— Нет, он никогда не носил монокль. Ты что?
— Да носил, ты меня за идиота держишь?
— Я — нет, но ты сам себя — да, — легко улыбается Олеська, закидывая немного пасты в рот. Она с неким наслаждением наблюдает за тем, как Димка гуглит информацию об эмблеме игры «Монополия» и ждет удивленный возглас. Он следует за десять секунд.
— Да как так-то? — пораженно выдыхает парень, от бессилия ударяя ладонью по столу. — Всегда этот ублюдский монокль был на нем!
— Нет. Но не бойся, ты не один так думал, — со спокойной улыбкой продолжает Иванченко. — Или же вот, например, песня: «Я был когда-то странной, игрушкой безымянной…» — она смешно пародирует голос Чебурашки, но Журавль даже кратко не хохочет, ощущая, как его мир в который раз трещит по швам, переворачиваясь, — никогда не звучала в мультике…
— Да бля…
-… а ещё песня «We Are the Champions» никогда не заканчивалась «of the world!». Меркьюри никогда это не пел, — она взмахивает ножичком, словно что-то неважно, словно не разрушает мировоззрение Димки. — А у Пикачу полностью желтый хвост, а вот ушки — черные!
— Всё-всё, хватит, — как-то изумленно выдыхает Журавель и опивает немного морса. — Я понял, что мой мир всегда был неправильным… Ебучий Мандела.
«От того, наверное, цветы ахуительно в него вписались…» - как бы между прочим замечает внутренний голос, но парень настолько уже привык к его колкостям, что попросту игнорирует, совсем не выбиваясь из дискуссии.
— Вообще-то, я искренне верю в то, что эффект Манделы на самом деле — не эффект, а просто дыры в реальности. Такие себе проруби в параллельное время.
— Ты серьезно? — хнычет Дима, наконец-то берясь за столовые приборы и вновь начиная колупать свое пюре из батата. Олеся расплывается в широкой улыбке и кивает. — Ты веришь в эту белиберду? Это нереально.
— То есть цветы на теле, соулы — это норм, а вот то, что прямо сейчас, но в другой параллельной реальности сидят такие же Дима с Олесей, но являются парой, а не лучшими друзьями — нет?
Журавлев замирает с открытым ртом, не понимая, что можно сказать против такого весомого и
неожиданного аргумента. Казалось за эти два дня тесного общения с девушкой можно было бы привыкнуть, что она любит вкинуть какой-нибудь странный факт, но Димка с каждым разом только больше ахуевает от того, что всё-таки творится в этой макушке.
Зато цветение и кровь из твоей горлянки останавливается. Поэтому заткнись, блядь, и не возникай…
— Представь, что где-то вселенная лаганет и немного сдвинется, и от того много, кто в нашей реальности будет думать, что мы пара и встречались ранее…
— Олесь, я кажись понял… И даже знаю, как это точнее называется.
— Как?
— Шипперство. А людей — шипперы. Их у нас предостаточно.
Попытка свести все в шутку не увенчивается успехом, ведь Иванченко недовольно закатывает глаза, покачивая головой. Всем своим видом она прямо-таки говорит: «ты невыносим».
Между ними повисает тишина. Совсем не неловкая, а уютная и умиротворенная. Медленно они поглощают свою пищу, наслаждаясь вкусом, а также присутствием друг друга. За два дня это уже стает нормой (хотя, казалось бы, как такое возможно?), и успокоением для них обоих. После того разговора перед съемками, они, не сговариваясь, решили коротать время и зализывать душевные раны в компании друг друга.
И это, к удивлению Олеси и ожиданиям Димы, помогает. Их пустые разговоры, шутки и просто нахождение уже делают своё дело, пусть, если первая не замечает этого, а второму — это до одного места, ведь вернись она к Зайцу, тот подохнет, как последняя тварь.
Иванченко и в самом деле в компании друга, за шутками, разговорами, понемногу забывает о своей тревоге — она её не преследует и притупливается практически до самого максимума.
— Ты видел уже объявление об корпоративе easycom? — закинув в рот креветку, спрашивает Олеся.
— Нет, потому что выключил сообщение менеджера на строчке о завтрашней съемке для «GQ».
— А что не так?
Усталый вздох совсем непреувеличен, поскольку: а) с ним на ней будет Иванченко; Б) оправдания как сказать костюмерам, что бинты на руках он не снимет, да и правый, обросший гипсофиламы бок не покажет, так и нет. Нельзя «почему»? По качану, блядь. Нет, значит «нет». Не будет он же о цветах затирать, чтобы потом это ещё в какой-то желтой прессе всплыло.
«Я ссал на всех папарацци, от того они желтая пресса» — усмехается внутренний голос, подкидывая Димке один из панчей Большого Русского Босса из забытого далекого. И внезапно он необычно этому рад, потому что внутренний голос напоминает не только о смертельной болезни, но и том, что он уже необычайно стар.
И этом, блядь, спасибо.
— Да, как-то совсем сейчас не настроен ни на интервью, ни фоткаться, — отмахивается парень, искренне надеясь, что Олеська свернет свои расспроссы.
— Понимаю, — искренне выдыхает она, но в следующий момент внезапно веселеет. — Ну ничего, перед съемкой градусом настроение поднимем.
Журавлев на мгновение косит на подругу взгляд, по-доброму усмехается и вновь утыкается в тарелку, продолжая поглощать пищу. За этими двумя неделями терзаний и сомнений, а также подсознательных попыток отдалиться, он уже и забывает о том, какой детской, искренней беззаботностью полна подруга. Нет, она совсем не глупая. Но порой стоит ей что-то лишь сказать, как улыбка сама по себе на лице проявляется.
Почему-то, лишь отпустив всю ситуацию, Дима позволяет себе полноценно расслабиться и всё же взглянуть на подругу по-другому. Он не берет во внимание всю естественную красоту девушки, ведь это и глупому ясно. Сейчас чаще всего он задумывается о том, насколько Олеська прекрасна своим внутренним миром и каким-то непосредственным взглядом на серую обыденность.
— Слушай, можно спросить? — внезапно серьезный тон голоса заставляет Журавлева вздрогнуть и лишь глупо кивнуть. Рука сама тянется за стаканом сока. — Тебе правда настолько больно?
Иванченко глядит прямо, слегка сведя брови, от того и выглядит слишком озабочено. Димка хватается за эту теплую заботу в глубине зениц напротив, искренне не понимая сути вопроса. Напряжение сквозит затылком холодной испариной, а страх того, что она всё узнала, волнами раздается телом.
— О чём ты?
— О бинтах.
— А…
Оба машинально косят глаза на бинты, выглядывающие из-под рукавов толстовки. Дима машинально обтягивает ткань и ежится, словно в помещение похолодало на пару градусов. Что говорить он в душе не ебет. К его удивлению, даже внутренний голос затыкается и выжидает дальнейшего разворота событий.
Ну вот, ты же искал повод поговорить, Димас. Давай, не дрефь, блядь!
Но прежде, чем он успевает хоть и слово сказать, как из Олеськи слова вылетают быстрее:
— Может, я и лезу не в свое дело — всё же это ваш с Леной развод и ваши отношения, но резать вены — это не выход, Дим, — парень от этих слов замирает, осознавая сказанное. — Селфхарм — это полная херня. Поверь. Давай лучше психотерапевта найдем?
Дима глядит глупо, словно перед собой не озабоченную Олесю видит, а голого Шеминова. Потом медленно моргает и опускает глаза на перебинтованные запястья. Иванченко думает, что он руки из-за развода режет, а не подозревает его в чем-то. Например, в смертельной болезни, украшенной цветами.
«Вообще-то каждая смертельная болезнь в конце заканчивается цветами…» — наконец-то подкидывает внутренний голос, пытаясь разрядить обстановку. Истерический смех подходит к горлу, и Дима понимает, что рассмеяться сейчас будет самым ебаным развитием событий, ведь, на самом деле, эта отмазка — просто прекрасная.
И да, рассказывать об Олеськиной важной миссии, в которой она должна спаси человека — его — он сейчас не собирается.
Рано ещё.
Ладно, он просто трус.
— Да, ты права, — беря себя в руки, тяжело вздыхает Журавлев, чувствуя, как внутри цветы сжимают легкие, словно в протесте. — Не выход… И я буду рад, если ты поможешь мне найти хорошего специалиста…
Кашель вырывается из горла хриплым звуком. Он хватается за белоснежную салфетку и быстро прикладывает к губам, не желая разнести свои бактерии.
«Как красиво ты цветы завуалировал…» — усмехается внутренний голос и от этого холода в тоне идет неприятная волна хребтом парня. Димка с каждой секундой кашляет все громче. Сухой кашель не хочет прекращаться. Люди на них уже оглядываются, обеспокоенно переговариваются официанты.
— Димочка, что с тобой? — Олесин голос, полон страха и бессилия от незнания, как помочь. Она безвольно сует ему стакан воды.
Дима лишь отмахивается. Легкие адски пекут, в глазах слезы, а горло трахею дерет, словно наждачкой. Припадки, которых уже не было долгих три дня, в это раз возвращаются с более сильным эффектом боли. Что-то не так, и он это понимает запоздало. Когда сдвигает взгляд на салфетку и видит первые маленькие капельки крови.
Сука.
— Прости, я… я сейчас…
Совсем не обращая внимания на то, как Олеська обеспокоенно приподнимается, желая пойти за ним, хотя искренне не понимает, что ей делать, Журавль быстро разворачивается на одних лишь пятках и спешит в сторону мужского туалета. На ходу выхаркивая кровь на салфетку. Люди перед ним расступаются, словно он туберкулезник.
Везет в том, что в туалете никого нет. Прежде, чем очередной приступ кашля свалит его с ног, Дима захлопывает дверь, закрывая на защелку, а после наклоняется над раковиною. На мгновение скользит мысль, что он уже так бегал ранее, но адское жжение вытряхивает все из головы.
Дежавю, блядь.
Где-то фоном за дверью суетятся и пытаются до него докричаться. Но думать о чем то у Димки сейчас не получается. В груди жжет, трахея горит, в глазах слезы от боли. Очередная волна кашля и серая раковина окрашивается в красный. Секунд десять он загибается в порывах, словно в предсмертных конвульсиях. Горло что-то адски дерет. На языке железный вкус крови и чего-то горького.
Спустя пару мгновений ему необычайно легчает, и Журавль наконец-то с неким спокойствием выдыхает. В глазах всё ещё мутно, но он на ощупь находит кран и врубает воду, чтобы смыть кровь из пальцев. Также парень проводит мокрой ладонью по затылку, который успел покрыться холодной испариной.
Когда взгляд фокусируется, Дима тупо застывает, глядя в раковину. Среди кровавого месива виднеется небольшое соцветие гипсофилов. Он моргает. Раз. Два… Не решается и двинуться, в надежде, что это лишь мираж и все. Сейчас этот цветок исчезнет и всё будет хорошо. Относительно…
Но ничего такого не происходит. Дима лишь глупо глядит и не знает, что чувствует.
Третья стадия.
Третья, мать его, стадия.
В этот раз уже не смешно.
Блядь.
***
Съемка, кроме того, что оказывается выездной, так и полуинтимной. Конечно, без намека на их пару, но фанаты повод доебаться найдут.
Димка с неким ужасом глядит на черный, объемный пиджак, который ему в руки суют гримеры, и не может собраться, чтобы попросить что-то более закрытое. Нет, конечно, рукава тут длинные и бинты не будет видно (всё же организаторы подготовились в этом плане), но вот что делать с повязкой подле печени? Одно наклонение вперед и Олеся увидит его блядскую тайну.
— Другого нет?
— Есть, но это на одиночную съемку с Вами. Когда в кабинете будет локация, — спокойно отвечает женщина, рассматривая платья, видимо, для Олеси. — Вас не устраивает, Дмитрий?
— Да нет. Всё хорошо, — сдержано улыбается он, понимая, что ещё не дошел до ручки, чтобы орать на людей на площадке, как блядские Басков или Киркоров.
Взгляд бежит на мгновение к Иванченко, которую уже фотографируют подле изысканных, золотых книжных полочек. Она приподнимает уголки губ, и красная помада лишь оттеняет её невероятную улыбку, от которой в груди Димки разливается тепло и что-то едва щемит. На ней облегающее, полностью закрытое черное платье, которое лишь очерчивает все формы, делая неприступной, но пиздецки сексуальной.
Господи, о чём он думает?
«О своей истинной паре, еблан. О своем соуле. Не понимаешь? Я по слогам… Со-ул-мейт!..» — внутренний голос, который уже, видимо, отошел от того, что им с хозяином остается жить всего ничего, вновь заводит свою любимую шарманку о подъебах. Цветы под бинтами, кстати, на это удовлетворенно реагируют и вновь чешутся. Благо, что кашля нет.
Журавлев под нос чертыхается, а после спешит в удаленную комнату, чтобы переодеться вдали от всех. Нехотя, но он всё же задерживается взглядом на своей повязке, из-под которой пробиваются синие гипсофилы. Быть честным, он так устает от них, да и в целом от этого всего. Хочется лишь наконец-то проснуться (но шанс того, что это страшный сон — близок нулю), либо выпилиться. Вариант, чтобы просто поговорить — Дима всё также не рассматривает.
За пару минут он оказывается около кровати с черными и холодными простынями. Олеси нигде не видно.
— Давайте пару фото с Вами, пока госпожа Иванченко переоденется.
Журавль лишь согласно кивает, пребывая совсем в другом измерении. Пару поз, на которые фотограф одобрительно кивает, время от времени просматривая снимки.
— Я уже проголодалась, поэтому давайте быстрее отснимем, — со стороны звучит голос девушки, и все тут же оборачиваются на Иванченко.
Олеся всё также одета в черное и практически прилично, если не считать чулков в мелкую сетку, выглядывающих из-под укороченной юбки-карандаш. В горле Димы встает вязкий комок, который трудно проглотить. Ему кажется, что некоторые из скрытых сексуальных желаний вырываются наружу, словно в издевке. На его удивление, никакие противные симптомы ханахаки сейчас себя не проявляют.
Подруга ему ободряющее улыбается и, не дожидаясь его указаний, быстро ложится на постель, устраивая голову на его животе.
Прямо на повязке, прямо на том блядски болезненном месте.
Дима крепко сжимает челюсти и пытается придать лицу другой окрас, кроме, как боли, но выходит хуево. Олесе, видимо, и самой неудобно, отчего невольно елозит. Из-за укладки она не ощущает лишнюю вещь на теле друга, но всё же хмурится, пытаясь абстрагироваться.
— Блядь, — шипит едва слышно себе под нос Журавль, чувствуя, как стебли гипсофил впиваются в открытую рану, истязая. В глазах темнеет, а внутренний голос садистки смеется.
— Дмитрий, больше томности… и положите руку на живот Олеси…
— А давайте другую позу? А то у меня бок затекает? — понимая, что он больше не вытерпит боли, от того и не исполнит указание фотографа, предлагает парень, чем удивляет всех. Подруга лишь подозрительно косится на него, но всё же присаживается по другую сторону. Парню физически легчает, хотя прекрасно чувствует, как начинает кровить тело под подвязкой.
Блядь.
Всё же съемка протекает более-менее, но слишком медленно. По крайней мере, так кажется Диме, который никак не может расслабиться, отчего фотограф постоянно делает замечания и недовольно поджимает губы. Парень аккуратно передвигается, меняет позы, боясь, что Олеська увидит окровавленную повязку сквозь объемный пиджак. Вот проблемы у человека, да? Боятся бы, что встанет на Иванченко в этом невероятно эротичных чулках, дающих пищу для размышлений, с глубоким декольте пиджака без лифчика, а не беспокоится о «цветочках».
Когда наконец-то фотограф благодарит их и отходит, к ним с халатами подбегают ассистенты и подходит интервьюерка.
— Всего несколько вопросов и мы вас уже отпустим.
В Димки чешется всё под бинтами и единственное желание — это принять душ, обрезать гипсофилы и наложить новые бинты. Но Иванченко, несмотря на свой голод, соглашается, и они так и остаются сидеть на кровати, пока девушка присаживается на стул и начинает зачитывать вопросы.
Большинство из них проходят мимо глубоких раздумий Журавля, который отвечает стандартно, крепче прижимая к себе подушку, словно пытаясь придавить зуд. Ну не очень он хочет раздумывать о своих коллегах, деньгах и предстоящий проектах. Сейчас, Дима с грустью понимает: есть более важные темы вопросы, которые определяют жизнь человека.
Благодаря ханахаки, он это понимает.
— Олеся, на Вашем пальце сверкает очень интересное кольцо, — внезапно начинает интервьюерка, стреляя взглядом на цветочек. — Хотим поздравить от всей редакции «GQ».
— Спасибо. — По смущенной Олесе видно, что к этому вопросу она не готова и не сильно горит желанием об этом вести диалог.
— А также задать вопрос. Вы, как человек, очень сильно касаем тем астрологии, ханахаки, матриц Судьбы и прочих таких вещей, не боитесь выходить замуж не за своего соула?
Иванченко вздрагивает от очередного напоминания своего большого страха и несправедливости жизни, а после невольно опирается на плечо Димы, словно ища поддержки. Тот нахмурен и глядит в точку перед кроватью. Кажется, даже не особо их слушает, если бы не напряженная спина, которая его выдает.
Внутренний холод «неправильного», словно ждал команды, чтобы вновь начать штурмовать её. Пытаясь не терять искренней улыбки из лица, она негромко начинает отвечать:
— Я верю в то, что важные события в судьбе каждого человека давно уже написаны. Мы лишь делаем выбор, который приводит нас к ним. Если в будущем у меня счастливая семья, и к этому приведет меня Макс, так уж и быть: соулмейт не особо важен.
Внутри Димки вновь что-то разбивается, а легкие вновь начинает сковывать сухой кашель. Пока что его можно сдерживать. Парень невольно и едва заметно улыбается себе под нос, в который раз подтверждая свои мысли о том, что она счастлива вместе с Зайцем. И ему не стоит лезть.
— Но проблема в том, что мы не можем знать, счастливы ли мы там или нет. Такой уж удел Жизни. Но скажу Вам честно: если я узнаю, кто мой соул, то обязательно дам нам шанс.
«Вот видишь, ссыкло ты ебаное…» — внутренний голос Журавля вновь напоминает ему о его главном качестве сейчас, а после как-то грустно, с неким неодобрением вздыхает.
— Вы знаете, кто он?
— Нет…
И это «нет» эхом отдается в голове Димки, которому хочется лишь истерически засмеяться. Вот бы прямо сейчас развернутся, протянуть ладонь и весело прощебетать: «Олеська, дурашка, представляешь, а это я! И прямо сейчас я уже на третьей стадии ханахаки, выхаркиваю твои любимые гипсофилы каждый вечер по несколько раз. Кстати, хочешь букетик организую? Прикольно ведь, правда?!»
Нет, нихера не прикольно.
И тупо.
— А какие Вы видите перспективы своей жизни, Дмитрий? Каким вы видите будущее?
Журавлев, перебивающий где-то в другом измерении среди своей боли и страхов, моментально возвращается назад и глазами тупо утыкается в девушку. Та сидит с диктофоном и ждет. Виском он чувствует заинтересованный взгляд Олеси.
Действительно, а какие перспективы и какое будущее он видит для себя? Ранее он бы сразу же сказал: «путешествия, секс и рок-н-рол». В шутку, разумеется. А сейчас? Сейчас оно не просто «туманно». Его попросту
нет.
Взгляд падает на черные рукава, под которыми скрыты бинты.
Сейчас особо и завтра нет. Кто знает, не захлебнется ли Дима от кашля, крови и цветов за пару минут?
Но вряд ли столь правдивого и пессимистичного ответа ждут фанаты… Да и Иванченко, смотрящая с надеждой, под боком. Многие не любят правды, и нет никого, кто бы хотел её постоянно слышать.
Когда Журавль понимает, что пауза слишком затянулась, он лишь делает глубокий вздох, слегка приподнимая уголки губ в улыбке и негромко издает:
— Живым.
И если Олеся с интерьюеркой воспринимают этот ответ, как отличную шутку, для Димки — это желание, которое ему бы на Новый Год загадать.
***
Олеся понимает, что её наебывают.
Единственное, не знает,
где именно.
Она глядит на то, как Димка готовит им какао, ведет взглядом по его крепким плечам вниз к туго перевязанным бинтам на руках, и чувствует вновь ту волну холода «неправильного» внутри. Что-то не то, что-то идёт не так, как должно. Но вот что?
Иванченко вздрагивает, прикрывая глаза в попытке отогнать неприятные раздумья в столь тихий
семейный вечер. Ей кажется, что за эти три дня, проведенные вместе с Журавлем, этот неприятный аспект жизни в виде внутреннего холода — уходит. Но нет. После странного инцидента в кафе, он, бывает, моментами накатывает, напоминая о себе.
— Тебе маршмелоу с клубничным вкусом или ваниль? — негромко спрашивает парень, привлекая к себе внимание. Олеся дергается и, прежде, чем сфокусировать внимание на друге, замечает, как он невольно почесывает свои бинты: кое-где под слоями видна кровь. Она глупо моргает, ощущая, как её бросает в холод из-за этого. — Оле-е-еська!..
— А?.. А, ваниль.
Димка послушно кивает, вновь оборачивается к кухонной столешнице и оточенными движениями насыпает сверху какао щедрую горку сладости. За пару секунд он оказывается подле дивана, протягивает её личную чашку в виде фигуры женщины, а после присаживается сам. Точнее протягивается во всю длину, удобно устраиваясь головой на подушках и укрываясь пледом.
— Ну что? Готова наконец-то получить своё письмо из Хогвортса?
— Готова-готова, но ещё одна вот эта пока что непонятная мне отсылка и я выгоню тебя.
Журавлев примирительно поднимает руки вверх, а после тянется за пультом, чтобы включить первый фильм в цикле. Её странное предложение посмотреть вместе этот фэнтези-цикл, который в своё время она упустила, Дима сначала принял с некой настороженностью, а после согласился.
— Заснешь первой — солью это в телеграм, пусть фанаты порадуются, — на первых минутах фильма с огоньком в глазах заявляет Дима, закидывая в рот печеньку. В отместку девушка несильно хлопает его ладонью по плечу.
— Смотри, чтобы ты не отрубился.
— И пропустить моменты с профессор Трелони, чтобы поподъебывать тебя в схожести? Ну уж нет.
Он посмеивается, а Иванченко от этого необычайно тепло и спокойно. Конечно, она в душе не ебет, кто такая «профессор Трелони» и нужно ли уже обижаться, но в этот момент ей необычайно на это плевать. Удобней устраиваясь возле парня, Олеся и в самом деле пытается отпустить все мысли и быть просто в моменте.
И первый фильм у неё это получается. Димка время от времени вкидывает шутейки и они оба их разгоняют. Поглощают вредные, но такие вкусные сладости и химию, да ещё и бьются за последнюю чипсину, словно борцы ММА. Комната полнится искренним смехом и неким семейным теплом, которого они,
на самом деле, не ощущали.
К началу второго фильма, Олеська втягивается и уже в самом деле различает персонажей и выделяет для себя любимчиков. Профессор Трелони оказывается сумасшедшей, но в некой степени милой женщиной, и Олеся даже понимает её чувства и все эти насмешки, неверия со стороны. Нехотя невольно всё же проводит аналогию с собой.
Димка засыпает первым, несмотря на все свои угрозы «заснять девушку спящей и слить фанатам». Олеся это понимает, когда его дыхание стает размеренное, а рука, которая поглаживала её плечо, безвольно опускается на её спину, по-свойски слегка сжимая бок. Это по-хорошему улыбает.
Гарри Поттер с Роном где-то фоном убегают от гигантского паука, имя которого Олеся не запоминает. Да и в целом она не обращает особого внимания на фильм. Сейчас это совсем неважно, да и неинтересно без димкиных комментариев.
Медленно Иванченко поворачивает голову и слегка сощурено рассматривает спокойное лицо друга. Длинные ресницы слегка подрагивают, бледные губы, которые за последние две недели практически полностью теряют свою природную яркость, слегка приоткрыты, а крылья носа едва заметно расширяются при вдохе. Лоб покрыт холодной испариной, а кожа ещё бледнее, нежели в последнее время.
Олесе страшно. Она не понимает, что происходит с Журавлевым; не понимает его состояние и к чему всё идет. Это ужасно. Иванченко никогда не признается, но внутри ей болит за этот вид лучшего друга, за его болезность и то, что он проживает. Самое ужасное, что она
не понимает, что он проживает. Димка, блядь, ещё тот партизан.
Девушка позволяет себе дотронуться его. Аккуратно поднимает тонкую ладонь, подносит к лицу и невесомо подушечками пальцами скользит по колючей щетине. Странный страх быть пойманной за этим занятием, перебивает некая потребность быть ближе.
Он лишь морщит нос, когда Олеся решает слегка ударить по нему указательным пальчиком. Это вызывает у неё легкую, искреннюю улыбку и непонятное, необъятное тепло в груди. Подле Димки спокойно. И это не то спокойствие, которое она ощущала со своим женихом. Нет. С Журавлем это похоже на то самое укромное место вдали от обезумевшей толпы, как у Гарди. И почему-то ей не хочется это ни на что менять…
Со временем и она засыпает. Положив голову на его грудь, слушая ритм сердца и размеренное дыхание, Олеся засыпает, впервые за свою жизнь ощущая себя
в правильном месте.
