Liebe Dich

Кайл выпадает из легкой дрёмы, когда вода в ванне начинает холодеть. Думать о том, что случилось в полицейском участке, не хотелось. Хотелось забыть. Кайлу хотелось забыть и о самом себе. Перестать просыпаться с тянущейся проволокой меж висков. Она накручивалась на мозг, как на ригель, ровно и гладко, и так охуенно больно, что хотелось на стену лезть. Обезболивающие не обезболивали. Кайлу пришлось залезть в аптечку их с отцом знакомого врача, не зря он работал адвокатом, всегда было много полезных знакомых. Врач прописал постельный режим и успокоительное. Кайл спёр кодеина фосфат полугидрат. Сразу несколько пачек, все, что влезли в бездонные карманы зимнего пуховика. Спрятал в шкафчике своей ванной за зеркалом. В оранжевых пластиковых баночках из-под аскорбинок с вишней. Коробки сжёг на помойке в южном квартале. Не оставил следов. А пот всё равно нет-нет да прошибал. Пробуждение не давало надежды на нормальный день, как и до этого. Но Кайл встал. Во рту было мерзко. Он вытерся, натянул мягкую кофту и штаны. Умылся. Пару раз запустил пальцы в волосы вместо того, чтобы расчесаться. Как постоянно говорила его мать: завтрак задаёт настроение на весь день, поэтому он должен быть приятным, неторопливым и вкусным. Каждое утро, будь то прохладное лето или заснеженная зима, она ходила за свежими булочками. Обязательно ставила на стол масло и сыр. Отец любил гренки с жареным яйцом и сосисками, мать любила повторять, что у него холестерин и вообще, Джеральд, у нас есть национальная кухня. Кайл любил не жрать с утра, поэтому ел, что дают. — Что нового? — за завтраком отец читал не газету, а очередное заключение судмедэкспертов. Когда моего сына подозревают, я не собираюсь оставаться в стороне, заявил он. — Помимо исчезновения офицера полиции пока ничего, — буднично отозвался он, даже не повернув головы, на что мать тяжело посмотрела на него из-под тёмных бровей. И это вместо доброго утра. Кайл схватил кусок хлеба и грудки со стола. Поочерёдно запихивая это себе в рот, он пробубнел что-то вроде: — Я погуляю? Вечером он собирается на день рождения Стэна, но сейчас хотелось проветриться, хотя бы сходить за сигаретами. Он не мог больше смотреть на однотонные стены, не мог накрываться одеялом с головой, чтобы не гудело со всех сторон так пугающе и гулко. Чтобы этот гул не лип к коже за ушами, где-то под трахеей и на пояснице. Не выступал холодным потом. Чтобы не было его. Чтобы не засыпать на ходу. Чтобы не заставлять родителей бояться за него. Его кинуло в это — с места в карьер. Просто вот ты обычный подросток, ходишь в школу, влюбляешься, шутишь, делаешь уроки. А вот снова ты — ты блюёшь сгустками крови посреди своей ледяной кровати, сгибаешься пополам, задыхаешься от того, что горькое месиво попало тебе в носоглотку и застряло там мягкими склизкими кусками. Не можешь дышать. И просыпаешься. Ты идёшь посреди ночной улицы, смешивая свежий снег со старой грязью босыми ногами. Фонари светят куда-то за спину, ты ничего не видишь. Ноги отмерзают до самых колен. Ревёшь, как истеричка. И просыпаешься. Кайл выпивает пару таблеток, запивает водой из-под крана, наскоро накидывает верхнюю одежду и вываливается на улицу. Изо рта идёт пар, а от дождя, который вовсю лил еще пару дней назад, уже не осталось никаких следов. В кармане вибрирует.       «Любишь собак?»       От кого: Картман Рука замерзает.       «Тебя за ухом почесать?» Отправляет и убирает телефон. Ответ приходит меньше, чем через минуту:       «Если есть желание…» Боже, жиртрест. Кайл тихо фыркает в меховой воротник. Ничего не отвечает. Он покупает сразу две пачки сигарет. Одну как обычно, а вторую бело-красную Мальборо Ред, которые курит Картман. Вытаскивает сигарету с серебряной надписью на гильзе. Она как будто даже прикуривается тяжелее. Запах у фильтра терпкий и табачный. Кайл втягивает вяжущий дым, обволакивающий слизистую и дерущий горло. Закашливается прямо посреди улицы. Придя домой, он сразу же начинает готовиться, чтобы не думать ни о чём. Впервые за неделю действительно тщательно моет голову, а не просто мочит, несмотря на то, что уже принимал ванну сегодня, даже сушит волосы феном со специальной насадкой. Пара плотных грязно-медных кудряшек падает на брови, подскакивая от любого движения. Он натягивает выглаженную футболку. Когда-то она была ему слегка велика. Теперь она его обтягивает, как девчонку. Маленькая рыжая шлюха. Кайл уже тянется, чтобы снять её нахер. Но останавливает себя. Главное же что, говорит он себе, надеть широкие штаны, и никто не скажет, что ты пидор. Он хватает подарок подмышку, пару бутылок отцовского коньяка в пакет и какие-то мясные закуски, заботливо завернутые матерью в фольгу, туда же. Мать напоминает, что их нужно съесть сразу. И чтобы Кайл много не пил. Щеки слегка краснеют. Кайл всё еще не отошел от прошлых посиделок с друзьями. Если он теперь после каждой из них будет просыпаться в постели Картмана, он выстрелит себе в висок рано или еще раньше. Он краснеет еще больше. В коттедже, который снял Стэн, уже оживлённо. Кайл видит человек десять минимум. — Братишка, — вместо приветствия кидает Стэн, уже поддатый и улыбчивый. Кайл его понимает. Не каждый день исполняется восемнадцать. Вручает подарок. — Чел, — он хихикает, разворачивая коробку, — ты бы, блять, видел, что мне Картман подарил. Кайл приподнимает бровь. — Потом покажу, — смеётся в кулак, — но надеюсь, успею спрятать этот «срам», пока Венди не увидела. Удивлён ли Кайл? Нет. Интересно ли ему? Пиздец как. Кайл прислушивается к грудной клетке, в которой сердце начинает биться слегка быстрее. Значит, Картман уже здесь. Не хотелось бы с ним встретиться, но это неизбежно. Дни рождения Стэна не были похожи на Sweet Sixteen, которые показывали по MTV, но Кайлу всегда нравилась расслабленная атмосфера и хип-хоп, который Стэн любил включать. Ему нравилось наблюдать, как они воркуют с Венди, дойдя до той кондиции, где не ругаются каждые полчаса. Нравилось потягивать пунш и улыбаться всем подряд. Сегодня Кайлу казалось, что что-то идёт не так. Он пытается тихо проскользнуть на кухню, чтобы быстро перехватить пару мини-бургеров и запить чем-то слабоалкогольным, но его останавливает чья-то рука. — Эй, светоходящий, — рука отпускает, но перед Кайлом вырастает Картман, и кажется, что всё идёт прямо по пизде, — у меня и для тебя есть подарок. Не могу дождаться… мая. Что это, хочет спросить Кайл, намордник и поводок? Рёбра начинают побаливать. Изнутри. — А? — вместо этого тупо открывает рот Кайл. Картман смотрит на него сверху вниз. На его лицо, потом на шею, на обтянутую футболкой грудину и ниже, на полоску голого живота, где футболка уже закончилась, а джинсы еще не начались. Громко вдыхает. Кайл наоборот давится воздухом. Полегче, блять, полегче. Картман подцепляет пальцем ткань футболки у пупка, Кайл чувствует прижатую к своей чужую, более тёплую кожу. Он даже не успевает возразить, как Картман слегка притягивает его к себе. Всего на сантиметр, просто показать: идёшь за мной. Кайл на ватных ногах по какой-то неясной причине подчиняется. Он не знает, что хочет там увидеть, но когда Картман достаёт из пакета увесистую белую коробку с надписью BOSS, его прошибает током. Ну нет. Любишь собак? Картман улыбается непонятно. На одну сторону. И смотрит, как смотрят на сырой кусок мяса звери. — Тебе должно подойти, — говорит он. И уходит обратно, оставляя Кайла одного. С коробкой и, такое ощущение, что с ожогом на животе. Две таблетки кодеина словно в секунду испаряются из организма. Начинает болеть голова: это чувствуется сначала на уровне висков, небольшая вибрация в височной кости, за ней в клиновидной, после — в решетчатой. Потом начинает давить на глаза. Вибрация переходит в слёзную кость, лобную, и оттуда — прямо в затылок. И с каждым мгновением это распространялось всё сильнее, опоясывало и давило, давило, давило. Кайл хочет оторвать себе голову. Отстегнуть, выкинуть, и пусть она катится. Всё равно он не умеет ей правильно пользоваться, ведь он берет коробку и поднимается на второй этаж. На первом слишком шумно, слишком душно, и слишком пахнет алкоголем, и он — конечно же — туда вернется, но сначала посидит в тишине. Он закрывает дверь за собой. В темноте откружившихся стен он садится на пол, кладя голову на заправленную кровать. Пальцы то и дело пробегают по гладкому дорогому картону. Он просто откроет посмотрит, просто посмотрит. Из коробки на него смотрит тот самый белый пудель, который просит не возвращать его домой. Кайл хочет, чтобы его вернули прямо сейчас, хочет как никогда. Такая мягкая ткань, он кладёт ладонь целиком, медленно поглаживает. Начинает подплавливать, Кайл чувствует это по холодеющим кончикам пальцев, сухости во рту и чему-то горячему, обжигающему желудок. Ладонь сжимается, сминая ткань. Кайл достаёт вещь и кладёт на поджатые к груди колени. Пахнет стиральным порошком, знакомым кондиционером, пахнет так, что дыхание спирает, и пищевод сводит судорогой. Волна тошноты зарождается где-то ниже. Кайл напрягает гланды и язык. Не вздумай блевать здесь, Кайл. Руки будто сами проходят в рукава, а макушка в горловину. Кайл сидит с тканью, натянутой до переносицы. Дышать невозможно, но он умудряется каждый раз вдыхать до треска в лёгких. Колени поджимаются обратно, Кайл пытается изо всех сил не обхватить их руками. Хочется заскулить. Ублюдок либо следил за ним, либо у него какой-то экстрасенсорный дар, во что Кайл не верил. Внезапно появляется желание напиться как в последний раз. Как будто завтра не настанет. Как будто через пару часов всё сгорит в синем пламени, разверзнутся небеса, и всё исчезнет, и больше не придется вставать по утрам, не придётся засыпать, не придется видеть мёртвые лица, не придется видеть Картмана: его широкий лоб, густые брови, губы, удивительно гладкие, будто глянцевые на вид, его шею, его черное барахло, и его руки, руки… в черных перчатках, которые насильно хватают тебя за лицо, разжимают челюсти, держат крепко, пока он плюёт тебе в рот. Кайл вдруг понимает, что вцепился в край ткани так, что пальцы окоченели. Ком в горле только растёт. Он пытается протереть глаза руками, но только вдавливает их в череп. Половина лица всё еще под тканью, Кайл с выдохом выпутывается и смотрит вверх. Ублюдок — долбаный сумасшедший сталкер — точно следит за ним. Комната становится еще темнее. Кажется — только прикрой глаза, на пару минут прикрой, ничего страшного не случится, и обрыв под рёбрами пропадет, исчезнет, затянется, давай же, закрой глаза, просто слегка прикрой, не засыпай, ты не уснешь, всё будет хорошо, Кайл, всё будет замечательно, просто расслабь веки, их уже жжёт, просто сделай это иначе сойдешь с ума. Из черноты появляется лицо Бебе. Теперь уже Кайл сжимает её щеки меж своих пальцев, её нежные девичьи щеки, с нежной девичьей кожей, но не может понять, какие они наощупь, потому что он не чувствует рук, ни единого пальца, он вообще не контролирует ни одну клеточку своего тела, будто его уже вовсе нет, но лицо Бебе — оно есть, и оно единственное, что видит Кайл в этой кромешной тьме, заплаканное, с застывшим ужасом в полных слезами глазах. Кайл видит, как он хватает её, хватает её за волосы и тянет в сторону, с такой силой, как будто пытается выместить на ней всю свою злость, всё своё раздражение, всю свою ненависть, и она кричит, кричит так громко, что… Веки распахиваются. Кайл действительно не чувствует рук, и ему так холодно, будто его трогает сама смерть. Кайл чувствует предательскую резь в носу. Нет. Нет, нет, нет. Сердце грохочет в горле, Кайл запрокидывает голову, чтобы из носа не потекло. — Еврей? — дверь открывается бесшумно, и Кайлу даже смотреть не надо, чтобы понять, кто там стоит, как он облокачивается на один откос и как держит в руках стакан с чем-то очень алкогольным. — Холодно, — сипит Кайл. Картман проходит вглубь комнаты прямо к нему. Ставит стакан на пол. И одним движением затаскивает Кайла на кровать. Он даже не успевает пискнуть, а Картман уже держит его ладонью под подбородок. Указательный палец соприкасается с кадыком, и Кайл уверен — тот чувствует, как бьется кровь в артерии на его шее. Он пытается прошипеть что-то, начинающееся на «ч» или «чт», но Картман быстрее вливает ему виски в глотку, ровно столько, чтобы хватило на очень долгий глоток. Всё обжигает. Кайл плюётся и кашляет. Не специально. Он не хотел. Но так вышло. Пара слезинок всё-таки выступает в углах глаз. От горечи алкоголя конечно же. И только. Картман скользит ладонью от кадыка спереди до позвонка сзади. Кончики пальцев — в его волосах, и Картман придерживает, и его руки такие тёплые, что Кайлу хочется откинуться назад, выдохнуть и снова закрыть глаза. Пальцы на ногах поджимаются. Он не делает ничего из этого, он застывает, как камень. — Dummer Jude, — шепчет он в самое ухо. Опять. Картман не сводит с него взгляда, Кайл не видит этого, но он знает. Он убирает руку, и Кайл медленно ложится на спину. Нервная дрожь пробегает от этих самых дурацких пальцев до живота, вверх по ногам. — Вдруг офицер прав? — едва слышно говорит Кайл, — вдруг это я… просто… не, — Картман перебивает: — Хуйню несёшь. По его голосу почти никогда нельзя понять, он говорит со злостью, с сарказмом или говорит серьёзно. Кайл, правда, сейчас пытается понять. Но у него не получается. И у него не получается успокоить своё заходящееся дрожью тело, настолько сильно, что единственно верным решением кажется протянуть руку к Картману, сначала легко коснуться места посередине груди, выше, еще выше, сомкнуть пальцы на чёрном вороте, вцепиться в него, потянуть на себя, пожалуйста, не сопротивляйся и не говори ничего, ради Бога ничего не говори, молч… — Ты опять пьяный что ли? — очень тихо и в самое лицо, потому что поддаётся, наклоняется к Кайлу. Кайл зло отпускает ткань. — Да пошёл ты нахуй, — старается сказать как можно более ровно, не вздрогнуть всем телом, не поёжиться, не повести и бровью. Как это делает сам Картман обычно. Не получается естественно. Картман хмыкает. Кайл не чувствует больше давления на кровать рядом. Он с глухим стуком убирает стакан на журнальный столик у кровати и идёт к выходу. — Да что с тобой не так?! — орёт Кайл, когда уже дверь наполовину закрыта. Сужающаяся полоска света из коридора останавливается, снизу доносится музыка. Картману нужно три, три широких шага, чтобы после того, как он с силой хлопнет дверью, вернуться обратно. Кайлу хватает трёх, всего трёх слишком быстрых ударов сердца, чтобы — словно со стороны — посмотреть, как он сгребает морду пуделя на груди в кулак, поднимает на кровати так, что Кайл упирается коленями в самый край, и целует его. И всё внутри переворачивается. И его губы, такие твёрдые, такие горячие, впиваются в его рот, вгрызаются, как бешеная псина, которую спустили с цепи. И Кайл пытается стечь вниз, потому что ноги не держат, и потому что он не может контролировать себя, вообще не может, но Картман держит крепко, второй рукой сжимая волосы Кайла на затылке так, что ему должно было бы стать больно, очень больно, но не становится, на голову будто выливают ведро кипятка, и невозможно вдохнуть, и воздуха нет, и ничего больше нет, нет больше ничего. Только его влажные губы, только обжигающий язык, только его тяжелый запах, только он, он, он. И больше ни-че-го. Пустота. Кайл не знает, в какой момент он начал так же держаться за Картмана, как он за него, как руки перешли с предплечий на шею, на щеки, скулы и дальше, к вискам, как он уже сам приподнялся на коленях, как он снова и снова задевал его язык своим, как снова и снова втягивал его верхнюю губу в свой рот, не знает, когда поцелуй стал горьким и металлическим от привкуса крови. Картман буквально отлепляет Кайла от себя, тяжело дышащего, с распахнутым, красным от крови ртом, с налившимися румянцем щеками и ненормальным блеском в глазах. Кайл не чувствует боли. Он не чувствует ничего, кроме шума в ушах. — Ты и правда тупой, — Картман пытается отдышаться, точно так же, как и Кайл, — и воняешь дешёвыми колёсами. Он уходит настолько стремительно, что Кайл даже не успевает ничего сказать. Сука. Вот же сука, сын шлюхи ебаной, ублюдок конченый. Кайл чувствует горячие слёзы, только когда они капают за воротник. Хочется прямо сейчас разбить этот чёртов стакан и воткнуть осколок себе в горло. Кайл сгибается, упираясь лбом в кровать. Он делает это не в первый раз. Дыхание не успокаивается, такое же рваное, такое же заходящееся, а Картман ушёл и оставил его одного, а Кайл тупой, очень-очень тупой семнадцатилетний придурок. Придурок и пидор. Остаток ночи Кайл тратит на то, чтобы ни один стакан с алкоголем не прошёл мимо него. Он вливает в себя всё, что дают, и перестаёт чувствовать вкус алкоголя, а еще он перестаёт чувствовать огромную дыру в том месте, где должны срастаться рёбра, огромную, чёрную дыру навылет. Как будто с гранаты всё-таки сорвали чеку. Но разрывается она слишком медленно, кусками. Последнее, что он помнит, как запрыгивает на стол и с бутылкой Баллантайнс, поднятой вверх, орёт: — Вабба лабба даб даб! А дальше — темнота. Вот он снова заходит в участок. Он тяжело выдыхает — клубок белёсого пара влажно оседает на нижней губе так, что её приходится облизнуть. В рот проникает уже совсем зимний воздух, въедается в дёсны. Это раздражает, но не так, как раздражает это сверление в башке с самого утра. Он три дня отсиживался дома и выходил из комнаты, только чтобы быстро перекусить отдельно от семьи, не было никаких сил видеть их. Что всё очень плохо — он понял, когда домой его занесли Стэн и Кенни, а мать промолчала. И молчала на следующий день. И день после него. Вела себя будто ничего не произошло. Отца он почти не видел. Но когда видел — тот был чернее тучи. И вот он здесь. Не знает, зачем его позвали. Кажется, что-то опознать. Или подписать. Подходит к нужному кабинету, но останавливается с занесенной рукой, не стучит. Слышит голос Бранда: — Мисс Тёрнер, какие отношения связывают вас и Эрика Картмана? — всё внутри холодеет. Хайди долго тянет: — Э-э-эм… — Кайл так и видит, как она смотрит в потолок, хочется ворваться в кабинет и вытолкать её взашей, — он мой бывший парень, ничего особенного, мы никогда не были сильно близки. Молчание. — Он манипулировал мной, — какой у неё противный голос, — он всегда был таким. Я думала, что смогу его изменить, смогу помочь ему, но Эрику Картману никогда не нужна помощь, ничья помощь, понимаете, — она начинала говорить громче, — ему неинтересны были мои проблемы, а мне хотелось близости, офицер, я что, так много просила?! Кайл опускает руку. Хайди продолжает: — Ему не было дела до того, что я рассказываю, — она уже почти визжала, идиотская, идиотская Тёрнер, — если только это не было связано с Брофловски! Звон в ушах. Нарастающий звон в ушах. Кайл покачивается на месте. Что? — Кайлом Брофловски? — через какое-то время переспрашивает Бранд. Нет. Нет! — Да! — отвечает Хайди. Вот блять. — У них всегда были странные… — дальше Кайл не слышит, кто-то кладёт руку ему на плечо. Сердце уходит в пятки. — Что интересного рассказывает? Картман. Ну конечно, конечно, кто еще это может быть, да чтоб его! Чтоб ты провалился! Кайл пытался, правда пытался увидеть в нём человека целых семь лет. Но видел только того, кто разрушает его жизнь. Кайл отшатывается. Смотрит во все глаза. Что-то на периферии сознания снова кричит: беги. Беги, Кайл! Тошнота слишком быстро поднимается к нёбу. — Не подходи ко мне, — Кайл пятится к стене не в силах отвести взгляд. Говорит невнятно, вряд ли Картман вообще понял, что он промямлил себе под нос. Лопатки касаются стены. На мгновение всё тонет в мареве, в дымке, и вот уже Картман — Картман — прижимает его к этой стене, и Кайлу приходится расставить ноги шире, потому что он просунул колено между ними, и, Боже, как же он смотрит, как он дышит, и… ничего этого конечно не происходит, а за дверью Хайди до сих пор наводит офицера на какие-то скорее всего абсурдные мысли, которые Кайл даже не хочет знать. Всё, что он хочет, это перестать трястись, как мразь. Подойди ко мне, ну же, подойди. Ко мне. Картман без стука заходит в кабинет. Кайл сползает по стенке. Всего на пару-тройку сантиметров. Ничего такого. Но ощущается мерзко. Через несколько минут Картман выходит из кабинета, злой как никогда, или Кайлу только кажется, стремительно шагает к выходу. — Эй, ты куда? Картман ничего не отвечает. — Давай поговорим! — кричит ему в спину Кайл. Нет никаких сил терпеть это. Пусть не подходит, пусть они говорят на расстоянии, или может подойти, и тогда… Он даже не оборачивается. — Картман! — еще громче. Могло ли всё стать еще более унизительно и жалко? Ноль реакции. Кайл видит только его спину. — Эрик, ёб твою мать! — Кайла резко ведёт и он хватается за голову. Злость ударяет прямо в висок. Пулей. Дрожь в теле превращается в мерное гудение, словно его натянули струной, а теперь только и ждут когда спустить. Шум в ушах мечется и давит. Всё проваливается в темноту. Заволакивает чернильными пятнами. — Просыпайся! От испуга Кайл вскрикивает во весь голос. Он действительно просыпается. Глаза еле открываются. Он пытается выпрямиться, но ноги бьются обо что-то твёрдое. Он быстро смаргивает последний сон со слипшихся ресниц. Это переднее сидение в машине Картмана. Он сам в машине Картмана, только на заднем. — Сколько жрёшь? — Картман держит двумя пальцами баночку с «аскорбинками» прямо перед тупым кайловым лицом. Смотрит в зеркало заднего вида. Не хотел ведь носить эту дрянь с собой, не хотел. Сраное «а вдруг» всё испортило. По его голосу никогда нельзя понять, что он хочет услышать в ответ. Молча ли он выслушает дальше или же разможжит твою башку о бардачок. Твою долбанутую еврейскую башку. — Кайл. — Я — Кайл, я! — просто повторяет, чтобы немного прийди в себя, — откуда ты-то знаешь, что это, — Кайлу вдруг становится очень обидно. Так глупо и по-подростковому обидно. Никаких секретов от блядского Картмана. — Не твоё дело. Кайл уже скорее на автомате, чем из желания, хрипло смеётся, путаясь в пуховике: — Баловался? Картман отворачивается так, чтобы Кайл мог рассматривать только его профиль. И Кайл рассматривает. Сквозь ещё не до конца сошедшую плёнку, сквозь медленное движение ресниц. Остатки сна или обморока смазываются под веками, и сердце перестаёт так колотить. И смотреть на Картмана можно почти спокойно. Можно было бы, если бы он не был… таким. В машине работает печка. В ней жарко, как в пекле. Кайл снимает куртку и устраивается поудобнее. — Хочу вперёд, — говорит он как только машина трогается с места. — Нет. — Я заблюю тебе тачку, чел, — у Кайла мельтешит перед глазами. Картман это никак не комментирует. — Меня уже тошнит, блять, Картман! Он ругается сквозь зубы так, чтобы Кайл не услышал, но он слышит, и резко, с визгом шин, тормозит: — Заебал, жид, — жуёт внутреннюю сторону нижней губы. Хмурится. Кайл выскакивает как ошпаренный. Иррациональное желание сделать всё по-своему, проверить, как надолго его хватит. Картмана, которого может заинтересовать только что-то, что касается Кайла Брофловски. — Я могу и не жрать это дерьмо, — говорит, сидя уже на расстоянии вытянутой ладони от водителя. — Я тебе и не отдам. Кайл знает, что Картман знает — у него есть еще. — Ка-артман, — всё уже не то что идёт по пизде, всё в неё летит. — Что? А Кайл не придумал, что. Ему просто жизненно необходимо говорить, говорить не затыкаясь, потому что если он перестанет, то необъятный ужас, который где-то вот-вот уже у самой кожи, больше не отступит, и Кайл захлебнётся в нём, задохнётся. Иначе вернётся оно. Чувство из сна. Липкое, страшное. Холодный, вязкий кошмар. — Не хочу домой, — он не смотрит, куда они едут, он вообще никуда, кроме как на Картмана, не смотрит, не может сосредоточиться. Да что ты будешь делать. — Мне плевать, что ты там хочешь, Кайл. Картман не отвлекается от дороги ни на долю секунды. — Эрик, — о да, короткий взгляд в сторону пассажирского сидения, и сам, наверное, жалеет, что сделал это, — поцелуй меня. Кайл видит, как сжимаются его руки на руле. Добавляет: — Прямо сейчас. Иначе я сойду с ума.