Кровь.
Много крови.
Много блядской крови.
Диме страшно открывать глаза и рассматривать это кровавое месиво, которым укрыты дно и бортики ванной. Он и так знает, что дело дрянь. Что ебучие гипсофилы уж слишком быстро завладевают его здоровьем и жизнью. Слишком большой шанс позорно подохнуть, как влюбленный Ромео. Разница лишь в том, что у Шекспира — Ромео был влюблен и сам выбрал такой исход жизни.
Очередной приступ душит, режет горло и дерет глотку до колючих слёз в уголках голубых глаз. Ему кажется, что он просто-таки выхаркивает свои внутренности. По крайне мере,
пытается. А они, суки такие, остаются на месте, лишь раздражая организм и иммунитет.
— Сполосни горло, Дим, — над ухом звучит заботливый голос Лены, а в туманной пелене перед глазами появляются очертания руки со стаканом. Ему хватает сил лишь ухватиться и начать жадно пить воду.
Дима не любит какую-либо помощь в его сторону. С детства всего одна установка: он не слабый. Но сейчас при очередном приступе, когда Лена утирает со лба пот, нежно поглаживая по спине, он понимает, что помощь иногда нужно и полезно принимать.
Вроде попускает. Кашель уходит также внезапно, как и начинается; температура резко падает в границы нормы, а взгляд наконец-то фокусируется на бывшей жене, которая сидит на унитазе напротив. Единственное, что выдает плачевное состояние — это окровавленная ванна, практически без бутонов и лепестков, и спутанные, мокрые от пота волосы.
— Ты как? — голос девушки нежен, заботлив и с нотками надрыва. Ей трудно видеть его
таким.
— Жить буду… — кряхтит в ответ он, отставляя стакан рядом где-то слева.
— Пока что.
Он улавливает горечь и укоризну в голосе своего, на самом деле, близкого и верного друга и как-то по-блядски садистки улыбается, оголяя окровавленные зубы. Дима понимает, что ей не нравится. Понимает, давно знает, но не спешит решать эту проблему. Ему вообще ничего не хочется делать от слова «совсем».
— Когда ты поговоришь с Олесей? — Лена, не вставая со своего мнимого трона, тянется рукой к лейке душа, открывает воду и начинает смывать следы тайны, которую Журавлев, видимо, решил утащить с собою на тот свет.
Дима молчит, глупо глядя в точку на стене чуть выше правого плеча бывшей жены, стараясь ни о чем не думать. Особенно не думать о
разговоре. Последний у них вышел слишком сумбурным, оборванным и оставил по себе больше вопросов, нежели было изначально.
— Если ты не поговоришь — я скажу, — таким же уверенным, негромким голосом продолжает девушка, наблюдая за тем, как алые потоки воды сначала розовеют, а после и вовсе исчезают в канализационном сливе, — я не собираюсь, блядь, смотреть, как ты подохнешь.
— Ну так и не смотри, — невесело огрызается парень, вскидывая плечами. — Но говорить не смей…
— Если ты забыл, то ты мне больше не указ, Журавлев, — она закрывает воду и показывает пустую правую руку, — и я не собираюсь к тебе прислушиваться. Вольна решать сама.
— Тогда вперёд… Давай… Пересри мне всю жизнь…
— Мне кажется, я тебе её спасаю.
— Когда кажется — креститься надо.
— Придурок ты, Дим.
Их голоса негромкие, не нарушающие атмосферу тускло осветленной ванны, и пиздецки сломленные. В четыре утра как-то и орать, ссориться не хочется — все дискуссии лишь по правилам ночи.
Лена аккуратно подхватывается на ноги и за пару секунд падает на пол подле бывшего мужа, также откидывая голову на тумбу от раковины. Тусклое освещение не бьет по глазам, тишина прерывается лишь сквозняком в спальне, а блики грусти в глазах спрятаны за безэмоциональными выражениями лиц.
— Она ведь сама сказала, что готова бросить всё ради своего соула, — спустя какое-то время тихо роняет Лена, аккуратно сдвигая взгляд на Диму.
— Но при вопросе, если соулом буду я — она надолго задумалась, — тут же опровергает он, указательным пальцем правой руки стягивая растянутые бинты с левой. Небольшие гипсофилы оранжевого цвета тут же постают перед взором.
— Конечно, она ведь была обескуражена вопросом. — Лена также наблюдает за блядскими цветами на теле любимого человека и где-то внутри сдерживает громкий, болезненный всхлип. Не так, блядь, должна была продолжаться их с Димой история. Она же, сука, еще любит. До дрожи в коленях, до замирания сердца и с горьким «Дим» на придыхании. — К тому же, — подавляя вязкий ком чувств, продолжает девушка, — она не ответила отрицательно.
— Но и «да» тоже не сказала. Нас прервали…
— Ебаный режиссеришка.
— Да, ебаный Рома.
И тихий смех: негромкий и недолгий. На грани боли и иронии.
Кажется, такие ночи, перетекающие в утра, понемногу становятся традицией в квартире бывших Журавлевых. Когда часы показывают то ли час, то ли два, Лена привыкает слышать начинающиеся припадки кашля, подрываться с кровати и бежать в гостиную, куда перебрался Димка. Привыкает будить его, чтобы тот не захлебнулся в собственной крови и привыкает под руку вести в ванную, приваливать к бортику и поддерживать. В такие моменты она годна лишь на это.
То что, когда-то казалось кадрами из ужасов, сейчас являются реальностью, от которой ей хочется убежать. В принципе, она уже может спокойно собрать все свои вещи и укатить обратно в Воронеж, но любовь и желание, чтобы с любимым человеком все было хорошо, заставляют оставаться и смотреть на то, как он загибается из-за своей ебучей упрямости. Блядь.
— Нужно ложиться спать. Тебе вставать рано на съемки.
— Похуй. Всё равно мой вид не изменится.
— Дим…
— Лен…
Она поворачивает голову к нему и всё же ловит взгляд голубых, любимых глаз. В них теплота, отчаяние, вина и небольшие огоньки былой любви. Как бы девушке не хотелось признавать, но за последние две недели «то самое чувство» всё же почти покидает Диму. Это видно. Лена не знает, зарождается ли что-то в его душе к Иванченко (тут блядская дилемма: ей одновременно и хочется этого, и нет), но смирится с такой утратой трудно.
— Дим, — вновь негромко начинает она, находя своей ладонью его руку, — несмотря на то, что мы не вместе… что я всё ещё тебя неимоверно люблю, — на глазах слезы, хотя ей казалось, что она уже выплакала всё, что можно за этот период, — я хочу, чтобы ты жил… Даже если ты этого не хочешь. Хорошо тебе — хорошо и моей душе, — Лена слабо улыбается, когда парень в ответ немного сжимает её пальцы. — Пожалуйста, попытайся уснуть…
Журавлев всю эту тираду молчит, слушая, как резонируют в голосе бывшей жены разные эмоции. Ему тошно, что он не может дать ей то, о чём клялся в своей свадебной речи; что доводит Лену до такого состояния и продолжает рушить не только свою жизнь, но и её.
Сука.
Глаза в глаза. Ебучее считывание всех негативных эмоций: горечь, боль, где-то злость и усталость от этого бытия. В обоих. Всё же проскакивает надежда. Маленькая и мнимая, но надежда.
А ещё желание жить.
— Хорошо, идём спать.
Лену хватает лишь на слабую улыбку в ответ — та тут же соскальзывает с лица. Девушка встает на ноги, а после помогает это сделать Диме.
И в этот момент он не понимает, за что ему
такая прекрасная бывшая жена такой прекрасный и верный друг.
***
Олеся заебывается.
Глядя на разъяренную спину своего жениха, ей хочется впиться в её ногтями и расцарапать до крови, лишь бы он не бесил. Точнее, чтобы до него дошло, что она, в самом деле,
рада предложению, а такая отсутствующая просто так. Ну или не просто, но какая ему, блядь, разница? Нельзя позагоняться что ли?
Чувство холода вовсе не проходит, лишь усиливается, и Олеся искренне не понимает «почему». Со дня обручения прошло чуть менее полторы недели, со странного разговора с Димой — ровно неделя. Но с каждым днем эта тревога лишь растет и никак не может пустить в мысли — осознание предсвадебной
<хуеты суеты.
— Ты меня избегаешь, — в этот раз голос Макса звучит утвердительно, и Олеся за секунду до закатывания глаз сдерживается, чтобы это не сделать.
— Максюш, если бы я тебя избегала, то сейчас бы не была с тобой, а пряталась за работой, — пытаясь не раздражаться, спокойно изрекает девушка, ощущая покалывание на подушечках пальцев.
— Ты понимаешь, о чем я, — устало роняет Заяц. Он подходит к креслу и опирается на него бедрами, параллельно скрещивая руки. Взгляд устремлен на любимую, сидящую на небольшом пуфике с планшетом в руках.
— Не понимаю. О чём?
Иванченко понимает. Она
ой как понимает. Но упасть на дурочку всегда лучше всего. Не рассказывать же
парню жениху о своих сомнениях, душевных терзаний и догадках, основанных на шастунском опыте, что где-то может умирать её соулмейт?
Заяц не поймёт. Во-первых, он не верит в эту белиберду, даже взирая на столько рассказов знакомых и друзей. А, во-вторых, между ними любовь, зачем забивать клочки пустоты раздумьями о каких-то соулмейтах?
Между ними словно из ниоткуда появляется большая трещина, и они оказываются на разных сторонах. Моста нет, веревки тоже. А ебучая тревога внутри Иванченко заставляет только больше отходит от края пропасти, в страхе упасть. И почему-то в темноволосой головушке возникает лучшее решение игнорировать эту ситуацию, ибо «ну авось?».
— Мы почти не говорим. Тебя словно отрезало от меня, — Макс разводит руками по сторонам. — Мне казалось, что пара после обручения должна уже обсуждать свадьбу и все вещи, которые связанные с ней, а не зарываться в работе и просто-таки, блядь, игнорировать этот факт.
— Я виновата, что наш с Димой проект выстрелил? Естественно, у меня работы прибавилось. И вообще мы скоро летим в мини-отпуск, там всё и обсудим, — всё еще пытаясь держать себя в руках, а голос в негромкой интонации, в свою защиту роняет Олеська. Она склоняет подбородок на бок и пронзительно, с некой укоризной глядит на парня.
— Блядь, да хватить постоянно вспоминать Журавлева с вашей этой наталкой! — раздраженно взвывает он, закидывая голову к верху и потирая лицо ладонями. Со стороны звучит это как-то грубо.
— Ты что, завидуешь моему успеху? — внезапно ухватывается на странную нитку ссоры Олеся. Холод «неправильного» внутри как-то странно обволакивает её внутренние органы, и это ощущается, как некое одобрение. Олеся ловит себя на мысли, что ей нужно к психотерапевту.
— Ты в своем уме? Конечно, нет!
— Тогда какого хуя ты постоянно так реагируешь на мои россказни о работе?
— Потому что ты, блядь, только и говоришь о работе!
— Во-первых, Макс, ты знаешь, что это неправда! — со злостью откидывая планшет в сторону, девушка встает на ноги. — А, во-вторых, если ты думаешь, что после свадьбы я буду готовить блядские щи и рожать детей, то ты очень сильно заблуждается. Мне такой брак, где меня не уважают, нахуй не сдался!
Последнюю фразу Олеся усиливает агрессивным глухим ударом пятки по полу. Наступает тишина. Такая противная, тягучая и пиздецки напряженная. Разгорячившаяся девушка стоит перед безэмоциональным Зайцем. Она замечает его бушующую злость в глубине карих зениц и некую тень обреченности на лице.
Только сейчас она, блядь, понимает, что перегнула и повела
ссору разговор в другую сторону. Макс совсем не это имел в виду. Он никогда не перекрывал ей кислород и только лишь поддерживает, вместе радуясь победам. А вот Олеся…
В последнее время из-за блядской тревоги она неосознанно отталкивает его, ограждается работой и витает в своих мыслях. Проблема в ней — и самое хуевое, что Иванченко не знает, как решить её. Она не знает, как убрать этот «холод неправильного» и тревожные мысли о смерти соулмейта, преследующие уже неделю.
Ебаный Шаст.
— Прости… — негромкое извинение прорезает тишину. — Я не хотела тебя задеть. Я знаю, что ты не желаешь мне плохого.
Максим смотрит прямо в глаза. Устало, с горечью и непонятной Олесе тоской. Так, словно не узнает её — что, в принципе, неудивительно. Он делает аккуратный шаг вперед, медленно раскрывает объятия и позволяет любимой упасть в них. Ничего не говорит, лишь поглаживает по густой копне мягких волос, положив сверху подбородок.
— Солнышко, я не знаю, что с нами происходит, но я верю, что мы все пройдем, — его голос негромкий и хриплый. — Возможно, это предложение было слишком спонтанным и быстрым для тебя… — на глазах Олеси непонятные ей слезы, в душе — всё та же «волна неправильного». Она прижимается к груди парня как к единственному, что может её спасти. — И тебе нужно время осознать… Или же подумать, нужно ли тебе вообще
всё это…
— Максим, я…
— Подумай, Олесь, — уверенно, всё также не повышая голоса, прерывает её попытку что-то сказать Заяц. — Я умею ждать… — эта фраза куда-то в волосы, а после небольшой, нежный поцелуй на темной макушке.
А за секунду ей становится холодно. Максим отступает, оглядывает с ног до головы серый комочек грусти, утирает согнутым пальцем слезу с правой щеки и ободряюще-тоскливо улыбается. Иванченко молчит, не понимая своих ебучих чувств: внутри всё то ли горит, то ли обдает холодом и страхом…
— Я к отпуску перекантуюсь пока что у Гороха.
И уходит прочь.
Олеся слышит, как любимый человек копошится в спальне, роется в скрипучем шкафу и забирает необходимые вещи из ванной, чтобы всё сложить в небольшую сумку. По-хорошему — нужно бы остановить, но эмоциональных сил ни на что нет. Даже на громкое рыдание. Лишь тихое скатывание слёз по щекам и обессиленное падение обратно на пуф.
Дверь хлопает за Максимом слишком громко и неожиданно, и внезапно это не ощущается, как конец чего-то. Блядские ощущения «неправильного» впервые за эту неделю хоть немного, но притупливают свои противные голоса, и её отпускает, словно она вдыхает воздух после глубокого погружения.
И всё же,
подумай.
Знать бы только
о чём.
***
С каждым днем блядскую болезнь скрывать всё сложнее.
Бинты быстрее становятся окровавленными и уже покрывают две руки к локтю, бледность лица приживается и никто почти уже не спрашивает за состояние, а глаза красные от недосыпа, но за черными кругами под ними, это трудно рассмотреть. Вялость и усталость пугают. У всех возникают вопросы, но лишь единицы решают спросить напрямую.
Вообще Димка никогда не догадывался, что настолько виртуозный лжец. Или же это побочка от блядского ханахаки?
«Бинты?.. Ах, да татуировку на спор ебанул, вот скрываю от фанатов…»
«Глаза красные? Да, обычная профилактика капель для глаз — это побочка…»
«Бледность? Так это от усталости, я, блядь так ишачу, что ебнуться…»
«Изменился? Ну и что? Все люди меняются…»
«Случилось ли у меня что-то? Да нет… Но в любом случае, тебя это ебать не должно…»
Журавлев шумно выдыхает, запрокидывая голову назад. Очередное шоу, на которое их «позвали» или же просто они пришли ради продвижения «Натальной карты» в массы и набивания аудитории. Но желание оказаться, где угодно, но только не здесь набатом бьет по голове. То ли он в самом деле устал, то ли всему виной ханахаки.
Взгляд расфокусован — это входит в привычку: помогает не замечать бинты. Чем радует сегодняшний мотор, так это большим уютным вязаным свитером, который скрывает все эти признаки медленной смерти. Но не внутреннюю и физическую боль. Их едва ли сдерживает обезбол, который выписал врач.
— Проходите сюда, Олеся, — голос администратора звучит откуда-то со стороны, и Димка устало прикрывает глаза. Ну вот. Начинается.
— Спасибо.
Иванченко показывается в поле зрения за три секунды и этого хватает, чтобы ебаные гипсофилы на теле начали реагировать на присутствие его «истинной пары». Журавлев готов к очередным расспросам и освящению его позитивом — по крайней мере, ему так кажется. Но вместо приветливой улыбки и горящих глаз его встречает посеревшая на лице подруга. Та похуистично откидывает сумочку в сторону и без сил плюхается на мягкий диван.
— Привет?.. — то ли спрашивает, то ли говорит парень, оглядывая её с ног до головы. Обычная Олеська во время моторов: аккуратная юбка, черные колготки, корсет, сжимающий всё, что только можно, хуево количество украшений, идеальная укладка и яркий макияж.
— Салют, — но вот голос уставший, прекрасные глаза на мокром месте, руки подрагивают. Журавлев невольно хмурится и чувствует, как тревога веет где-то на уровне души.
Что, блядь, случилось?
— У тебя всё хорошо?
— Мы с Максом поссорились… То есть… — она делает странный взмах рукой, а после поддается немного вперед, чтобы взять димкин кофе, стоящий на столе. — Мы решили немного отдохнуть друг от друга. Слишком всё как-то… — Олеся скашивает взгляд на кольцо, сверкающее в свете тусклых лам косметического столика, — быстро.
Она наспех делает глоток остывшего кофе, словно он сможет убрать ебучий вязкий ком чувств в глотке. Но он вот совсем не идёт, и девушка просто-таки закашливается, прикладывая ладонь ко рту.
— Господи, не спеши, — Журавль подает ей салфетки, внимательно изучая подругу. То, что изначально кажется в ней обычным, оказывается максимально угрюмым и лишенным какого-то покоя. Например, макияж — хоть и яркий, но красные глаза не спрятать.
— Прости…
— За что?
— Да это я… Забей.
Иванченко отмахивается, а после накрывает ещё влажными ладонями лицо. Хочется громко закричать, распсиховаться, чтобы выпустить пар и перекрыть «внутреннее чувство неправильного» — ирония, в том, что за неделю оно совсем не приживается, — но единственное, что она себе позволяет — это лишь устало и шумно выдохнуть перед тем как собраться.
Дима молчит, наконец-то осознавая сказанное своим
соулмейтом другом. Олеся с Максимом взяли перерыв в отношениях. После обручения. Перед потенциальной свадьбой. Но почему?
Взгляд убегает к кольцу, которое Иванченко неосознанно то ли крутит, то ли пытается снять — «туда-сюда».
— Мне кажется, я сделала ошибку.
Видимо, внезапно прерывать тишину между ними Олеся берет в привычку. Девушка кусает нижнюю губу и наконец-то заглядывает в глаза Димки, позволяя ему увидеть настоящее состояние души.
— Какую? — Журавель не уверен, хочет ли лезть в это блядское дерьмо под названием: «
невзаимные чувства твоего соула твоя болезненная смерть», но выбора особого нет. Девушка с тоскливой улыбкой в ответ показывает правую руку с аккуратным колечком. В этот момент в глубине души парня загорается ещё один огонек надежды. — Но ты ведь любишь Макса?
— Да… Точнее, скорей всего, да… То есть… — и без того красные глаза вновь наполняются горькими слезами, руки начинают подрагивать, а голос хрипеть. — Я не знаю, Дим…
Голос срывается на писк, а за секунду её спина начинает подрагивать от всхлипов. Журавлев грустно и сопереживающее вздыхает, искренне не желая видеть Олесю в таком состоянии, а после пересаживается на диван к подруге, начиная утешительно поглаживать по спине.
Он ненавидит успокаивать людей.
Но внезапно всё уходит на второй план, когда он улавливает зарождающий кашель в глубине легких. Только этого не хватает.
Блядь.
— Не знаешь?
— Не знаю…
И это правда. Ебучая, пиздецки болезненная правда, которая сидит внутри девушки. С Максом прекрасно проводит время, ощущать искреннюю поддержку, часто громко ссорится, а после также громко мириться. Классно путешествовать, знакомится с новыми людьми и тусить.
Но достаточно ли этого, чтобы перекрыть мысли о человеке, который есть где-то во Вселенной? О соуле, который бы понимал её с полуслова, любил просто за существование, вызывал бы улыбку одним лишь появлением и согревал разбитую душу своим присутствием?
Наверное, нет. По крайней мере, в её понимании.
— Поплачь-поплачь, эмоции нужно выпускать, — тихо проговаривает Дима скорее на автомате, нежели осознанно. Мысли сейчас летят в сторону сказанного подругой. Где-то неприятно внутри тянет, ведь его установка «Иванченко ведь счастлива в отношениях», понемногу размывается слезами вышеназванной.
— Я не знаю. Ничего, блядь, не знаю…
— Как и все люди.
Звучит сдавленный смешок, и Олеся поворачивает голову к нему. Удивительно, но макияж почти в порядке, состояние всё также выдают лишь краснеющие глаза.
— Как тебе удается не принимать всё близко к сердцу? — искренне интересуется она, рассматривая лицо напротив. Оказывается, у Димки есть глубокие морщины между бровей, небольшие шрамы на щеках, видимо, от юных попыток бриться, а ещё вселенская усталость в глубине зениц.
Он глупо вскидывает плечами.
— Всё, что не делается — к лучшему, пусть сначала и кажется, что это ебучий конец мира. Да и надежда ж остается всегда.
— Правда? — иронично усмехается девушка, понемногу успокаиваясь. — Например?
— Например, я развожусь с Леной, но взамен получаю чистую совесть и хорошего друга, знающего меня, как пять копеек.
Пару секунд Олеся глупо глядит, не веря своим ушам.
— Ты сейчас серьезно? — в ответ он лишь важно кивает, замечая то, что гипсофилы податливо выжидают дальнейших действий. Они не достают его с момента прихода Олеси. Намеки на кашель также пропадают где-то в Лете. — Это из-за этого у тебя бинты на руках? — Журавлев на мгновение морщится, бросая взгляд на плотную ткань рукавов свитера. Нехотя, но кивает — правда всё же, пусть и косвенная. — Господи, да еб меня за ногу, у тебя самого проблемы в личной жизни, а я на тебя вываливаю свои недорасставания!..
В этот раз девушка звучит взвинчено и виновато. Она откидывается на спинку мягкого дивана и вновь закрывает руками лицо, словно от стыда. Впрочем, так и есть, ведь сейчас ей кажется, что за своими проблемами у неё не хватает времени расспросить о димкиных (и да, её уставшая психика успешно игнорирует те попытки, которая она делала неделю назад).
— Так может это и есть плюсом этих ситуаций? — быстрее, нежели успевает осознать, роняет Дима, тут же ощущая, как заинтересованный взгляд темных глаз утыкается в его профиль. — То есть, мы можем понять и поддержать друг друга в трудный момент.
Журавлев смотрит уверенно. По крайней мере, он себя в этом убеждает. Сердце адски стучит, а страх того, что Иванченко просто пальцем у виска покрутит, растёт в геометрической прогрессии.
Но, внезапно, Олеся лишь шире улыбается и поддается вперед, захватывая лучшего друга в некрепкие и приятные объятия. Димка хмурится, едва ли не поддается рефлексу отстраниться, но секунды хватает, чтобы осознать. Неуверенно он сжимает её в ответ, понемногу расслабляясь.
Гипсофилы утихают окончательно. Парень ловит себя на мысли, словно на теле нет открытых ран. Словно ничего там нет. Сердце стучит в спокойном ритме, дыхание ровное. Аккуратно Димка зарывается носом в её укладку и позволяет себе прикрыть глаза.
Вздох.
Олеся пахнет домом.
И он не знает, как это объяснить. Еще вздох, и вновь это чувство. Тягучее и теплое. Словно вселенская поддержка, понимание и любовь, но только в одном человеке и то на уровне чего-то абстрактного, более глубокого, нежели физическое тело. Парень расслабляется, ощущая себя в первые за долгое время
обычным.
Как же, блядь, прекрасно, господи.
Олеся трется аккуратным носиком о грудь Димы, а после вдыхает аромат мужских духов и ловит себя на мысли, что Журавль пахнет как-то по-родному. И не в понимании «друга». Это что-то иное, словно… Спокойствие. Да,
Димка пахнет спокойствием.
Впервые за это время её не беспокоит эта ебучая тревога «неправильного». Словно очищается от этого. Мысли пусты и чисты. В принципе, за Журавлем, как за крепкой стеной — ей даже не хочется думать о проблемах.
— Спасибо.
— Тебе спасибо.
И почему-то
ему-ей им кажется, что ещё не всё потеряно. По крайней мере, у друг друга есть они сами... Да и всегда же остается надежда. Блядская, болезненная надежда. Единственное, в каждого — разная.
Пока что.
Наверное.
