Liebe Dich

      Вот я богохулил.       Орал, что бога нет,       а бог такого из пекловых глубин,       что перед ним гора заволнуется и дрогнет,       вывел и велел:       люби! Когда Эрик чувствует босые пальцы на своих ногах, он хочет не просто уложить Кайла на постель. Он хочет взять его и спрятать в самом дальнем и темном углу чердака. Лишь бы он был здесь. — Не хочу завтра в школу, — едва слышно говорит Кайл. — Нахер эту школу, — успокаивающее отвечает ему Эрик, — пусть сгорит. Он гладит его по голове, пока тот не уснёт. Одеваясь, он смотрит, как Кайл посапывает в тусклом свете напольного ночника, обняв пышное одеяло, как его рубашка задралась до самых рёбер. Он бы назвал это безгрешной наготой. Голая белоснежная кожа, словно из бисквита. Так спят ангелы и женщины на картинах художников девятнадцатого века. Смотрит как волосы разметались по подушке. Нежные кудри, спадающие на раскрасневшуюся щеку. Эрик бы сравнил это с «Пылающим июнем» Фредерика Лейтона, но Кайл красивее, чувственнее, живее, у Кайла подрагивают ресницы и иногда появляется тоненькая складка между бровями, но потом лоб разглаживается, и он снова умиротворенно дышит, приоткрыв рот. Перед тем как выйти из комнаты, Эрик легко касается губами кромки рыжих волос у лба, от Кайла пахнет чем-то тёплым и домашним, если не считать запах алкоголя, но для Эрика он несущественен. Дорога до школы занимает полчаса. У Эрика всё высчитано до минуты. В 3:15 он идёт в сторону технического помещения. Знает, что замок там слабый, его можно сорвать даже голыми руками, главное правильно приложиться локтем и надавить на сжатый кулак другой рукой. Молоток он оставляет для плана Б. В 3:20 он уже внутри. В полуподвале сыро, затхло, а стены покрывает влажная грязь. Эрик осматривается: помещение полностью закрытое, он не видит ни намёка на отверстия для дымовых и вентиляционных каналов, ни одного люка для прочистки дымохода. В этом весь Южный Парк. Эрик усмехается. Смотрит внимательнее на краны на ответвлениях к газовому оборудованию. Он вообще-то не очень разбирается в этом во всём. Но чтобы взорвать здесь всё к чертям собачьим ему знаний хватит. В углу стоят оббитые баллоны по пять литров с сжиженным газом, которые нельзя хранить в таком количестве и тем более в таком месте. На всякий случай видимо. Вот этот случай и настал. Эрик надевает перчатки и начинает поочередно откручивать один баллон, второй, третий. По шипению понимает: пока всё идёт как надо. Когда все баллоны открыты, он включает систему отопления без предохранителя. Теперь можно выйти и ждать. Ждать, когда баллоны либо среагируют на источник тепла, и их разорвёт внутренним давлением, либо количество вышедшего газа превысит количество воздуха в помещении, и газ взорвётся сам по себе. В этот момент Эрик планирует уже уйти отсюда. В 3:34 он собирается закрыть за собой дверь, но замок который он сломал не до конца, с металлическим грохотом падает прямо под ноги. Когда он ударяется еще и о дверь, грохот отдаётся эхом на весь школьный двор. Эрик чертыхается про себя. Нужно сваливать побыстрее. В 3:35 Эрик быстрыми, хлюпающими по мокрому асфальту шагами пытается проскользнуть к невысокому забору. В 3:36 ему в спину светит фонарь. Он на мгновение прикрывает веки. И тут же передергивает плечами, выпрямляется. Он не из тех, кто будет трусливо поджимать хвост. В 3:37 между лопаток упирается подрагивающее, длинное дуло ружья. — Руки вверх, — трясущимся голосом угрожает охранник. Эрик начинает медленно поднимать руки, скользя ладонями по карманам джинсов, чуть выше, еще немного выше. — Ну же! — дуло поддевает позвонок сквозь два слоя ткани. В 3:40 Эрик слышит оглушительный взрыв откуда-то сзади, смешанный с хрустом нескольких стёкол, и рывком выхватывает молоток из глубокого кармана. В 3:41 он переходит к плану Б. Тыльная сторона молотка уже как будто отточенным движением врезается прямо в середину морщинистого лба, Эрик даже не кривится. Всё, что он видит, это как блики в глазах старого охранника становятся мутными, неживыми. Как по складкам его лица стекает что-то густое и бурое, цвета красного вина, совсем не цвета крови. Он поднимает взгляд, половина школы полыхает. С силой вытаскивает молоток обоими руками, неосторожно, но специально наступая массивной подошвой куда-то в район чужого рта, чтобы была точка опоры, так, что слышит треск черепа, пара увесистых капель крови капает прямо на землю, рядом с ботинками, прямо вот еще несколько сантиметров — и запачкала бы тяжелые ботинки, но не достаёт. Он оттаскивает охранника ближе к зданию, дальше не может — огонь распространяется слишком быстро, подойди он еще на метр — подпалит челку. Обдаёт жаром и мощным запахом газа. Эрик морщится. Перехватив молоток левой рукой, правой достаёт пачку сигарет. Сразу зажимает сигарету между зубами. Достаёт следом зажигалку. Что горит лучше: одежда или волосы? Сначала Эрик аккуратно подкуривает. А потом просто кидает зажигалку куда-то охраннику на грудь. Огню требуется около минуты, чтобы разойтись от дутой куртки вверх — к шее и голове, к вязаному шарфу. И вспыхнуть. Эрик пару шагов отступает, не отворачиваясь. Смотрит, как огонь с тела смешивается с огнём из котельной или чем бы оно там ни было, и только потом разворачивается, чтобы сделать пару глубоких затяжек подряд. В 4:21 он уже дома. Снимает одежду и скидывает её вместе с молотком в гараже. Заваривает себе чёрный кофе и идёт в душ. Ровно в 5:00 он возвращается в спальню, садится в крутящееся кресло у стола и, мерно покачиваясь, маленькими глотками выпивает всю чашку. Смотрит на Кайла. Кайл, кажется, спит в той же самой позе, в которой и был, когда Эрик уходил. Только рот чуть больше приоткрыт, а грудная клетка вздымается ровнее и глубже. Его ноги всё еще босые, гладкие лодыжки видны под сползшими кверху штанами. Эрик снова слегка раскручивается из стороны в сторону. Сможет ли глупый еврей оценить его старания? Нет конечно. Сможет ли принять то, как много Эрик делает для него? Сможет ли осознать? Для чего ему было залезать к нему в телефон? Только одна мысль приходила на ум: больше всего люди интересуются тем, что их не касается. Но пронырливый еврей всегда интересовался не только тем, что его не касается, но и тем, что будет потенциально опасно для него. Обязательно опасно. У него как будто отсутствовал инстинкт самосохранения. Ему было нужно всё, что горело огромными буквами: опасность. Не подходи. Убьёт. Иначе бы его сейчас вообще здесь не было, и Эрик не наблюдал бы за ним вот так: долго, неподвижно, с самой темени до рассвета. Когда начинает слегка светать, ровно настолько, чтобы не споткнуться посреди комнаты, Эрик выключает ночник и ложится в постель. Еврей тёплый, такой по-мягкому тёплый, разморённый сном, и Эрик даже не трогает зажатое всем телом одеяло. Просто кладёт руку Кайлу на бедро и поворачивается лицом прямо в копну волос. Вдыхает. Шикарный. Кайл Брофловски шикарный. Но — к сожалению — только когда спит. Глубокий вдох. Кайл Брофловски — это Капелла Скровеньи Джотто. Кайл Брофловски — это Врата Ада Родена и просто врата Ада, если уж на то пошло, потому что Эрик стоит перед ним, словно грешник, ждущий вечных мук, и вечные муки обещают ему изумрудного цвета глаза. Кайл — Сороковая симфония Моцарта. Смотреть на него смерти подобно. Он — этюд Фа-диез мажор Рахманинова. То, что прорастает сквозь рёбра, и ты улыбаешься, потому что не боишься смерти. Кайл — это Илиада и Одиссея Гомера. Что-то величественное, но близкое. Что-то высокое, но протяни лишь руку, и его ладонь будет в твоей. Он — Улисс Джойса, рядом с ним Эрик чувствует себя потерянным в лабиринте дублинских улиц, потерянным в чужих снах, в себе, в нём дураком. Как тут не сойти с ума, если ты уже не знаешь, являешься ли собой на самом деле. Если во рту сохнет язык, а мысли крутятся как волчок, как юла на ровной поверхности, если к щекам приливает пылающее, июньское, как распустившийся мак. Если всё, что Эрик видит, это его лицо. В каждом, в каждой, везде. В разбитом до состояния жидкой красной каши лице Бебе Стивенс, в залитом кровью, морщинистом обвисшем лице охранника, имени которого Эрик не знает. В лице его такой же рыжей, как и он сам, матери. Как не потерять себя, если Кайл это заводь с чёрным дном, наступаешь — увязаешь. Невозможно надышаться, им никогда невозможно будет надышаться. Пальцы оглаживают обнаженную кожу. У Эрика есть всего пара часов, чтобы поспать, хотя, конечно, хотелось привязать Кайла к себе и не вылезать из кровати минимум сутки. Его будит будильник, и он подскакивает, стараясь выключить его как можно скорее, чтобы Кайл не проснулся. Обыденная утренняя рутина так увлекает Эрика, что он совсем не думает о том охраннике, которому пробил череп, не думает о том, что вытащи он молоток из головы чуть более неаккуратно — увидел бы мозги. Всё это неважно. Он выходит на пробежку. Следит за дыханием. Он отжимается. Следит за дыханием. Он выходит в гараж, заливает молоток и перчатки нашатырем, холодной водой и сыпет стиральный порошок. Следит за дыханием. Но когда возвращается и слышит, как его зовёт Кайл, дыхание сбивается. Кайл вообще переворачивает всё вверх дном. И Эрик старается привыкнуть, уже очень долго старается. Когда он сидит на неудобном стуле явно для каких-то бедняков в обшарпанном полицейском участке, всё, что он хочет, это свалить отсюда. Офицер Гир смотрит на него слишком серьёзно. — Мистер Картман, — прокуренный голос не внушает ни страха, ни опасения. Ни грёбаный следователь, ни всё их управление, не смогут ничего сделать, Эрик знает это, — вы хорошо знали мисс Стивенс? Эрик манерно поправляет стрелку на брюках. — Знаю, что она была дешёвой шлюхой, — он вежливо улыбается, — этого достаточно? Офицер прокашливается. Эрик уже успел увидеть здесь добрую половину своих одноклассников. Которых отпустили гораздо раньше. Этот грузный неудачник вызывал в Эрике почти те же чувства, что и сумасшедшая мамаша Кайла, откровенно хотелось переебать ему промеж маленьких бегающих глазок. — Что вы делали в ночь убийства? Эрик прикладывает пальцы к подбородку, отставляя мизинец. — Всего и не упомнить… так много времени прошло… — Мистер Картман, — с нажимом повторяет он. Эрик усмехается. — Может смотрел немецкую порнушку, может еще что, — он знает, что Гира раздражает его неуместное веселье. — У вас нет алиби. Мне и не нужно алиби, старый дегенерат. Моё имя — уже алиби. — Кайл Брофловски является вашим другом? Эрик приподнимает бровь. — Не дружу с пархатым сбродом. То, что он спросил о Кайле, плохой знак. В ладонях начинает гудеть. Эрик слышит, как трещит лампа накаливания под потолком, как пищит кофемашина за дверью. Как Гир хрустит шеей. Хочется ему её сломать. Вот так просто взять и… Гир прокашливается. — Вы знаете, где находился мистер Брофловски четырнадцатого апреля этого года? — Да поди знай этого жида, может, закапывал свой мешочек с золотом. Гир хмурится. Эрик знает, что на него ничего нет, но взгляд Гира будто обещает: я найду, я обязательно найду на тебя что-нибудь, любая мелочь, где ты просчитался, малолетний ублюдок, станет гвоздем, забитым в крышку твоего гроба. А если не найду на тебя, то обязательно нарою на твоего психически нестабильного дружка, который уже раз побывал в психушке, и это серьёзно подпортило ему репутацию. Эрик продолжает улыбаться. Это он всегда умел. Когда Эрик отсчитывает уже полтора часа, как сидит на этом твёрдом стуле, он думает, что было бы великолепно прямо сейчас взять офицера за грудки и ударить лбом прямо в переносицу. Когда Эрик выходит на улицу, и порыв ветра поднимает полы пиджака, он знает: он убьёт его, убьёт к чертовой матери и не пожалеет. Какого дьявола он спрашивал это? Где находился мистер Брофловски. Если Гир решил, что у него получится накопать что-то на Кайла, раз не получилось на него самого, то Эрик уже на шаг впереди, он уже просчитал все его ходы, и Гиру теперь деться некуда. Он сдохнет, обязательно сдохнет, и убьёт его Эрик, потому что кроме него его глупого еврея никто не спасёт. Повсюду кровь. Её так много, что если бы Эрик черпал её руками, то стёр бы руки до костей, а она всё еще была бы ему по щиколотку. Эрик сидит на тёмно-синей форменной куртке мёртвого офицера полиции и курит с закрытыми глазами. Перед ним лежит тело. Глаза того, кто еще пару часов назад был офицером Гиром, распахнуты и невидяще смотрят вверх. Эрик встаёт и смотрит на него из-под полуопущенных уставших век. Видит своё полупрозрачное отражение, горчащее на корне языка. Проводит кончиком языка по верхнему ряду зубов. И сплёвывает прямо тому на грудь. Это должно было случиться, у Эрика просто не было выбора. Гир сопротивлялся намного дольше, чем предыдущие. Эрику пришлось не просто ударить его, в какой-то момент он поймал себя на том, что уже не считает, сколько раз его ботинок врезался в тяжелое тело с глухим булькающим звуком. Поймал себя на том, что не слышит ничего, кроме своего несущегося сердца, будто оно вот-вот прекратит качать кровь, остановится от перенапряжения. Эрик к такому не привык. Половину жизни он пытался быть спокойнее. Только холодный разум и чистая голова помогут ему заметить все детали, нигде не проколоться, но сейчас… сейчас он был в ярости. Гир не имел никакого права даже произносить имя еврея. Не имел права говорить с ним, и он не заговорит, больше вообще никогда не заговорит. Последнее, что слышит офицер: — Повезло тебе, что твоей потаскухи Джейн не оказалось дома, — Эрик узнал всё о нём, его жене, его дочке, родителях и троюродных братьях и сёстрах, о его бывших одноклассниках и людях, которые продавали ему лекарства в аптеке в супермаркете, — иначе бы она тоже сдохла. Эрик даже не хочет представлять, как бы он вызвал Кайла на допрос. Как смотрел бы на него. Эрик вообще ненавидит каждого. Каждого, кто на него смотрит. Неважно, зачем, с какой целью. Чтобы в чём-то обвинить, что-то рассказать или просто продемонстрировать себя. Показать свою готовность и прелесть. В Эрике никогда в жизни не было столько ненависти. Он не позволит, он уже оттащил Кайла, как сахарную косточку, к себе в миску, и не отдаст ни кусочка, ни грамма, ни пальца, ни сердца, ни даже локона рыжих волос. Как оскалившийся хищник, он не отдаст его никому, и если кому-то может показаться, что это не всерьёз, то Эрик не шутит. Он вообще плохо умеет шутить. Кончается это плохо. Он уже даже не чувствует запаха крови вокруг и на себе. Только превосходство. Смог бы кто-то настолько же сильно хотеть его защитить? Может быть его отец? Вряд ли. Смог ли бы его еврейский Бог помочь ему? Ответ нет. И если Бог существует, то это, блять, Эрик Картман. И он смеётся, раскатисто, до хрипоты смеётся, а потом прикладывает сложенную руку костяшками к губам, целует серебряный череп на кольце и идёт спать с чувством выполненного долга. Всё возвращается на круги своя, не проходит и нескольких дней, когда Эрика снова вызывают в участок. Ему уже хочется сблевать от этих облупленных стен выцветшего лимонного цвета. Когда он заходит в помещение, первым, что он видит, становится Кайл. Кайл, полулежащий на узком подранном диване перед кабинетом, а рядом с ним скользкий, как слизень, мерзкий блондин. Эрик не думает о том, кто это, когда отталкивает его руку от Кайла и рывком садится к нему почти вплотную. — Кайл? — худое бледное лицо морщится, изо рта доносится еле слышное мычание, — какого хуя у вас тут происходит? — он оборачивается к новому судя по всему копу. Видно, что коп его узнаёт, хотя они ни разу не виделись. Проходит не меньше пяти минут напряженного молчания прежде, чем Кайл просипит: — Я в порядке… — ты абсолютно точно не в порядке. Эрик только сейчас замечает это настолько ясно, насколько возможно. С Кайлом что-то не так. Нет. Он совершенно точно сходит с ума. Он теряет сознание, ему снятся кошмары, он глотает обезболивающих больше, чем ест еды. И какого чёрта он курит так много теперь, намного больше, чем раньше. Эрик знает всё о нём. Где он бывает, чем занимается дома, во сколько идёт спать, как беспокойно спит, сколько у него пар штанов и как часто кто-то заглядывает к нему в комнату. И он знает, что раньше Кайл не был таким. Конечно, он всегда был нестабильным, вот-вот и сорвётся, и снова загремит в дурдом, но сейчас всё было по-другому. Сейчас это была не просто угроза нервного срыва, это было что-то большее, что-то намного глубже и чернее, от чего становилось не по себе и не хотелось погружать в это руки, но Эрик не мог отступить. И если Эрику придётся лично вытряхнуть из Кайла всю эту муть, он сделает это. Потому что любовь — это дар Божий. А Эрик всё еще не отказывается от своих слов про вечную любовь. Вечную преданность. Бесконечную верность. Когда Кайл тянется к нему на дне рождения Стэна, замерзший, на этой пустой огромной кровати, когда его губы всё еще пропитаны горьким и мокрые от алкоголя, когда его трясёт, как наркомана на отходах, Эрик хочет ударить его по лицу, с размаху, влепить оплеуху и сквозь сжатые зубы сказать: грязное, блять, отродье. Но вместо этого он шепчет что-то о глупых евреях и укладывает его удобнее. Сколько выдержки нужно, чтобы не сломать его красивый нос, чтобы не ударить его прямо в его красивые губы, так, чтобы они лопнули, чтобы из них брызнула горячая ярко-алая кровь, прямо на Эрика, чтобы он держал его и смеялся, смеялся, пока еврей таращится во все глазища. Больше всего на свете я хочу быть с тобой. Больше всего на свете я ненавижу то, кем ты являешься. Он уже собирается уходить, когда Кайл — Кайл, который сам не знает, чего хочет, истеричная тупая сучка, безумная еврейская шваль — орёт на него, и Эрика переклинивает. Поцелуй выходит каким-то животным, грязным, быстрым, таким, что воздуха не хватает. И рот у Кайла горький от таблеток, а губы щиплет от виски, и у Эрика становится тяжело в темечке, спине и ногах, и кажется, что еще секунда — он перестанет себя контролировать. Он не замечает, когда прокусывает полную губу, когда жидкий металл стекает едва ли не до подбородка, он вылизывает его рот, задыхаясь, может, хоть так ему удастся забыть, кого он целует. И только когда Кайл запускает свои длинные цепкие пальцы Эрику в волосы, он приходит в себя. Ну как его оторвать от себя. Это всё равно что отрезать руку. Тупой еврей. Эрику противно, противно от того, что Кайл сам не осознаёт, зачем это делает, что вообще он творит. Всё это неправильно и всё должно быть не так. Тупой еврей пытается тянуться к нему из надуманного страха, отчаяния и безумия, но он совершенно не понимает, что они       созданы друг для друга. Мать уже дома, когда Эрик захлопывает за собой дверь с такой силой, что кажется, будто отвалится деревянный откос. — Солнышко… — она выходит из кухни: на ней фартук, она медленно вытирает руки вафельным полотенцем. Эрик опускает голову. Кулаки непроизвольно сжимаются. — Офицер Бранд звонил мне, — начинает она, и у Эрика перекашивает рот. Этот белобрысый выблядок решил достать и его мать? Эрик бы прямо сейчас сорвался, чтобы прибить и его. Но он не настолько зол пока что. Нельзя действовать настолько открыто. Убийство сразу двух расследовавших дело Бебе Стивенс, особенно когда круг подозреваемых значительно сузился, вызовет ненужные вопросы. Эрик поднимает голову и старается выдать самую искреннюю свою улыбку. Нельзя сказать, что Эрик конвенционально и правильно, как все сыновья, любил свою мать. Тяжело любить человека, который хотел избавиться от тебя, когда тебе было восемь лет. Но Эрик не слабак. — Что хотел? — Эрик знает, что его мать боится, когда он говорит таким тоном. Спрашивал, где был Эрик в ночь убийства Стивенс. И в ночь исчезновения Гира. Мразь. Эрик подходит к матери вплотную и крепко сжимает в объятиях, её поджатые к груди руки с зажатым полотенцем, её худенькую спину. Она пахнет выпечкой и средством для мытья посуды. — Будь осторожен, — тихо говорит она куда-то ему в плечо. — Как всегда, мам. В груди неприятно сжимается. Хайди болтает лишнего. Эрик даже предположить не мог, что её сучья бабская обида настолько сильно развяжет ей язык. — У них всегда были странные отношения… Ты не можешь рассуждать об этом, это, блять, не твоё ёбаное дело. Эрик уже не знает, для чего вообще встречался с ней. Она не была красивой, её внешность была мышиной, сама она — невысокой, полноватой и надоедающей. Её всегда было слишком много, она буквально душила Эрика, пыталась переделать его под себя, хотела, чтобы их отношения были эталонными, но упустила тот факт, что с Эриком Картманом лучше не играть, потому что как только ты думаешь, что твоё время ходить, он переворачивает всё, и ход снова за ним. Кайл опять теряет сознание. Эрик не знает, что за таблетки он жрёт, но это явно не аскорбинка. И когда он говорит: — Поцелуй меня, — к горлу Эрика подкатывает тошнота. Отличная смешная шутка, Господь, — думает Эрик, — когда это всё закончится, мы с тобой вместе посмеёмся от души. Он останавливается и смотрит на Кайла настолько пристально, словно хочет разглядеть каждую пору на лице, каждую веснушку, каждую ресничку, каждую трещинку на сухих губах. Хочется дать ему носком ботинка под дых. Сука мерзкая, что ты делаешь с моей жизнью? Он говорит: — Эрик, — о, он знает, что сказать. Он знает, как сказать. Дыхание перехватывает. Поцелуй меня. Прямо сейчас. В голове горячо, и это горячее течёт прямо по животу до самых коленей. Эрик глубоко вдыхает. Он не то что хотел его поцеловать, он хотел его разорвать. Он хотел прямо сейчас усадить его себе на колени, вцепиться пальцами в бёдра, вжать в себя, схватить за горло и сжимать, сжимать. Эрик слишком быстро сокращает расстояние между ними, рука как так и надо сразу сминает в кулак клок мягких волос, оттаскивает его голову в сторону, и Эрик проводит языком по голой сладковатой шее. Он слышит, как еврей тихо выдыхает через рот. Рядом с воротником горячо, терпко, и Эрик не знает, он облизывает, кусает или рвёт зубами нежную кожу. Кровь стучит в ушах. Ты не знаешь, о чём просишь, Кайл. Ты вообще ничего не знаешь. Кайл залезает на сидение с ногами и тянет свои руки к бокам Эрика, выдыхает прямо в губы и сам — сам — обхватывает нижнюю своим плавящим ртом. Залезает языком между зубов. Эрик изо всех сил пытается держать его на расстоянии от себя. Но Кайл лезет коленкой ему между разведенных ног, прямо под руль, и ему похуй, что обувь ударяется о приборную панель, и сквозь его джинсы Эрик чувствует то, что не должен. В голове настолько мутно и горячо, что он не слышит, из чьей предательской глотки вырывается первый стон. Еврей трётся об него, как последняя блядь, как еще не сел жопой на руль непонятно. Сквозь поцелуй Кайл начинает стягивать с Эрика кофту, ладони шарят по коже под ней, и Эрик не чувствует разницы температур, но чувствует, что его руки такие же гладкие, как стекло, и он весь такой открытый впервые, что хочется его сожрать живьём. — Я хочу сожрать тебя, — так и говорит, ему плевать, что подумает Кайл, и если он сейчас испугается, то Эрик сломает ему челюсть. Сердце крошится и отдаётся по всем нервным окончаниям. Кайл выдыхает почти в рот: — Эрик, я… — Я серьёзно, — он медленно проводит пальцем по кайловой щеке. — Я знаю, — дыхание снова перехватывает, да сколько можно, воздуха не хватает. — Я люблю тебя. Что-то внутри обрывается. — Я знаю. И обрывается второй раз. — Я так люблю тебя, что хочу сожрать. — Я знаю, — Кайл снова тянется, чтобы поцеловать его. — Каждый орган, — Эрик останавливает его, надавливая подушечкой пальца на щеку, не чувствует боли, — каждую клетку, каждый атом. Кайл долго смотрит на него из-под ресниц. У него такое худое лицо, будто остался только череп, волосы, губы и глаза. Его огромные блестящие глаза, с огромными блестящими зрачками, за которыми не видна светлая радужка, которые смотрят словно отдельно от всего остального. А потом снова пытается стянуть с Эрика кофту, поднимает её вверх, царапает мышцы на животе. И целует. Целует долго, мокро, и его рот растягивается в улыбке. Вот и всё. Если когда-нибудь Эрик будет рассуждать, какой момент привёл его к неизбежной мучительной смерти, он вспомнит его. Опускающуюся на Южный Парк за стеклом ночь, подмерзшие окна машины. И Кайла, сидящего у Эрика на коленях, трущегося всем телом, как кошка. Его настойчивые руки и не менее настойчивые губы. И то, что он всё ещё не понимает, что творит. И то, каких усилий стоит снова — снова — оттолкнуть его от себя. Кайл падает обратно на пассажирское сидение, упираясь позвоночником в дверь. Эрик поправляет низ кофты. — Поздно уже, — главное: не смотреть ему в глаза. Периферийным зрением Эрик видит, как он легко прикусывает нижнюю губу своими красивыми белыми зубами, как углы его рта подрагивают, но не сходятся, и улыбка на грани с ухмылкой не исчезает с его лица. Хоть кто-то из нас должен контролировать себя, думает Эрик. Пусть пока что это будет он.