Liebe Dich

Кайл пытается открыть слипшийся рот, но только мычит, не в состоянии этого сделать. В комнате темно, и только плотные зелёные круги расплываются перед веками. Обрывками в памяти всплывает: — У тебя такой простой пароль… — Кайл не говорит, что увидел в телефоне у Картмана. Потому что не видел там ничего. Единственное, что его волновало, как сильно изменится выражение его тяжелого лица, как сильно сожмутся его массивные челюсти, как раздуются ноздри. Кайл повертел кусок черного стекла и алюминия, сначала было подумав, что это его телефон, но не обнаружил на нём чехла, и кинул обратно на кровать. Он догадывался, каким может быть четырехзначный пароль, но не стал проверять. Это не имеет значения. Если Картман захочет что-то скрыть, Кайл не сможет это найти, даже если разворотит его до кишок. Еще более обрывисто вспоминается: — Не хочу завтра в школу, — как он повисает на картмановском локте, как становится носками пальцев на его ноги. Как Картман что-то ему отвечает, но дальше ничего. Он помнит, что когда он уснул на этой самой кровати в первый раз, ему снилась черная гниль, ему снилась грязь, застревающая во рту, под ногтями и забивающаяся в глаза. Помнит, что ему снилось: — Я разделаю тебя, как свинью, жид, выпотрошу и сожру, — голосом Картмана, и это вызывало легкий озноб. Не хотелось вылезать из-под тяжелого одеяла. Кайл открывает глаза. Чернота начинает приобретать формы: пустая тумбочка с оставленными часами, пустой стол, пустой стул без единой повешенной на него вещи, три широкие, во всю стену, полки с книгами. Кипа бумаг на комоде. Всё серое, будто плоское, будто он в картонном домике, в котором захлопнули стену переднего фасада. Кайл с трудом дотягивается ноющей рукой до часов. И тут же отбрасывает их обратно. Десять утра. — Картман! — орёт куда-то вглубь дома, в сторону двери. Тот появляется через три глубоких вдоха. Уже причесанный, уложенный, одетый с иголочки в, конечно же, черную домашнюю одежду, помешивающий что-то в маленькой чашечке. Пахнет крепким кофе. Пахнет немного фруктами и сахаром. Густой приятный запах. Картман протягивает ему чашку левой рукой, в правой всё еще держа ложку. От него — пахнет мятной зубной пастой, каким-то классическим мужским гелем для душа и больше ничем. Только после того, как делает глоток, Кайл вспыхивает: — Ты не разбудил меня! Картман приподнимает уголок губ. — Старшая школа закрыта до следующего понедельника, Кайл, — спокойно говорит он, — что-то случилось с газовой трубой. Кайл открывает и закрывает рот. — Блять, — Картман закатывает глаза на секунду, — лопнула труба газопровода. Всего один небольшой взрыв. Ничего страшного. Он смотрит на всё еще молчащего Кайла и добавляет: — Никто не пострадал. Еще один глоток. Кофе слегка обжигает язык. Приторно-сладкий, ненавязчиво арахисовый. — Разве что охранник… — Какого хуя?! — не выдерживает Кайл. Он уже, честно говоря, устал, что стоило уснуть в этом городе, и происходила какая-то чертовщина. — Ты разве не рад? — он сидит на самом краю кровати. Почти сливается с темно-серым постельным бельем. Кайл хочет что-то сказать, как-то остро метко ответить, но спохватывается и начинает шарить ладонями по скомканному пододеяльнику. — Я позвонил ей, Кайл, — просто говорит Картман. Господи. Грудная клетка расслабляется. Но тут же сковывается снова. Каждая нервная клетка начинает усиленно расходовать нейромедиаторы, и Кайла ощутимо потряхивает. Кайл уже представляет суровое лицо матери, когда он переступит порог дома. Представляет её грузные плечи и руки, упертые в бока. Её длинное домашнее платье, похожее на халат, её резкий голос, словно два металлических ножа проезжают лезвиями друг по другу. Кайл смотрит на Картмана. Как пристыженный пёс. — Пиздец, — резюмирует и сам не понимает, о чем конкретно он это говорит. О том, что выпил как минимум литра полтора пива, хотя обычно не пьет вообще, и пить не умеет. О том, что перепутал обезболивающее с каким-то снотворным, как полный конченый тупица. О том, что хватался за Картмана не в силах удержаться на ногах. Или о том, как смотрел на него. Не моргая, завороженно, долго. Или о том, что Картман смотрел на него точно так же. Кайлу жарко, жарко и душно, расстегнутые манжеты длинных рукавов чужой рубашки елозят по приподнятым рукам. Воротник скользит по шее, покрытой испариной. Во рту противно и сухо. Он хочет сказать, что вообще зря пришел. Но Картману звонят. Смотрит, как губы произносят короткое: — Да, — и спустя пару минут Картман поднимается и говорит: — тебе пора. Говорит не так, как ночью, не держа его буквально на весу, не выдыхая в ушную раковину, не так, что Кайл жмурится и хочет провалиться под землю, провалиться в ад, где его не увидит ни Картман, ни сам Бог. Кайл чувствует себя гранатой, с которой всё никак не могут сорвать чеку. Он вылезает из-под одеяла, неловко цепляясь пальцами ноги за край ткани, и чувствует, как щеки наливаются горячей краснотой. Хорошо хоть чашка уже пустая. Хватило разбитой вазы с разлитой водой. Картман наблюдает. Че смотришь, хочет рыкнуть Кайл, но он перебивает его мысли: — Я довезу тебя до дома. Когда Кайл садится на кожаное сидение штурмана, он жалеет, что не поехал домой на автобусе. Всё, всё здесь пропахло Картманом насквозь. И он сам, в строгом костюме, закрытый до самого горла, такой до оскомины презентабельный житель «верхнего Ист-сайда» Южного Парка, проще говоря северо-восточной части города, сосед Блэков и похожих на них, которых не так уж много. Заводит почти беззвучный мотор. Кайл напрягает каждую мышцу лица и не хочет думать, как он будет выглядеть в глазах соседей, в глазах Маршей, если быть точнее. Вдруг Стэн увидит. Вдруг это увидит мать. Кайл никогда не возвращался домой позднее часа ночи. Он знал, что после полуночи его мать начинала пить успокаивающие капли и что-то от сердца. Знал, что отец, также успокаивающий её, будет смотреть с укоризной. Да кто вообще не смотрит на него с укоризной? Картман разве что. Что он наговорил им по телефону? Картман легко нажимает на педали, аккуратен на поворотах, мягко двигается с места на светофорах. Кайл иногда поглядывает на него. На полы расстегнутого пиджака, на расставленные колени. На прямой нос, на тени под скулами. Ни единой эмоции, на его лице нет ни единой эмоции, и Кайлу кажется, будто Картман это бездна, в которую нельзя долго смотреть, потому что рано или поздно эта бездна посмотрит на тебя в ответ, и ты не будешь этому рад. — Выметайся уже, — ровно произносит Картман, так и не повернувшись. Только достав сигареты и зажигалку. Кайлу приходится оглянуться к окну, чтобы понять, что они приехали. Его дом с кирпичного цвета дверью. Придурок. На секунду ему снова хочется исчезнуть. По Фрейду влечение к жизни и влечение к смерти находятся в состоянии равновесия. В какую сторону качать весы — личное решение каждого. Каждого с аффективной лабильностью или же параноидальным аппетитом к полной жизни. Жизни в красках. Желание любого среднестатистического жителя, одного из семи миллиардов жителей планеты. У Кайла нет страсти к жизни. Но Кайл и не лезет в петлю. Пока что. Каждый день — это просто ещё один день из тупой вереницы недель, месяцев, лет. Такой же тупой, как он сам. — Давай, еврей. Картман поджигает кончик сигареты и глубоко затягивается. Он даже не удосуживается приоткрыть окно, ему, кажется, абсолютно плевать. Первые три завитка дыма медленно вьются из его рта, и Кайл щурит глаза, пытаясь ненавязчиво для себя рассмотреть: что с ним не так. Что с ним стало не так. Всё тот же грубый нацист, та же заноза в заднице приличного Кайла. Всё то же богомерзкое напряжение, разливающееся от аорты по всему телу. Картман поворачивается, смотрит на Кайла пристально и тяжело. Таким взглядом обычно можно вкрутить дюймовый болт в затылок. Пушистые ресницы Кайла неровно частят и мешаются, а язык то и дело пробегает по сухим губам. Обращение горчинкой скользит по губам. Картман наверняка не понимает, какого хера он от него хочет. Или очень старается не понимать. Кайл, если уж быть до конца честным, сам не понимает. Он протягивает сигарету, которую Кайл вообще-то не хотел курить, прямо к его рту, как приставляют дуло Маузера за секунду до выстрела. Фильтр ложится на выемку в середине нижней губы, и Кайл осторожно пробует на вкус. Шероховатая. Теплая. Горькая. Голова не кружится, нет. Просто делает один оборот, перед глазами всё покачивается и вновь становится на свои места. А дым едкий и мертвый. А Кайл не понимает, как он их курит, ну как он их курит. Картман не весело и не грустно — никак — усмехается чему-то только ему известному. Кайл стискивает зубы до скрипа и рывком открывает дверцу машины, выныривая под колючий до одурения холод. Хлопает ею как можно сильнее и подставляет горячее лицо ледяному воздуху. Руки подрагивают, отдавая вибрацией в позвоночник. Ему хочется ударить Картмана. Возможно, даже избить ржавой трубой. Только когда он видит, как погасли красные фары сзади, он делает вдох. Больно. Очень больно, и легкие жжет. Прохладное утро всё еще пахнет сладким кофе и уже закончившимся дождём, а блестящие улицы отражают кучные серые облака. Облака перьевой подушкой виснут над улицей, давят на виски. После раннего пробуждения любое утро кажется мерзким. А от ночного ливня — мокрым. Мокрое серое утро. Кайл ёжится, понимая, что накинул куртку прямо поверх рубашки Картмана, которая аккурат ему до середины бедра. Мать, конечно же, ураганом вылетает на него, как только он входит в дом. Кайл, конечно же, даже не пытается с ней спорить. Отрицать, что от него за километр воняет алкоголем и сигаретами. Слушает какие-то безумные причитания. Под крик уходит в свою комнату. Мать движется за ним. И продолжает, продолжает, продолжает. Кайл перестаёт её слышать, только когда захлопывает дверь в ванную. Он решает, что после того как попытается смыть с себя всё это произошедшее дерьмо, поедет в Колорадо Миллз, до дня рождения Стэна остаётся три дня. Самое время купить подарок для лучшего друга. Выходя из ванной, он видит, что Стэн уже создал групповой чат с неброским названием «др». Отправляет туда плюс, хотя все и так прекрасно понимают, что он придет. Смотрит, кто уже отметился. Видит Кенни, Венди, кто бы сомневался. Хайди Тёрнер. Не видит Картмана. Но он не знает, куда ехал Картман, возможно он всё еще за рулем. Да какого черта он вообще об этом думает? В торговом центре необычно оживленно для понедельника. Он видит пару одноклассников, несколько ребят из параллельного класса, их радостные лица, которым не нужно всю неделю будет смотреть на учителей, их расслабленные спины, которым не нужно тереться об обшарпанные школьные шкафчики. Пройдя три магазина, Кайл не выдерживает и на грани нервного тика спрашивает у Стэна, что бы он хотел на день рождения.       «Не могу сейчас говорить, я на допросе»       От кого: Стэн. Кайл останавливается на полушаге. Допрос? Какой еще допрос? Стэн записывает голосовое: — Что-то пытаются выяснить про Бебе, чувак, спрашивают какой-то бред, тут я, Венди, Кенни, Хайди и Картман. Ты сам как вообще? Рука вот-вот готова уронить выскальзывающий телефон.       «Напиши как освободишься».       Кому: Стэн. Стэн лайкает сообщение, и Кайл убирает телефон в карман. Абсолютно опустошенный, выпотрошенный и непонимающий. Не слишком ли много в твоей жизни стало вещей, которые ты не можешь себе объяснить, Брофловски? Кайл трясет головой. В самые отвратительные моменты его жизни его внутренний голос говорил голосом Картмана. Он проходит мимо большого магазина с чёрно-белыми витринами. Хьюго Босс. На манекене точно такое же пальто, как у Картмана, такое же двубортное, черное, кашемировое. Такое же холодное на вид и скорее всего наощупь. Ну конечно. Кайл кривится. Из чистого отвращения он заходит внутрь. Просто чтобы испытать себя, в очередной раз испытать себя, как далеко он сможет зайти, прежде чем его стошнит. Костюмы, похожие на костюмы Картмана. Водолазки, почти идентичные. Официальная обувь. Кайл идет дальше. Останавливается возле черного свитшота из футера. На груди — фото белого пуделя. Маленький красный квадратик с лейблом Хьюго. И надпись прописными буквами: NOT LOST! BACK OFF. DO NOT TRY TO FIND ME. FINALLY MANAGED TO ESCAPE. Коротко усмехается. Было бы забавно подарить его Стэну, но Кайлу кажется, что Венди не оценит. Кайлу интересно, что Картман сделал с его мокрой худи. Выбросил? Уже облил бензином, чтобы сжечь? Продезинфицировал и положил к себе в шкаф? Нет, это уже слишком. В итоге Кайл выбирает в магазине техники два натертых, как новый цент, белоснежных джойстика и просит красиво упаковать. И идёт домой. Дома его — удивительно — ждёт не только мать и вернувшийся из школы младший брат, ему не выпало такой удачи пропустить уроки, но и Стэн. Он сидит, сложив руки на столе, перед ним стоит полная дымящаяся чашка чая. Он говорит: — Этот коп, офицер Гир, просто больной жирный уёбок, — пытается отпить глоток, но резко отставляет чашку обратно. Надо думать прежде, чем глотать кипяток, — как крыса выпытывал, выспрашивал. Даже поссать не давал сходить. — Что спрашивал? — Когда в последний раз видели, кем друг другу приходились, какую-то стандартную хуйню. Кайл не понимает. Всё то же самое у них уже спрашивали полгода назад. — Мы с Венди быстро освободились, остался только Картман. Его допрашивали последним? Это чувство вновь пытается вырваться откуда-то из-под желудка, знакомое с детства. Кайл сосредотачивает взгляд на чае. Пытается сосредоточить. Вот оно. Страшное, цвета мутной морской воды, в цвет его радужек. — Ты же не думаешь, что… — начинает Кайл, но Стэн с округлившимися глазами его перебивает: — Чувак, конечно нет! — ни для кого было не тайной, что их неразлучная с детства четверка претерпевала в той или иной степени и с той или иной периодичностью разного рода скандалы, ссоры и даже драки. Стоило ли говорить, что драки были исключительно по части Картмана и самого Кайла. — Нет, ты че… — добавляет Стэн, — это бред сивой кобылы, Кайл. Стэн всегда намного лучше относился к Картману, чем Кайл. Несмотря на то, что тот всегда называл его грязным хиппи, несмотря на то, что в детстве вёл себя намного менее социально приемлемо. — Если бы какая-нибудь девчонка решила меня отлупить, я бы сказал: э, прекрати наряжать меня почтальоном и заставлять плясать, когда сама куришь крэк и трахаешься с каким-то мужиком, которого я даже не знаю, на папиной мойке! — Картман, чё за хуйню ты несёшь? И всегда пытался верить в лучшее в нём, в то время как Кайл хотел сжечь его на костре инквизиции. — Нет никакого глобального потепления, и оно не вызывало потоп, — кричал как-то Кайл. — А ты откуда знаешь? — недоуменно смотрел на него Стэн. — Потому что я знаю, что на самом деле вызвало потоп! — Джордж Буш? — Нет. — Террористы? — Нет. — Коммунисты? — Нет. — Китайские радикалы? — Нет! — Картман? -… типа того. В какой-то момент Кайл просто смирился, что Картман его друг. Хоть и такого определения дружбы, как обжигающая взаимная ненависть и отвращение, он никогда не слышал. Но потом что-то произошло. С Картманом что-то произошло. Что-то, что превратило его из агрессивного, толстого, визгливого, требующего внимания, недолюбленного родителями, недопонятого ровесниками псевдопочитателя Гитлера в безразличного, молчаливого, педантичного посетителя факультативов по философии, литературе и заядлого курильщика. Кайл не верил, что переходный возраст мог настолько его изменить. Не верил, что деньги «хахаля» его матери могли его так изменить. И даже Хайди, которая — невооруженным глазом было видно — пыталась, не могла его изменить. Что-то в его зрачках. Такое же режущее и беспокойное, как мысли половину этого утра, выбивает Кайла из колеи ещё больше, чем уже, потому что давит на голову, а Кайл не может со всем этим разобраться: привычно разложить по полочкам и накрыть непрозрачной тканью, чтобы не пылилось. Чувство, будто ты ловишь песок в ковш ладоней. Он просыпается сквозь пальцы. Ты снова пытаешься его поймать, но у тебя не получается. Бессильная злость на самого себя. На Картмана, которого он не может понять хоть убейся. Кайл ложится спать раньше, чем обычно. Он чувствует что-то неладное. Он чувствует что-то неладное и на следующий день. С каждым днём просыпаться всё труднее. Засыпать — всё труднее. Собрать себя с утра по частям — из разряда «миссия невыполнима», а он просто семнадцатилетний пацан, а не ёбаный Джеймс Бонд. Кайл наконец-то не может вспомнить, что ему снится. Но просыпается так, будто его пытали восемь часов подряд. Иначе не объяснить ни отсутствие аппетита, ни мешки под глазами, ни ещё более ужасающе трясущиеся руки. Кончики пальцев настолько холодные, что прикасаться ими к щекам, когда умываешься, почти физически больно. Кайл смотрит в зеркало, пытаясь поймать своё расплывающееся отражение. И не может. И роняет смертельно уставшее лицо в ледяные вспотевшие ладони. Ему звонят из полиции в среду, за день до дня рождения Стэна. — Мистер Брофловски? — слышит он манерный хрипловатый голос на другом конце, — Капрал Бранд, — представляется полицейский. Кайл не помнит его. Когда он шатаясь вваливается в полицейское отделение, его провожают в кабинет совершенно другого полицейского. На него смотрит широкоплечий блондин, который мог бы жить в LA и трахать моделей, но сидит здесь, в этом клоповнике, и копается в бумажках столетней давности. Горечь от смерти Бебе будто бы отступает на шаг назад, уже не так наседает на него. И от этого неприятно, больно и страшно. И он падает на стул, даже не снимая верхней одежды, потому что не думает, что задержится надолго. Прошлый его допрос занял не более десяти минут. — Я прочел расшифровку ваших показаний, мистер Брофловски, — Бранд вертит в руках пару листов бумаги, — вы упоминали некую «ветровку», которая была на убитой. Кайл кивает. — Дело в том, что… — Где офицер Гир? — спрашивает он невпопад и вообще не зная зачем. Ноги потряхивает. Бранд сжимает листок до хруста. Кайл уже видит, как он говорит: это вас не касается, мистер Брофловски. Но он отвечает: — Теперь этим делом занимаюсь я. К чему ворошить прошлое? Кайл помнит, что дело вроде бы закрыли, так и не раскрыв. — Дело в том, что, — с нажимом повторяет он, — у нас есть все основания подозревать как вас, мистер Брофловски, так и ваших друзей, — Кайл резко поднимает глаза, — тело было найдено на Джейд Стрит, на пересечении северо-восточного и северо-западного районов. Это вам о чём-нибудь говорит? Кайлу ни о чём это не говорит. Он знал кучу людей, которые жили и там, и там. Кроме Кенни. Кенни жил на юге. В самом бедном районе города. — Судя по вашим показаниям, в ночь происшествия вы были дома, — Кайл снова кивает, как китайский болванчик, — но никто не может это подтвердить. Кайл хочет заорать: родители ложатся спать в десять вечера, а брат не услышал бы, даже если бы кого-то убивали прямо у нас в доме! — Вы издеваетесь? — надтреснуто, после паузы спрашивает он. Бранд улыбается. Одними губами. — Мистер Брофловски, я понимаю, романтические чувства в шестнадцать лет это так трепетно, но гормоны подростков нестабильны… — Это была моя ветровка, я дал её Бебе, чтобы она не замёрзла! Вы совсем охуели! Бранд ничего не отвечает. — Хотите сказать, что я убил свою девушку и забрал идиотскую куртку, вы не в себе?! Будто сквозь непробиваемое стекло он слышит: — Мистер Брофловски… — Да вы с ума сошли! В ушах гремит, а кровь носится по телу, как состав вагонов на русских горках по железным петлям. — Я любил её! — От любви до ненависти. — Заткнись! — не выдерживает Кайл, — закрой рот! Ты больной! Бранд привстает с места. Его лоб опасно хмурится. — Не переживайте так, — медленно и словно угрожающе произносит он, — в любом случае, к этому делу добавлено еще одно. Кайл резко вдыхает ртом, до боли в горле. — Офицер Гир пропал вчера. Дальше Кайл слышит всё, как из-под толщи воды. Это не происходит с ним. Это не может происходить с ним. У нас есть все основания… Дальше всё тонет. Вы должны… Голова кружится, очень сильно кружится. Мистер Брофловски… Чернота, чернота, вязкая гниль, под ногтями и во рту, застрявшая между зубов, в глотке и в микротрещинах кожи. Он не может разобрать голос, совершенно не может разобрать, даже тембр голоса. Это щёлкает где-то на периферии сознания, не мешая проваливаться в чёрный липкий вакуум, который тут же проглатывает его целиком. Отголосками сознания Кайл понимает, что говорят уже двое, но кто они и о чём говорят он не слышит, не слышит, не понимает. Дыхание перестаёт частить и становится глубже. Кайл чувствует, как сокращаются лёгкие, зажатые неудобной позой. Становится жарко. — Кайл? — кто-то присаживается рядом с ним и дышит прямо в переносицу. Он открывает глаза, жалко дёргая слипшимися ресницами, — всё нормально? — кто-то оказывается Картманом, и Кайл не уверен, что очнулся на самом деле. Картманом в своем чёрном любимом свитере, с влажными от подтаявшего снега, наверняка чертовски мягкими на ощупь, волосами. Кайл морщится от его парфюма: слишком резкий и сильный запах, оседает на нёбе и корне языка, вызывая неконтролируемую тошноту и горячей лужей растёкшуюся по телу кровь. — Всё нормально? — тупо переспрашивает он в ответ, сам не зная, зачем, — я в порядке. Слова звучат хрипло, но убедительно. Тонкими ладонями Кайл опирается на маленький диван в углу кабинета, наклоняет голову и предельно точно не вспоминает, как добрался до этого самого дивана. Что ты здесь делаешь, хочет спросить он, но одергивает себя. То же, что и ты. — Пойду на воздух, — ему хочется глотать внезапные октябрьские снежинки и дышать тяжелым ветром. Он старается не обращать внимания на Картмана, но выходит из рук вон плохо. Всё равно все поджилки трясутся. Офицер ничего не говорит. Хочется вцепиться в Картмана когтями, какого черта ты здесь, нет, просто какого черта, сейчас! Хочется так, будто что-то движет им. Чей-то пристальный взгляд. В самый затылок. Но он точно знает, что сидит спиной к стене, это дезориентирует и немного пугает. — Может, не стоит? — у Картмана глубокий низкий голос, и Кайла передёргивает от своих мыслей, вязким потоком текущим по его голове в неизвестном направлении. Они путаются и путают его самого. Он качает головой, чтобы прийти в себя хоть немного, сжимает пальцы на крае дивана. Разжимает. — Может, отъебёшься? — не контролирует вырвавшуюся фразу. Абсолютно угрюмую и злую. Кайл внезапно ловит себя на том, что до сих пор злится. Пряная злость колет ноздри, заставляя их раздуваться сильнее, замутняет изображение на сетчатке глаз, а в кабинете и так темно. Кайл резко поднимается с дивана и одним махом откидывает снятую кем-то куртку за спину. Теперь затылок присевшего к нему Картмана находится где-то рядом с его бедром, а желание зарыться рукой в тёмные влажные волосы становится почти электрическим. Картман не двигается. Руку подкидывает вперёд от самого запястья. Ощущается вибрацией в костях. Кайл говорит себе: успокойся. Говорит: глубоко вдохни и выдохни. Отойди, отойди от него сейчас же. Тонкие ледяные пальцы несмело ложатся на гладкую ткань свитера, а потом скользят вверх, пока не касаются мокрой пряди прямо над ухом. Теперь Картман не просто не двигается, он выражает собой замершее гудящее ожидание. Кайл так и видит, хотя уже секунды две как закрыл глаза, его сжатые губы и сощуренные глаза. На мозг что-то давит. Кайл давится очередным вдохом. Рука неконтролируемо двигается дальше, с действительно, блядь, мягких волос перебираясь на тёплую шею. Тонкие пальцы два раза водят самыми кончиками туда сюда по горизонтали, затем — снова, но уже с большей силой надавливая на более грубую, нежели у него самого, кожу. От запястья по венам начинает накаляться какое-то странное удовольствие. Горло спирает вставшим поперёк комом. Восторг. Ощущение вне головы. Вне сознания. Вне тела. Он задыхается этим всем. Он не может пошевелиться. Спина с хрустом выпрямляется. Мозг в черепной коробке стискивает ещё отчаяннее. Кайл перестаёт чувствовать левую руку, замершую на самой кромке волос Картмана, рядом с выпирающим от склонённой головы позвонком. Кайла перестаёт трясти только когда он со всей силы, подгоняемый судорожным дыханием и зудом в затылке, ударяет ребром ладони. Раз. Выстрел в голове, практически секундная смерть. Резко отпечатывается в ушах гулкий выдох. Оглушительный треск костей. Два. Кайл точно сдыхает, по-другому это не объяснить. Он задыхается, задыхается. Дыхание поверхностное в глотке: раз-два, раз-два, вдох-выдох-вдох-выдох-вдох-вдох-вдох-вдох. Что происходит? Кайл понимает, что задыхается не просто так, а от слёз. Щёки — насквозь мокрые. Он не может пошевелиться. Он не может пошевелить ни одним кончиком своего тела. И Картман поворачивается к нему, так резко, с хрустом, и его глаза, глаза… Горькие, живые и до одури страшные, животные, те самые. Кайл плачет, ревёт и пытается заорать, и похуй, что ничего у него не выходит. Кайл захлёбывается слезами. Глотает соленую жижу и смотрит, смотрит, смотрит, а потом… Приходит в себя с диким хрипом, подскакивая на диване. Чувствует бешеный стук в груди и между ушей. Это сон. Это всего лишь сон. Обморочный бред. Всё в порядке. — Я в порядке, — сипит Кайл, уверяя самого себя или накрывающие с головой стены, — я в… Он сглатывает кислую тянущуюся слюну, которая застревает в глотке и жжёт голосовые связки. Кайл бы рад закричать от страха. Но не может. Рад бы проснуться ещё раз — в своей кровати. Но слышит тихое: — Кайл… — это Картман, ёбаный Картман, присаживается рядом с ним и дышит прямо в переносицу. Опять. Опять? Кайл пялится на него во все глаза — хочет зареветь. Я в порядке, — прокручивает, словно мантру в голове. Он в порядке. Главное — не забыть об этом.