Фридрих хотел дойти до пруда, как и рекомендовал Ханс. Но теперь планы радикально поменялись. Они направлялись к служебным зданиям.       Воздух резко стал на несколько градусов холоднее. Девушка поёжилась. А может, Анну так морозит от ужаса. Куда они идут?.. Уже довольно темно, местность плохо видно.       Впереди послышался яростный лай нескольких собак. Псарня. Он будет натравливать на неё собак?..       — Стой здесь, — отдаёт приказ офицер и направляется к какой-то служебной будке, откуда из окошка горел жёлтый свет.       Через пару минут возвращается.       — Идём.       Он привёл её во двор, где и правда стояли огромные клетки с собаками. И все они, как одна, скалились, утробно рычали и в каком-то неадекватном припадке бросались на прутья. Но офицер прошёл мимо них, даже не обращая никакого внимания. Дошёл до дальнего ряда и повернулся лицом к вольерам. Ждёт, пока девушка подойдёт к нему. Анна, опасливо глядя на собак, чувствовала, как от страха перед этой звериной яростью ноги её становятся деревянными. Идти становится сложно. Они лают не на немца. Они лают на неё.       Но из одной клетки не доносилось никаких агрессивных звуков. Возле неё и стоял немец. Девушка подошла и от прилива новых эмоций чуть не повалилась, когда заглянула за прутья клетки.       — Тася! — кинулась она к вольеру, в котором находилась мелкая рыжая собака, похожая на лисицу. Фридрих, когда приехал забрать её и увидел в свете дня, поймал себя на мысли, что она чем-то похожа на королевских английских собак породы корги. Только дворовая версия. — Тася, моя хорошая, что они тут с тобой делают?! — запричитала девушка на русском.       Сука подскочила к прутьям, радостно завиляла хвостом и заскулила, облизывая протянутые к ней пальцы.       — Эта собака спасла тебе жизнь, — заговорил немец за её спиной. — В первую очередь, ты обязана ей, а не мне. И за любую следующую твою выходку я убью не сто человек, а её. Мучительно и медленно. Отдам на растерзание овчаркам, а ты будешь смотреть и слушать, как они рвут её на части. А будешь вести себя хорошо — сможешь приходить к ней и даже гулять. Ты меня поняла?       Может, когда цена непослушания стала более конкретной и визуальной, девка о чём-то и задумается. К тому же, у неё теперь есть стимул вести себя покладисто, чтобы повидаться со своей любимой псиной.       — Да, — поднимается Анна на ноги, утирая тыльной стороной ладони нос. Она поворачивается и подходит к мужчине. Девушка понимает, что должна сейчас что-то сказать. Извиниться? Поблагодарить за то, что Тасю не бросили?.. Но слова стоят в горле тугим комом.       — Если бы на моём месте был любой другой офицер, на тебе бы уже живого места не осталось, — спокойно заговорил Фридрих, глядя на Анну сверху вниз. — Я предпочитаю не бить, а договариваться. И верю в то, что славяне понимают значение слов наравне с арийской расой. Выглядишь умной, образованной. Но если человек не понимает язык слов, приходится применять язык грубой силы. Как показывает практика, он более доходчивый. Не разочаровывай меня тем, что ты не понимаешь значение и смысл человеческой речи.       — Извините, офицер… Я… Я просто подумала, что нужна Вам, чтобы… — зашмыгала носом девушка.       — От твоего поведения зависит, для чего ты мне нужна и нужна ли вообще. Окажешься бесполезной — не думай, что отпущу живой. Твоя жизнь теперь принадлежит полностью мне. И только от тебя самой зависит, какая она будет.